Текст книги "Ольга"

– Вы почти улыбнулись, – с нежностью, словно обращаясь к ребенку, произнес фотограф. – Я рад, что смог хоть немного отвлечь вас. Но все это лишь обезболивающее. То, что привело вас на свидание к Врубелю по-прежнему где-то внутри вас.

Нет. Это не было обезболивающим. Я хорошо знала, каково оно на вкус на самом деле. Его едкий привкус отстраненности, за который потом приходится расплачиваться еще более острой болью. В этот раз все было иначе. Я не пряталась от вскрытой этой ночью раны из моего прошлого. Не сторонилась мыслей об Алексее. Я не ощущала преследующее меня всю мою жизнь чувство возможной потери. Наоборот, я все более твердо понимала, что произошедшее со мной что-то укрепляет во мне. Словно те демоны, которые преследовали меня, встали со мной по одну сторону.

Мне очень хотелось произнести это вслух. Сказать этому появившемуся из ниоткуда человеку, насколько сильно он мне помог.

– Спасибо, – сказала я, пытаясь вложить в это слово всю ту благодарность, которую я испытывала.

Денис повернулся ко мне и кивнул, сжав губы и понимающе моргнув глазами.

– Знаете, что я понял, наблюдая за течением реки?

Я перевела взгляд на темную воду, вальяжно ласкающую своим течением гранитную облицовку берегов Москвы-реки.

– Иногда мы бежим от чего-то не потому, что хотим убежать. А потому, что хотим что-то достигнуть.

На поверхности реки появилась едва различимая рябь от накрапывающего дождика. Какое-то время я стояла в оцепенении и, казалось, не могла даже моргнуть, боясь, что мысли собьются и пропадут где-то среди темной воды реки.

«Не потому, что хотим убежать, а потому что хотим что-то достигнуть». Вновь и вновь повторялись в моей голове слова Дениса. Я не верила, что кто-то может так точно описать всю мою жизнь. Описать и оправдать. Придать ей глубокий смысл, к которому я всегда подсознательно стремилась и который мне никогда не был подвластен.

Мы расстались с Денисом так же просто, как и встретились. Словно неведомый хаос совпадений выдал нам ровно этот час пересечения наших жизней. Две остановившиеся попутные машины. Два прощальных взгляда друг на друга, в которых было больше смысла, чем в прожитых порой нескольких лет жизни. И все. Шум от колес, рассекающих дождливые московские дороги, и размытый на мокром стекле город. Один час, который изменил все.

Оказавшись дома, я без прежней осторожности достала свой телефон и положила его на самое видное место посреди журнального стола. Теперь мне было не важно, прозвонит он в ближайшие минуты или нет. Я была готова ждать. Без трясущихся рук и сменяющих друг друга сценариев, в каждом из которых мне уготовлен страшный финал.

Пусть. Боль, потеря, разочарование, бессилие. Пусть все это может случиться. Я была к этому готова. Раньше я замирала в ожидании нового рубца на моем теле, я пряталась от стригущего удара плети судьбы и именно этим я причиняла себе самую главную боль. Боль, от ощущения бесконечности моих страданий. Боль обреченности.

Но жизнь оказалась намного справедливей, чем я привыкла её считать. Она не забрала у меня мое будущее, лишив в раннем детстве материнской любви и опеки. Она не обрекла меня на бесконечные ошибки и невозможность принять в свой мир то, что я боялась бы потерять. Она просто подтолкнула меня в сторону сбитого с нормальной жизни пути. И я благодарна ей за это. Никто не выбирает этот путь самостоятельно. Но те, кто идут по нему, знают его истинную цену. Она в умении принимать. Жить в смирении и не опускать рук, когда страх перед призраками прошлого гонит тебя вперед, перевешивая страх перед неизвестностью будущего.

Это тяжело. Порой невыносимо. Но это ровна та же жизнь, что и у всех. То, самое важное, что я почувствовала в галереи – это то, что моя судьба принадлежит только мне. Именно я, самое важное на той фотографии, а не боль, ошибки и лишения. Я – этот путь. Моя независимость страданий, обретенная через демона Врубеля и через слова Дениса – это та самая путеводная звезда, которая ведет меня по жизни.

