Текст книги "Последние похождения Арсена Люпэна. Часть II: Три убийства Арсена Люпэна"

Глава 8
Карта Европы

I

Пьер Ледюк был влюблен в Долорес!

Арсен Люпэн почувствовал глубокую, острую боль, словно рана проникла в самую сердцевину его жизни, такую сильную, что он, и это – впервые, со всей ясностью понял, чем стала для него Долорес, – постепенно, незаметно, неосознанно. Пьер Ледюк был влюблен в Долорес и смотрел на нее так, как смотрят на ту, которую любят!

Люпэн ощутил, как в его душе просыпается слепой, яростный инстинкт убийства. Этот взгляд, устремленный к молодой женщине и полный любви, сводил его с ума. Он был потрясен глубокой, полной значения тишиной, окутывавшей эту женщину и молодого человека. В том безмолвии, в неподвижности их поз полон жизнью был только этот влюбленный взор, молчаливая и сладостная песнь, в которой глаза изливали всю страсть, все желание, весь восторг, все стремление одного существа к другому.

Он видел также госпожу Кессельбах. Глаза Долорес были прикрыты веками, шелковистыми веками с длинными черными ресницами. Но как она, судя по всему, ясно чувствовала влюбленный взор, который искал ее взгляда! Как она трепетала под этой неощутимой лаской!

«Она в него тоже влюблена… Она любит его…» – подумал Люпэн, сгорая от ревности.

И, когда Пьер пошевелился, сказал себе:

«Ох! Проклятый! Если он посмеет ее коснуться, я его убью».

И продолжал размышлять, осознавая, что разум в нем приведен в расстройство, стараясь вновь обрести рассудок:

«Какой я дурак! Как же ты, Люпэн, разучился держать себя в руках! Подумай, разве это не естественно, что она в него влюбилась… Ну да, тебе однажды показалось, что при твоем приближении она взволнована… Трижды идиот, но ты ведь не более чем бандит, – ты, вор… Тогда как он чист… Он молод… Он – герцог…»

Пьер Ледюк был по-прежнему неподвижен. Но его губы зашевелились, и показалось, будто Долорес просыпается. Медленно, постепенно она подняла веки, чуть повернула голову, ее глаза раскрылись навстречу глазам юноши тем взглядом, которым отдаются, который глубже самого страстного поцелуя.

Это нашло на него внезапно, как удар молнии. В три прыжка Люпэн ворвался в гостиную, бросился на молодого человека, повалил его на пол и, придавив грудь соперника коленом, вне себя, выпрямившись в сторону госпожи Кессельбах, закричал:

– Стало быть, вы ничего не знаете? Он не сказал вам, хитрец?.. И вы влюбились в него? У него – рожа великого герцога? Ах! Как это смешно!

Он в ярости захохотал, тогда как Долорес уставилась на него в полном изумлении:

– Великий герцог, он! Германн Четвертый, герцог де Де-Пон-Вельденц! Царствующий князь! Великий электор! Помереть со смеху! Ведь его зовут Бопре, Жерар Бопре, он – последний из бродяг, нищий, которого я вытащил из грязи. Великий герцог? Но это же я его сделал герцогом! Ах, ах, помереть со смеху!.. Видели бы вы, как он себе резал пальчик… Трижды в обморок падал… Эта мокрая курица… Ах, ты смеешь поднимать глаза на прекрасных дам… Восставать против хозяина… Погоди у меня, великий герцог де Де-Пон-Вельденц!

Он схватил его обеими руками, словно тюк, и выбросил в открытое окно.

– Берегись шиповника, великий герцог, там – колючки!

Когда он отвернулся от окна, Долорес стояла уже перед ним и смотрела на него глазами, каких он у нее еще не видел, глазами женщины, охваченной ненавистью, доведенной до исступления яростью. Неужто перед ним была Долорес, слабая, болезненная Долорес?

Она прошептала:

– Что вы делаете?.. Как смеете?.. А он?.. Значит, это правда?.. Он мне солгал?..

