Текст книги "Капитал (сборник)"

7.

Смотрю на ножку табуретки. Давно, с час, смотрю. Знаю, как называется, а встать не могу. Кстати заметил, что перестал болеть кулак.

С трудом, деревянный, поднимаюсь. Оказывается, лежал на кухне лицом в пол. Далеко ходить не надо, сидит за столом страшный, синий Серёга. За его спиной окно, и там ночь.

– Как дела? – спрашиваю, едва двигая твёрдыми губами и языком.

– Тебя жду, – внятно говорит он.

– Зачем?

– Просто.

– Вадика не видел?

– По квартире ходит. Разминается.

– Тут я, – появляется белый костлявый Вадик. – Отлежал ты рожу, Ванёк, за четыре дня. Поглядись-ка в зеркало.

Иду, роняя мебель. Долго попадаю пальцем в выключатель и вваливаюсь в ванную.

– Вадик! – кричу, разглядывая себя в зеркале. – Мы теперь кто?

– Думаю, зомби, Вань! – отвечает Вадик. – Урод ты, да?

– Сам ты, – тихо ругаюсь, изучая себя.

Обычный зеленоватый покойник. Ко мне и раньше не приставал загар. То, что смята одна щека, будто я прижался к стеклу, пускай, потом расправится.

– Вадик-иуда! Чем ты нас обкурил?

– Не специально же! Не знаю, что за сорт. Хитрый какой-то, наподобие рыбки «фугу». Видать токсин в нём особенный.

– Серёг! Ты не сердишься на меня? – кричу я Серёге.

– Убил бы, – бурчит он.

Позвонили в дверь. Вадик прежде, чем открыть, несколько раз приседает, делает махи руками, как на физзарядке, хлопает ладонями по щекам.

В квартиру входит Евпатий. Он ужасен, в земле, лохмотьях и не то чтобы покрыт шрамами, а шрамы покрывают шрамы.

– Копал-копал, – рассказывает Евпатий, – вылезаю, вокруг темно и кладбище. Сидят на моей могиле дружки мои сатанинствующие, поминки у них по мне. Одни упали, другие убежали, а двое лучших друзей выломали с других могил кресты и, как мечами, рубать меня. Пробовал объяснить, что живой и здоровый, а они – взбесились. Кое-как сбежал.

– Везучий ты, – говорю, – Евпатий.

Под утро прибыли трое. Голые. Они рассказали свой случай.

Подобрали их четыре дня назад на улице бездыханными и отправили в морг. Там – кто такие? Документов ни при ком не было и быть не могло, потому что паспорта они давно заложили за долги. Милиция взялась проводить проверку по установлению их личностей, а смысл, если родные забыли искать и ждать их. Получилось, что троих наших друзей ни для кого не существовало.

Не сказать, что как дома, но в морге к ним отнеслись любезно, не хуже, чем к именитым. Уложили, как людей, провели свои щекотливые манипуляции. Единственно что – не спешили. Обихаживали между делом, а до одного так и не дошли руки, чтобы укомплектовать обратно голову. Вот и лежал он до этой ночи, отдельно мозг и черепная крышка, пока не растолкали его очнувшиеся друзья.

– Вставай, лентяй!

Из коридора донёсся смелый топот, то ли сторожа, то ли кого-то из персонала.

– Быстрей, педаля!

Слез он со стола и растерялся:

– Мозг-то брать?

– Оставь кому-нибудь! Пошли!

Живём мы теперь вместе зомби-коммуной. Из квартиры выходим редко, так как вынуждены перед каждым выходом по-бабски румяниться. Про Евпатия не говорю. Обещаем выпустить его погулять в ночь на Новый год. Купили ему маску хрюши, хотя, боюсь, он опять от кого-нибудь обязательно огребёт.

Неудобно, конечно, что на нас не заживают раны. Следим за собой. С каждой царапиной бежим к зеркалу.

Из дома мы выходим чаще для экспроприациё. Догадайтесь, кого регулярно навещаем? Верно, Женю. Он заколебался нанимать охрану и психиатров, а мы не спешим разорять его до последней копейки, потому что много нам не надо. Заплатить за квартиру да купить новые книги. Иногда берём на подарки родным, но тоже не злоупотребляем. И всего-то два раза я отправил по машине цветов.

