Текст книги "Капитал (сборник)"

3.

Вышел от Вадика, и начало отпускать, а я, если отпускает, я тогда дрожу, и хлещут мысли. Значит, сейчас буду вспоминать её.

– Стой! – зовут меня сзади и в лопатку мне попадает камень. Неприятно! Я оборачиваюсь. Идёт парень. Смело идёт. Правая рука в кармане куртки.

– Что случилось? – спрашиваю я с любовью, будто привык, что меня окликают только камнями.

Парень теряется, и правая рука у него вздрагивает.

Он встаёт передо мной интимно близко и дышит незакушенной водкой.

– Ты из этого дома? – кивает он на дом Вадика.

– Нет, я вообще со Чкаловского, – как другу, объясняю я.

– Врёшь! – теряется он во второй раз.

Нетрудно догадаться, что парня выставила за дверь подруга или друг подруги, и он придумал прикончить первого, кого встретит из жильцов несправедливого дома.

– Что случилось-то? – спрашиваю я парня. – Чем помочь, может?

– Да ни хера не случилось! – орёт парень и брызжет мне в лицо водочной слюной.

Дальше он орёт, срываясь на утробный хрип, обзывается. В глазах у него скапливаются слёзы. Он не ожидал встретить того, кто вдруг, бац, друг и брат. Сердце его часто-часто отстукивает азбукой Морзе «н-е-у-б-и-й-н-е-у-б-и-й».

Я не расслабляюсь, смотрю ему в глаза и переживаю о том, чтобы его пьяная рука не оказалась быстрей его взгляда. И тут он совершает роковую ошибку. Как говорится, перемудрил. Перед тем как ударить, он, чтобы твёрже встать, переступает ногой.

Я не мудрю и детской подсечкой роняю парня на землю. Падая, он неуклюже вынимает из кармана отвёртку. Ну не свин ли?! Это ж хуже ножа! От неё ж не заживает.

– Смотри сюда! Смотри сюда! – бешено рыдает он, имея в виду своё оружие.

Я аккуратно левой рукой беру его кулак, поворачиваю вопреки анатомии, и отвёртка – моя. Остаётся одно. Бить. Бью. Не отвёрткой, кулаком. По лицу, по вискам, по затылку, по всему, чем он повернётся подо мной. Спешу. У таких железа может быть припасено, как у ниндзя.

Чувствую, кулак развалился надвое. Моя постоянная проблема, повреждённые связки между култышками. Не важно, бью, пока парень не выключается. На всё про всё ушли секунды. Распрямляюсь и подальше выкидываю отвёртку. За парня не беспокоюсь, человек живуч.

Ухожу. Рука наливается тяжёлой килограммовой болью. Да сколько ж можно-то! Я родился добывать себе и другим счастья, а несу один вред. Добрый я!

Придётся экстренно зайти ещё в одно место. К цыганке Любе. Здесь рядом.

– Ай, милый мой! – заливается мне с порога Люба.

Я, как к себе, вхожу к ней в дом и обнимаю её. Люблю я Любу, а она меня ещё больше. Я для неё дороже сыновей, которые бандиты и умалишенные. Вообще у цыган, если не знаете, очень распространены душевные болезни. Не в каждой ли семье.

Прикладываем к кулаку мороженое сало. Потом Люба торопится, ищет бинт.

– Какой ты хороший, что пришёл! Ай, какой хороший!

– Погадай мне, наконец! – прошу её. – Два года тебя прошу.

Она хлопает глазами и неподвижной улыбкой тихо отвечает:

– Нельзя. Грех. Я только на себя гадаю.

Грех! Слышали? В жизни Любы одиннадцать судимостей, в том числе по тяжким статьям. При всяком удобном и неудобном случае она шарит у меня по карманам. Пьёт вино и курит, конечно. Видимо, о грехе она знает что-то, чего не знаю я. Знает какую-то древнюю тайну, которая неведома другим народам. Лишь цыганам.

– Погадай…

– Уговорил! – усмехается она и игриво жмурится, чтобы спрятать в глазах злость.

Чёрными крепкими пальцами она раскладывает на столе целиком всю колоду и читает, как из газеты:

– Женщина чужая о тебе думает…

Я сжимаю ножку стола больной рукой, но думаю, столу больнее.

– Живёт она с одним, спит с другим, а любит тебя… Так?

Я киваю Любе и бурно краснею.

