Текст книги "Нежная ночь Ривьеры"

Испытание

(Ривьера, 1925–1928 годы)

Хэдли поднялась с пляжа на «Виллу Америка» с твердым решением: закончить все сегодня же. Но в глубине души бился страх. А вдруг он скажет: «Отлично, тогда я ухожу прямо сейчас?»

– Попросите, пожалуйста, водителя отвезти меня в наш отель. И передайте мужу, что я туда вернулась, – попросила Хэдли горничную, которая поспешила к ней, как только она зашла на террасу.

И всю дорогу до «Отель де ла Пинет», где все поселились – они с Эрнестом, Бамби с гувернанткой и Полин, – мысленно перебирала те унижения, что перенесла здесь вместо ожидаемой победы. Укрепляла решение.

Сначала казалось, что все идет прекрасно. Они с Эрнестом жили вместе, Полин – в соседнем номере, как и положено подруге семьи.

По утрам завтракали в саду – хозяйка накрывала им три маленьких столика в тени деревьев: хрустящие, только что испеченные слоистые круассаны, домашнее повидло, дырчатый сыр, темный тягучий мед и кофейник с крепким кофе.

Затем все трое садились на велосипеды и ехали к морю. Эрнесту приглянулся один пляжик в скалах с такой прозрачной водой, что просвечивали далекие камни с серебристыми прочерками маленьких рыб.

И тут Хэдли сдавала позиции одну за другой.

Сначала – купальники. Она не подумала, как со своими квадратными формами будет смотреться рядом с изящной, как статуэтка, Полин.

Но и в море было не лучше.

Полин отлично плавала, Эрнест старался за ней угнаться. Они подолгу плескались в воде, заставляя Хэдли умирать от ревности на берегу.

Пока как-то Полин для виду не сжалилась:

– Чего ты сидишь? Давай я научу тебя нырять! Смотри, это легко!

Забралась на торчащий из воды камень, красуясь, вытянулась в струнку, сомкнула вытянутые руки над головой и легкой рыбкой скользнула в зеленую воду. Вынырнула аж у торчащей вдалеке скалы, быстрыми гребками вернулась и потянула Хэдли за собой:

– Пойдем! Не бойся! Подними руки, спрячь под них голову и ныряй!

Эрнест, посмеиваясь, наблюдал за их возней.

Хэдли сжала зубы – было глупо отнекиваться и было глупо прыгать. Она знала, как будет выглядеть со стороны. Все же она взобралась на камень, зажмурилась, неуклюже плюхнулась в воду…

И так ударилась животом, что в ужасе заколотила руками и ногами, лишь бы поскорее почувствовать под собой дно.

– Ну вот, самое страшное позади! – засмеялась Полин. – В следующий раз получится лучше.

– Давайте побережем обитателей глубин! И твой милый живот! – сказал жене Эрнест. Она так и не поняла, что это было: забота или насмешка. Больше Хэдли не ныряла.

Потом они валялись на полотенцах, подставляя солнцу тела. И становились неуловимо похожи – с их темным загаром и одинаково светлыми, выгоревшими на солнце короткими волосами. Эрнест еще перед поездкой уговорил их с Полин подстричься под мальчишек.

Хэдли знала этот пунктик мужа: он был неравнодушен к коротким светлым волосам, не раз просил ее перекраситься, придумывая им новые имена и новые образы.

Теперь в их игре участвовала и Полин.

Однажды, когда они втроем лежали на пляже, Хэдли перехватила потаенный ласкающий взгляд Эрнеста, перебегающий от одной к другой. И ее как обожгло: что за фантазии проносятся сейчас в его голове!

Но при этом он никогда не давал понять, насколько далеко зашли их отношения с Полин. Это было еще одним мучением. Лежать ночью рядом с мужем, таким родным, близким, знакомым в каждом движении, вздохе, и гадать: они с Полин спят вместе? Или все это просто морок, затянувшаяся игра двух ярких людей? Ведь не может же у него быть с кем-то такой невероятной физической близости, как с ней.

