Текст книги "Другой Париж: изнанка города"

– Согласен. Мне по душе эти старые домики, извилистые улочки, ресторанчики…

– Говорят, именно тут, на Монмартре, было открыто первое бистро. Русские казаки просили, чтобы им скорее наливали водку, кричали «быстро!», «быстро!». Но возможно, это всего лишь байка… Хочешь абсента? Что-то прохладно становится! – вдруг спросил гражданин и ловко достал из-под полы фляжку. – Во Франции надо пить абсент, в крайнем случае – кальвадос. Я предпочитаю абсент. «Зеленая фея» доктора Ординьера – панацея от всех болезней! Я из принципа не захожу в кафе на Монмартре, они на алкоголь пять цен накручивают, но дело не в деньгах, а в идее! У меня фляжка всегда с собой, она меня вечерами в Париже настраивает на нужный лад. Вспоминаются Джарри, Мане, Рембо… Верлен проклинал абсент в час смерти и прятал бутылку под подушкой! Видишь, вон там, налево, холм?

– Да, – кивнул я, вглядываясь в темноту.

– Он зовется холм Шомон. Там когда-то была последняя линяя обороны от наступавших на Париж русских войск. А внутри он изъеден ходами и туннелями, в бывших катакомбах много лет жили контрабандисты, преступники, разная шпана.

Я с благодарностью хлебнул из кружки терпкого абсента. Мне стало тепло и приятно.

– Почему тебе нравится Монмартр? – спросил вдруг незнакомец, закуривая.

– Он не похож на пафосный имперский Париж, растиражированный на открытках. Я, в отличие от большинства туристов, его не люблю.

– На Монмартре всегда жили те, кто искал свободу и имел силы ее обрести, без всяких условностей. Предел мечтаний – бросить бизнес, Лондон и на пенсии просто поселиться тут в крошечной мансарде.

Незнакомец вдруг смахнул слезинки с уголков глаз. Или это просто ветер подул? Мы быстро распрощались.

Вокруг то и дело мелькали вспышки фотоаппаратов. Многочисленные туристы любовались ночным Парижем с самой высокой точки Монмартра. Я решил немного пройтись. На площади Тертр все еще сидели редкие художники, которые при свете фонарей зазывали туристов, забредших сюда на ночную романтическую прогулку по Монмартру и желающих поглазеть на знаменитое кабаре «Ловкий кролик». Художники предлагали нарисовать по-быстрому их портреты в стиле Дега и Модильяни.

– Эй, – обратился ко мне по-русски, но с выраженным армянским акцентом, один из них, с колоритным синеватым носом, – хочешь, я нарисую твой портрет? Недорого.

Я заглянул в его мольберт. Там было несколько набросков, которые мне не понравились. Выпитый абсент, очевидно, ударил в голову, и меня потянуло на приключения. Да и художник, судя по торчавшей из его сумки литровой бутыли с вином, тоже немного подустал к вечеру и расслабился.

– А хочешь, я тебя нарисую? – вдруг сказал я, вспомнив, что когда-то ходил в художественную школу и залихватски рисовал карикатуры для школьной газеты. Почему я так долго не вспоминал о том, что умею рисовать?

– Да ладно тебе, куда замахнулся, оборванец! – осклабился художник. – У тебя же ничего не выйдет.

– Спорим?

– Спорим! На бутылку вина!

– Идет.

Я быстро сел за мольберт. Вокруг нас стали собираться любопытные – из художников и туристов. Некоторые даже оставили свои места за столиками в ближайшем кафе и подошли к нам поближе. Бесплатное развлечение! Многие из зрителей смеялись надо мной, но я закусил удила. Взяв в руки карандаш, быстро набросал контур: большой обвисший нос, надвинутая на глаза шляпа с полями, поднятый воротник… Окружающие начали переглядываться и улыбаться:

– А что, похож!

– Похож, а я что говорю!

– Клево! Молодец!

Художник притих и обиженно завозился, копаясь в своих вещах. Нас обступила довольно плотная толпа зрителей и судей.

– С тебя бутылка! – сказал я и собрался уходить.

– А меня нарисуешь? – попросил вдруг на английском толстый вальяжный турист, очевидно американец.

– Почему бы нет?