«Не прячь глаза» – шептала я про себя слова древних мудрецов, постепенно пропадая в спокойный умиротворенный сон.

Я проснулась рано утром. Крадущийся рассвет еще не проник сквозь закрытые шторы, и в этом сумеречном освещении комната казалось полной едва различимых теней. Какое-то время я лежала с открытыми глазами и всматривалась в недвижимые полосы света на потолке. Наступивший день был третьим днем с того вечера, когда трагедия Алексея прочертила между нами незримую черту, переступить которую мы пока были не в силах.

Я хорошо помнила тот свой черный день двадцать пять лет тому назад. Даже слишком хорошо. Это был конец сентября, и погода начала обретать холодные очертания осени. Маленькая девочка в черном платье с кружевным белым воротником. Я больше никогда не надевала его. Я ненавидела его.

Помню этот запах. В комнате, в которой стоял гроб было много цветов. Несколько рядов, заставленных свежими цветами. Но даже среди всего этого благоухания я запомнила только стойкий запах формалина2828
  Водный раствор формальдегида, применяемый при бальзамировании.


[Закрыть]. Мне кажется, что если пустота может чем-то пахнуть, то это именно тот запах.

Я была с отцом. Он держал меня за руку, и я помню, как его всегда спокойные руки были напряжены, чтобы не показать мне своей нервозности. Гроб стоял высоко на двух табуретах. Выше моего роста. Кто-то из стоящих рядом попросил отца приподнять меня, чтобы я смогла проститься с мамой. Когда он взял меня за талию и приподнял, я сильно сомкнула глаза. Я не видела её. Не смогла. После того, как он опустил меня на землю, я что было сил вжалась в его ногу и впервые за последние дни заплакала. Мне было стыдно, что я не смогла открыть глаза. Что я боялась.

Взяв со стола телефон, я, не сомневаясь, увидела ноль в графе пропущенных вызовов. Он не позвонит. Не позвонит сегодня. И я хорошо понимала почему. Я поступила бы так же. Быть сильным для таких как мы значит не показывать никому свою слабость. Это звучит глупо, но это помогает.

Собравшись на работу, ведь сегодня был понедельник, я написала смс Алисе, попросив её заехать ко мне в обед. Ответ пришел уже в такси. «Хорошо. Как ты?» – было написано в сообщении. «Все нормально» – не пытаясь что-то скрывать, написала я.

В редакции, как всегда в начале рабочего дня, было малолюдно. Мою привычку приходить одной из первых, подхватила только новый главный редактор. Её дверь была открыта и, услышав, что кто-то вошел в офис, Варвара Сергеевна выглянула из своего кабинета. Приветственно кивнув мне головой, она жестом попросила меня войти. Я положила сумку на свой рабочий стол и направилась в кабинет главного редактора.

Стоит сказать, что за те месяц с небольшим, что она занимала эту должность, между нами сложились весьма неплохие отношения. Конечно, сложно было сказать, что мы стали близки друг с другом. Но определенная взаимная симпатия проявлялась все сильней. И причиной тому были не мои близкие отношения с Кричевским и не то, что я положительно оценила её кандидатуру во время собеседования, а наша похожесть друг на друга. Мы улавливали это в мелочах, вроде привычки первыми приходить в офис или умении работать в каком-то автономном от происходящего вне стен редакции режиме. Для нас обеих работа была эскапизмом от нашей личной жизни.

– Почему ты на работе? – с некоторой строгостью произнесла Варвара Сергеевна, когда я вошла в кабинет.

– Простите, я не поняла, – опешила я от её вопроса.

– Я знаю, что произошло с Кричевским.

Странно, но я совсем не думала об этом. Мне казалось таким естественным, что я должна провести этот день на работе.

– Можете идти домой. Если вам нужен отпуск, то можете считать, что он начинается с сегодняшнего дня.

Меньше всего мне бы хотелось сейчас уйти из редакции и вернуться домой, чтобы остаться один на один со своими мыслями. И, мне кажется, Варвара Сергеевна, как ни кто другой должна была это понимать.