Человечиной мы не питаемся. Еда нам вообще не требуется. Нам неведомы голод, телесные боль и удовольствия. Вадик сначала опечалился насчёт наркотиков, а оказалось, что отныне мы можем наслаждаться другим. Да так, что ни с какой наркотой рядом не стояло. Я уже упомянул, это книги.

Кто из нас каждый? Законсервированные чудом мертвяки, в которых чудом же сохранились оголённые души. Мы очень остро теперь всё чувствуем. Пытались сперва смотреть телевизор и орали. Во мне душа рвалась на части. Живой я этого не замечал, а оно, видите, так. Немного погодя мы открыли книги.

Серёга день и ночь читает Серебряный век. Я уверен, Есенина с Блоком он знает наизусть. Всё равно читает. Иногда слышу то, как он сам пытается сочинять. Шепчет рифмы к заветному имени: «перина, витрина, балерина…»

Евпатий, выяснилось, не прост. Он объявил бой тяжеловесной классике. Особенно достаётся Толстому. Бывает, что, дочитав последнюю страницу, он возвращается на первую. Однажды «Войну и мир» Евпатий перечитал без отрыва три раза.

Те трое… Тот, что без мозга, захлёбывается «Мухой-Цокотухой». Мы закрываем его одного в комнате, когда он читает. Потому что надоел, хохочет.

Другие двое не расстаются со сказками Пушкина. Ничего против сказать не смею. Правда иногда, я заметил, они крадут у друга «Муху-Цокотуху» и давятся над ней на балконе.

Вадик превзошёл всех. Он ворочает жития святых. После каждого тома его худосочные мощи начинают мироточить. Где бы он не прошёл, всюду после него на полу масло. Мы не успеваем за ним подтирать, потому что нам нельзя поскальзываться и ушибаться.

Частенько Вадик зачитывает нам Евангелие от Иоанна: «Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит ему: Господи! Уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе». Больше всего нам нравится, когда Вадик доходит: «…Он воззвал громким голосом: Лазарь! Иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идёт».

А я экспериментирую. Сижу в Интернете и в нём ищу хорошую литературу. Современную. Хорошей очень мало, скажу. Просто не поверите, как мало. Но нет-нет да найду. Я же самой душой читаю.

Ещё изо дня в день смотрю 500 фотографий. Рядом с компьютером на столе у меня шоколадка «Алёнка» и череп в милицейской фуражке.

Пасха

Кто я после этого? Пригласил Алёну в церковь на пасхальную службу преследуя материалистическую цель – соблазнить. Почему не в пиццерию или не в кино – потому что у Алёны недавно погиб жених, который мешал мне, как плохому танцору. С понтом благих намерений поддержать и успокоить я вымащивал для себя и для неё дорогу в амурный ад.

Вадим был танцор сильный, не в пример мне. Богатый, злой. Я видел его раза два и больше не хотел. Страшный он был, из тех, с кем встречаться неохота, как со сторожевой собакой без привязи. И странный. Думаю, даже Алёна не знала, откуда его богатства и злость. То ли бандит, то ли торгаш, по жизни без друзей. Фантомас!

Смерть он принял по себе, страшную. Влетел на коллекционном Порше в бензовоз и сгорел подчистую, будто и не жил. Ни пепла, ни дна, ни покрышки. Для меня его конец стал началом радостных надежд; из объекта грёз и рукоблудия Алёна преобразилась в живую охотничью цель, в беззащитную куропатку.

И вообще я забавляюсь над подобными, как у Вадима, биографиями: копят, жмут, не спят, чтобы сесть в машину, какой нет у других, включить дрянь по местному FM и поехать нарушать правила, потому что эти правила для тех других, у кого нет такой машины. Вот и вся суть фантомасов, с которыми ежедневно борется всевышняя центробежная сила.

В церковь мы ехали на подаренной Вадимом Ниве-Шевроле с блатными номерами «999». Я развалил ноги, чтобы Алёна, переключая передачи, задевала меня. И она задевала и часто, что говорило о её хорошем умении водить. Я же был и останусь воинствующим пешеходом, хотя учился и ещё раз учился.