Она гладила его по плечу. Горечь утихала.

Но наступало утро. И от их перекрестных взглядов, ласково-насмешливых реплик, мимолетных касаний – Полин любила игриво дотрагиваться до пуговицы его рубашки – муки ревности набрасывались на Хэдли с новой силой.

Особенно тяжело ей было после ужина, когда вся суета дня, в которую можно было спрятаться, стихала. Они оставались втроем в теплой темноте вечера – Эрнест усаживал их в саду играть в бридж. Хэдли и в счастливые-то времена была неважным игроком. А тут, в странной компании с мужем и его любовницей, никак не могла сосредоточиться, путалась и сбивалась. Эрнест то смеялся над ней, то злился.

Полин отлично видела, что с ней происходит. Но продолжала разыгрывать веселую подружку. Хэдли обострившимся чутьем раненой самки понимала: ждет, чтобы она взорвалась, выгнала Эрнеста, сама разрешила дикую ситуацию, разрубить которую муж боялся. Потому и терпела.

Первой не выдержала Полин. Она позвала ее позагорать вдвоем, голыми: «чтобы загореть везде, совсем везде, понимаешь!» Хэдли согласилась.

В конце дня Полин вдруг сказала:

– Ты не думаешь, что нам надо поговорить?

Хэдли лишь удивленно вскинула брови и промолчала.

Она знала, что остроумная и хитромудрая Полин в разговоре одержит над нею верх, заморочит лукавыми, верткими, как она сама, словами. Нет уж.

В чем Хэдли была уверена, так это в том, что и Эрнест не хочет никаких разборок.

И все же было ясно: долго так продолжаться не может. Кому-то из двух женщин придется уступить.

* * *

– Вы с Полин должны расстаться! – сказала Хэдли Эрнесту, когда поздно вечером они прикатили с пляжной вечеринки. От него пахло спиртным и немного – жженым эвкалиптом, этот тревожный запах далекого пожара пропитал в последние дни всю их одежду.

– Что? – удивился он.

– На сто дней. Если за это время вы решите, что по-прежнему любите друг друга, мы с тобой разведемся и ты сможешь на ней жениться. Ты должен выбрать.

Эрнест замолчал.

– А это что? – кивнул он на стопку сложенных на кровати рубашек.

– Мы уезжаем. Мне кажется, наш отдых здесь закончился.

Эрнест подошел к окну, уставился на огромное дерево, на котором в свете фонаря почему-то дрожало несколько листов, будто кто-то невидимый тряс именно эту ветку, в то время как остальные оставались недвижимы.

– Хорошо, я согласен, – неожиданно обернулся он.

Хэдли не поняла, о чем он: об отъезде или о ее предложении. Но Эрнест сухо добавил:

– Скажу Полин, – и вышел.

Удобно, когда любовница живет в соседней комнате. Недавно на одной из вечеринок у Мэрфи она услышала, как про них сплетничают две худосочные девицы, подружки кого-то из именитых гостей. Одна, закатив глаза, возбужденно тараторила: «Говорят, они и спят все вместе! Втроем! Полин в одной курточке от пижамы забирается к ним в кровать и…»

Тогда, на вечеринке, ей даже показалось это смешным, особенно подробность про курточку. Но потом пришло осознание. В каком жалком, униженном положении в глазах других она находится все это время! Жены, которая вынуждена терпеть любовницу мужа даже в своей кровати?!

Хэдли механически продолжала укладывать чемодан: свои темненькие платья – какие они и правда старые, немодные, – вещички Бамби, летние костюмы Эрнеста, а в голове билась мысль: победа! Первая ее победа за все это время. Наконец это не ей диктуют условия, а она сама.