– А как тебе хочется? – спрашивает она и скалит чёрные зубы.

– Ты гадай-гадай, – сержусь я, пряча глаза.

Люба снова смотрит в карты и надолго замолкает.

– Что там?

Она молчит.

– Давай водочки выпьем! – неожиданно предлагает Люба.

– Выпьем, – быстро соглашаюсь я, понимая, что иначе Любу разговорить не получится. – Но у меня денег нет.

– Да ладно! – отмахивается она и убегает в магазин.

Дожил. Я не говорил, Люба мой бывший секретный агент. Сколько мы с ней пересажали цыганья, торгующего наркотой!.. Ведь она ещё и редкий экстремист, цыганка, ненавидящая других цыган. Только не было ещё такого, что б поил её не я, а она меня. Край!

Через час дым коромыслом. Мы уже признались друг другу в материнской – дробь – сыновней любви, она уже несколько раз обляпала слезами мою щёку, а ни один из нас ещё не пьяный. Я слежу за ней, она – за мной. Я жду, когда она расскажет, что выпало на картах, она – ждёт, чтобы я забыл. Наивно льёт через края.

– Ты ведь один… Один мне помогал на зоне! Без тебя бы… Дай бог тебе… – ревёт она в голос, а глаза, ведьма, прячет.

– Люба! Говори, что нагадала! – громко и трезво перебиваю её.

Она выпрямляет осанку, поводит плечами, будто хочет станцевать, и говорит:

– Всё, умрёшь скоро.

4.

Открываю глаза и вижу. Любину квартиру. Утро. Лежу на полу, подо мной расстелено. Спал – не спал, не ясно, но куда-то девалась целая ночь. Надо вспомнить.

Прихожу. Она гадает. Застольничаем. Она говорит, что умру. Застольничаем. Смеюсь над ней. Веду себя беспечно. Утро! Ещё раз: прихожу… беспечно… утро. Больше, значит, ничего особенного.

Люба на диване. Храпит, как будто её три или все пять.

Спешу уйти, чтобы скорее позвонить Серёге и поржать с ним на гадание. Чувствую себя бодро. Неперегоревшей водки во мне ещё по самые уши да допил со стола одонок.

Только взял в руку телефон, как он сам ожил и на экране к радости своей я прочитал: «Серёга-муд».

– Да! – аж крикнул я в трубку. – Вот уже собирался…

– Ванька! – перебивает он меня. – Я самый счастливый человек в мире!

– Чего натворил? – холодею я.

– Вчера свершилось! Я встретил единственную! Ты рад за меня?

– Когда успел-то? – серьёзно удивляюсь. – Я у тебя вчера был…

– Пошёл я, на ночь глядя, в ларёк на остановку за сигаретами, а она там, бедняжка стоит, на последний автобус опоздала…

– А откуда опоздала?

– Мы разговорились с полуслова! – не услышал он моего умного вопроса. – Я впервые в жизни разговаривал с дамой свободно! Предложил ей пойти ко мне, и она пошла!

– Сколько лет?

– Ну, младше меня. Девятнадцать.

– А звать?

– Магическое имя! Как мантра, как заклинание! Смысл всего мироздания в нём! Екатерина!

– Хорошее имя. Так она ночевала у тебя?

– Даа! Дааа! Мы уже делали детей. Решили, что будет два мальчика и две девочки.

– Учится? Работает?

– Учится. Вернее, за неуплату её отчислили.

– А сейчас она где?

– У меня! Мы теперь вместе живём. Я предложение сделал, она согласилась! Она самая красивая! Ты бы видел, какие у неё ногти! С рисунками!

– У меня тоже новость…

– А на ногах! С чёрным лаком! Ах!

– Я у Любы был, помнишь, про цыганку тебе говорил… Сейчас ты посмеёшься…

– Мы вообще ночь не спали!

– Ты послушай…

– У меня даже спина болит! Я самый счастливый!

– Нагадала она мне вот чего…

– Я желаю тебе, чтобы ты тоже испытал такое же счастье!

– Нагадала, говорю, что помру, представь себе…

– О, не сказал тебе ещё: она призналась, что любит меня. Я ей тоже признался.

– Ты где сегодня будешь?

– С ней!

– Понятно. Давай тогда как-нибудь в другой раз увидимся.

– Да-да, давай-давай! Счастливо! Звони!