Искоса на неё смотреть – басурманка. Смуглая, востроносая. Известно, что приехала она из Узбекистана, и пускай русская, но чужое солнце напитало её красотой дикой, враждебной. Я ведь радикальный патриот, о чём кричу без умолку. Состою в КПРФ, пью пиво с недобитыми скинами, читаю газету «Завтра». Я банный лист на жопе государства. Недоволен, сыт и пьян. Средства на сытость изыскиваю от поддержки всяких кандидатов во всякие думы. Написать хвалебную листовку или статью для меня – тьфу! То, что слыву радикалом, мне не мешает, меня не боятся. Радикалы такие же люди, как педерасты или менты. Сверчки на шестках.

Алена остановилась в хвосте стометровой вереницы машин. Тусовка, как сказала Кэт, когда встретила Данилу Багрова на концерте «Наутилусов». Высоко, под шпилем колокольни, светилась аббревиатура из лампочек «ХВ-ВВ». Сначала я прочитал «ВДНХ». Волновался.

В храм мы вошли, крестясь. Она смело и наглядно, а я тайком, будто в магазине «Интим».

Внутри народу! Только за свечками пришлось выстоять полчаса. Купили их, но к образам не подступиться. Приютились около колонны, на которой тихо грустил Николай Чудотворец.

На голове Алёны появился прозрачный бирюзовый платок, и я обомлел, любуясь ею. В точности Алёнка с шоколадки. Лицо стало белое, округлело и наполнилось сильной русской красотой.

Эх я змей! Ведь воображал, как буду тискаться к ней, сваливая вину на давку. И плевать, что в церкви. Сейчас же смелости у меня осталось, чтобы стоять к ней на расстоянии дыхания, и то дрожал, боялся, что запачкаю её невидимой грешной грязью.

Особенно умилился, заметив, что она подпевает хору. А я? Ту же «Отче наш» спутаю с какой-нибудь песней Кинчева. Зато горазд орать о поругании Православия, де забыли веру отцов, свиньи.

Глянул на часы: полдвенадцатого, а ноги уже столбенеют. До утра маяться и маяться. Но всё равно хорошо! И хор, и иконостас, и люди. Правда много пьяных, но их хватит ещё на час и разбредутся. Да за Царскими вратами один нетерпеливый попик уже разговелся, закусил яичком и нет-нет, да восклицал: «Христос Воскресе!» Из-за него сбивался хор, а бабки смеялись. Хорошо.

Прикинул – до крестного хода успею. Пошёл покурить.

На улице сам с собой подумал и понял, что поминутно влюбляюсь. Ещё сегодня вечером хотел Алёну, как суку, а сейчас уже могу сказать: люблю! Поэтому отменяю главный план завлечь её в гости и не буду, как хотел, шептать ей провокации.

О! Здорово было бы, если б она пригласила меня к себе. Купим вина. Закусим куличом, а потом она уложит меня спать. Отдельно. И я засну счастливый, как ребёнок, и засыпая, буду дышать от чистой простыни. Именно так.

Мои новые мысли благословил колокольный перезвон. Праздник настал. Я бросил сигарету и скорее в церковь, иначе народ двинется на крестный ход, и унесёт Алёну, как щепку.

Вернулся, встал с ней рядом и скривился от своего прокопчённого дыхания.

– Христос Воскресе! – провозгласили с алтаря.

– Воистину воскресе! – грянул народ, и Алёна тоже громко, даже с надрывом, выкрикнула вместе со всеми.

Я перекрестился и почувствовал табачный смрад от своей щепоти. Брошу-ка я сегодня курить! Ей-богу! Воняю рядом с ней, как старый чёрт. Мне тридцатник, а зубы скоро совсем почернеют.

Следующие четыре часа она ни разу не пожаловалась, что устала, а я маетно переминался с ноги на ногу, и глаза уже не смотрели на золото и краски храма. Во время же благословления иереем я взял её за руку, и она посмотрела на меня благодарно. Моя… Теперь моя.

Мы вышли в голубоватое утро, и минусовой воздух развеял мою усталость. Я вспомнил про сигареты и отдал почти полную пачку «Винстона» нищему.

– Поехали ко мне, – тоненько попросила она, отпирая машину.

– С радостью! – вздохнул я. – Только купить бы по пути вина.

– У меня всё приготовлено, – сказала Алёна.

Значит, она заранее решила быть со мной! Моя! Люблю!

Ехали молча. Ноги я держал вместе. Улыбался.