На три месяца можно выдохнуть, а там кто знает…

Хэдли была неискушенной в любви. Иначе бы знала: искусственные препятствия только возбуждают влюбленных, а вынужденная разлука разжигает их страсть.

Под дверью

(Лазурка, 2013 год)

Когда я вернулась от Мари, Машка валялась на кровати с телефоном в руках. Она тут же вскинулась:

– Ну? Узнала что-нибудь?

– Ничего, кроме того, что Влад позорит честь семьи.

– Чего же старуха от тебя хотела?

– Пожаловаться на жизнь и давление.

– Что-то быстро уложилась для таких важных тем.

– К ней Поль пришел.

– Поль?

Машка в мгновение ока вскочила. Схватила со стула сумочку, достала помаду, мазнула перед зеркалом губы. И скомандовала:

– Идем!

– Куда?

– Подслушивать, конечно!

Не успела я возразить, как она уже ураганом неслась по длинному коридору: казалось, бледнолицые дамы и нарядные господа с портретов удивленно смотрят ей вслед.

Дверь в комнату к Мари была закрыта, оттуда шел невнятный гул голосов. Машка решительно схватилась за золотую ручку и рывком потянула ее на себя.

Дверь с тихим скрипом приотворилась. Машка тут же засунула в щель любопытный нос.

– Я не ослышалась? Миллион? Раньше девочки стоили дешевле! – бушевал негодующий голос Мари.

– Какие девочки! Я никогда у тебя ничего не просил. Но тут такое случилось! Я был уверен, понимаешь, абсолютно уверен! И вдруг… Поверь, я все тебе верну!

– С чего ты взял, что у меня вообще есть такие деньги?! – взвизгнул тонкий голос.

– Я же знаю, что у тебя есть. Мари! Для меня это вопрос жизни и смерти. Если ты не дашь, я просто не знаю…

– Всем нужно от меня только одно: деньги, деньги, деньги! – перебила его бабка. – Думала, ты другой. А ты…Смерти моей хочешь? Уморить меня? Мил-ли-он! С ума сошел! Вот помру, тогда и получишь наследство! Все, не могу это слышать! Во-он!

Дверь широко распахнулась, долбанув Машку по лбу. И подруга с выскочившим из комнаты Полем ошарашенно уставились друг на друга.

– Ты… Что тут делаешь? – спросил взъерошенный Поль.

– Пришла к Мари просить твоей руки. Но, кажется, не вовремя… – Машка потерла лоб.

Поль даже не улыбнулся.

– Кто кричал? Что случилось? – выскочила из коридора испуганная горничная.

Никто не удостоил ее ответом.

– Вы что, за мной следите? Откуда вы? Из полиции? – горячечно уставился на Машку Поль.

Она хмыкнула:

– Поздравляю! Ты первый! До этого все считали, что мы из «Розовой пантеры». Нет, просто весело справляем Ленкин день рожденья. А ты беглый преступник? Чем интересен полиции?

Поль замотал головой:

– Прости. Это я так. У меня неприятности…

– Надо же. У нас тоже. Может, обменяемся впечатлениями? Приложим друг друга к душевным ранам?

– Маша, к моей душевной ране можно приложить только деньги. И я их добуду!

Поль стиснул зубы, отчего его миловидное лицо вдруг приобрело хищное выражение. Процедил:

– Удачи! – И уже развернулся, чтобы уйти. Как у него в кармане брюк зазвонил телефон.

– Да, это Поль Дюбуа, – ответил он по-французски. – Да, я оставлял свои данные. Что? Когда? Вы же сегодня сказали – ему лучше? Но почему?

Очевидно, на последний вопрос не ответили, потому что Поль нажал отбой и уставился на нас опрокинутым взглядом.

– Длинный умер. Из больницы звонили. Утром вроде стал приходить в себя. А сейчас…

– О господи!

У меня замерло сердце. На Поля страшно было смотреть. Из него будто ушла вся жизнь – он был белый, даже брови и ресницы, казалось, потеряли цвет.