В несколько движений я изобразил туповато-самодоволь ную физиономию американца с лоснящимися щеками и поросячьми глазками.

– Класс! – сказал тот и сунул мне в кулак доллары, почти отбирая у меня рисунок и любуясь им. – Как похож!

– Я тоже хочу такой! – капризно сказала какая-то девочка по-русски.

– Рисуй мою дочку, браток! – похлопал меня по плечу ее коротко стриженный отец. – Не обижу!

Через пятнадцать минут я нарисовал еще одну карикатуру, стараясь по возможности без лишнего сарказма изобразить капризную, недобро глядящую исподлобья полную девочку.

– Ой, здорово! – захлопала в ладоши она, когда я отложил карандаш. – Повешу у себя в спальне. Пусть все завидуют!

– Молодец, браток! – сказал ее отец. – Сколько ты хочешь за свои труды?

– Нисколько… Сколько дашь!

– Держи! – Мужик сунул мне под мольберт деньги. – Дай свою визитку, я хочу заказать несколько портретов для своих бизнес-партнеров. Не пожалеешь!

– Минуточку! – нахально влез в разговор реальный владе лец мольберта, армянин, нагло отнимая у меня карандаш. – Во обще-то он самозванец, а художник – это я. Я вам все нарисую…

– А я хочу, чтобы рисовал он… – Мужик пальцем со здоровой золотой шайбой указал на меня. – У него талант! В отличие от всех остальных ваших хреновых маляров.

– Вали отсюда! – злобно цыкнул мне армянский художник, почуяв, что запахло нешуточной прибылью. – А то не поздоровится! Порвем!

– А как же бутылка на спор?

Художник пробормотал что-то невнятное, отвернулся и перестал обращать на меня внимание. Я усмехнулся, взял деньги и пошел прочь как ни в чем не бывало. Художники смотрели на меня с интересом.

– Ты где-то учился? – спросил один из них.

– Да так, по мелочам, ничего выдающегося, – ответил я.

Я медленно миновал площадь Тертр, прошелся мимо Монмартрского кладбища. Одиннадцать гектаров покоя рядом с самыми разбитными и веселыми кварталами Парижа, здесь похоронены Гейне, Стендаль, Нижинский, Далида, Оффенбах и Дюма-сын, неподалеку от знаменитой героини «Дамы с камелиями» – Альфонсины Дюплесси. Покружив по узеньким улочкам, я вышел на площадь Абесс. Около церкви Иоанна Богослова, выложенной из красного кирпича, в этот поздний час, кутаясь в шарфы, толпились туристы – экскурсанты по ночному Парижу.

Я нащупал в кармане деньги. Решено: этой ночью сижу до утра в кафе, чтобы не мерзнуть на улице!

А может, все это вранье и просто нет в Париже настоящих клошаров, раз я не встретил их даже на Монмартре?

* * *

По прошествии нескольких дней я решил заняться исконным клошарским делом, а именно попробовать себя в попрошайничестве. Пару раз у меня был такой опыт в России. Признаюсь, весьма неудачный. Я пробовал разные варианты: рассказывал, что все вложил в строительство квартиры на нулевом этапе, но получил шиш; что отстал от поезда и собираю на обратный билет; что прошу на открытие хосписа для хомячков… Результат – нулевой. Кто, будучи в своем уме, даст денег молодому, здоровому парню-попрошайке? В лучшем случае какая-нибудь стареющая дамочка пригласит к себе домой помыться и оказать интимные услуги… Не любят в России по прошаек моего типа. А прикрываться, даже в порядке эксперимента, ранениями в Чечне или других «горячих точках», на мой взгляд, за пределами этики.

Перед тем как выходить «на дело», я проконсультировался с парой моих новых знакомых – типичных французских бомжей, «коренных парижан» с Площади Республики, которые промышляли исключительно попрошайничеством. Выглядели они оба совершенно непотребно. Синие распухшие носы, всклокоченные седые волосы, грязная, пахнущая аммиаком и помойками рванина вместо одежды. Одного из них звали Луи, другого – Марсель. Оба попали на улицу примерно одинаково: алкоголизм до добра не довел.

– А вы клошары? – поинтересовался я, встретившись с ними около одного из мусорных баков, где бомжи копошились в пакетах.