– Спасибо. Но мне лучше будет здесь, – сказала я.

Главный редактор оценивающе посмотрела на меня, опустив взгляд из-под затемненных очков.

– Если вам нужно с кем-то поговорить или… – она прервалась.

Было заметно, что ей дискомфортно от этой ситуации.

– Спасибо. Все нормально, – пришла ей на выручку я. – Мне бы только хотелось, чтобы никто ничего не знал. Хотя бы сегодня.

– Я узнала об этом от Татьяны Тимофеевны. Думаю, никто больше не знает.

Я кивнула, собираясь развернуться, чтобы выйти из кабинета.

– Но я все равно, против того, чтобы ты была здесь, – впервые перешла на «ты» главный редактор.

– Возможно потом. Но не сегодня.

– Тогда иди. У тебя много работы, – перейдя на привычный начальственный требовательный тон, сказала Варвара Сергеевна.

Рабочий день прошел в привычном ритме полного отстранения от внешнего мира. Усердная работа и полная концентрация, как ни странно, не растрачивали мои силы, а наоборот подзаряжали меня энергией.

После обеда, я получила смс от Алисы, в котором она написала, что уже ждет меня в кафе рядом с нашим офисом. Я встала из-за своего стола и направилась к лифту. Оказавшись в нем, я обернулась к большому зеркалу, висящему на одной из стен.

Удивительно, но я впервые за все это время увидела свое отражение в зеркале. За исключением тех кадров в галереи – это был первый взгляд на себя со стороны. До этого момента мой внешний вид казался для меня каким-то маловажным. Незначительным по сравнению с происходящим вокруг меня.

Не было ничего странного, что Варвара Сергеевна настаивала на том, чтобы я отправилась домой. В зеркале лифта на меня смотрел какой-то больной и безнадежно грустный человек. Усталость опустила уголки губ, зажав их в такую форму из которой, казалось невозможным добраться до улыбки. Глаза сильно опухли, а веки были так напряжены, словно только гигантское усилие мешает им оставаться сомкнутыми.

Но никаких усилий не было. Я не чувствовала на себе эту усталость. Или же просто запрещала себе её чувствовать. Весь день я концентрировалась на одной мысли, которая пронизывала мое сознание, но которой я не позволяла выбираться наружу: я должна быть сильной для него. Меня не было рядом с Алексеем в этот день, но он был рядом со мной. И ради этого я должна была быть сильной.

Алиса, увидев меня, прочитала во мне ровно то же, что и Варвара Сергеевна этим утром. Неестественность моего поведения. Так всегда бывает, когда в моменты трагедии, люди ведут себя словно её и нет вовсе. Вечная дилемма двух противоположных мнений: слабости слез или слабости их не испытывать. Но ключевым здесь является «слабость». Просто каждый теряется в ней по-своему.

– Он не звонил? – робко спросила моя подруга, после того, как рассказала о том, что Олег встретился с Липницким и смог уладить субботний конфликт на свадьбе.

Я отрицательно покачала головой, машинально схватив в правую руку телефон, проверяя так ли это на самом деле, словно за те десять минут, что мы говорили о другом, могло произойти что-то важное.

– Тебе нужно поспать. Расслабиться… – Алиса оборвала последнее слово, поняв неуместность его звучания. – Хочешь я заберу тебя после работы и побуду вечером с тобой?

Я еще раз отрицательно покачала головой.

– Все нормально. Вечером я встречаюсь с отцом.

Это решение неожиданно слетело с моих уст само собой. Я словно подразумевала его изначально, и оно всегда было где-то в моей голове, а сейчас я просто озвучила его вслух. Я вновь взяла в руки телефон, чтобы проверить набранные мной номера. Мне казалось, что я уже позвонила ему и договорилась о встрече, насколько естественным мне виделось это решение.

– Мне пора, – я встала из-за стола, ведомая желанием как можно быстрей позвонить отцу.

Алиса встала вслед за мной и подошла ко мне, чтобы крепко меня обнять. Я несколько опешила от того, что кто-то нарушил незримую выстроенную мной стену и скомкано ответила на её объятия.