– Это я, я виноват! Сначала его напоил, потом бросил, обозвал пьяницей. А он меня послал. Последние слова! Господи, да как так-то!

Он тоскливо обвел взглядом нашу застывшую компанию. И зашагал к выходу, не попрощавшись.

– Надо сказать Кате, – Машка достала телефон.

Через десять минут мы уже сидели в гостиной, куда Катя, потерявшая поначалу от известия дар речи, нас позвала. Плюхнулась в роскошное старинное кресло, по‐хозяйски вызвала звонком горничную, распорядилась принести нам коньяк, пояснив:

– У бабки зашибенные подвалы!

Велела притащившемуся за ней Бунику лечь у ног. И наконец выдохнула:

– Вы точно знаете? Мы же часа три назад у него были! Он реально почти оклемался!

– Кто – мы? – вскинулась Машка, до этого сидевшая, будто в анабиозе.

– Да все. Договорились проведать. Марк, Лиза, Алиса, Ирусик со своим жиголо, Гусыня без Павлика. Он от этого дурдома в Москву сдриснул. Поля только не было – что-то там у него стряслось. Нет, охренеть…

– Что, и говорить мог? – не отставала Машка.

– Нет, говорить не мог, только веками так хлоп-хлоп. Врачи сказали – выходить из комы будет постепенно. А хочешь узнать, не назвал ли он убийцу? Не успел! – сказала Катя. И сама поперхнулась: – Думаешь, его могли… Блин! Надо выпить! Давайте помянем! – Она протянула нам свой стакан и тут же отдернула.

– Господи! Теперь ведь за Длинного – не чокаясь…

– Подожди ты с чоканьем. В палате вы были все вместе?

– Пускали туда по одному. Ирусик с Алиской вообще не пошли. Алиска сказала: «Я покойников боюсь!» Как накаркала! А ушли все вместе. Лиза только в тубзик побежала, мы ее на выходе ждали-ждали. Алиска за ней пошла – не нашла. Потом Лизка выходит такая – я заблудилась! Где там блудить-то? Думаешь, она могла?..

– Ничего пока не думаю, – сказала Машка. И уставилась Кате прямо в глаза.

– Сама-то ты как вообще тут оказалась?

– У Мари?

– Нет, на Лазурке.

– Приехала принимать наследный замок. Чего глаза вытаращили? Вы думали, я тут хрен собачий?

Буник, валявшийся у Кати под ногами, забил пушистым хвостом.

Наследный замок

Катя жила в Москве в заплеванной хрущевке на Водном. От метро еще 15 минут на автобусе по всяким жопеням. И потом минут десять пешком между покосившихся, вросших в землю пятиэтажек с замазанными швами трещин, похожих на глубокие морщины. В крошечной двушке они остались вдвоем с матерью. Отец ушел, когда Кате исполнилось десять. До этого родители все время ругались. Вернее, отец: он корил мать – тоненькую, белокожую, боязливую – за бесхозяйственность и брезгливо называл барыней, отчего та испуганно втягивала голову в плечи. Вести хозяйство она и впрямь была не мастерица. Как говорят в народе, руки не из того места растут: все у нее падало, разбивалось, подгорало. Папашка нашел себе ровню: крутобокую, спелую, как арбуз, громкоголосую продавщицу из соседнего магазина.

Когда Катя заканчивала филфак, отец неожиданно помер: как сказала его сожительница, перепил и ночью откинулся – инсульт. Вскоре заболела и мать. А когда уже совсем плохая стала, подозвала и сказала странное:

– Там у меня в комоде, в белье. Пакет в лифчики завернут. Не хотела тебе показывать, боялась, что уедешь. А теперь уж что. Подожди только, как помру.

Катя достала кипу застиранных, выцветших бюстгалтеров. Внутри, в чашечке самого потертого лежал целлофановый пакетик. В нем – письмо.

