Текст книги "Убийца из прошлого"

Глава 28. Торжественный ужин

– А не староваты ли мы для этого? – Эриксен вовсе не возражал, наоборот. Он уже предвкушал, как пропустит несколько стаканчиков, прежде чем они по утреннему холодку побредут к отелю и завалятся спать. Как и полагается после хорошего ужина. Как не раз бывало прежде.

– Ты, Один, – Якоб Кремер не мог не улыбнуться, – для этого никогда не состаришься. Так и будешь веселиться до последнего.

Харальд Ольдерволл не проронил ни слова. Предстоящее немного его пугало. Но другого пути всё равно не было.

Пятеро мужчин медленно шли по гравийной дороге, некоторые то и дело оступались. В отель заходить не стали. Они направились дальше в тундру, мимо губернаторского домика, вдоль трубопровода к дому, который приезжие называли «музейным», а свои – «штейгерским». Это был обычный дом, в котором когда-то жила семья из четырёх человек: горный мастер (штейгер) шахты «Эстер» (на этой шахте 5 ноября 1962 года произошла катастрофа, считающаяся крупнейшей шахтёрской катастрофой в истории Норвегии), его жена, кухарка столовой для администрации, и двое их детей.

Когда-то давно, спустя много лет после того, как шахты закрыли, а из города сделали исследовательскую станцию, кто-то, зайдя в этот дом, увидел нетронутую обстановку сороковых годов, вообразил, как здесь жилось маленькой дружной семье, которую занесло в самый северный край Норвегии, и почувствовал, что здесь живёт история, которую стоило оберегать. Небольшой деревянный домик, покрытый облупившейся жёлто-палевой краской, взяли под охрану. По возможности ничего не переставляя и не трогая.

Вот туда-то и направились старики. Им было известно, что дверь не заперта. Тур Олуфсен захватил бутылку коньяка. Ларсен нёс пакет, в котором что-то позвякивало.

– Смотри не грохнись. – Эриксен просто не мог сдержаться. Последнее время ему стали особенно бросаться в глаза старость и неуклюжесть Ларсена. Он опасался, как бы тот ненароком не споткнулся и не разбил стаканы. Идти оставалось всего ничего.

Харальд Ольдерволл сунул руку в карман пиджака. Встречаясь, они иногда совершали некий ритуал, и он кое-что для него подготовил. Но сегодня всё будет иначе. И не только потому, что этот раз – последний.

Из окна квартиры стюарда за ними наблюдал Кнут. Было поздно, и он уже подумывал отправиться в губернаторский домик и лечь спать, но, глядя на этих пятерых, решил задержаться.

Торжественный ужин прошёл хорошо – к всеобщему удивлению. Сначала говорили о серьёзном, сожалели о роспуске Союза ветеранов: все его члены так состарились, что до следующего года могут уже и не дожить. Роберт Эверетт тоже говорил, рассказывал о годах, проведённых им на Шпицбергене после гибели «Исбьёрна» и «Селиса». Ему хлопали, и не только из вежливости, – в энергичных аплодисментах слышалось искреннее желание оставить в прошлом все подозрения и взаимное недоверие.

Но мало-помалу настроение у всех поднялось, старики разошлись, принялись горланить песни военных лет, рассказывать истории и анекдоты, да такие, что и команду регбистов заставили бы покраснеть. Стюард, которому полагалось после банкета всё убрать, выгонять их не стал и пытаться. Он махнул Кнуту и Роузам, чтобы они поднялись по лестнице к нему в комнату.

Там они обменялись сведениями, собранными за день. Пол Юхансен посерьёзнел.

– Вы кое-чего тут не понимаете, – сказал он. – Есть вещь, которая зовётся честь…

Стюард всегда говорил мало, но, когда он всё-таки решал высказаться, Кнут ловил каждое слово.

– Ты имеешь в виду – мы что-то упустили? А я считаю, мы выяснили почти всё, ну правда – всё. Я узнавал у начальника полиции, всё так, как мы и предполагали. Вышел срок давности. Если мы поймаем убийцу из Сёр-Варангера, приговор ему выносить не будут.

– Ну, значит, и на этот раз уйдёт, – покорно согласился Себастьян Роуз.