– Солгал ли он? – воскликнул Люпэн, понимая, как она унижена в своем женском достоинстве. – Солгал ли? Он – великий герцог! Просто кукла, полишинель, инструмент, который я настраивал, как хотел, чтобы играть на нем придуманные мною мотивы. Ах, болван! Болван!

Охваченный снова бешенством, он топнул ногой, грозя кулаком в открытое окно. И принялся расхаживать по помещению, бросая на ходу фразы, в которых изливалось все его негодование, все тайные мечты.

– Какой болван! Он так и не понял, чего я от него хотел! Не разглядел всего величия отведенной ему роли! Ах! Эта роль – я силой вобью ее в его башку! Выше голову, кретин! Ты будешь великим герцогом моею волей! И правящим, царствующим герцогом! С подданными, которых будешь стричь. И с дворцом, который заново отстроит для тебя кесарь! И с хозяином, которым для тебя буду я, Люпэн! Понимаешь, балбес? Выше голову, дьявол тебя возьми, еще выше! Погляди на небо, вспомни, что один из твоих предков был повешен за кражу еще до того, как появились Гогенцоллерны. Ты – из этого рода, тысяча чертей, и рядом – я, Люпэн! Ты будешь великим герцогом; картонным герцогом, конечно. Но все-таки герцогом, вдохновленным моим духом, снедаемый моими мечтами. Марионетка? Пускай. Но марионетка, которая будет произносить мои слова, делать мои жесты, исполнять мои желания, осуществлять мои замыслы… Да, мои замыслы!

Он застыл на месте, словно ослепленный величием своих тайных дум.

Затем, приблизившись к Долорес, глухим голосом, с каким-то мистическим воодушевлением продолжал:

– Слева от меня – Эльзас-Лотарингия… Справа – земля Баден, Вюртемберг, Бавария… Южная Германия, все эти плохо спаянные, не сросшиеся до конца государства, недовольные, придавленные сапогом прусского кесаря, и при том – беспокойные, жаждущие освобождения… Понимаете ли вы, что способен сотворить человек, вроде меня, находящийся в центре этих земель и назревающих в них событий? Какие он может пробудить стремления, какую раздуть вражду, какие вспышки вызвать возмущения и гнева?

И повторил еще тише:

– А слева – Эльзас-Лотарингия… Понимаете ли вы такое? Пустые мечтания – сегодня, завтра это станет действительностью… Да, я хочу, я желаю… О! Это будут неслыханные, невиданные дела! Подумать только – в двух шагах от Эльзаса! В немецкой земле! Рядом с древним Рейном! Чуточку интриги, чуть больше гения – и можно перевернуть мир! А гения у меня – в достатке… С избытком даже… И я стану хозяином! Буду тем, кто всем правит! Оставаясь в тени. Ни единой должности – ни министром, ни даже камергером… Никем. Я буду одним из дворцовых слуг, возможно – садовником… Да, именно садовником! Растить цветы – и перекраивать карту Европы!

Она глядела на него во все глаза, покоренная, подчиненная силой этого человека. Ее глаза выражали восхищение, которое она и не пыталась скрыть. Он положил руки на плечи молодой женщины и сказал:

– Такова моя мечта. И, как она ни огромна, дела ее превзойдут, клянусь. Кайзер увидел уже, чего я стою. И однажды увидит меня перед собой, лицом к лицу. Все козыри у меня на руках. Валенглей поступит, как я скажу… Англия – тоже… Партия будет выиграна… Такова моя мечта… И есть еще другая…

Он внезапно умолк. Долорес не отрывала от него глаз, и бесконечное волнение отражалось на ее лице.

Огромная радость охватила его, когда он опять почувствовал, как взволнована эта женщина. Словно он уже для нее не тот, кем был, – вор и бандит, но мужчина, мужчина, который мог бы ее любить. Любовь которого в душе подруги могла породить еще не высказанные ответные чувства.