Из Ниццы.

В нем неуверенным детским почерком было написано:

«Здравствуйте, Ольга! (так звали Катину мать). Вы меня не знаете, но я ваша дальняя родственница по прабабушке, Елене Георгиевне. Как вы, наверное, слышали, в революцию наша прабабушка, дворянка с французскими корнями, уехала в Ниццу к сестре, оставив в Петербурге дочь, вашу бабушку Анастасию двух лет. Анастасия тяжело болела, врачи сказали, что не перенесет дороги и, скорее всего, вообще не выживет. Прабабушка решила спасти хотя бы одну дочь, семилетнюю Татьяну. Но Анастасия выжила, ее воспитала нянька, которая долго выдавала себя за ее мать. Прабабушка всю жизнь переживала, что бросила дочь, перед смертью завещала моей матери разыскать сестру или хотя бы ее могилку. Найти было трудно, но когда у вас произошла перестройка, мать обратилась в одно агентство. И вот наконец удалось вас разыскать.

Конечно, у вас есть много вопросов, но лучше мне ответить на них при встрече. В бюро, в которое обратилась моя мать, сказали, что у вас есть дочь. Мать моя до окончания поисков не дожила, умерла. Да и я уже стара. Но очень хочу увидеться. Приглашаю вас с дочерью ко мне в гости, я живу в Ницце, у меня свой дом. Напишите, когда сможете приехать, я сделаю для вас гостевую визу. Если у вас нет денег на билеты, я куплю. И пребывание в Ницце, конечно, за мой счет. Жду вашего ответа. Александра».

Катя осмотрела штемпель на конверте. Письмо пришло почти год назад.

– Ты знала? Про эту сволочную прабабку, которая сама в Ниццу усвистела, а нас всех в лице двухлетней Анастасии тут бросила? – спросила Катя у матери, которая уже еле могла говорить.

Та кивнула:

– Мне мать перед смертью сказала. Вот как я тебе. А той – нянька, когда заболела. По секрету. Времена были такие – лучше ничего не знать. Целее будешь. Но ты дождись, как помру, и съезди. Может, помогут тебе родственники, останешься в Ницце. Поживешь в каком-нибудь замке…

– Да письмо год лежало! Сколько лет той старушке? Может, она уже померла!

Но старушка не померла. Катя сдержала слово и написала ей только после похорон матери. Оставила свой телефон. Та быстро перезвонила, потом за три недели сделала приглашение и прислала билет – в один конец.

– А еще говорят – французы жадины! – рассказывала Катя подруге. – Кто я ей? Какая-то седьмая вода на киселе! А она вон как расщедрилась! Правда, что-то долго тянула…

Причина внезапной щедрости родственницы выяснились почти сразу, как Катя вошла в дом, – это был старенький, давно не крашенный коттеджик на четырех хозяев на окраине Ниццы: желтая краска фасада выцвела, крошечные терраски с дешевой пластиковой мебелью выходили в подобие садика с жухлыми гортензиями в горшках.

Александра выехала к Кате на инвалидной коляске – это оказалась грузная, колыхающаяся в кресле, как тесто в кастрюле, неопрятная тетка с большой бородавкой у развесистого носа. Не такой ожидала Катя увидеть французскую родню.

Александра засюсюкала, запричитала. Долго рассказывала не про дворянские корни, а про свой артрит и диабет. Угостила недоваренной пастой с одним лишь сырным соусом: ее сделала соседка.

Но уже на следующее утро у плиты стояла Катя. Она же вымыла – вернее, выскребла – покрытый коркой грязи пол, вытерла в двух крошечных комнатушках застарелую пыль, помыла старухе голову. И поняла: Александре нужна была не новая родня, а бесплатная рабочая сила.

На третий день, когда Катя попыталась взбунтоваться, та ей и заявила: «Я оплатила билет, даю тебе кров – она так и сказала «кров», ее русский язык был, словно из старых романов, – а ты изволь помогать мне по хозяйству».