– Я буду рядом, как и обещала, – прошептала Алиса, опустив взгляд.

Вернувшись в офис, я набрала номер отца. Пять безответных гудков отправили меня в голосовую почту, что скорее всего означало, что он находится на операции. Оставив ему сообщение с просьбой позвонить мне, как только он освободиться, я приступила к работе.

Но ровный рабочий ритм, который был у меня до обеда, начал сбиваться на нарастающую нервозность. Я не могла сконцентрироваться. В сознание проникали одна за другой мысли об Алексее. О Вене и той незабываемой ночи в номере отеля. О первой неделе, проведенной вместе. Месяце. О счастье, которое я испытывала. О спокойствии и надежде, в которую я поверила.

Можно заставить себя забыть о боли, но нельзя заставить себя забыть о счастье. Именно мысли о возможной потере счастья причиняют самую острую боль.

– Ольга Николаевна, – строго произнесла главный редактор за моей спиной. – Ольга Николаевна, – повторила вновь она, положив руку на мое плечо.

Я нервно дернулась от прикосновения Варвары Сергеевны. В моих руках был сломанный надвое карандаш, а по щекам стекали слезы.

– Вам лучше пойти домой, – спокойно сказала главный редактор.

Весь офис смотрел в мою сторону. Не знаю, что происходило со мной до того, как прикосновение Варвары Сергеевны вернуло меня к реальности, но можно было предположить по их напуганным лица, что это не было чем-то адекватным.

Обернувшись, я хотела извиниться и сказать, что сейчас же приведу себя в порядок, но начальница прервала меня и сказала:

– Не нужно ничего говорить. Просто возьми сумку и отправляйся домой. Я вызвала тебе такси.

Её голос был каким-то дружеским или даже материнским.

Я кивнула головой, повинуясь этой интонации, и стала искать на столе свою сумку.

– Все в порядке. Продолжайте работать, – громко произнесла сотрудникам главный редактор. – Ольге Николаевне нездоровится.

Варвара Сергеевна взяла меня под локоть и вместе со мной отправилась к лифту.

– За тобой есть кому присмотреть? – спросила она, нажав кнопку «стоп», когда лифт находился между вторым и третьим этажами.

– Да. Я должна сейчас встретиться с отцом.

– Это хорошо. Я позвоню вечером, если ты не против.

– Нет, конечно звоните, – продолжая быть под гипнозом её голоса, ответила я.

– Приведи себя в порядок, – указала Варвара Сергеевна на зеркало и нажала кнопку, запустив лифт.

Перед тем как сесть в такси, я еще раз попыталась дозвониться до отца, но он по-прежнему не брал трубку. Я хотела отправиться домой, чтобы там дождаться его звонка и даже назвала свой адрес таксисту, но одна мысль о том, что мне придется вновь остаться один на один с этим колющим комком воспоминаний, сводила меня с ума. Я решила поехать в больницу.

Когда-то давно в раннем детстве, я часто приходила в больницу к родителям. Без предупреждений, поскольку еще не было никаких мобильных телефонов. Я просто гуляла во дворе или возвращалась из садика, который был рядом с корпусами больницы, и заходила к ним. В отделении мне всегда были рады, давали какие-то сладости и угощали чаем. Потом приходили родители и каждый раз строго спрашивали у медсестер: «хорошо ли Ольга себя вела?». Я больше всего любила этот вопрос, на который все всегда отвечали положительно. Мне было приятно, и я гордилась тем, что вела себя хорошо. Мама широко улыбалась, а отец брал меня на руки, и мы вместе уходили домой.

После того, как мамы не стало, я возненавидела больницы и все, что с ними связано. Теперь я понимаю почему. Я страшилась этих воспоминаний. Моего счастливого детства.

Ждать отца пришлось не долго. Уже через десять минут после моего приезда мне пришло сообщение, что его номер вновь доступен для звонка. Я тут же нажала на пустующую иконку для фотографий, подписанную как «Николай Владимирович», и началось соединение.

