Текст книги "Два ларца, бирюзовый и нефритовый"

31. С чего бы это?

ТРЕБУЕТСЯ ответить, почему люди предпочитают предаваться страсти под покровом ночи, а животные – при свете дня?

Решение Отвернувшегося от милости

Следуя своему естеству – «животному в себе самом», – и люди вряд ли стали бы дожидаться ночи. Но принцип жень, определяющий человеческое, заставляет их откладывать вожделение. Не всех, разумеется, и не всегда – так поступают по преимуществу люди. Можно сказать и проще: животные, способные откладывать наступающее вожделение, дожидаясь ночи, и именуются людьми.

Решение Ко Бао

В подобных вопросах многое определяется обычаями, а они в этом отношении разнятся даже внутри Поднебесной. Но есть, пожалуй, и естественная причина – это неуверенность и робость. Страсть, влекущая возлюбленных друг к другу, может быть очень сильной и в то же время хрупкой. Поэтому по молчаливому соглашению люди часто и выбирают покров ночи, когда легче скрыть смущение. В особенности юные и неопытные возлюбленные избегают дневного света и избыточного свидетельства собственных глаз.

32. Вижу и понимаю

По правилам одного из буддийских направлений, распространенного в школах и монастырях Юго-Востока, если диспут не приводит к согласию сторон, хотя все аргументы уже исчерпаны, любой из участников спора может сказать: я вижу, что все-таки я прав. В таких случаях его оппонент разводит руками и диспут считается законченным. Ибо представители учения полагают, что истина не нуждается в том, чтобы ее отстаивали, – в этом нуждается заблуждающийся.

Именно так и случилось после спора, длившегося более двух часов. Шень Хоа, один из участников диспута, заявил:

– Все равно я по-прежнему вижу, что прав.

Однако его оппонент монах И Ци, вместо того чтобы закончить спор и удалиться, неожиданно сказал:

– Твое утверждение ложно, и, следовательно, ты не прав.

– У тебя есть еще какие-то доводы? – спросил изрядно удивленный Шень Хоа.

– Опровергающие доводы вытекают из твоего последнего утверждения, – сказал И Ци. – Если ты действительно видишь истину или хотя бы свою правоту…

– Будь уверен, ясно вижу. Твои аргументы ничего не смогли изменить.

– Тогда, – возразил И Ци, – тебе нетрудно будет ответить, какого цвета твоя правота. Ведь все видимое имеет цвет, а также размер и форму. Скажи мне, какой величины твоя правота? Может ли она поместиться на ладони или слишком велика для этого? А по форме? Напоминает ли она сферу или, может быть, правильный многогранник? Раз уж ты ее видишь, и притом ясно, тебе не составит труда привести столь важные детали. Будь же снисходителен, опиши видимое тобой, и тогда, может быть, и я увижу твою правоту.

Шень Хоа, однако, впал в замешательство и не смог сказать ничего вразумительного.

ТРЕБУЕТСЯ ответить, есть ли все же в этом диспуте победитель?

Решение Лесного Брата

Следует признать, что монах И Ци одержал победу в споре – в той мере, в какой вообще можно выиграть спор. И Ци не стал сдувать пылинки с уже отшлифованных аргументов, не стал нападать там, где ожидают нападения. Его ход, не слишком традиционный для южных направлений буддизма, у чаньских наставников называется чу ти бо [неожиданно выбить привычную опору]; благодаря такому приему многое раскрывается в новом свете, что и позволяет говорить о просветлении. Шень Хоа смутился, поскольку был выбит из привычной колеи. Может быть, поначалу Шень был раздосадован своим поражением, но это поражение дорогого стоит – оно стоит многих побед в схоластических распрях.

Хорошенько осмыслив случившееся, Шень Хоа мог бы ответить: «Теперь я понял, что я действительно вижу. Я вижу собственную неправоту и могу описать, как она выглядит. Она имеет вид моей самодовольной физиономии, выражающей пустую гордость искусного спорщика».

Классическое решение

Прием, примененный монахом И Ци, не относится к числу приемов, которые используют уважающие себя и друг друга собеседники. И Ци прибегнул к типичной демагогической уловке. Ведь для того, чтобы цепляться к словам, совсем не требуется ни большого ума, ни образованности – они могут даже помешать, если нужно произвести впечатление на простолюдина. У истинного сюцая подобные уловки вызывают лишь скептическую улыбку. Известно, что наставники чаньской школы активно практикуют то, что они называют выбиванием привычной опоры и что на деле зачастую сводится к раздаче оплеух. А вот в умении ясно выразить оттенки мысли представители этой школы не так искусны, вот почему к ним стекаются те, кто способен реагировать лишь на сильнодействующие средства. И наоборот, приверженцы неспешного, внимательного разума как лучшего средства от опрометчивости равнодушны к приемам И Ци. Они не без оснований считают, что никто еще не придумал лучшего способа разыскания истины, чем беседа знающих.