– А вот здесь вы ошибаетесь, – гнул своё стюард. – Тебе, Кнут, стоило бы походить на доклады в эти дни да послушать разговоры после. Если бы ты их послушал, то понял бы, что мнение небольшой, но сплочённой группы значит гораздо больше, чем мнение всех остальных, включая нас. Возьми, например, Эверетта. Ветераны его как бы простили, предпочли обойти стороной тот факт, что он был предателем. Так ведь для него происходящее здесь ничего не значит, его друзья и знакомые вряд ли узнают вскрывшуюся сегодня правду. А те остатки чести, которые он ещё не растерял, касаются не того, что он на самом деле сделал, а только того, что могут подумать свои.

– Думаешь, нам грозят новые разоблачения? – заволновалась Эмма. – После такого прекрасного ужина мне бы очень хотелось расстаться со всеми по-хорошему, это было бы идеальное завершение встречи.

– Не то, – покачал головой Пол. – Надеюсь, новых разоблачений не последует. Здесь, на архипелаге, каждый бережёт своё доброе имя. Эти люди – герои-полярники, ветераны войны в Арктике. Это особые люди. Подумайте, что станет с таким человеком, если вдруг вскроется, что он жалкий дезертир, грабитель и убийца, который подался на Шпицберген, только чтобы уйти от полиции. Будь я на месте Кнута, я бы всерьёз опасался за свою жизнь. Как это говорится в старых детективах? «Он слишком много знал».

– Брось, ты шутишь. – Кнут пытался разрядить обстановку. Но тут его внимание привлекли пять фигур за окном, которые как раз заходили за угол губернаторского домика. – Ты их видел? – Он стал показывать пальцем, но никто из присутствующих в уютной гостиной стюарда в это время в окно не смотрел.

– Оставь их, пусть проветрятся. Никто из них догуливать сюда не вернётся. Вытрясут хмель из головы да и лягут спать. – Пол Юхансен даже головы не повернул.

– А что там, в той стороне?

– Можно спуститься к пристани напрямик. Стоят несколько деревянных домов, штейгерский тоже там. Ничего такого, что было бы для них опасно.

Штейгерский дом был не заперт. В небольшой гостиной стояли холод и полумрак, полярное солнце висело низко над горизонтом, и высокое здание школы его загораживало. Эриксен нашёл в шкафу несколько свечей и поставил их в подсвечники. Он огляделся в поисках ещё чего-нибудь, что могло бы добавить праздничного настроения.

– Если будем чай, могу что-нибудь поискать на кухне, а воду вон в том самоваре вскипятим…

– Ничего не трогай. Это ж музей, – принялся ворчать Ларсен. – Эта железная бочка столько лет тут стоит, что как сваришь в ней что-нибудь, так и отравишься.

– К тому же сюда электричество не подведено, забыл, что ли? – Якоб Кремер был настроен благодушно. – Обойдёмся коньяком, лучшее – враг хорошего.

Они расселись вокруг стола в гостиной, не снимая курток. Составили стаканы, разлили. Харальд Ольдерволл поднялся и заговорил:

– Да, должен признать, что в этом году на душе особенно тяжело. Но надо – значит надо. – Он несколько раз кашлянул, но горло никак не желало его слушаться. – Как все вы знаете, это наша группа организовала захват «Исбьёрна» 30 мая 1941 года. Тот день гвоздём засел в каждом из нас. Наш Гуннар и другие ребята поднялись на борт и захватили ледокол. Думали уйти в Англию. Не вышло. Их предали. Кто-то настучал немцам. У Медвежьего острова их ждал корабль, наших товарищей и тех членов экипажа, кто перешёл на их сторону, арестовали. Мы знаем, что было дальше. 2 ноября 1941 года – второй незабываемый для нас день. В тот день в Осло казнили наших товарищей. И мы тогда поклялись отомстить тому, кто сообщил немцам об «Исбьёрне».

Он достал из кармана несколько сложенных листков бумаги.

– Я хочу, чтобы вы в последний раз послушали письмо моей свояченицы.

На самом верху листка, который он развернул первым, стояла знакомая эмблема Шпицбергенской угледобывающей компании «Стуре Ношке» с тремя белыми медведями. Харальд стал читать письмо.