– Ну, да, можно и так сказать, – отозвался Марсель.

– Молчи уж, знаток! – огрызнулся на него Луи, который явно был постарше и поопытней. – Давно не осталось в Париже настоящих клошаров.

– Это почему?

– Время сейчас другое. Клошары были во времена моего детства, да и тогда их было уже немного. Я как сейчас помню, моя мать работала продавщицей в овощной лавке. Каждый день летом к ней приходил старик, прилично одетый, в пиджачке и пенсне. Он никогда ничего не просил, но мать всегда сама давала ему пакет со свежими овощами и зеленью, иногда наливала вино. Он ее благодарил, кивал с таким достоинством, как будто он профессор. Потом мать сказала, что он – клошар, у него диплом Сорбонны, но он по каким-то своим соображениям предпочитает жить на улице. Он много разговаривал с ней, когда выпивал, читал стихи, рассказывал про разные далекие страны. Они подолгу беседовали, когда думали, что я сплю. А на зиму он уезжал куда-то на юг… Знаю, что мама вспоминала его, даже ждала его возвращения. Когда однажды летом он не приехал, мама расстроилась… У клошаров были свои правила, они их соблюдали.

– Но мы тоже кое-что соблюдаем, – встрял Марсель. – Все же мы клошары. Живем тем, что найдем на помойке да люди добрые подадут. Не воруем. Не колемся. Не работаем…

– Это все не то! – философски вздохнул Луи. – Раньше все было иначе. Клошары были кем-то вроде элиты. А теперь так, тьфу! Обычные помоечные бомжи.

Поболтав с нищими еще немного, я решил взять у них мастер-класс по попрошайничеству, объясняя это своей крайней нуждой и необходимостью заработать хоть каких-то денег на пропитание и выпивку.

– Мы секретов не раскрываем! – сразу сказал Луи и сделал вид, что срочно переместился в царство Морфея.

Я достал из-под своей хламиды здоровую посудину с вином, которую честно заработал, вымыв хозяевам огромные стеклянные витрины в кафе на авеню Виктора Гюго.

– Ладно, валяй поговорим. Только ты смотри, не вздумай работать на нашей территории! – Бомж сразу же поборол дремоту и подобрел. – Мы тут чужих не терпим. В два счета с корешами соберемся и ноги переломаем. Иди лучше сразу в другой квартал.

– Нет-нет. Я и не собираюсь заниматься этим тут. Я в центр пойду.

– Ну, мы тебя предупредили.

Я налил бомжам вина. Оно было откровенно дрянное, похожее на винодельческий брак, называемый «вторяком». Пить невозможно. Но мои знакомые так не считали. Они с жадностью осушили по паре стаканчиков, и разговор пошел.

– Для начала надо картонку изготовить! – с видом знатока сообщил Марсель.

– Что бы мне на ней такое написать, чтобы людей разжалобить? – думал вслух я, наблюдая за реакцией бомжей.

– Пиши «голодаю»! – отрывисто посоветовал мне Луи. – И точка!

– А может, что-то пожалостливее? – настаивал я. – Ну, там «отстал от автобуса», «выгнали из института», «потерял деньги, жить не на что»…

– Не-а, пиши «голодаю!», – похлопав меня по плечу, поддержал коллегу Марсель. – И все сразу станет ясно. Вот, держи фломастер. Только покрупнее пиши.

Я в очередной раз удивился про себя и подумал о разнице русского и французского менталитетов. Мой журналистский опыт подсказывал, что в России такой фокус точно не прошел бы. Голоден? И что такого? В разговорах с российскими нищими я слышал как раз противоположные мнения: чем более закрученная, жалобная и драматическая история у персонажа, тем больше шансов получить милостыню. А если ты просто «голоден», можешь в лучшем случае рассчитывать на кусок хлеба. В России голод не вызывает слишком бурных эмоций сочувствия.

– А язвы у тебя есть? – полюбопытствовал вдруг Луи.

– Язвы? Какие?

– Ну, обычные, на теле. Лишай или струпья?

– Да нет вроде, – поежившись, ответил я. – Пока…

– Жаль! – философски заметил Луи и откинулся на мешок с пожитками. – А то бы дали больше. И можно было бы на фотках заработать. Некоторые туристы любят с уродцами фоткаться, и им за это еще денег подбрасывают.