Между тем, вопрос, заданный монахом, сам по себе, безусловно, достоин исследования. Мы ведь используем как равноправные два выражения: «теперь я ясно вижу» и «теперь я, наконец, понимаю». Придраться к допускаемой равноправности достаточно легко, что и сделал И Ци. Однако его, в свою очередь, следовало бы спросить: «Действительно ли ты уверен, что все видимое и увиденное непременно обладают определенным цветом, размером и формой? Верно ли, что без этих определенностей вообще ничего нельзя увидеть?»

Когда, например, взволнованного человека, ставшего свидетелем городского пожара, просят описать, какого цвета была крыша горевшего дома, он отнюдь не всегда способен это сделать, хотя он ясно видел пожар, видел своими глазами.

А восприятие цвета во сне? Мы нередко утверждаем, что видели кого-либо во сне, хотя при этом не видели даже его облика; тем не менее мы уверены, что видели именно того, о ком говорим. И наоборот, во время гаданий по панцирю черепахи гадатель долго смотрит на панцирь, несомненно, различая все оттенки цвета, неровности рельефа и прочие подробности – при этом случается, что гадатель грустно вздыхает и говорит, разводя руками: ничего не вижу.

Свидетель пожара затрудняется в описании деталей постройки, потому что он видит пожар, а не дом. Цвет, размер, и даже форма, – не главное в видимом. Порой, чтобы заметить эти сопутствующие видимому обстоятельства, необходимо специально присматриваться. Главное же в разумном человеческом зрении именно единство смысла, усматриваемое сразу, – излишние загромождающие подробности тут могут попросту помешать. К вещам такого рода относится, разумеется, и правота.

Вот почему выражение «ясно вижу» иногда определяет более глубокую степень проникновения в суть дела, чем выражение «знаю». Ведь можно, скажем, знать последовательность действий, приводящих к нужному результату, но при этом так и не обрести усмотрения целого. А можно, не различая ни цвета, ни размеров, ни очертаний, видеть истину столь же ясно, как пожар.

33. Домашние заботы

Цзи Фэй и Ди Мяо имели, на первый взгляд, не много общего между собой. Цзи жил в Сиани, отлучаясь из дому крайне редко, только если того требовали неотложные обстоятельства. Ди Мяо, напротив, почти непрерывно странствовал. Но, по крайней мере, в двух отношениях эти люди были схожи: ни один из них не совершил бесчестных поступков, и равная любовь к знанию была свойственна каждому их них.

И вот случай свел этих достойных людей на ученом диспуте, устроенном наместником императора. Речь там шла о природе подземных драконов и об их отличии от драконов, живущих в восточных и южных морях. На этом диспуте Цзи Фэй и Ди Мяо заметно превзошли прочих по глубине своих знаний. Наместник, чрезвычайно интересовавшийся драконами, вознаградил обоих и предложил им хорошее жалованье с тем условием, чтобы Ди и Цзи по очереди вели занятия в его дворце. Однако оба ученых от предложения отказались, сославшись на крайнюю ничтожность своих познаний в этом вопросе.

Настало время расставаться, и Цзи Фэй, почтительный сын и благородный муж, сказал:

– Господин Ди, я не осмеливаюсь пригласить вас в гости специально, но если будете в Сиане, окажите мне милость посетить мой скромный дом.

Ди Мяо поблагодарил Цзи и, в свою очередь, пригласил его в гости, добавив при этом, что ехать никуда не надо.

– Где же вы живете, уважаемый Ди? – осведомился Цзи Фэй.

И услышал в ответ:

– Вот здесь, буквально в двух шагах. Добро пожаловать.

Цзи последовал приглашению. Через десять минут ходьбы путники вошли в рощу, а еще через пять минут вышли на берег реки. Ди достал из дорожной сумки покрывало, зажег заранее заготовленные сухие ветки, снял висевший на суку чайник, и, бросив в него пригоршню чая, предложил коллеге садиться.