Пока шли гудки, я решила, что пора заменить эту запись на более правильную и подписать его номер, как «отец». Впервые в своей жизни, ведь с тех пор, как появились мобильные телефоны, я никогда не записывала его так. Он стал для меня чужим еще в начале двухтысячных.

Почти пятнадцать лет… Сколько же мы потеряли.

– Алло. Алло. Ольга? Все в порядке?

В очередной раз за сегодняшний день, я пропадала куда-то далеко от реальности.

– Да. Я тут. В смысле. В больнице.

– Ты в больнице? Что с тобой? В каком отделении? – тут же нервно отреагировал он.

– Нет-нет. Все в порядке. Я внизу. Около регистратуры. Я хотела встретиться и вот решила приехать.

– Я сейчас же спущусь. Подожди минуту, – его голос был по-прежнему напряженным.

Где-то в груди вновь закололо. Казалось бы, не произошло ничего необычного. Отец не правильно понял мою фразу и забеспокоился, решив, что со мной что-то случилось. Но это самое «забеспокоился», случалось в моей жизни слишком мало. Я почти не знала, что это такое, когда твои родители беспокоятся по любым мелочам и бережно оберегают твою жизнь. Во многом по своей вине. Сложно было представить, что все эти пятнадцать лет чувствовал отец. Я была далеко от него, но я была глубоко в нем.

Увидев меня, отец тут же устремился в мою сторону. Я поправила волосы на голове и постаралась улыбнуться, чтобы снять напряженность:

– Привет, пап.

– Здравствуй, Ольга.

Отец оценивающе посмотрел на меня. Глупо было пытаться скрыть что-то от него, его глаза годами видели на лицах людей боль и слабость, поэтому я сразу сказала:

– Произошла очень большая трагедия в семье Алексея. Мне нужно поговорить с кем-то об этом. Я не справляюсь, – призналась я ему.

Отец приблизился ко мне вплотную и крепко обнял меня, не отпуская меня почти целую минуту. Затем взял меня за руку, и мы вместе вышли из больницы.

– Ты любишь его? – спросил отец, после того, как я рассказала ему все то, что произошло со мной за последние два дня.

Мы дошли до самого конца аллеи, завершающейся полукругом с небольшой клумбой по центру. Отец остановился и пристально посмотрел мне в глаза.

– Ты любишь его? – повторил он свой вопрос еще раз.

Ответ был для меня очевидным. Но взгляд отца заставил меня задуматься.

Отношения с Алексеем были для меня волной, штормом, поглотившим меня целиком. То неловкое, неокрепшее чувство, вспыхнувшее внезапно в тот день, когда решалась судьба поездки в Вену, эта пронзительная искра могла и не превратиться во что-то серьезное. Я уже испытывала подобное по отношению к другим мужчинам. Они привлекали меня, и часто это было взаимным. Мы проводили время вместе, сближались, но всегда существовал предел, который никто кроме Алексея не смог преодолеть. Так мне, по крайней мере, казалось.

Я поверила в нас. Доверилась чувству. Не искала причины и не хотела предвидеть будущее, собирая калейдоскоп возможных перемен. Я была готова к ним. Даже к тому, что произошло несколько дней назад. К его отстраненному молчанию. Я любила его и принимала все, что с ним связанно. Я чувствовала себя частью его жизни.

– Мы никогда не говорили с тобой об этом, – не дождавшись моего ответа, начал отец. – О том, как мы встретились с твоем мамой. Конечно, ты знаешь, что мы вместе работали, и когда ты родилась, мы уже два года как были женаты. Но все началось гораздо раньше. Летом после моего четвертого курса. Я помогал в работе приемной комиссии. Принимал заявления или что-то вроде того. И напротив меня села девушка с самыми ясными глазами, что я когда-либо видел. Она так жадно всматривалась ими в окружающий её мир, что невозможно было не обратить на это внимание. От неё веяло какой-то немыслимой для тех времен свободой и даже страстью. Словно мир вокруг был для неё загадочным приключением, а не серой советской действительностью. У меня не было ни единого шанса не влюбиться в неё. Я грезил ей. Весь её первый курс мы были друзьями. Я помогал ей в учебе, а она помогала мне во всем остальном. Её энергия преображала меня. Рядом с ней я чувствовал, что я могу большее. Хочу узнать и сделать гораздо больше, чем лежало на поверхности. Если бы нам было не суждено быть вместе, и я бы не прожил все те замечательные годы рядом с ней, то все равно это чувство бесконечного горизонта, которое она зажгла во мне, было бы самым важным из всего того, что происходило в моей жизни.