И кому мне дальше хвастаться? Вадику? Каббалисты спят до трёх. Идти к ней? Вонючий, опухший, полупьяный не пойду. Домой – и как следует спать! И нечем хвастаться. Дрянь всё это! Ещё бы в гороскоп поверил! Стыдно. Спать!

Просыпаюсь второй раз за день и просыпаюсь внезапно, как с пинка. Мне страшно. Бывает же такое! В одно мгновение понял, что если скорая смерть случится, то на сегодня я говно! Если жизнь закончится сейчас, то иначе меня назвать нельзя. Да если и не умирать сейчас, всё равно – оно.

Вскакиваю с кровати и несусь по квартире, не зная, куда и зачем. Наверное, ищу место, где будет лучше думаться, а что толку от места, когда думать приходится впервые? Оказывается, не умею думать по большому. Видите, и выражаюсь я сортирными фразами, «думать по большому».

Хотя, правды ради, скажу: когда мне было думать про себя? Я десять лет не вылезал с работы. Жил там. Дружил там. Полюбил, сука, тоже там! И кого? Чужую.

Правду цыганка прочитала по картам. Жена одного, любовница – другого. Всё у меня не по-людски. О том и речь, что жить – что нет. Я так и так дурак.

Разве увёл бы её из семьи? Нет. Стал бы ломать ей «левак»? Может быть, и стал бы…

И просто проклятый дурак, потому что полюбил взаправду.

Поверьте на слово, эта женщина хороша. Она не просто женщина, она событие, женщина-солнце. Еле придумал! На людей вокруг она действует движением брови. Вокруг неё вращаются тела всех размеров, хотят они этого или нет. Добиться её, это всё равно, что победить в войне или высадиться на другой планете. Стать легендой.

Ой, хорошо меня встряхнуло гадание. Хватит. Пойду-ка завтра с утра в церковь. Ходят же люди.

5.

Проспал! Хотел пойти в церковь в часов пять, а проснулся в девять. Пока чего, вышел после обеда.

В церкви тихо шарахаюсь мимо икон, как начинающий пользователь среди аватаров. В солёной руке жму дешёвые свечи. Всюду кромешная наука, которая мне, вроде, не в диковинку, поди русский, но ощущаю себя чайником среди старушек-профессионалок. Те шустро обгоняют, перестраиваются, сигналят Ему, а я церковные ПДД не учил и на каждом шагу сам себе создаю помехи.

Нахожу уголок с закопченной иконкой, останавливаюсь и первый раз спрашиваю себя: а чего хотел-то? Ждал, наверное, что подойдёт сотрудница с фанерными ликами на груди и на спине и спросит:

– Что Вам подсказать?

– Да вот, гадала мне цыганка…

– Так, и что интересует?

– Должен преставиться, гой-еси…

– Вы у нас первый раз, карточка есть?

– Я раньше всё по каббалистам больше…

– У нас ассортимент отечественный… и т.д.

Денег надо найти! – осеняет меня. Вместо того чтобы спасать, когда зачесалось, свою безликую душонку, надо, раз пошла такая пляска, помочь людям. Реально.

Из церкви выбираюсь с опущенной головой, как тать, и шагаю лишь бы куда. Только б не остыть. Есть у меня тема, есть!

В оперскую бытность подружился я с экс-замминистра-правительства-рф. Началось с того, что он попросил меня показать ему нашу Волгу. Мне не жалко, привёз его на реку, показал, вуаля. Он идёт купаться, а в это время из воды выступает свежая, бодрая, как Афродита, немецкая овчарка. Она рычит и к Вольге-мюттер не подпускает. А рядом стоит улыбчивый хозяин, харизматичный молодой еврей с хасидской бородкой.

Мы ему:

– Нехорошо!

Он же кратко:

– Фас!

Собачка прыгает и аппетитно вгрызается в толстую подмышку экс-зама.

Волги не хлебавши, поехали к эксу в гостиницу и пока ехали, он больше вспоминал не немецкую породу собаки, а ближневосточную – хозяина. Я умильно слушал, пока возьми да не скажи про рога Моисея.

– Друг! – говорит мне экс. – Что тебе хочется? Что угодно проси.

– Пачку бумаги, – отвечаю ему.

– Чего?

– Нам документацию не на чем печатать.

Добираемся до гостиницы и всю ночь дезинфицируем укус. Проституток помню плохо. Помню, что экс постоянно уступал мне, как молодому, дорогу, а я из почёта к старику, не спорил.