Цзи сел, стараясь не выказывать своего удивления. По-видимому, это не очень хорошо ему удалось, поскольку Ди Мяо, прервав молчание, спросил:

– Господин Цзи Фэй, я надеюсь, что вы, будучи человеком вдумчивым и привыкшим смотреть в корень вещей, не считаете, что наличие террасы, сплошной крыши и прочих подобных пустяков определяет понятие дома?

– В этом я согласен с вами, господин Ди.

– Кроме того, насколько мне известно, сыновья ваши возмужали и определились в жизни, а дочери обрели новые семьи.

– Это так, – с легкой грустью заметил Цзи.

– Тем не менее в вашем взгляде я вижу сострадание. Быть может, вы считаете, что ваш дом прочнее? – с улыбкой спросил Ди Мяо.

– Нет, я далек от такой мысли. А сострадание, которое вы видите в моих глазах, вызвано тем, что я сравнил наши домашние заботы.

Чаепитие продолжалось недолго и прошло в молчании, после чего Ди Мяо откланялся, а Цзи проводил гостя до опушки леса.

ТРЕБУЕТСЯ ответить, что имел в виду Цзи Фэй, с состраданием говоря о домашних заботах, и насколько прав был он в своем сострадании к Ди.

Решение Ляна Безбородого

В этой истории никто из собеседников не обнаруживает явного превосходства, они равны по силе, как подземный и подводный дракон, – стало быть, их аргументы несоизмеримы. Возможно, потому и не были озвучены, несомненно, продуманные каждым из них доводы. Но бывает так, что, не отдавая преимущества ни одному из собеседников, мы все же должны отдать преимущество одной из позиций.

Кому же? Иногда утверждают, что труднее всего быть справедливым, если правильную позицию защищает человек низкий, а позицию безусловно ошибочную защищает человек во всех отношениях достойный. В действительности случай, описанный в задаче, более сложный, – ведь ученые, сохраняя доброжелательность и любезность, тем не менее расходятся в понимании самой сути вещей. Печально и то, что в этом споре нам непременно приходится выбирать одно из двух, ведь этот выбор касается не слов и аргументов, а последовательности поступков.

Если попытаться озвучить лишь часть того, что имели в виду, но не высказали Цзи и Ди, мы можем отметить сознание исполненного долга, за которое наверняка держится Цзи Фэй как за свое преимущество – держится и тешит себя знаками ежедневного подтверждения уважения со стороны окружающих. Даос Ди Мяо, напротив, словно бы хочет спросить (да и спрашивает, не озвучивая вопроса): так ли уж это благородно – жить на проценты с исполненного долга? Однако на этом же основании и сам Ди может быть обвинен в стремлении пристыдить мир своей правотой…

Все дело в том, что перед нами люди действительно мудрые, а не просто знающие. Ведь им удается труднейшее – щадя друг друга, не унизить при этом истину.

Решение Хэ Цзая

То, что имел в виду Цзи Фэй, прекрасно понял Ди Мяо. Но не решился на горькое признание, подтверждающее уязвимость собственной позиции. Ведь этот практический последователь даосских принципов больше всего дорожит своей беззаботностью, несвязанностью житейскими обстоятельствами, полагая, что тут ему принадлежит бесспорное преимущество. Однако именно по этому поводу Цзи Фэй и выражает сострадание. Цзи как бы говорит: я сожалею о том, какие тяжкие заботы по дому мучают и отвлекают тебя…

Тут можно было бы возмутиться, начать описывать прелести своей необремененности, но Ди не стал этого делать, он, конечно, увидел, что Цзи поймал его на излишнем старании. Да, террасы и ставни не так уж важны для идеи дома, но ведь Цзи Фэю и не приходится всякий раз отстаивать их важность, он попросту не задумывается об этом, а если и задумывается, то не больше, чем о нравах подземных драконов. Ди Мяо, напротив, сталкивается с необходимостью все время отстаивать свой выбор – не только перед другими, но и перед самим собой. Таковы его домашние заботы, вызывающие сочувствие Цзи Фэя.

Мудрецы расстаются, преисполненные уважения друг к другу, но все дело в том, что из них двоих уходящий – беспечнее.

34. Попутный ветер

Ли Мян, торговец и мореплаватель из Макао, вознамерился снарядить корабль в дальнее плавание к островам Пальмового архипелага. Испытывая стеснение в средствах, мореплаватель, как водится в таких случаях, обратился к заемщикам и состоятельным людям Макао с просьбой о кредите, но, несмотря на успешные предшествующие экспедиции, получил отказ – слишком уж опасным и безрассудным было сочтено его предприятие. Однако Ли Мян, вопреки ожиданиям, не пал духом: он бросил клич по всему южному побережью, призывая всех желающих принять участие в дальнем морском походе. Эта затея казалась еще более безрассудной, чем само плавание, ведь предполагаемые участники не только не получали предварительного вознаграждения, но должны были еще и собрать деньги на закупку провианта.