– А у меня вот есть язвы! – радостно сообщил пьяненький уже Марсель, тряся жидкой кудлатой бороденкой. – Смотри!

Оборванец закатал рукав и продемонстрировал мне разъ еденную болезнью в нескольких местах худую руку. Я снова поежился, но виду не подал. И рассматривать язвы вблизи тоже на всякий случай не стал.

– Может, лучше подлечить? – робко спросил я. – Все-таки кожная инфекция… Заразная!

– Да ты что! – замахали руками одновременно оба нищих. – И это тоже наш хлеб. На улицах, когда меня видят с болезнью, начинают сочувствовать, денег больше дают. Мы со своими болячками сами как парижские язвы. Нас боятся, нас жалеют. Нам платят. Хорошо! Мы же не воруем, а честно живем. Получаем деньги, в том числе за наши болезни…

– У Марселя еще что – ерунда! – сказал Луи. – А вот у Мартина, который на углу с Тюрбиго сидит, вообще мечта: ноги нет, а вторая сухая. Руки все в струпьях. Ему за день дают больше, чем нам обоим!

– Мы и не моемся из принципа, и на всякие там склады бесплатной одежды не ходим. Фигня это все! Настоящий бездомный должен зарабатывать милостыней, ходить в обносках и не лечить болячки, потому что ему все это на фиг не надо. Вот ты пришел, принес нам вина, уважил. Поговорили душевно. Все хорошо!

Я оставил Марселя и Луи допивать вино, так как оставаться с ними на ночлег не рискнул. Когда я улегся наконец на лавочке в глубине одной из улиц, то подумал, что вот тут и в России, и во Франции все похоже: нищие холят и лелеют свои увечья в надежде заработать на чувстве жалости больше у сердобольных горожан.

Хорошо, хоть это явление не приняло пока индийских масштабов, когда сердобольные родители еще в младенчестве страшно калечат детей, надеясь, что в будущем они смогут неплохо зарабатывать на своих жутких увечьях, сшибая гроши с испуганных европейских туристов.

* * *

На следующее утро я, разбуженный мусоросборочной машиной в четыре утра и согнанный с уютного местечка на скамейке, побрел в сторону Латинского квартала. Утренний Париж – это отдельная тема. Об этом хочется снять фильм.

Не спеша выползают на улицу заспанные дворники, чтобы помочь мусороуборочной технике ликвидировать последствия вчерашних безобразий. Дворники, надо отметить, трудятся по-разному. К сожалению, не все они проявляют одинаковое рвение к своей работе. Чем дальше от центра Парижа, тем более ленивыми и неторопливыми они становятся.

Этим утром я наблюдал на улице следующую картину. Вдоль мостовой неподалеку от вокзала Аустерлиц по улице тек небольшой ручеек явно искусственного происхождения – судя по запаху, где-то неподалеку случились проблемы с канализацией. Заспанный, помятый дворник (как тут не вспомнишь знаменитую, не слишком приличную, но очень образную песню про «ж. у с метлой» или на худой конец не менее неприличный, но жизненный анекдот про квартал, «сбитый с ритма») с явным усилием двигал незамысловатым уборочным орудием вправо-влево. Метла издавала неприятный шаркающий звук, от которого по коже бегали противные мурашки. Дворник задумчиво сметал с тротуара в зловонный ручеек остатки вчерашних радостей: пластиковые помятые стаканчики, обрывки газет, пластиковые бутылки. Они уносились течением вниз по улочке, к забитому уже отходами большого города канализационному люку. На мостовой после такой уборки оставались предательские грязно-коричневые разводы.

Навстречу дворнику двигалась парочка целующихся молодых ребят, которые явно возвращались в отель с затянувшейся вечеринки.

– Гутен таг! Бонжур! – сказала ему девчонка и расхохоталась. Парень тоже добавил что-то на немецком, после чего парочка шумно растворилась за поворотом.

– Вся грязь в Париже от этих чертовых туристов! – громко проворчал дворник, продолжая свое дело, чем сильно меня повеселил.

Встречая парижский рассвет, я немного посидел около церкви Святого Северена, подставляя лицо теплому еще солнышку, потом пошел в сторону бульвара Сан-Мишель. Настроение было великолепным, кругом – красота!