Харстадское отделение, 7 ноября 1941 г., пятница

Дорогой Харальд,

надеюсь, это письмо ещё застанет тебя в Шотландии, на почту ведь теперь полагаться нельзя, даже если отправляешь письмо из страны через надёжных людей.

Ты наверняка слыхал, что приговор из Тромсё (из немецкого военного суда), который так меня огорчил, отменили и Высший военно-морской суд вынес другое решение. Смертный приговор шестерым, одному моряку и пятерым шахтёрам, Гуннар Педерсен среди Ещё четверо из экипажа и трое шахтёров приговорены к штрафным работам в Германии. Наконец, двоих освобождают, одного – по причине юного возраста. А другого… Ну, Харалъд, надо будет тебе познакомиться с ним поближе…

Ходят слухи, что приговор изменили из-за эвакуации Шпицбергена. Если так, мы дорого за неё заплатили. Только это ещё не конец.

Ты спрашивал о парне, которому не доверяешь, о том шахтёре, что прибыл в Лонгиер на «Мунине». Я несколько раз обсуждала это дело с ленсманом из Пасвика. Может оказаться, что ты прав. Доверять этому человеку нельзя, ты за своими приглядывай, мы хотели подождать до эвакуации, а теперь уже слишком поздно.

Смертные приговоры привели в исполнение утром в субботу, 2 ноября, на Хоойе. Прилагаю письмо, которое немец-священник отправил семье Гуннара. Отправляю только вторую и третью страницы, на случай если это письмо до тебя не дойдёт. Ни в чём ведь нельзя быть уверенным.

Храни тебя Господь и всего тебе наилучшего

Нелли

Трое из четверых слышали это письмо и раньше. А четвёртый смотрел в пол, боясь обнаружить перед остальными своё беспокойство.

– А теперь письмо священника. – Харальд Ольдерволл взял другой листок, порядком истрепавшийся от многих перечитываний.

…Приняли известие со спокойствием и хладнокровием. Один из осуждённых задал от имени всех несколько вопросов, среди прочего – будут ли стрелять в голову или в сердце. Получив ответ «в сердце», отступил на шаг назад, коротко ответил «спасибо» и поклонился.

На следующее утро их отвезли на Главный остров и поместили в одиночные камеры. В День Всех Святых они были доставлены на Хоойю. Когда заглушили мотор, все до единого вздрогнули. Они знали, что их час настал.

Мы пошли по лесу направо, пока не достигли прогалины, назначенной для исполнения приговора. Их выводили вперёд по одному, но так, чтобы они не могли видеть друг друга. Когда выводили одного из приговорённых, я видел, как присутствующие офицеры отдали ему честь. Я поблагодарил его за стойкость и поддержку, которую он оказывал и мне, и своим товарищам. Я сказал, что он отходит к Господу, но будет жить в людской памяти. Он спросил с сомнением: «Но как про нас узнают?» Я ответил: «Я об этом позабочусь».

Его глаза засветились. Но, словно желая скрыть, как он тронут, он быстрыми шагами пошёл к дереву, крича: «Поклонитесь от меня матери». Это были его последние слова.

Их смерть была быстрой. Я подходил к могилам. Они выглядели спокойными и умиротворёнными. Они победили. На самом молодом лице я видел улыбку. В последнюю ночь он делался всё спокойнее и спокойнее. Как будто он верил, что всё им пережитое было дурным сном и никогда не происходило на самом деле.

Я бросил в могилы по три горсти земли, прочёл слово о Воскресении, «Отче наш» и дал им своё благословение.

В домике стало очень тихо. Но Харальд Ольдерволл ещё не закончил.

– Ну вот мы и перечитали письма. Но в этом году в программе появился новый пункт. Я хочу сказать то, что мы сегодня услышим впервые. Кое-что новое.

Только один из четверых смотрел непонимающе.

– Так кто же это был? – Петер Ларсен оглядел товарищей. – Вы только сейчас узнали, кто их предал? Ты это имеешь в виду, Харальд?

Бывший десятник тяжело вздохнул.