Он подарил мне готовый бизнес. Я не брал, объяснял, что не жил хорошо и неча начинать. Он сказал: «Отдай другому, если не надо», – и уехал. Русский барин.

Я передарил. Мне было неинтересно и стыдно владеть дармовщиной. Передарил, не глядя, одному малознакомому русичу, который просто подвернулся под руку.

Знаю точно. Сейчас Женя (тот, кому я) – один из самых богатых людей города и области. Он должен обрадоваться, когда позвоню ему. Я должен быть для него дороже отца родного.

Звоню. Не берёт. Не слышит? Перезваниваю.

– Да.

– Жень, узнал? – спрашиваю лишнее, потому что у него всё равно высветилось.

– Не узнал.

– Ваня.

– Какой?

– Жень! Ваня я! Встретиться надо!

– А! Ваня. Чего ты хотел?

– Увидеться надо.

– Некогда, Вань. Рассказывай сейчас.

– Я говорю, надо встретиться!

Договариваемся на вечер у памятника Ленину. Сделано.

До вечера недолго. Доживу. Пора по-бухгалтерски точно рассчитать, как потом оперативно потратить деньги. Половину сразу Серёге. Чтоб было, на что любить Екатерину, не то эта бродяжка бросит его завтра же. Вадику забью едой холодильник, а налички он от меня не получит. Потом куплю много цветов ей. Столько, чтобы убралось за раз в маленький грузовичок, в ту же ГАЗель. Глупо, но и в оригиналы я не лезу. Хочу глупо.

Остальное принесу родителям. Я ещё никогда не давал им денег. А тут хватит им на машинёшку-иномаринку и пожить, не думая о завтра.

Вечером хлестанул дождь. На, попробуй, спрячься под памятником Ленина. Мог бы уйти в мебельный магазин и смотреть через витраж, но магазин сейчас закроется. Значит, стою. На посмешище Ленину. Да оба стоим на посмешище!

Пять минут, как он должен уже приехать. Звоню. Отключился! Спокойно, у меня ещё два его номера, о чём он не подозревает.

– Алло!

– Жень, это я.

– Не узнал…

– Иван.

– Ай, Иван, перезвони через часик, я пока в другом городе.

Взрываюсь. У меня такое бывает. Редко, раз в год, дай-то бог. Это с детства. Помню, что пятилетним напал на большого хама и стал комкать ему лицо, как газету. Он сначала даже не шевелился и усиленно какал, а потом заревел и убежал.

Я орал на Женю и из-за дождя не видел, что Ленин, при всём моём к нему, возможно, надул в бронзовые штаны.

– Через десять минут приеду, – тихо ответил Женя.

Не успел я выкурить трясущуюся сигарету, как к нашим с Лениным ногам подкатил внедорожник. С сигаретой и не оглянувшись, мало ли Женя приехал с поддержкой, я забрался в машину.

– Здоров! – пожал я ему руку своей сырой рукой.

– Здравствуй, – почти неслышно сказал он.

Мы оба уставились в лобовое стекло и замолчали.

– Ты понимаешь, зачем я тебя вызвонил?.. – начал я.

– Да, Вань.

– Ты помнишь?

– Да. В случае, если тебе понадобится, тридцать процентов от прибыли – твои. Всё помню, Вань.

– Мне понадобилось.

– Вань, денег нет.

Я вытаращился на водительскую панель и внезапно очаровался огоньками.

– Где они?

– Их и не было, – говорит Женя всё тише и тише. – Бизнес оказался убыточным. Я до сих пор не расплатился с долгами, на которые встрял из-за него.

Блуждаю глазами по машине, а он убаюкивает меня, наклоняясь ко мне ближе и ближе, вот-вот поцелует:

– Ну, посмотри на меня. Посмотри мне в глаза. Увидишь, я правду говорю.

Я не смотрю. Я слежу за своим сердцем. Оно постарело лет на сорок и куда-то падает. Уже боюсь, не оставить бы его в машине, когда буду уходить.

– Я бы дал тебе даже из своих денег, но как начался этот кризис…

Шар! Не боится, что у меня с собой может быть оружие. Он знает обо мне больше, чем я о нём. Я – только о его делах и кошельке да о тайной любви к женским платьям, а он – о том, чего я стою, о том, что я неспособен выколачивать деньги. Красавец.

– Вот, на. Чем могу, – он протягивает мне одну купюрину, которой хватит на водку и закуску, подонок.