Латинский квартал – особый район Парижа, в нем царит жизнерадостная студенческая атмосфера. В XIII веке каноником Роббером де Сорбоном здесь был основан первый во Франции Парижский университет – Сорбонна, с тех пор тут всегда полно молодежи. Я очень люблю улочку Эколь, со стороны которой как раз находятся монументальная лестница и вестибюль Сорбонны.

Если дальше идти по Эколь, попадаешь на оживленный бульвар Сан-Мишель. И тут – только успевай переводить взгляд с одной очаровательной студенточки, спешашей на каблучках на занятия, на другую! И кто это мне говорил, что француженки на самом деле страшные? Полное вранье. Достаточно погулять по Бульмишу, чтобы проникнуться очарованием и шармом юных парижанок, озабоченно спешащих на занятия или беспечно слетающихся в кафе поболтать о том о сем. Короткие юбочки, звенящие смехом голоса, книжные магазинчики, длинноволосые художники, а главное – веселый и молодой, несмотря на почтенный возраст, дух несравненного Латинского квартала!

Каждый раз, попадая сюда, я немного сожалел о том, что не могу вот так запросто подойти и познакомиться с девчонками, попить с ними кофейку, рассказать задорные байки, поцеловаться под деревьями в аллейках… К этому моменту я стал основательно похож на бродягу со стажем, девчонки скользили по мне взглядами, иногда улыбались и тут же быстро проходили мимо. Да и зачем им на самом деле такое чудо, как я! Усмехнувшись, я посмотрел на себя в витрину бутика молодежной одежды: ну, полное чмо! Небритый, нечесаный, в свитере и какой-то хламиде поверх не первой свежести брюк! На лице ссадина. За плечами рюкзак с нехитрыми пожитками. Красавец! Так и хочется бросить такому пару евроцентов. Я насвистывал припомнившуюся мне песенку Розенбаума:

 
По-английски пострижен,
Его запах – сигарный дым.
Но клошары Парижа
Считали его своим,
Считали своим…
 

Как раз в этот день у меня были серьезные намерения попробовать себя на ниве сбора милостыни. Для многих нищих в Париже это весьма прибыльный хлеб. Я правильно подготовился к процессу: под мышкой держал картонку, на которой по совету профессионалов синим фломастером крупными буквами было выведено «Я ГОЛОДЕН!».

Я брел по бульвару, подыскивая себе подходящее местечко для того, чтобы усесться на тротуаре. Памятуя о разговоре с Марселем и Луи, старался держаться подальше от перекрестков, на которых уже сидели попрошайки. Наконец мне показалось, что найден неплохой вариант: в конце улицы Суффло, неподалеку от площали Пантеона. Туристов днем будет много, а нищих вроде бы в округе нет. Неподалеку молодые девчонки и ребята на подручных музыкальных инструментах лабали веселую клезмерскую[2]2
  Клезмеры – еврейские народные музыканты, исполнители традиционных фольклорных песен и мелодий.


[Закрыть] музычку, спешащие мимо люди бросали им монетки. Где-то вдалеке над нами навис тяжелый купол Пантеона. Надо воспользоваться ситуацией – может, и мне повезет.

Я достал из своей сумочки коврик, подобранный на помойке, аккуратно расстелил его, уселся, достал картонку и постарался придать лицу максимально страдальческое выражение. Не бился в конвульсиях, не причитал в голос, даже руку не протягивал. Просто сидел с табличкой и смотрел в пространство, застыв, как парижский Будда. К моему удивлению, минут через десять на треснувшую тарелочку рядом со мной упала, звякнув, первая монетка. Потом еще одна… Что произошло дальше, я даже не сообразил. С разных сторон на меня налетели какие-то люди, которые схватили меня за шиворот, несколько раз пнули в живот. Я сгруппировался и попытался оказать сопротивление, несколькими приемами раскидав обидчиков. Вдали послышался полицейский свисток. Нападавшие мгновенно разбежались.

– Попробуй только тут еще раз сесть! – оборачиваясь на бегу, бросил мне сквозь зубы один из нападавших. Я показал ему «фак».