– Нет, Петер. Все эти годы мы думали, что это был ты. Ты же сам сказал на «Мунине», по пути на Шпицберген, уж не знаю, сам-то теперь помнишь или нет. Но ты сказал, что был шпионом. А когда я свояченицу свою спросил, Нелли Халворсен из Харстадской конторы «Стуре Ношке», она сказала, что никакой ты не шпион. Ну, мы и решили, что ты, значит, на немцев шпионил. А на борту «Селиса» на обратной дороге на Шпицберген мы Джорджа Фрея попросили выяснить, кто ты есть. Видишь, мы на него крепко полагались. И он за тебя поручился.

Ларсен побледнел и так сжал губы, что вокруг рта легли глубокие морщины.

– Так почему вы молчали? – Почерневшими глазами он смотрел на товарищей. – Могли бы прямо спросить…

– Прости нас, Петер. Сегодня утром вышла на свет правда, спасибо немцам – вот уж чудное дело. Эверетт, оказывается, на них шпионил. – Харальд Ольдерволл снова закашлялся. До остальных наконец дошло, что он плачет.

– Так ведь не мог Эверетт, тогда его ещё не… – Один Эриксен совсем запутался.

– Да, мы так и не знаем, кто нас предал. Якоб вот всегда говорил, что это был кто-то из конторских, только… да и теперь уж поздно. А мы всю жизнь о человеке зря плохо думали. Хватит уже. Давайте пожмём Петеру руку и попросим прощения.

Они поднялись, обступили его, стали по очереди похлопывать по плечу. Откашливаясь, благодарили за всё. Вспоминали Эйлифа Нильсена, ради спасения которого он рисковал жизнью.

Он не мог припомнить, когда в последний раз чувствовал такое расположение, такую теплоту – не только внутри себя, но и в заблестевших глазах других людей.

Глава 29. На канатной дороге

Туман, который накануне вечером скрывал горизонт, подобрался к Ню-Олесунну совсем близко. Резко похолодало, столбы и провода покрылись мелкими жемчужно-серыми каплями влаги. Всего несколько часов назад они укладывались спать при ярком солнечном свете, отражавшемся от спокойной глади фьорда. А теперь видимость настолько ухудшилась, что от стоящей рядом с гостиницей столовой остался лишь смутный силуэт. Самолёт должен был забрать ветеранов сразу после завтрака. Но всем было очевидно, что погода нелётная.

Кнут сидел в доме губернатора за столом. Спал он беспокойно, несколько раз просыпался и выглядывал из окна спальни. Прислушивался к знакомым звукам. Привычные звуки Ню-Олесунна – пронзительные крики крачек, шаги по дороге, щелчок закрываемого окна, полотнище флага, на слабом ветру ритмично бьющееся о флагшток.

Когда часы показали восемь утра, он позвонил начальнику полиции домой. Том Андреассен пыхтел в трубку, как будто только что взбежал по лестнице.

– Что случилось? Чего ты звонишь так рано?

Ну наконец-то. Кнут как мог коротко изложил свои подозрения относительно старого дела об убийстве.

– Так… я думал, что… – Андреассен не мог найти ответ, теперь пришла его очередь теряться.

Кнут молчал.

– Так ты теперь знаешь, кто это? Всё равно у дела вышел срок давности, я тебе ещё вчера говорил. Послушай доброго совета, брось эту канитель. Плохо, что самолёт к вам не пробьётся, – осознал?

– Почувствовал. Туман такой плотный, что я столовую едва вижу. А вертолёт выслать не можете? Нам потребуется два рейса. Не хочу, чтобы народ тут слонялся и от безделья думал о прошлом.

– Ладно, выясню. Только ещё неизвестно, может, они тоже не полетят. Если погода и вправду такая, как ты говоришь…

Он проснулся в старом деревянном доме, на кровати под покрывалом, совершенно замёрзший. Не сразу вспомнил, где он и почему. Кровать была короткой и узкой, со старомодным подголовником и постельным бельём в мелкий цветочек. Тонкие шторы с вывязанными крючком оборками закрывали окна. Светонепроницаемые гардины он опустить забыл, но в маленькой спальне всё равно царил сумрак. Он осторожно отдёрнул штору и увидел, что кругом туман.

На тумбочке лежали его часы и кольцо. Брюки, свитер и куртку он вчера повесил на спинку стула в изножье кровати. Как будто это его дом, как будто он глава семьи и вот сейчас войдёт жена и скажет, что уже правда пора вставать, завтрак готов. Он чуть ли не слышал, как где-то в отдалении перешёптываются и смеются дети, а мать на них шикает: «Дайте отцу поспать, он вчера поздно вернулся».