И тогда, продолжая хранить молчание, он сказал ей в душе, не произнося, все нежные слова, излил все безмолвное обожание, на которое был способен. И подумал о том, какую жизнь они могли бы прожить вместе, неподалеку от Вельденца, неизвестные и всесильные.

Долгие минуты тишины соединили их. Затем, поднявшись на ноги, она тихо приказала ему.

– Уезжайте, умоляю вас, удалитесь… Пьер станет мужем Женевьевы, обещаю вам, но лучше будет, если вы уедете… Не будете оставаться здесь… Уезжайте… Пьер женится на Женевьеве…

Он еще немного подождал. Может быть, надеялся услышать нечто более ясное. Но спросить не осмелился. И удалился, опьяненный, ослепленный, счастливый тем, что сможет подчинить ее судьбе свою собственную.

По дороге к двери ему встретился низкий стул, который пришлось отодвинуть. Но тут его нога на что-то наткнулась. Он наклонился. Это было крохотное зеркальце из слоновой кости, с золотой монограммой.

Он вздрогнул и поднял этот предмет.

Монограмма состояла из двух переплетенных букв – «Л» и «М». «Л.М.»!

– Луи де Мальрейх! – с дрожью в голосе сказал Люпэн.

Он повернулся к Долорес.

– Откуда это зеркальце? – спросил он. – Кому оно принадлежит?

Она схватила его находку и впилась в нее глазами.

– Не знаю… Никогда его не видела… Может быть, кто-нибудь из слуг…

– Кто-нибудь из слуг, возможно, – проговорил он. – Тем не менее, очень странно… Очень странное совпадение…

В ту же самую минуту в гостиную вошла Женевьева. И, не заметив Люпэна, скрытого от нее ширмой, сразу воскликнула:

– Ну вот! Ваше зеркальце, Долорес! Значит, вы его нашли?

А мы с вами все ищем его, ищем… Куда оно завалилось?

И тут же ушла, со словами:

– Ах, тем лучше!.. Вы так беспокоились! Я скажу всем, что искать не надо, оно нашлось…

Люпэн не сдвинулся с места, потрясенный, напрасно пытаясь понять. Почему Долорес не сказала ему правды? Почему не объяснилась сразу же по поводу этой вещи?

Не додумав еще до конца эту мысль, он спросил, немного – наудачу:

– Вы знали Луи де Мальрейха?

– Да, – отвечала она, наблюдая за ним, словно пыталась угадать, что он может подумать.

Люпэн бросился к ней в небывалом возбуждении:

– Вы знали его? Кем он был? Кто он теперь? Почему вы ничего не говорили? Где вы с ним познакомились? Говорите же… Отвечайте… Прошу вас…

– Нет, – ответила она.

– Вы должны, однако, вы должны ответить! Подумать только! Луи де Мальрейх, это чудовище, убийца! Почему вы ничего не сказали?

В свою очередь она положила руки на его плечи и твердым голосом заявила:

– Теперь послушайте вы! Никогда не спрашивайте меня об этом, потому что я никогда не заговорю… Эта тайна умрет вместе со мной… Что бы ни случилось, никто ее не узнает, никто на свете. Клянусь!

II

Несколько минут он молча простоял перед нею, охваченный тревогой, не зная, что и думать. Ему вспомнилось молчание Штейнвега, смятение старика, когда у него требовали раскрыть ужасный секрет. Долорес тоже его знала и тоже молчала.

Не говоря ни слова, он вышел из гостиной.

Чистый воздух, ясные пространства… Ему стало лучше. Он вышел за стены парка и долго бродил по полям, рассуждая с собою вслух:

– Что случилось? Что происходит? Долгие месяцы, в действии и борьбе, я заставлял плясать на своих ниточках все лица, которым суждено участвовать в исполнении моих планов. И все это время совершенно упускал из виду, что должен присматриваться к ним, знать, что происходит в их головах и сердцах. Я совершенно не знаю Пьера Ледюка, не знаю Женевьевы… Не знаю и Долорес… Я обращался с ними, словно с куклами, тогда как все они – живые люди. И сегодня передо мною встают препятствия, которые я не сумел предусмотреть!