– Как ты? В порядке? – раздалось с другой стороны. Я обернулся и увидел музыкантов, которые перестали играть, подбежали ко мне, переговариваясь между собой по-русски.

– В порядке! – ответил я, потирая ушибленный живот. – Блин, чтобы быть нищим в Париже надо иметь незаурядную физическую подготовку!

– Ты тоже из России? – то ли удивились, то ли обрадовались они.

– Нет, из Конго! Что, не видно? – Я рассмеялся и оскалился. Ребята рассмеялись вместе со мной.

В это время к нам подошел полицейский:

– У вас все в порядке?

– Все, все! – заверили наперебой музыканты. – Отлично! Нормаль!

Полицейский посмотрел на нас недоверчиво, покачал головой, но быстро ретировался.

– Мы так испугались, когда они на тебя налетели! – сказала темноволосая девуля лет двадцати, державшая в руках скрипку. – Думали, сейчас изобьют. Те еще отморозки!

– Не на того напали! – хмуро отозвался я. – Полный порядок!

– Как тебя зовут? – спросил парень с губной гармошкой.

– Тимофей.

– Тебе деньги нужны?

– Ага.

– А знаешь что, Тимофей, пошли лучше с нами. У нас один товарищ куда-то запропастился, у него нежданно-негаданно амур-тужур тут случился. Барабан простаивает. Ритм отбивать умеешь?

– Не пробовал, но думаю, справлюсь, – усмехнулся я. – А вы кто такие?

– Я – Маша, это Костя, Сережа и Лена, – сказала девуля. – Мы с Леной вообще-то студентки Гнесинского училища, я на эстрадном отделении, а Ленка – на народных инструментах. Приехали на штырку, ну, в смысле, на подработки. Немного подзадержались после каникул, прогуливаем… Нехорошо, конечно, но куда деваться? В Москве мы так не заработаем. Там вообще музыкантам мало платят, жить невозможно.

– А мы с Костей учимся тут на курсах французского, – сообщил Сергей. – Но когда-то закончили музыкальную школу. Лабаем вот…

– Смотри, Тимофей! – сказал мне Костя, который был явно постарше остальных и выглядел художественным руководителем этого творческого коллектива. – Вот тебе барабан. К сожалению, у нас три дня назад палочки стырили. Но не беда. Есть кольцеброс.

– Что?

– Кольцеброс, игрушка такая детская, мы его на улице нашли. Это будет даже пикантно: ударник с кольцебросом.

Все расхохотались, и я в том числе.

– И что мне делать? Я как-то даже стесняюсь, вы тут все музыканты профессиональные, а мне медведь еще до рождения на ухо наступил.

– А ты не парься, Тима! – успокоила Маша. – Главное, стучи погромче, старайся все же слушать, что мы играем, и стучать в такт.

– Ничего не понял, но буду стараться! А эти самые упыри… – я кивнул в сторону растворившихся среди толпы обидчиков, – вам не накостыляют?

– Нет, они музыкантов не трогают, не их тема! – авторитетно сообщил Костя. – Мы тут целыми днями играем. И вообще тут музыкантов полно, особенно к вечеру. Квартал-то – молодежный. Они только нищих гоняют. У них тут свои правила. Мафия!

– Ну, начинаем? – спросила Маша.

– Давайте! Раз, два, три!

Наш квинтет в составе: скрипка, флейта, губная гармошка, аккордеон и барабан с кольцебросом – начал свое выступление. Ребята играли, что в голову взбредет, начиная от «Калинки» и заканчивая французским шансоном. Маша не только играла на скрипке, но и пела на разных языках, иногда аккомпанируя себе появившимся откуда-то бубном. У нее обнаружился весьма неплохой, на мой взгляд, приятный глубокий голос.

Сначала попадания в такт давались мне тяжеловато, то и дело ребята недовольно оглядывались на меня. Но к концу второго часа я так наловчился, что даже начал позволять себе некоторые музыкальные вольности.

– Все. Пока хватит! Перерыв на обед! – объявил в какой-то момент Костя.

– Пошли с нами! – позвала меня Маша. – Мы тут знаем одно неплохое кафе поблизости.

– Да у меня денег нет, – признался я.

– Не волнуйся, в беде не оставим! Что, зря стучал кольцебросом, что ли? На обед заработал!