Так Катя превратилась во французскую Золушку.

– Чего же ты обратно не уехала? – спросила Машка, подливая себе коньяку. – Или просто от тетки не свалила?

– Куда? В Москве путь был один – учителкой в школу, а сорок детей хуже одной бабки. Визу она мне рабочую сделала, я тут по старушкам деньжат подсшибала. На тусовки стала ходить – бабка хоть и бедная, а все же с известной фамилией, тут это ценят. Ну и клоповник мне завещала, своих детей у нее не было. Год назад померла. Я его теперь сдаю, сама снимаю в другом районе.

– А какая у нее фамилия? – быстро спросила Машка.

Мне показалось, Катя на секунду замешкалась. Потом сказала:

– Жомини. Были такие французские аристократы, которые породнились с мелкопоместными российскими дворянами.

Я подумала: не выдумала ли Катя эту историю? Тут на Лазурке с давних времен любой таксист – бывший граф. А потом решила, что слияние пролетарских и аристократичных кровей отлично объясняет Катино эксцентричное раздвоение.

– А вот вы, девчонки, чего не сваливаете? – спросила вдруг Катя. – Ладно, нам некуда от этих краж и убийств деться. Но вы чего тут третесь? Я бы на вашем месте уже тусила где-нибудь в Париже или еще подальше.

– Хочу получить Пулитцеровскую премию за разоблачение Розовой пантеры, – уставилась ей в глаза Машка.

Та выдержала ее пронизывающий взгляд:

– Ну, дело ваше. Главное, чтобы не посмертно…

– Утром улетаем! – сказала я Машке, когда, уговорив за этой беседой полторы бутылки коньяка, мы, пошатываясь, добрели до своей комнаты. – Вон, даже Катя говорит: здесь уже полный трындец!

Но жизнь так устроена: в любой момент может оказаться, что трындец был лишь наполовину полон.

Тревожный звонок

Борису позвонили, когда он собирал вещи в съемной квартирке в Италии. По идее, соваться туда не следовало, но жаль было бросать реквизит: чемоданчик с гелевыми масками, коробочки с тушью, тени, помаду, множество баночек с тональными кремами…

«Лена бы мне позавидовала!» – почему-то подумал он.

Но все уложить не успел.

– Ваш заказ номер 1412, – назвал незнакомый женский голос код, который означал, что указаниям звонившего надо следовать неукоснительно. – Берите чемоданчик и выходите. Внизу ждет черный «Пежо».

– Куда поедем?

– Сами поведете. Адрес введен в навигатор.

– Я не привык работать втемную, – сказал Борис. – Куда я должен ехать?

Там помолчали. Потом все же ответили:

– К шефу.

Меньше всего Борис сейчас хотел встречаться с Владом Дюбуа. Интересно, тот знает, кто выманил с яхты девчонок? Наверняка знает, так уж все устроено в их организации. И вряд ли простит… И если шеф – это он.

– Решили меня наказать? – спросил Борис с легкой усмешкой, выгадывая время для раздумий.

– Нет, новое задание.

– Я не беру новые заказы.

– Это не то. Одна услуга лично для шефа – и вы навсегда свободны.

Борис решил, что разговор закончен, но тут женский голос вдруг хихикнул:

– Ты что, и правда запал на эту Машку?

– Почему на Машку? – глупо спросил Борис.

Если честно, вторую девицу он даже вспомнил с трудом. И только потом вскинулся:

– Собственно, какого…

Но телефон уже отключился.

Усевшись в «Пежо», Борис вдруг на секунду застыл, прикидывая: а не рванет ли машина, как только он повернет ключ зажигания? Ведь он нарушил основные правила. Поставил жизнь чужих выше безопасности своих. Как-то нехорошо это прозвучало: «навсегда свободен».

Помедлил еще мгновение. И все же повернул ключ.