Вопреки насмешкам купцов, на зов отчаянного морехода откликнулось много желающих. Среди них оказались и бывалые моряки, и новички, ни разу не ходившие в плавание. В результате команду удалось собрать в самые сжатые сроки и через неделю корабль был уже готов к отплытию. Императорский наместник, отвечающий за работу порта, счел нужным лично поговорить с некоторыми людьми, подрядившимися на безрассудное плавание к Пальмовому архипелагу, чтобы узнать о причинах их решения. Ему отвечали не слишком вразумительно, и лишь один старый моряк дал короткий ответ, впечатливший чиновника, хотя и не рассеявший его недоумения.

ТРЕБУЕТСЯ решить, каким мог быть ответ, оправдывающий опасное предприятие, и насколько добровольцы Ли Мяна достойны уважения или хотя бы сочувствия.

Решение Лесного брата

Разнобой в ответах, с которым столкнулся представитель императора, сам по себе достаточно красноречив. Как раз в подобных случаях и принято говорить «всякий сброд». Впрочем, удивляться тому, что люди, готовые на авантюру, отыскались в достаточном количестве, не приходится: история свидетельствует, что и еще более сумасбродные предприятия не испытывали недостатка в желающих присоединиться.

Проще всего сказать, что главным побудительным мотивом тут стала алчность, а все прочее, все отговорки, которые высказывали участники в ответ на прямой вопрос, – предназначалось лишь для того, чтобы эту алчность скрыть. Алчность могла побудить отдельных участников, особенно в сочетании с крайней глупостью – эта удивительная смесь вообще является главным источником решимости у простолюдинов, хотя алчность в чистом виде все же способна на элементарный расчет, призванный сохранить самого алчущего.

Для многих вполне достаточной причиной является просто подвернувшийся случай. Среди согласившихся наверняка были и те, кто руководствовался просто благими намерениями, например, стремлением изучить ремесло моряка или проверить себя в опасном испытании. Однако даже самые лучшие побудительные мотивы соучастия в деле, изначально лишенном человеческой осмотрительности, оборачиваются своей противоположностью. Такие мотивы в рамках деятельности, которая сама по себе несправедлива, порой приводят к худшим последствиям, чем мотивы самые низменные.

Стало быть, нет никаких оснований испытывать уважение к участникам авантюры, да и для сочувствия нетрудно найти лучшее применение. Что же касается ответа, после которого столичный чиновник решил предоставить дело естественному ходу вещей, – ответа, данного бывалым моряком, он мог бы звучать так: «Если бы я знал причину, по которой я здесь, меня бы здесь не было».

Решение наставника Лю

Бесплодна попытка отыскать исчерпывающую причину для каждой мелочи, вовлеченной в поток происходящего. Таких причин в мире больше, чем семян сорных растений, и обращать на них особое внимание это все равно что преднамеренно выращивать сорняки. Высокопоставленный чиновник, расспрашивая моряков, безусловно, имел случай убедиться в этом.

В любой последовательности поступков, последующий поступок мы склонны считать причиной предыдущего, но эта наша склонность ни в коей мере не является знанием, скорее, она служит его заменой. Знание начинается с понимания того, что сам ритм регулярности важнее непосредственного случайного повода, вызывающего смену одного положения вещей другим. Мудрость же состоит в том, чтобы распознать ритм и принять его к сведению, не подпевая.

Особое внимание требуется, когда регулярность прерывается, но это происходит, как правило, не из-за сорных, первых попавшихся причин, а из-за того, что нечто, прежде незаметное и скрытое, созревает, набирает силу и наконец вырывается из-под власти привычного ритма. Тогда наступает время иного сущего, которое, заявив о себе, обретает регулярность. Так созревшее влечение бросает влюбленных в объятия друг друга, вырывая их из привычной жизни. Так смертного влечет к себе пыл сражения – и в мире рождается воин. Так жажда истины внезапно заставляет торговца оставить свою лавку и последовать за бродячим мудрецом.