Дом её стоял в частном секторе. Его купил и обустроил Вадим. Дом как дом, без претензий, обнесённый глухим железным забором. Забыл сказать, что работала Алёна в изберкоме при городской администрации, куда её устроил опять же он, и где я с ней познакомился. Много Вадим сделал для неё, но я уверен, что Алена вспоминать его не хочет. Такие, как он, не дарят счастья. Подарю я.

– Постой у калитки, – сказала она. – Я подержу Зару в гараже, а когда крикну, беги со всех ног на крыльцо.

С удовольствием подожду и побегу. Слышал я про её волкодава Зару. Не собака. Какое-то другое животное, но не собака. Сто килограммов мяса и злости.

Алёна скрылась за калиткой и через минуту крикнула:

– Давай!

Я рванул с олимпийской прытью и – вовремя. Лишь влетел на крыльцо и закрыл за собой пластиковую дверцу, как с обратной стороны на неё бросилась Зара, жуткая тварь, в схватке с которой человеку не выжить.

Алёна еле-еле протиснулась ко мне и усмехнулась:

– Это ерунда. Ты, главное, сейчас не пугайся.

Она зачем-то постучала в дверь, ведущую в дом. Выходит, мы будем не одни? С мамой?

Дверь открыли, и я шатнулся в сторону улицы, где прыгала и гудела собака. За порогом стоял Вадим. В руках он держал самозарядное ружьё «Сайга» на базе автомата Калашникова.

– Вот и мы! – задорно сказала ему Алёна. – Ты, смотрю, спать ещё не ложился?

Вадим ей не ответил. Он лишь посторонился, пуская нас. Я перешагнул порог и протянул ослабевшую руку. Поздоровались.

– Ну? Не испугался? – снова усмехнулась Алёна. – Просто у Вадима появились проблемы, и аварию он подстроил.

– Что ж… Христос Воскресе! – выдавил я то ли в шутку, то ли всерьёз.

От Вадима пахло свежаком, глаза его были красные, как у Зары, и более всего он устрашал огромным лицом, словно накачал его штангой и стероидами.

Прошли на кухню, сели за обильный стол, но ни есть, ни пить я не хотел, у меня кружилась голова, и больно жгло в груди. Ружьё Вадим поставил рядом с собой.

– Ну, мужчины! – смеялась Алёна. – Угощайте меня!

Выпили за праздник. Вадим, оглушительно жуя корнишон, сказал мне:

– Алёнка тебя расписала, я ей верю. Ты надёжный, боевитый. Нам с тобой надо будет некоторых людей наказать…

– Вадимчик! – плаксиво простонала Алёна. – О делах потом, хорошо?

Она подошла ко мне сзади и скользнула руками по моей груди, по животу и ниже.

– Он сейчас любви хочет! – шепнула она, лизнув мне шею. – Да?

– Хх… Кх!.. Хочу, – прохрипел я.

– Так, мужчины! – сказала Алёна, отступив от меня. – Я в душ, а вы ешьте и марш в спальню! Оба! Ясно?

Она ушла.

Я водил глазами по столу, не понимая, что мне надо. А, ну да. Сигареты.

– Угощусь? – спросил я, протянув руку к пачке «Кента».

– Что ты спрашиваешь! – рыкнул Вадим. – Будь как дома. Теперь ты с нами и больше ни с кем. Понял? Не слышу, понял?

Я кивнул. Руки тряслись. Чирк-чирк, едва закурил.

Держись! – внушал я себе. – И смотри, не заплачь!

Капелька с носа попала точно на огонёк сигареты. Пшш… Погасло.

Владимирский централ

Куда ни глянь: «историк – лох!» – на партах, стенах и дверях, уже, как дань уважения к мебели и архитектуре школы, как знак того, что вот этот подоконник или стол для тебя своё, родное, и поэтому они достойны нести святую заповедь о том, что историк-лох. Ибо каждый прихожанин школы должен знать её и передавать остальной пастве, дабы заповедь уберегала от печали и уныния любую овцу, отрок ли она или отроковица, когда настанут те сорок минут урока по истории и когда мир погрузится во мрак, и Цой не будет жив, и панки будут dead. Опусти тогда смиренно очи долу, прочти на парте два заветных слова, и тьма отступит. Аминь!

Дошло до того, что кто-то, находясь в истинно религиозном экстазе, начертал заповедь на золотистой вывеске «Средняя школа № 2», и после этого директор вызвала Сергея Алексеевича к себе.