Он топнул ногой и воскликнул:

– Препятствия, которых, в сущности, и нет! Состояние души Женевьевы и Пьера… Оно мне безразлично, я проникну в него после, в Вельденце, когда обеспечу их счастье… Но Долорес!.. Она знала Мальрейха, и ничего не сказала о нем! Почему? Какие между ними существовали отношения? Может быть, она его боится? Боится, что он совершит побег и явится к ней, чтобы отомстить за разглашение его тайн?

Уже к ночи он добрался до домика, который занял для себя в глубине парка, и в самом скверном настроении поужинал, ворча на Октава, который обслуживал его то слишком медленно, то чересчур быстро.

– Хватит с меня, оставь меня одного… Сегодня ты делаешь одни глупости… А это – кофе?.. Это черт знает что!

Он отставил наполовину полную чашку и провел два часа подряд, прогуливаясь по парку, пережевывая все те же и те же мысли. Под конец его догадки обрели окончательный вид:

«Мальрейх сбежал из тюрьмы и терроризирует госпожу Кессельбах; он узнал от нее уже историю с зеркальцем…»

Люпэн пожал плечами.

«И в эту ночь заявится к тебе, чтобы поволочь тебя за ноги в ад… Ну вот, у меня уже заходит ум за разум! Пойду-ка лучше спать!»

Он вернулся в свою комнату и лег в постель. И тут же уснул тяжелым сном, полным кошмаров. Дважды просыпался, хотел зажечь свечу, и оба раза снова падал, будто оглушенный. Он слышал, тем не менее, как на колокольне в деревне били часы, скорее – ему казалось, что он их слышит, так как его удерживало странное оцепенение, в котором, казалось, он продолжал слышать и чувствовать. И нахлынули видения, полные тревоги и ужасов. До него отчетливо донесся скрип открываемого окна. Отчетливо, сквозь опущенные веки, сквозь густую тьму он увидел приближавшуюся тень. Эта тень наклонилась вскоре над ним. С невероятным усилием он приоткрыл глаза и посмотрел… по крайней мере, так ему показалось. Снилось ли ему все это? Виделось ли наяву? Он отчаянно пытался понять.

Снова шорох… Кто-то взял коробок спичек, лежавший рядом… «Сейчас все станет видно», – сказал он себе с огромной радостью. Чиркнула спичка. Свеча зажглась. С ног до головы Люпэн почувствовал потоки холодного пота, стекавшего по телу, в то время как сердце то и дело переставало биться, остановленное страхом. Тот человек был перед ним.

Возможно ли все это? Нет, нет!.. И тем не менее – он видел… О, какая ужасная картина!.. Тот человек, чудовище, был здесь!

«Я не хочу… Я не хочу…» – бормотал Люпэн, словно обезумев.

Тот человек, чудовище, был там. Одетый во все черное, с маской на лице, в мягкой шляпе, надвинутой на светлые волосы.

«О, это сон, мне это снится, – подумал Люпэн, смеясь. – Это ночной кошмар…»

Напрягая все силы, всю волю, Люпэн пытался пошевелиться, сделать хотя бы одно движение, которое отогнало бы призрак.

Он этого не смог.

И вдруг ему вспомнилось: чашка кофе! Вкус напитка… Подобный вкусу того, который он выпил в Вельденце… Он издал крик, совершил последнее усилие и опять упал обессиленный.

Но и в бреду почувствовал, как незнакомец расстегивает ворот его сорочки, раскрывает шею, поднимает руку; увидел, что эта рука сжимает рукоятку кинжала, маленького стального кинжала, похожего на тот, которым были убиты господин Кессельбах, Чемпэн, Альтенгейм и столько других людей…

III

Несколько часов спустя Арсен Люпэн проснулся, разбитый усталостью, с горечью во рту. С минуту собирал воедино разбежавшиеся мысли, и вдруг, вспомнив все, невольно заслонился рукой, будто кто-то на него нападал.