Но ничего этого не было, просто мечта, игра воображения. Семьи у него нет, и живёт он не здесь. Он снова влез без спросу в чужую жизнь и без спросу расположился.

Он натянул брюки и пошёл в кухню, прихватив с собой остальную одежду. Уселся в кресло и позволил себе отдаться воспоминаниям. Его жизнь была бесконечным побегом, путешествием в никуда, безнадёжным поиском места, где бы земля не уходила из-под ног. Он так наловчился приспосабливаться, что был уже не одним человеком, а несколькими разными.

Коньяк уже давно был выпит, но их небольшая компания засиделась в домике до самого утра. А когда они побрели обратно в гостиницу, он отстал и вернулся сюда. К нему словно возвращались потерянные годы юности. Они делились воспоминаниями о том, что пережили вместе, – об отплытии из Гринока, о годах на Шпицбергене, о конце войны и возвращении на Большую землю. Разумеется, отношения они поддерживали, но не так, как сейчас. Не было такой открытости и близости, когда больше нечего скрывать. В тот момент он знал, кто он. Петер Ларсен, ветеран войны на Шпицбергене.

Эриксен, неисправимый оптимист, предложил не распускать Союз ветеранов.

– Это ж чистое безумие, – заскрипел он, обнимая за плечи сидевшего рядом с ним на узком диване Якоба Кремера.

– Всё равно что самому живым в гроб ложиться. Кто знает, сколько нам ещё осталось? Но, пока живы, наш долг – рассказывать всем о войне в здешней ледяной пустыне. А иначе всё вроде как зря.

И Тур Олуфсен, который в той войне потерял больше всех, с ним согласился:

– Мне вас будет не хватать. Жена пять лет как умерла, дети на другом конце страны живут, с кем мне поговорить-то? Ежели и мы видаться перестаём, хоть в Полярном музее, хоть просто за чашкой кофе, это ненормально будет, даже противоестественно как-то. Точь-в-точь как провинившихся наказывают, не дают общаться. Харальд, а ты что скажешь?

Окончательного решения так и не приняли, все слишком устали. Но и так было ясно, что будет. И он, вдохновлённый товарищами, вдруг кое-что придумал:

– Мы ведь можем рассказывать о войне в школах. Тогда о ней не забудут. О боях на Шпицбергене почти никто ничего не знает. А мы можем рассказать. Выступать в школах и в других местах.

Он сидел на кухне и улыбался, вспоминая, какое воодушевление вызвала у других его идея.

Его взгляд случайно упал на противоположную стену, и всё исчезло. Мечты, иллюзии. Стоило отдаться воспоминаниям, и тут же явились такие, которых он обычно себе не позволял. Страх и подозрительность одержали верх. Новой жизни, о которой он грезил, многое угрожало. Папка с полицейскими документами, фотографии, которые привезла англичанка. Он почувствовал, как сжимается горло. Никакой он не Петер Ларсен, он – кто-то другой.

Ну почему он не уничтожил икону? У него не было никакой причины, кроме того, что ему нравилось на неё смотреть. Время от времени ему вдруг приходило в голову, что жаль будет её погубить, если обстоятельства этого потребуют. Вот золото – это совсем другое дело. Оклад был сокровищем, о котором он мечтал все эти годы: представлял себе, как будет его забирать, как распилит на части и будет постепенно распродавать золото и драгоценные камни. Как станет состоятельным человеком. Не разбогатеет, конечно, но получит достаточно, чтобы наполнить жизнь вещами, о которых так давно мечтал.

Он вдруг почувствовал, что мёрзнет, натянул свитер и набросил на плечи куртку. Какой он был дурак, что сохранил икону! Он закрыл глаза и обратился к прошлому, но нашёл лишь череду бессвязных событий. Ряд костюмов, сохнущих на бельевой верёвке.

Пора было идти. Незаметно пробраться в гостиницу, усесться в гостиной и ждать остальных. Больше всего на свете он боялся утратить то, что получил вчера вечером. И готов был бороться за себя и за своё новое доброе имя.