Я беру. Слышите? Беру и ухожу. Даже спасибо сказал.

Встал перед Лениным, а дождь сильнее, волнами. Сжал купюру, сжал веки и зубы. Лишь бы не выбросить! Теперь и эти позорные деньги нужны мне сегодня.

Звоню позвать Серёгу:

– Серёг, привет…

– Ванька! Ванюшка! Иванко! – заполонил он меня сходу. – Я тебе говорил, что я самый счастливый человек в мире?

– Говорил…

– Что у тебя шумит? Ты под дождём, что ли? А мы сейчас с Екатериной возьмём такси и поедем в ресторан. Будем ужинать в отдельном кабинете при свечах! Ты рад за меня?

– Рад-то рад. А деньги-то?..

– Да провернул тут одно дельце.

– Удивлён, честно…

– Всё, бывай! Как сам-то?

– Помаленьку.

Ай да Серёга. В ресторан. Я сегодня тоже свечи жёг. Неужели он сделал? Экспроприировал?

– Видал? – говорю Ленину вслух. – Не хуже тебя у меня друг.

6.

Вечер удался. Час отогревался в ванной, потом накрыл себе письменный стол водкой, оливками и селёдкой. Включил компьютер. Одно ценно для меня в нём – это её фотографии. Около пятисот.

С любовью наливаю, но стараюсь не частить. Мне хорошо, смотрю на своё-чужое счастье. Не заметил, как забыл про Женю. Один раз вспомнил и улыбнулся: сам дурак, это меня в телефоне надо записывать «Ваня-муд». Может и записывают давно.

После двухсотой фотографии начинаю смеяться и разговаривать. Воображаю, чего нехорошего ей завтра наговорю. Мы больше хохочем друг на друга, чем милуемся. Про нас, наверное, думают, что мы мерзавцы и друг для друга опасны. Так мы шифруемся и так мы счастливы.

Я ведь вживую не видел её месяц. Понимаю почему. Пьянствовал.

Не, все пятьсот не посмотрю. Мозг уже почти обесточен, триста-то еле-еле. Люблю я её, и с ментовки ушёл, чтобы разлюбить.

Вдруг утро. Благополучно настал третий день, как мне нагадано сгинуть со свету. Я свежий, никакого похмелья. Голова ясная, глупая, как у младенца. Не болел бы ещё кулак…

К ней! На остаток денег покупаю шоколадку «Алёнка», прячу за пазуху. Пацан.

Тенью пробегаю по коридорам. Врываюсь к ней в кабинет.

– Здрасьте!

Она оглянулась из-за компьютера и всё, больше ничего. Сидит и дальше печатает. Будто не я вошёл, а дверь открыл сквозняк.

– Здравствуй, говорю! – улыбаясь шире плеч, повторяю.

И на этот раз не оглянулась.

– Что случилось-то? – уже шумлю.

Молчит. Не призраком же я стал, как в мистическом триллере. Она встаёт и идёт к шкафу, рядом с которым я стою. Далее делает так: отодвигает меня рукой, чтобы я подвинулся, но касается тыльной стороной ладони, словно брезгуя. Изумляюсь, но зато хоть не призрак.

Она берёт одну папку с полки и снова возвращается за стол.

– Чёрт побери, что я не так сделал-то?!

Не оглядывается. Опять меня нет.

– Ты скажи! Скажи! Объясни, что ты хочешь? Чтобы я больше не приходил?

Молчит.

– Да в рот тебя! Разве так с людьми делают?

Молчит, и я замолкаю. Смотрю на неё и, наверное, у меня лопаются капилляры в глазах. Ничего, обычная. Может быть, слегка бледная, а вроде, нет.

– Я пойду?

Тихо в ответ.

Ухожу. Топаю.

Мне навстречу Слава. Тот самый, с кем она втайне от мужа и без тайны от меня. Он тоже знает, кто мы друг для дружки. Никогда Слава со мной из-за неё не спорил, ибо – ментовское братство. Баб ради не собачиться.

Слава видный, женская мечта во плоти, но не хочу сейчас о нём.

– Был у неё? – спрашивает он ерунду. – Пойдем, поговорим.

Мне интересно. Али дуэль? Выходим на улицу, он шепчет:

– Ты ещё не слышал? Ты же давно не был.

– Чего?

– Проверка с управления приезжала. Сам Ситников был. Помнишь его, гандона?