– Какой я болван! – воскликнул он, соскочив с кровати. – Это была галлюцинация, кошмар. Достаточно поразмыслить. Если это был он, существо во плоти, этой ночью поднявшее на меня руку, он перерезал бы мне горло, как цыпленку. Этот действует без колебаний. Где же логика? Чего ради он стал бы меня щадить? Ради моих прекрасных глаз? Нет, мне это снилось, вот и все!

Он принялся насвистывать и оделся, изображая величайшее спокойствие, хотя мысль продолжала напряженно трудиться, хотя он напряженно оглядывался вокруг. На паркете, на подоконнике – никаких следов. Комната находилась на нижнем этаже, спал он при открытом окне, и было очевидно, что непрошеный гость мог прийти только с той стороны. Но там не оказалось никаких следов, так же как у внешней стены, на песке аллеи, которая огибала домик.

– И все-таки… Все-таки… – повторял Люпэн сквозь зубы.

Он позвал Октава.

– Где был приготовлен кофе, который ты подал мне вчера?

– В замке, патрон, как и все остальное. У нас здесь нет плиты.

– А сам ты этот кофе пил?

– Нет.

– И вылил потом все, что оставалось в кофейнике?

– А как же, патрон. Вы нашли его таким скверным… И выпили разве что пару глотков.

– Хорошо. Приготовь машину. Мы выезжаем.

Люпэн был не из тех, кто мирится с сомнениями. Он ждал окончательного объяснения с Долорес. Но для этого надо было предварительно пролить свет на некоторые моменты, казавшиеся ему еще неясными, и свидеться с Дудвилем, который прислал ему из Вельденца довольно странные сведения. Ни разу не останавливаясь, они добрались до великого герцогства, куда прибыли к двум часам дня. После разговора с графом Вальдемаром, которого, под каким-то предлогом, он попросил отложить поездку делегатов регентства в Брюгген, он отправился в один из местных постоялых дворов, на встречу с Дудвилем.

Тот отвел его в другую таверну, где представил ему невысокого, довольно бедно одетого человечка, герра Штокли, служащего муниципальных архивов.

Разговор оказался долгим. Они вышли и вместе посетили контору муниципалитета. В семь часов вечера Люпэн поужинал и отбыл обратно. В десять прибыл в замок Брюгген и спросил Женевьеву, чтобы вместе с нею пройти в комнату госпожи Кессельбах.

Ему ответили, что мадемуазель Эрнемон вызвана в Париж телеграммой своей бабушки.

– Хорошо, – сказал он. – Но госпожу Кессельбах повидать можно?

– Мадам ушла к себе сразу после ужина. Вероятно, уже спит.

– Нет, я заметил свет в ее будуаре. Она должна меня принять.

Люпэн, впрочем, не стал дожидаться ответа госпожи Кессельбах. Он вошел в будуар почти сразу за горничной, отпустил ее и сказал Долорес:

– Мне нужно поговорить с вами, мадам… Дело – срочное, так что простите меня… Моя просьба, признаться, может показаться вам странной… Но вы, уверен, поймете…

Он был сильно возбужден и не настроен откладывать объяснение, тем более, что перед тем как войти, ему показалось, что внутри слышен шум. Долорес, тем не менее, была одна, она уже прилегла. И сказала устало:

– Может быть, мы могли бы… завтра…

Он промолчал, привлеченный вдруг запахом, неуместным для женского будуара, – запахом табака. И в нем сразу проснулось подозрение, более того – уверенность, что в тот момент, когда он пришел, там был какой-то мужчина, что он там еще мог находиться, возможно – прятался… Пьер Ледюк? Нет, Ледюк не курил. Кто же это был тогда?

Долорес проговорила:

– Давайте закончим, прошу вас…

– Да, да, но прежде… Не скажете ли вы мне…

Он оборвал речь. К чему ее расспрашивать? Если кто-то вправду прятался рядом и этим ее смущал?