Ребята быстро упаковали инструменты. Я, как дурак, взял рюкзак с барабаном и зеленым пластмассовым приложением к нему. Мы пошли в сторону Пантеона.

– Ты когда-нибудь поднимался на самый верх? – спросила меня Маша.

– Нет, – честно признался я.

– Обязательно поднимись! Оттуда открывается потрясающий вид на Париж! Он немножко другой, чем с Эйфелевой башни, но все равно здорово. А еще там внутри похоронен Виктор Гюго. Все почему-то думают, что он в Нотр-Дам. Здесь вообще много писателей и ученых похоронено. Вольтер и Руссо, например…

Мы еще немного прогулялись по улице Декарта и вышли на узкую, шумную улочку Муффтар. По обе ее стороны были кафешки, ресторанчики и магазины.

– А почему Латинский квартал зовется Латинским? – спросил я.

– Ничего особенного. Просто когда-то в Сорбонне студентов обучали только на латыни, – ответила Маша. – Сейчас все изменилось, а название осталось!

– А вот и наше любимое кафе! – провозгласил Костя.

Мы вошли в небольшое помещение, битком набитое молодежью. Молодые девчонки и парни сидели за столиками, на подоконниках, стояли в проходах.

– Как раз время ланча, час пик, – сказала Лена, оценив обстановку. – Занимайте места на улице. А мы – в очередь!

Отстояв минут десять, взяли по чашке супа и длинному багету. Костя принес кофе. Мы уселись за небольшой столик с видом на суетливую толпу и набросились на еду. Странно. К этому моменту я уже почти полюбил парижские бутерброды.

– Сейчас можем немного посидеть, отдохнуть! – объявил Костя. – К шести часам собираемся и играем по кафешкам.

– Тимофей, хочешь, прогуляемся пока по этому району? – подала голос Маша. – До вечера инструменты останутся у Кости, а мы пройдемся. Я тебе много всего интересного покажу.

– Пойдем, – с радостью согласился я. Маша мне сразу понравилась – очень живая, миниатюрная, симпатичная, в узких джинсах с низкой талией. Прекрасный голос к тому же.

– Тут неподалеку знаменитый книжный находится – издательства YMCA, – я там часто бываю.

– Что читать любишь?

– Париж настраивает на романтику! – рассмеялась Маша. – Стихи люблю, воспоминания эмигрантов. Сравниваю потом, что было в Париже раньше и как сейчас все изменилось. Хотя есть места, которые вообще не меняются.

Болтая, мы пошли по улице Муффтар, которую Маша, на парижский манер, ласково называла Муфф. Перед нами были лавки, кофейни, магазинчики, которые закрывались на обеденный перерыв, мимо шли люди, жующие на ходу бутерброды…

– Тут когда-то старина Хемингуэй любил бродить. Даже жил какое-то время. В Париже столько мест, с ним связанных! А романы, написанные в кафе, – как вечный гимн Парижу. И лучший путеводитель, кстати. Макс Волошин тут тоже частенько бывал, – весело сообщила мне Маша. – Теперь вот мы с тобой идем. У тебя нет странного чувства, что в Париже время как будто остановилось? Почти в любом районе бродят какие-то тени, в том числе и русские. То Маяковский с Лилей Брик мелькнут, то Ахматова с Модильяни, то Одоевцева с Ивановым… Те же улицы, те же здания, старые дома, старые вывески. Смотри, направо – старый рынок. Он по-прежнему работает, в субботу тут полно народу. Сейчас мы с тобой идем по совсем старому Парижу. Когда-то тут была римская дорога. Странно, не так ли?

– Бывает иногда, – соврал я. – А если это старый Париж, то не бродит ли неподалеку, скажем, иногда тень Джима Моррисона?

– Джима? Еще как! – оживилась Маша. – Я столько всего о нем слышала! Он был гениальным музыкантом, но время его сломало. Как ты думаешь, он правда умер?

– Не знаю.

– Я в это не верю! – безапелляционно заявила моя спутница. – Такие люди, переворачивающие эпоху, просто так не уходят.

– А что еще могло с ним случиться? Кроме Пер-Лашез, конечно?