Вот и корабль, отправляющийся в неведомое, способен пробудить внезапное влечение у тех, кто даже не подозревал об этом. Поскольку обычай в этих случаях теряет свою силу, таких людей и называют необычными. Едва ли эти люди могут служить опорой Поднебесной, но вполне достаточно, если сама Поднебесная послужит им опорой – уже этим ее существование под небом будет оправдано.

Что же мог бы ответить простой моряк, неискушенный в словах и объяснениях?

– Я прослышал об этом корабле, и вот я здесь, – ответ вполне достаточный и действительно заставляющий только развести руками. Впрочем, бывалый морской волк мог бы не утруждать себя и этими словами, а приложить к уху морскую раковину и протянуть вопрошающему.

35. Страсти души

Нередко бывает, что неожиданно поставленный вопрос вызывает не угасающий с годами интерес, а попытки ответа на него рождают целые философские направления. Тогда те, кому удается дать наиболее вразумительный ответ на этот вопрос, словно бы свалившийся с неба, провозглашаются мудрыми, знакомые с историей ответов считаются образованными и знающими. Но как обстоит дело с теми, кто этот вопрос поставил? Вопреки ожиданиям, они далеко не всегда относятся к мудрейшим, нередко речь идет о людях случайных, весьма ограниченных, неспособных ни к внятному ответу, ни к пониманию подлинной сути невзначай озвученного ими вопроса. Случается, что имя спросившего вообще остается неизвестным.

Нечто подобное и произошло во время традиционного храмового диспута в уезде Ань-шань. Темой диспута был порядок очередности различных животных в процессе нисходящей реинкарнации души; ясно, что представителям каждой школы было что сказать по этому поводу. В самом деле, если преимущество зайца перед стрекозой не вызывает сомнений, то уже сравнительные достоинства того же зайца по отношению к бобру далеко не столь очевидны – ничего удивительного, что яростный спор продолжался с утра до вечера. Лишь после того как принципиальные оппоненты изрядно выдохлись, было позволено и простым слушателям задать по вопросу. Тогда один из них, местный торговец зеленью, неожиданно спросил:

– Уважаемые ученые мужи, вы столько говорили о переселении душ в разные тела, что я хотел бы узнать, что же все-таки прочнее, душа или тело?

Этот вопрос показался присутствующим несуразным и они тотчас же потребовали уточнений относительно понятия «прочности». Однако зеленщик ничего путного пояснить не смог и, сконфузившись, ушел.

Тем не менее, как выяснилось впоследствии, из всего диспута только этот вопрос и запомнился.

ТРЕБУЕТСЯ ответить на вопрос торговца зеленью: что прочнее, душа или тело?

Классическое решение

Сопоставление души и тела в аспекте прочности действительно выглядит странным: наверное, непривычность формулировки и вызвала досаду присутствующих. Вот если бы вопрошающий поинтересовался доказательствами бессмертия души или того, что она не исчезает вместе с телом, ему, конечно же, привели бы эти доказательства, включая многочисленные свидетельства о призраках и воспоминания о пребывании в других телах. Существуют целые тома подобных свидетельств, и ученые в значительной степени единодушны в данном вопросе. Нашлись бы, впрочем, и скептики, отрицающие бессмертие души, – их аргументы тоже давно известны.

Но вопрос, заданный зеленщиком, ничего такого напрямую не касался, и хотя спрашивающий, безусловно, вкладывал в него какой-то свой смысл, но какой именно мы никогда не узнаем. С общепринятой же точки зрения смысл в вопросе отсутствует – как если бы кто-нибудь спросил: что весомее – тушь или написанное этой тушью? Конечно, такой вопрос запомнился бы, как и всякий парадокс, не исключено, что он породил бы и пригоршню парадоксальных ответов…

Возможно, что продавец зелени спрашивал не об относительной долговечности души и тела, не о том «кто кого переживет», ведь для понимания этого достаточно простой способности к наблюдению, а имел в виду прочность как некую устойчивость по аналогии с механической прочностью. Понятно, что и в этом случае ответ был бы в пользу души, если вообще можно удостоить ответом вопрос типа «что прочнее – прочное или бренное?». Бренное тело подвержено болезням и болям, но невзирая на это человек способен сохранять присутствие духа, то есть способен не определяться в своем бытии болезнью и физическим страданием. Если угодно, присутствие духа – это просто другое имя человеческой прочности.

Наконец вопрос можно истолковать в смысле способности быть затронутым каким-нибудь событием, то есть в смысле сравнительной выносливости, сопротивляемости внешним воздействиям. Ведь душу затрагивает многое из того, что само по себе никак не затрагивает тело. Однако эта своего рода беспредельная чуткость не говорит о хрупкости и уязвимости души, а просто указывает на способ ее существования. Ибо то, что, будучи вечным по своей природе, уязвимо едва заметной переменой хода вещей или порядка слов, и есть душа.