Он мечтательно прервался.

– Твоя мама научила меня любить. Для неё любовь была все тем же приключением, что и все в её жизни. Все годы, что она училась в институте, мы дружили, постепенно становясь все ближе друг к другу. Я закончил аспирантуру и завершал работу интерном. Мне предложили место, в той самой больнице, из которой мы недавно вышли. Для Лены это был дипломный год. Я не знал, как поступить. Боялся. Мне нужно было открыться ей. Сказать о своих чувствах. Сделать предложение, прежде чем соглашаться на эту должность. Сейчас это звучит странно, но тогда мы жили в других рамках. Твоя же мама была свободна от них. На следующих же день после получения диплома, мы встретились с ней, и она сказала… – отец сделал паузу и задумчиво поднял глаза вверх, словно переглядываясь с кем-то там в небе. – «Коля, я выйду за тебя, не беспокойся. Но ты должен мне кое-что пообещать. Мы никогда не перестанем удивлять и вдохновлять друг друга. И мы никогда не позволим себе раствориться друг в друге, как это происходит со всеми вокруг. Я не хочу быть любимой, только потому, что так положено и заведено. Я хочу, чтобы ты всегда смотрел на меня этими жадными глазами и восхищался мной, так же как я восхищаюсь тобой».

Он вновь прервался. Я посмотрела на отца и увидела в его взгляде ту самую искру восхищения, о которой он говорил. Мама жила в нем и сейчас.

– С этим удивительным ощущением мы и прожили вместе десять лет. И мне кажется, я вижу это в тебе. Желание восхищаться этим миром и найти рядом того, кто разделит с тобой это чувство. Ты очень похожа на свою мать. Такая же непреклонная в своих желаниях. С этим же ясным жадным взглядом. Ты бросаешься вперед, еще не зная, что именно это тебе принесет, но понимая, что без этого броска твоя жизнь будет неполноценной. Не потеряй это в себе. Я не вправе учить тебя жизни, слишком многое между нами было упущено по моей вине, но я сейчас хочу, чтобы ты прислушалась к своему внутреннему голосу и приняла верное решение. Чтобы твои чувства вели тебя вперед, а не твои страхи. Алексей дал тебе многое из того, чего ты была лишена все эти годы. Когда ты впервые рассказала мне о вас, я услышал ровно ту самую историю любви, о которой меня предостерегала твоя мама. Ты растворилась в нем, зацепившись за счастье. Возможно, я ошибаюсь. Только ты знаешь правильный ответ. Но сейчас тебе важно его найти, потому что случившаяся с Алексеем трагедия, может оставить тебя с ним навсегда.

Слишком стремительно, чтобы быть очевидным. Я сидела на своем диване и в сотый раз разбирала в своей голове каждую минуту, проведенную рядом с Алексеем. Я была похожа на маниакального режиссера, который кадр за кадром оценивал работу над главным фильмом своей жизни.

Слова отца не стали для меня откровением. Я произносила их про себя с самой первой минуты, когда я позволила чувствам к Алексею овладеть мной. Но я хотела отсрочки. Хотела остановиться у последней черты. И совсем не хотела оживлять их в себе сейчас, в тот момент, когда мы оба переживаем внутреннюю трагедию. Но отец был прав. На его месте я произнесла бы тоже самое. Мой Рубикон был под моими ногами.

Многие часто говорят, что без самообмана не бывает любви, и, скорее всего, они правы. Самообман – удивительная защитная реакция нашего сознания на наши же невозможности. Он дарит нам ширму контроля над ситуацией, и он же оправдывает нас, когда все катится в пропасть. Люди проживают так жизни, не осознавая, что живут только самообманом. Но в моем случае пропасть настигла меня еще до того, как я научилась врать самой себе. Трагедии, подобные моей, лишают человека права на ощущение недостижимого предела самообмана. Той всегда рисуемой и постоянно отодвигаемой все дальше черты, за которую мы уже точно не можем перейти. В нормальной жизни это работает. Мы оправдываем себя вновь и вновь.