– Я думаю, он жив. Знаешь, я часто сижу в кафешках в ночном Париже. Болтаю с людьми, с музыкантами, пою. Мне многие говорили, что видели в Париже Моррисона. Только он старается не показываться, прячет себя. Недавно в одном кафе какой-то старик, выругавшись по-английски, вырвал из рук исполнителя микрофон, когда тот сфальшивил в «Соул китчен», блестяще исполнил песню и потом куда-то исчез. Возможно, это был Джим… Я предпочитаю верить в то, что он жив, бродит где-то среди нас и я могу встретить его в любую минуту.

– Ты давно в Париже?

– Два месяца. Удалось поставить длинную визу. У меня мама болеет, ей нужны деньги. В Москве я музыкой вообще ничего не могу заработать.

– Маша, но ты такая красивая, талантливая! Почему бы не пойти на «Фабрику звезд» или что-то вроде того? Это могло бы стать твоим шансом!

– Да ты что! – замахала руками моя спутница. – Лучше до конца жизни петь в переходах. Я не собираюсь никому продаваться. Я свободный музыкант, зарабатываю, как могу, но ни на какую кабалу не согласна. Мы даже поем всегда на левом берегу Сены – в вечной вотчине оппозиционеров! Левый берег всегда противостоял правому. Но смотри, мы уже почти пришли к «Аренам»!

– Что это такое?

– Осколок римского прошлого. Миниатюрный Колизей, каменный цирк. Здесь можно посидеть…

– А раньше ты музыкой уже зарабатывала?

– У нас так все студенты зарабатывают: и гнесинские, и мерзляковские. Только надо понимать, куда ехать. Во всех городах для музыкантов условия разные. Позапрошлым летом мы играли в Швеции, в Мальмё. Такой чудный городок, почти игрушечный! Так вот там, как оказалось, играть можно только до двух часов дня, а дальше – ни-ни! Бред какой-то. Приходилось потом переплывать пролив и вечером играть в Копенгагене. А в Швейцарии вообще засада, туда лучше бродячим музыкантам не ехать. В некоторых городах там только по праздникам играть можно!

Мы болтали и целовались под уютными кустами жасмина до самого вечера. Потом пошли на Перепелиный холм, где тоже довольно долго сидели, бродили, наслаждаясь удивительной нетуристической атмосферой другого Парижа, который надежно прячется за имперскими пафосными фасадами. Здесь нет туристов, суеты, торговцев, одни местные – «аборигены», которым до нас никакого дела. Идут себе не спеша домой, мамаши везут коляски, пенсионеры прогуливаются…

– Маша, ты когда-нибудь встречала в Париже клошаров?

– Что за вопрос? – удивилась девушка. – Конечно! Они – везде.

– А кто для тебя клошары?

– Те, кто бросает обычную жизнь, устает от нее или разочаровывается в ней. Уходит жить под мосты, в подворотни и не страдает от этого. Тот, кто ловит кайф в альтернативном существовании. Не нуждается в больших деньгах, квартирах, не заморочен на том, как содержать семью. Кто просто живет…

– Значит, те, кто ютятся в палатках на набережной, и есть клошары?

– А почему нет? – удивилась Маша. – Если им там хорошо?

Я поцеловал Машу в трогательный, беззащитный затылок. Она обняла меня, и мы долго сидели на скамейке, прижавшись друг к другу, пока Маша не вздрогнула и как ошпаренная не вскочила с места.

– Скорее, пойдем! Нам же уже пора! Костя будет ждать! Мы же играем сегодня вечером!

Мы в ускоренном темпе совершили обратный путь к Сорбонне. Потихоньку наплывали сумерки, людей и музыкантов на улицах становилось все больше.

Когда мы примчались, маленький ансамбль уже наигрывал что-то без скрипки и барабана. Костя посмотрел на нас укоризненно.

Весь вечер мы играли, переходя от одного небольшого кафе в другое. Я начал получать кайф от стучания кольцебросом, а близость Маши придавала удвоенную энергию. В двух ресторанчиках хозяева заведений предложили нам вино и кофе. Я заметил, что конкуренция среди музыкантов в Латинском квартале жестокая: одна музыкальная группа буквально через несколько минут сменяет другую.

Над вечерним и ночным Бульмишем неслись «Амурские волны» вперемешку с «Очами черными», французским шансоном и душевными мелодиями Свиридова.