Достигнув этого пункта понимания, остается возблагодарить зеленщика: без его дурацкого вопроса мы, возможно, не имели бы такого повода уяснить собственные позиции относительно души и тела.

Решение наставника Лю

Какие аргументы можно привести в защиту нелепого, на первый взгляд, тезиса «тело прочнее души»? И способны ли они дать что-нибудь для лучшего понимания человеческой природы?

Обдумывание неожиданного вопроса уместно начать с допущения, которое, возможно, окажется не столь уж и фантастическим: тело прочнее души. Теперь спросим: а для чего душе вообще столь прочное тело? На ум приходят странные соображения об особой едкости этой субстанции, именуемой душой. Так, ювелиры или красильщики, которым приходится работать с сильной кислотой, вынуждены использовать для нее специальную фарфоровую чашку, ведь любой другой сосуд кислота разъест. Когда необходимо расплавить медь или, тем более, выплавить из руды железо, выбирают особый жаропрочный ковш. А при строительстве дворцов соблюдают правило: чем выше будет дворец, тем глубже следует рыть яму для фундамента.

Говоря о вместилище, пригодном для удержания души, приходится учитывать весьма сходные обстоятельства, а также и многие другие. Нужно подумать о жаропрочности, огнеупорности, позаботиться о прочности стенок, об устойчивости к непрерывным землетрясениям души. Не забывая при этом о сохранении высшей чувствительности! Воистину задача не из легких, и насколько же действительно прочным должно быть человеческое тело, чтобы удержать вечно мятежную душу, не повредив ее при этом…

Представим себе какой-нибудь порыв души – гнев, жажду мести или отчаяние. Каждый из этих порывов может вовлечь тело в невероятные передряги – и это еще при том, что тело сдерживает и амортизирует порывы. Ведь человек, пребывающий в гневе, способен сокрушить все вокруг – и вот, глядишь, повсюду валяются сломанные дощечки и разбитые черепки, а тело остается неразрушенным и по-прежнему способным хранить душу. В берегах всеприемлющего тела душа успокаивается после шторма, разметавшего все корабли.

Тело переносит боль, холод, жару, но с этим справляются и тела животных. Вынести жар души бывает куда труднее. Тело стремится уберечь от опасности свою обладательницу, предотвратить столкновение, – не тут-то было! Допустим, задета честь. Тело даже ничего не почувствовало, а душа рвет и мечет, не испытывая к собственному телу ни малейшей жалости. Ресурсов тела, включая и инстинкт самосохранения, в таких случаях часто бывает недостаточно, чтобы наверняка удержать человека от гибели; ясно, однако, что если бы тело вовсе не оказывало сопротивления, хоть сколько-нибудь не смягчало неукротимость души, гибель была бы неминуема.

Принято считать, что вожделение, равно как и особое упрямство, служат препятствиями для свободной воли, свойственной исключительно душе. Но если хорошенько подумать и оценить большинство устремлений воли, не говоря уже о страстях души, следовало бы скорее выразить признательность небу за столь устойчивую и надежную упаковку. Ведь не будь телесных препятствий, сдерживающих мгновенные порывы души, мир под небом довольно скоро опустел бы. Вот этим-то необдуманным, импульсивным порывам тело больше всего и противится, и наоборот, воля, которая согласуется с телом, то есть не расточается в разовых вспышках, а остается длительной и в существе своем неизменной, только она не разрушительна, а созидательна. И тело идет ей навстречу. Как раз ее и имеют в виду, когда говорят о стойкости духа. А вот многое из того, что именуют свойствами души, правильнее было бы рассматривать как хитрости тела.

Возвращаясь теперь к диспуту о реинкарнации, можно высказать предположение, что разумные деятельные души потому так редко встречаются в сфере воплощенности, что, кроме человеческих тел, нет других оболочек-хранилищ, способных выдержать их посюстороннее пребывание. Но и для наших смертных тел пребывание в них души не проходит бесследно, не остается безнаказанным. Дадим себе труд задуматься, отчего это тело старого человека столь разительно отличается, и притом не в лучшую сторону, от хорошо сохраняющихся тел старых животных? Ответ ясен: все дело в одушевленности, это она разъедает и корежит наши тела задолго до того, как это сделает естественный ход времени.