– Я вычту у вас из зарплаты, заставлю платить и делать в школе ремонт! – обрушилась она на него громовым голосом, сама огромная, как туча.

– За что? – выговорил оглушённый историк, пригибая голову и щурясь, будто и вправду ожидал удара молнии.

По причине вопиющей худобы Сергей Алексеевич занимал в любом закрытом пространстве так мало места, что казался одинокой берёзкой посреди обширного поля, и значит, на роду его было написано: бойся молний!

– Я же не сам про себя пишу, – логически верно оправдался он.

– И я про вас не пишу, – совершенную правду сказала директор. – Но надо, чтобы никто не писал. Думайте, как вам этого добиться. Или уволю.

И брал он в учительской журнал пятого А класса, и садился на дорожку, вздрагивая, будто мог не вернуться… Пятые классы звери, злее всех следующих классов, с шестого по одиннадцатый. Сейчас он будет кричать им фальцетом краснодипломника об истории Древнего мира и, что плохо, плеваться. Почему-то так. Слюни сами брызжут, когда он пытается перекричать звериную громаду, и это злит их ещё больше.

На переменах он прямиком спешит в туалет смывать с бровей белую потовую соль. Смотрит в зеркало и не верит, что повезло родиться именно с этим лицом. Если б дело было на игрушечной фабрике, то как куклу его забраковали бы и – в топку. А тут жить! Нос гротескной величины и глаза в форме отчаяния, какие рисуют себе клоуны-мимы. Тьфу!

– Вы зачем в зеркало плюёте?! – раздалось сзади от учителя физкультуры Алябьевой. – В него, кроме вас, ещё и люди смотрят!

Ну почему служебный туалет и для М, и для Ж? Что за равенство и братство! И почему физкультурницы пьют вино? Почему не математички с химичками? Неужели спортивный режим обязывает?

Домой.

Как хорошо дышать, смотреть, идти!

Около подъёзда уже стоит-ждёт Миша, соседский мальчик шести лет. Хочет есть и слушать.

Мамка его на вид всё ещё хорошая, ладная, как княжна, но после развода она ушла с головой в горькую физкультуру и вечерами приглашает в гости Костю-Башню. Вдвоём они слушают «Владимирский централ».

Башня знаменит, и каждая собака скажет о нём с уважением; «О, Башня идёт, а ну-ка я другой дорогой».

Это мужчина, покрытый живописью в синих морских тонах. Однако картины написаны не рукой мариниста, и их содержание далеко от Айвазовского и ближе к Нестерову с его церковной тематикой, тоской о нравственных идеалах, куполами, крестами, ликами.

– Сергей Алексеевич! – бежит навстречу Миша. – Про что вы сегодня расскажете?

Они здороваются за руку, будто оба взрослые дядьки.

– Сначала ужинать! – поддельно хмурится тот, что выше и как-никак старше.

Ужин.

Сергей Алексеевич старается покупать и готовить вкусное. У Миши аппетит пятерых.

– А вы что не едите? – спрашивает Миша, одной рукой пихая в рот куриный окорок, а другой нетерпеливо давя маринованный помидор.

– Ешь! – сурово отвечает Сергей Алексеевич.

Часто он отказывается совсем и по уходу Миши гложет позавчерашний хлеб. Зато не было и не будет, чтобы ребёнок остался голодным. И пора покупать Мише ботинки на зиму, а то ходит он в домашних тапочках. И зачем самому объедаться, если больше и краше не станет?

Иногда, когда Миша очень грязный, Сергей Алексеевич устраивает ему баню и потом, обернув полотенцем, достаёт мальчика из ванной и прижимает к себе, вот-вот готовый заплакать, так ему становится хорошо.

Сергей Алексеевич мечтает обнимать Мишу и кроме, как после помывки, но боится, что тот расскажет матери или Башне, и те поймут по-другому. Сейчас ведь положено понимать по-другому.

– А у вас есть невеста? – спрашивает Миша, дыша после тарелки гречки.

– Я женат на науке! – говорит Сергей Алексеевич грозно, намекая, что смеяться грех.

– Ишь ты! – понятливо кивает Миша, зевая. – Я тоже найду себе красивую науку и женюсь. Вон, как Катьку Семёнову со второго этажа.

– Всё! – останавливает Сергей Алексеевич его вялую руку, которая тянется за куском сыра. – А то спать захочешь и не будешь слушать. Лучше поешь ещё раз перед домом.