Папка с документами. Фотографии. Что, если бы они лежали здесь на столе? Он поджёг бы весь дом, он спалил бы его дотла. Так, чтобы исчезли все следы. Но ведь дочь Фрея по-прежнему помнила бы сюжеты фотографий? А эта губернаторская ищейка разве перестала бы задавать вопросы и раскапывать прошлое?

И всё-таки ничего невозможного тут не было. Раньше он проворачивал и более рискованные дела. А теперь ему надо собрать кое-какие вещи – пока городок ещё не проснулся.

Завтрак в столовой подавали по старинке, начиная с семи часов: так повелось с шахтёрских времён. Народу так рано всегда было мало. Кнут медленно шёл по площади. Туман немного рассеялся или ему так только кажется? Высоко на склоне он смог разглядеть шахтёрскую баню, вернее, тёмное пятно на том месте, где она должна была быть. Кнут резко остановился. На дороге виднелось ещё одно тёмное пятно – это шёл человек.

Стюард стоял в кладовой и выкладывал на блюда бекон и яичницу.

– А что это за здание на той стороне, над баней? – спросил Кнут.

– Ты о старой шахтёрской кузнице? – Пол Юхансен не сводил глаз с еды. – Доброе утро, кстати. Ранний подъём? Мог бы ещё поспать. Сегодня самолёта не будет.

– Это какая-то особенная кузница? Чем она могла бы заинтересовать ветерана?

– Да ничем, пожалуй. Там старые инструменты для ремонта буров, которыми угль добывали. И горн, и меха уцелели. Постройку в основном как склад использовали. Хлам всякий, который больше деть было некуда, там складывали. Бергенские исследователи используют часть дома, держат там свой сейсмометр. Но их комната на замке. А ты почему спрашиваешь?

– Видел, как кто-то там ходил. Вчера вечером. Кто – не знаю. С такого расстояния не разглядишь.

Приподнятое настроение, которое было у всех после вчерашнего ужина, портилось прямо на глазах. Хенрик Сигернес решил во что бы то ни стало спасти положение. Сразу после завтрака он пошёл в офис, где сидел начальник научной станции «Кингс Бей». Тот переживал из-за скоропортящихся товаров, которые лежали в Лонгиере, и историка слушал вполуха. Чтобы отделаться, он предложил устроить ветеранам экскурсию по местным исследовательским станциям с подъёмом на гору Цеппелин, где норвежский Полярный институт проводит замеры загрязнённости воздуха.

– И как они поднимутся по крутому горному склону? Половина и по ровной земле еле ходит. – Хенрик Сигернес был озадачен.

– Что вы! Это и не потребуется. Поедут по канатной дороге. Это не быстро. И противопоказано людям с боязнью высоты. Но вы ведь и хотите, чтобы они отвлеклись?

Как всякий бывалый зимовщик, к опасениям гостей с Большой земли начальник станции относился с полным пренебрежением. Какую-либо непредсказуемую неприятность он считал маловероятной.

Техник Полярного института, которому было поручено перевезти гостей в кабине канатной дороги, настроен был не так оптимистично.

– Вечность будем подниматься. Мне же придётся каждый раз кататься вверх-вниз. А кабина одна, и совсем крохотная. За раз берёт всего четырёх человек. Включая меня.

Себастьян и Эмма поднимались последними, но потом к ним присоединился Кнут. В губернаторском домике делать ему больше было нечего. Лонгиерские пилоты готовы были в любой момент лететь, оставалось только дождаться, когда туман в Ню-Олесунне хоть немного рассеется.

Гора Цеппелин, что к югу от Ню-Олесунна, не очень высокая, чуть больше пятисот метров, но из-за близости кажется выше. Её обрывистые склоны служили источником вечного беспокойства для всех начальников станций. Те по очереди пытались удержать зимовщиков от покорения вершины на снегоходе. Как правило, хватало рассказа о том, что никакой площадки для разворота наверху нет, а платформа, на которой возведена небольшая исследовательская станция, просто висит в воздухе – крепится к горе стальным тросом.

Канатная дорога была рассчитана на техников, в обязанности которых входило ежедневное обслуживание приборов на маленькой станции. Но в плохую погоду даже им приходилось усилием воли отгонять тревогу. Если ветер разгуливался всерьёз, на середине пути кабину могло здорово потряхивать и даже заклинить.