Тогда Люпэн решился и, подавляя стеснение, вызванное посторонним присутствием, сказал совсем тихо, таким образом, чтобы слышала его только она:

– Я кое-что узнал, чего не могу понять… Что меня глубоко волнует… Надо объяснить мне, Долорес, непременно…

– Что же стало вам известно?

– Регистры записей гражданского состояния в Вельденце содержат три имени, принадлежащие последним из потомков семейства Мальрейхов, обосновавшегося в Германии…

– Да, вы мне об этом уже говорили.

– Вначале – Рауль де Мальрейх, более известный под боевой кличкой Альтенгейм, бандит, великосветский апаш – ныне умерший.

– Да.

– Затем следует Луи де Мальрейх, чудовище, убийца, который через несколько дней должен быть обезглавлен.

– Да.

– Затем – Изильда, умалишенная.

– Да.

– Все это должным образом установлено, не так ли?

– Да.

– Так вот, – сказал Люпэн, наклонившись еще больше к ней, – расследование, которое я недавно предпринял, показало, что второе из имен, Луи, точнее – та часть строки, на которой оно написано, в прежнее время было подчищено. Строка теперь была заполнена другим почерком, более свежими чернилами, которые, однако, не совсем скрыли того, что было написано ранее. Так что…

– Так что? – совсем тихо спросила госпожа Кессельбах.

– Так что, имея хорошую лупу и с помощью специальных средств, которыми я располагаю, мне удалось восстановить почти соскобленные буквы и безошибочно, со всей достоверностью разобрать утраченную запись. Я установил, что в регистр был вписан не Луи де Мальрейх. Там значилось имя…

– Ох! Молчите! Молчите!..

Надломленная вдруг слишком долгим напряжением, которое выдерживала, она согнулась вдвое и, сжав ладонями голову, сотрясаемая судорогами, зарыдала.

Люпэн долго смотрел на это бедное создание, сочетание беззащитности и слабости, такое растерянное, столь достойное участия. Ему захотелось вдруг замолчать, прекратить мучительный допрос, которому он ее подверг. Но разве не действовал он таким образом, чтобы ее спасти? И, чтобы ее спасти, не должен ли был он знать правду, какой она ни оказалась бы горькой?

И он снова заговорил:

– Для чего была эта подделка?

– Это мой муж, – пробормотала она. – Это он ее совершил. С его богатством он всего мог добиться. И, в канун нашей женитьбы, подкупил одного из младших служащих, чтобы тот изменил в регистре имя второго ребенка.

– Имя и пол, – уточнил он.

– Да, – подтвердила она.

– Следовательно, я не ошибся: прежнее имя, настоящее, было Долорес? Но зачем ваш супруг?..

Вся в слезах, она стыдливо прошептала:

– Разве вы не понимаете?

– Нет.

– Но подумайте, я ведь была сестрой Изильды, слабоумной, сестрой Альтенгейма, бандита! Мой муж, точнее – еще мой жених, не хотел, чтобы так оно и осталось. Он меня любил. Я тоже его любила и дала согласие. Он уничтожил в регистре имя Долорес Мальрейх, купил мне другие документы, другое свидетельство о рождении, и я вышла замуж в Голландии, под другой девичьей фамилией, – Долорес Амонти.

Люпэн подумал еще и без настойчивости произнес:

– Да… Понимаю… Но это значит, что Луи де Мальрейха не существует, и убийца вашего мужа… убийца вашего брата и сестры зовется вовсе не так… И его имя…

Она с живостью выпрямилась:

– Его имя! Да, он именно так и зовется… Это его имя, тем не менее… Луи де Мальрейх… «Л» и «М». Помните? Ах, не раскапывайте более этой тайны… Она ужасна… И потом, какое это уже имеет значение? Виновный – он, это я вам говорю… И он – там… Разве он стал отрицать, когда я обвинила его в суде, лицом к лицу? Разве мог он защищаться, под этим именем или под другим? Это он… Это он… Он убивал… Кинжал… Стальной кинжал… Ах, если бы можно было все сказать! Луи де Мальрейх… Если бы я могла…

Она извивалась на шезлонге в сильнейшем нервном припадке, ее рука вцепилась в руку Люпэна, и он слышал, как она, среди нечленораздельных возгласов бормочет:

– Защитите меня… Защитите меня… Вы, может быть, единственный… Ах, не оставляйте меня!.. Я так несчастна!.. Ах, какая пытка!.. Какая пытка! Настоящий ад!..