– Помню. Гандон.

– Он её прямо в кабинете изнасиловал. Только никому!

Часто говорят, онемел. Я не онемел, я забыл сам способ речи.

– И что она? – произнёс я наугад, как получится.

– Таится, конечно, – выпучивает он красивые глаза. – Где сейчас ещё работу найдёшь?

– А вы?

– Сам подумай! Если мы кто слово скажем, нас проверками задолбят, и та к уж!

Ухожу от него. Быстро иду, ищу дворы. Быстро-быстро. Чувствую, что не успеваю. Сворачиваю за дерево и дышу, как перед рвотой.

Дышу, но спазм не удержать. Меня рвёт слезами. Вырвало, следом – второй раз. Дышу, дышу. Зачем-то произношу вслух её имя, и уже не рвёт, а плещет из меня.

Рядом шаги. Я отрываюсь от дерева и иду. Пытаюсь нахмурить лицо, но оно расползается. Слёзы прямо в открытый рот. Бежать! Взять у Серёги вещь.

Серёга встретил меня с родовой иконой в руках. Он блаженно улыбался.

– Ты один? – спрашиваю.

– Один.

Я прошёл к нему в комнату и утвердился в кресле. Он встал напротив, держа икону обеими руками, будто собрался благословлять.

– Она ушла от меня, – произносит он.

Длится пауза, живая, не театральная.

– Ночью все деньги извёл на неё, а утром говорю, что отныне будем жить по любви, без денег. Она и ушла.

Я ищу в уме любое коротенькое слово, чтобы ободрить Серёгу, но искренне удаётся только:

– Да…

Ему этого достаточно.

– Брат! – говорит он. – Ты меня понимаешь!

Он заново пересказывает мне про остановку, ногти и уставшую спину.

– Я думал, что только в кино так, а она сама мне говорит: «Давай туда». Ты пробовал?

Он трясёт над моей головой иконой, а я думаю своё. Вспоминаю, что напротив здания Управления, в метрах ста, строится жилой дом. Пока возводятся этажи. Я без проблем проберусь на стройку и размещусь в одной из комнат. Прицельная дальность винтовки 250 метров. Даже не потребуется оптика. Стреляю я лучше, чем вижу. Дано.

– Она там бреется! И мне сказала бриться, чтобы ей не лезли волосы в рот. Представляешь, какая талантливая?

Засяду вечером. Знаю, что никто из заместителей начальника (а он зам) не уходит с работы, пока у генерала горит в кабинете свет. Где окна генерала, мне известно. То есть: слежу, когда погаснет в окнах свет, и через 10 – 15 минут Ситников перед моими глазами.

– Ты не слушаешь меня? – возмущается Серёга. – Я спрашиваю, сколько, по-твоему, дадут за эту икону в антиквариате?

– Ты вконец ошалел? – скрипучим, ещё непросохшим голосом, говорю ему.

– Деньги нужны, Вань. Катю вернуть.

Я замолкаю на минуту, больше не желая вникать в горе Серёги, и диктую ему:

– Доставай винтовку-мелкашку…

– Думаешь? – перебивает он меня. – Чтобы Катя не досталась никому?

– Доставай винтовку, – повторяю ему, – мне надо, мне. Ничего не спрашивай. Помощь не предлагай. По телефону со мной больше ни о чём не говори, а лучше не звони совсем.

– У тебя-то что? – прозаично интересуется Серёга.

– Я сказал, не спрашивай.

– Вань, ты всё-таки согласись, что Екатерина для меня больше, чем девушка…

– Серёг, ты слышал, о чём я?

Он тискает икону и на вдохе произносит:

– Была и нет её…

– Ты дурак?

– Я про винтовку.

– Шутишь?

– Я же объясняю. Мне были нужны деньги, вот и продал.

– Почему именно её? Про меня забыл?

– Её-то как раз не продавал…

Я уставился на него.

– Винтовку я подарил. В довесок. Спешил что-нибудь продать, а соглашались купить только автомат и пистолеты. И то через неделю. Я пообещал даром КС и мелкашку, лишь бы деньги сразу. И цену до копеек снизил.

Гляжу на него и не вижу. Нет Серёги. Пусто. Жизнь его пустая, как его же яйца.

– Обижаешься? – спрашивает из пустоты голос Серёги.