Он ведёт Мишу в комнату, усаживает его на диван, и прокашливается.

– Итак! Тысяча шестьсот девятый год! Нападение на наш с тобой город пана Лисовского. Этот польский злодей был послан из Москвы воеводой Яном Сопегой…

Миша слушает, улыбается. Человек перед ним и для него прыгает, машет руками, корчит рожи. Интересно и смешно.

– Ты подумай, Миш! – Сергей Алексеевич звонко стучит пальцем себе по голове. – Пан Лисовский даже у себя на родине, в Польше, был приговорён к смерти, вот и представь, какое в то время пришло к нам отребье.

– Хуже Башни? – спрашивает Миша, и Сергей Алексеевич замолкает, а за стенкой в который раз подряд бубнит «Владимирский централ».

– Хуже, Миш!

Бывает, они ходят на места сражений. Сергей Алексеевич показывает: здесь, где сейчас в хорошем и плохом смысле стоит машиностроительный завод, в то время находилась дозорная вышка, и как раз здесь произошёл первый бой с поляками, в котором погиб наш воевода. А где теперь клуб «Фарс» вместо драматического театра, там наши потерпели поражение, и все до единого мужчины города погибли.

Удачной оказалась прогулка на болотистую речку Казоху, вдоль которой четыреста лет назад пришлось отступать нашим дружинникам. От жары 2010 года речка обмелела, и Сергей Алексеевич вытащил из густого ила русский меч. Тяжёлое, красивое оружие, которое, конечно, поржавело, и у него расщепилась деревянная рукоять, но всё равно клинок оставался остр и крепок, что хоть сейчас бери и руби. Пришлось пока утаить меч у себя, поскольку местный краеведческий музей уже год переезжал в другое здание, роняя по пути экспонаты на радость и благосостояние антикварам.

– Пан Лисовский ещё долго после изгнания поляков из Москвы разбойничал по нашим городам, и умер он в шестьсот шестнадцатом году, в Суздале. Упал с лошади и убился.

– Хоть бы и Башня так, – пробормотал Миша.

– А что, Башня тебя обижает? – спросил Сергей Алексеевич, запыхавшись от энергичной жестикуляции.

– Обижает, – поёжился Миша.

– Как?

– Писькой, – выдавил Миша, красный-красный.

– Как?.. – у Сергея Алексеевича повисли руки.

– По ночам будит, письку свою достаёт и говорит: на, лижи. Я ему говорю: не буду. Он говорит: мама твоя сосёт, и ты должен. Дерётся.

Медленно, чтобы не мимо, Сергей Алексеевич сел на стул. Сердце его не билось, видимо, боясь поперхнуться.

– А вчера тыкал мне писькой в попу. До сих пор болит.

Минуту Сергей Алексеевич изумлялся на себя, что не может сказать ни слова. Только громко играл за стенкой «Владимирский централ».

– Мама знает? – наконец нашёл он что спросить.

– Ой, точно! – встрепенулся Миша. – Она же говорила, никому не говорить! Вы никому не скажете?

– Никому, – произнёс Сергей Алексеевич и фыркнул от наступившего внутри него могильного холода. – А сказку хочешь посмотреть?

– Какую? Хочу, давайте!

Сергей Алексеевич метнулся к серванту и принялся ворошить DVD-диски, стараясь делать как можно больше движений, чтобы согреться.

– Ага! «Илья Муромец». Сиди, смотри! Я тебе погромче сделаю, ладно?

Уже тронув ручку двери, чтобы выйти из своей квартиры, Сергей Алексеевич вдруг улыбнулся, поставил меч в углу прихожей и пошагал назад, в комнату, где шёл «Илья Муромец».

Миша сидел на диване, румяный, глазастый. Увлечённый сказкой, он забыл краснеть. Сергей Алексеевич присел перед ним на колено и потянул его к себе.

– Встань-ка. Иди ко мне.

Миша встал на ноги, и Сергей Алексеевич обнял его. Обнял и поцеловал в макушку. А Миша смотрел через плечо Сергея Алексеевича в телевизор и обнимал тоже.

В школе дети стали учиться хуже, потому что отвлекались и писали на уроках письма во Владимир. Ты лох, если не написал ни одного письма. Святую заповедь всюду исправили. Теперь она читается как «историк – супер!»