Свободной рукой он с бесконечной лаской прикоснулся к ее волосам и лбу, напряжение у нее спало, она постепенно успокоилась. И он долго еще глядел на нее, спрашивая себя, что же могло скрываться за этим прекрасным лбом, таким чистым, какая тайна опустошала эту загадочную душу? Она ведь тоже боялась. Но кого? От кого просила защитить ее?

И над ними опять навязчиво возник образ черного человека, этого Луи де Мальрейха, непонятного и темного противника, чьи нападения ему приходится отбивать, не зная, откуда они идут и даже происходят ли они на самом деле, как накануне ночью.

Будь он даже в тюрьме, под неусыпной стражей… Хорошенькое дело! Люпэн и по себе знал, что есть люди, для которых тюрьма просто не существует, которые в решающую минуту неизменно освобождаются от своих цепей. И Луи де Мальрейх был одним из них. Да, теперь некто был в тюрьме Санте, в камере для приговоренных к смерти! Но это мог быть сообщник… или даже жертва Мальрейха. Тогда как сам Мальрейх рыщет вокруг замка Брюгген, проскальзывает, куда хочет, во тьме, словно незримый призрак, проникает в садовый домик в парке и, среди ночи, поднимает кинжал над Люпэном, усыпленным и парализованным.

И этот Луи де Мальрейх теперь терроризирует Долорес, сводит ее с ума своими угрозами, удерживает в своей власти с помощью какой-то страшной тайны и принуждает к молчанию и покорности.

Люпэн представил себе, какой план взлелеял его враг: бросить Долорес, устрашенную и трепещущую, в объятия Пьера Ледюка, ликвидировать самого Люпэна и править вместо него в этом месте, располагая властью великого герцога и миллионами Долорес.

Гипотеза вполне вероятная, скорее даже верная. Она была в согласии с происходящим и объясняла все тайны.

«Но действительно ли все? – подумал Люпэн. – Тогда почему он не убил меня этой ночью в садовом домике? Ему стоило лишь захотеть, а он захотел. Одно движение, и я был бы мертв. Он его не сделал. Почему?»

Долорес открыла глаза, увидела его и улыбнулась бледной улыбкой.

– Оставьте меня, – сказала она.

Он не без колебания поднялся. Не пойти ли посмотреть, не спрятан ли его враг там, за шторой среди платьев в шкафу?

Она ласково повторила:

– Идите… Я посплю…

Он ушел.

Но снаружи остановился под деревьями, отбрасывавшими густую тень перед фасадом замка. Он опять увидел свет в будуаре Долорес. Затем осветилась ее комната. Несколько минут спустя стало темно.

Он подождал еще. Если противник был там, не выйдет ли он из замка?

Прошел час… Два часа… Ни звука…

«Ничего не поделаешь, – подумал Люпэн. – Он либо скрывается в каком-нибудь углу здания… Либо вышел через дверь, которая мне отсюда не видна… Если все это, по крайней мере, не чистые догадки с моей стороны, нелепые догадки».

Люпэн закурил сигарету и вернулся в садовый домик.

Приближаясь к своему жилищу, он заметил на довольно большом расстоянии тень, которая, казалось, удаляется. Он не сдвинулся с места, чтобы ее не спугнуть. Тень пересекла аллею. Там было светлее, и, как ему показалось, Люпэн узнал черный силуэт Луи де Мальрейха.

Он бросился за ним. Тень пустилась бегом и исчезла.

– Ладно, – подумал Люпэн, – это случится завтра. И на следующий раз…