Кнут стоял у самых перил и смотрел на эту, почти нереальную, красоту. Туман поднимался примерно на четыреста метров, поэтому во время подъёма увеличение высоты не ощущалось. Но вершина Цеппелина лежала выше облаков, и солнце здесь светило с невероятной яркостью.

– Ну разве не красиво? – К нему протиснулась Эмма.

– Что да, то да. Но я не могу не думать о том, на какой вес рассчитана эта платформа. Может, не стоит нам всем одновременно тут стоять и любоваться? – Кнут огляделся. – А где Себастьян?

– Всё ещё в приборной, слушает объяснения шведского исследователя. Только они с историком и могут это выдержать. Там ведь так тесно. – Она подошла ближе к перилам и посмотрела вниз. – Ох, кажется, у меня голова сейчас закружится. Кнут, ты видел? Там же обрыв. Ты разве высоты не боишься? Может, тебе лучше…

– Лучше береги себя. Ты очень низко свешиваешься.

Швед наконец закончил рассказ, и трое последних участников вышли на платформу. От каждого шага пол под ними вздрагивал.

– Кто-нибудь должен зайти внутрь! – крикнул техник Полярного института. Но уходить никому не хотелось. Началось столпотворение, от множества одновременно переступавших ног пол заколыхался.

– Всем слушать сюда! Кто-то должен сойти с платформы…

Хенрик Сигернес повернулся к Кнуту.

– Давно я тебя не видел. Рано вчера лёг? – Посмотрел на кого-то у полицейского за спиной. – Удивительно, как народ в таком крохотном городке ещё и прятаться умудряется. Сколько нас тут всего? Даже включая тех, кто здесь всё время живёт, вряд ли больше сорока.

– Я вчера зашёл в гости к старому знакомому. Пробыл у него допоздна. А можно я тебя немножко расспрошу о прошлом наших ветеранов? Мне переслали список пассажиров «Мунина» в сорок первом…

Больше он сказать ничего не успел: историка оттеснили в сторону, и тот затерялся среди ветеранов, столпившихся у перил и глазевших на клочья тумана внизу.

– Кнут, что это было? – Крепко сжимая руку Эммы, к нему пробился Себастьян. Она была бледна и перепугана.

Кнут стал беспокойно оглядываться.

– Иди к технику и скажи, чтобы готовился к спуску. Попробую отогнать народ от перил.

По размеру платформа была не больше десяти квадратных метров. Люди двигались, теснились в поисках лучшей точки обзора. Наконец Кнут заметил в толпе Хенрика Сигернеса. Тот стоял у перил и с кем-то беседовал, а с кем, Кнут разглядеть не мог. Эмма была на пути к нему и почти дошла. Её вдруг что-то удивило – но тут прямо перед Кнутом кто-то прошёл, он ощутил толчок в спину – и потерял их из виду. А потом Эмма закричала.

Никогда раньше он таких промахов не допускал. Не могло с ним такого быть. Он чуть не убил неправильного человека. Или правильного? В любом случае за перила свешивался не офицер, как он подумал, а историк из Тромсё. Они были так похожи – молодые ребята, среднего роста, светловолосые. Сплошное недоразумение.

Подвернулась возможность. В толпе он медленно пробирался вперёд. Туда, где стояли рядом англичанка и офицер. Но через несколько минут они отошли ещё дальше. Он двинулся следом. Наконец он встал за ними почти вплотную. Зацепился за что-то одной ногой, схватился за её голубую куртку и потянул к большому зазору в перилах. Но потерял равновесие и толкнул в спину офицера.

Мужчину бросило к краю, он стал искать, за что схватиться. Теряя равновесие, пытался соскользнувшей ногой нашарить в воздухе опору. Историк схватил его за руку и держал, пока на помощь не пришли остальные.

Стояли они так тесно, что сначала все решили, будто падает Эмма. А потом заметили Хенрика Сигернеса. Кто-то встал рядом с ним на колени, другие помогали историку перебраться в безопасную часть платформы.

Потом до всех дошло, что это он спас Хенрика Сигернеса. Ему на плечи накинули плед и первой же кабиной отправили вниз, вместе с историком, англичанкой и её мужем. У выхода их уже ждала машина. Он понимал, что наделал.