Я не хочу ему отвечать. Боюсь, что пустота ворвётся мне в горло и с силой вакуума взорвёт меня, расщепит. Я-то теперь имею смысл жить. А винтовка ушла, так и ладно. Всегда найдётся нож.

– Думаешь, не продавать? – из пустоты перед моим носом маячит икона.

Я отворачиваюсь от неё и жмурю глаза. Ножом, вручную, будет хлопотно, и уйти шансов почти не останется.. Стой, Ваня! Ваня стой!

Я замер, стало страшно. Почувствовал, как зудит мозг. Ещё минута или миг и в мозгу случится химический процесс, после которого я просто, пошло сойду с ума.

– Вань, скажи, что у тебя стряслось? Я же друг.

Всё, всё, хватит. Больше не думаю. Сойти с ума – это то же, что смерть. Думать – завтра.

С усилием выискиваю глазами в пустоте силуэт Серёги.

– Собирайся, пошли со мной к Вадику, – говорю силуэту.

– Кто это?

– Тебе какая хер-разница! – стараюсь говорить скорее, не думая.

Мы идём по улице, и я стыжусь Серёги, будто он педераст.

– Может, мне повеситься? – пыхтит Серёга, не успевая за мной.

– Иди на хер! – краток я.

– Вань, будешь грубить, я не пойду с тобой.

– Сука, замолкни! – выпаливаю, после чего он спешит смирно.

А правда, зачем я его тащу? Наверное, всё же жалко. Хочу, чтобы вместе со мной он сегодня отскочил от реальности… Не думать, Ваня! Не думать, гад!

– Шалом! – встречает нас Вадик в зелёных трусах.

Ему ничего не делается. Вечный Жид.

– Это свой, – показываю на Серёгу. – Вадик, есть у тебя?

– Как раз вовремя! Сейчас будем пробовать новый сорт. Мне с Питера прислали одну-единственную семечку, и она взошла. Я увидел и упал. Чёрная конопля! Листья прямо чёоорррные!

На кухне те же неизученные лица. Их три. Сидит и четвёртый. Его лицо мне знакомо свежими шрамами, которые на губах, на лбу, и нос всмятку.

Он, как и все, здоровается со мной и спешит досказать историю:

– Короче, пришёл в «Камелию», а там даги гуляют, пляшут свою лезгинку. Говорю им: езжайте к себе и там пляшите. Ко мне сначала один, я ему хлоп в тык, он – с копыт. Второй тут. С отвёрткой. Я ему хоп подсечку, он тоже с копыт, и я его давай крошить. Там все остальные. Короче, замесили меня.

У битого сквозь синяки выступил румянец. Окончив сагу, он воинственно огляделся и остановился на мне. Узнал. Что-то он увидел в моём лице неотвратимое, отчего румянец с него спал.

– Как их назвать? – неуверенно спросил он лично меня.

– Неруси, – отвечаю, не задумываясь, – прохода нет.

Он кивает и кивком пытается спрятать опозоренное лицо.

– Это Евпатий, – представляет Вадик рассказчика. – Так-то Паша, но погоняло Евпатий. Скинхед. Люблю я, Вань, с тех пор скинхедов!

– Что не любить, – соглашаюсь с Вадиком. – Сам, бывало, за Русь какашку съел бы.

– Проверим! – торопится Вадик и поджигает готовую папиросу.

– Я не буду! – шепчет мне Серёга, но я, пыхнув, передаю ему со словами:

– Тебя спрашивают?

После первого же пыха у меня высыхает рот. Силён сорт.

– Что-то меня прибило! – говорит один из неизученных. – Давно так не было.

Я прикипаю к стулу и в голове моей запускается форматирование, после чего я забываю даже название предметов. Смотрю на стол и, убей, не помню, как сказать. Стена? Команда? Баланс?

Последнее, что удаётся мне более-менее связно сообщить, это:

– Парни! Пора каравай. Будем бульон? Не ленись рано вставать. Я умираю. Золотые слова.

Вижу, Серёга лежит на полу. Синий. По кухне мечутся трое.

– Вадик! – кричит кто-то из них. – Придавило конкретно. Не спалиться бы!

Не обуваясь, они выбегают из квартиры.

– Вдруг мать придёт, хана! – вскрикивает Евпатий и срывается вслед за троими.

Остаёмся я и Вадик.

– Свет уходит, – говорит он дрожащим голосом. – Хорошая анаша.

– Завтра в школу, – вздыхаю последний раз, и сердце моё встаёт.