С Алексеем происходило ровно это. Я попыталась жить нормальной жизнь. Жизнью, в которой ты можешь позволить себе забыться и не получить за это фатальное наказание. Оступиться и не потерять все. Компенсировать нахлынувшим счастьем будущий сбитый путь. Быть человеком, а не той, кто всю свою жизнь гонится за собственной тенью. Пытается опередить её, чтобы хоть на немного почувствовать себя счастливой.

Слишком стремительно, чтобы быть очевидным. Еще раз повторила я про себя главный вывод моих размышлений. Я заблуждалась. Я хотела слишком многого.

Телефон завибрировал и медленно черепашьими движениями пополз ближе к краю стола. Экран то и дело загорался, высвечивая вызов с именем Варвары Сергеевны. Это был её третий звонок за прошедший час.

На этот раз я взяла трубку, решив, что с размышлениями покончено.

– Алло.

– У тебя все в порядке? – голос Варвары Сергеевны был вновь по-матерински заботливым.

– Да. Спасибо, – ответила я.

– Послушай. Я сейчас говорю не как твой начальник, а как просто человек, которому важно, чтобы ты пришла в нормальное состояние. Тебе нужен отдых. Хотя бы эта неделя.

Я безразлично смотрела на висящую на стене напротив дивана копию «Абсента» Дега. Наверное, ничто лучше не передавало бы мое внутреннее состояние, как взгляд этой женщины, сидящей за столиком парижского кафе. Говорят, Дега хотел выразить этим потухшим взглядом обреченность человека перед стремительно развивающейся цивилизацией, с её безликим существованием и стирающей индивидуальность массовой культуры. И скорее всего он был прав. Ведь если перенестись на минуту в современность, то мы увидим в кафе и барах наших дней безудержную рефлексию на сбывшиеся пророчество гения импрессионизма. Вся современная культура – это ни что иное, как стремление каждого проявить свою индивидуальность. Поверхностно, безосновательно. Еще более безлико и массово, чем прежде. Но это и не важно. Важен лишь коллективный самообман и даруемая им общность.

– Ольга? Ольга, вы меня слышите?

– Да. Хорошо, – безразлично ответила я.

– То есть вы согласны со мной?

Быть может Варвара Сергеевна произнесла еще что-то, что я не смогла уловить за размышлениями о пророчествах Дега, но это почему-то меня совсем не волновало.

– Я согласна.

– Что ж. Тогда… – голос главного редактора явно был растерянным, по всей видимости она ожидала, что меня придется долго убеждать.

– Давайте я позвоню вам в конце недели и сообщу буду ли готова выйти в следующий понедельник, – пришла ей на помощь я сама.

– Да, так будет правильно. Что ж постарайся отвлечься от произошедшего. Все наладится.

В её интонациях ощущалось, что она немного расстроена. Быть может, она хотела сказать мне нечто большее. Открыться и помочь. Но меньше всего мне сейчас хотелось, чтобы мне помогали.

– Хорошо, – ответила я. – До свидания.

– До свидания.

Я положила телефон на стол.

После того, как решение о том, что ближайшую неделю мне предстоит провести дома, было окончательно принято и озвучено, мой организм, все это время терпеливо позволяющий мне стоять на ногах, не смотря на дикую усталость и нервное истощение, наконец, напомнил о своих потребностях. Веки налились свинцом и все тело заныло, сбросив с себя тревожное напряжение, а сознание стало стремительно забываться в сон.

Почти на ощупь, с едва приоткрытыми глазами, я перебралась из большой комнаты в спальню и рухнула на кровать, не найдя в себе ни сил, ни желания расстелить её. Последним образом, который я смогла уловить перед тем, как пропасть в глубокий сон, был тот последний снимок из Третьяковской галереи. Вдумчивый, красивый образ Ольги Воронцовой, который мне не хотелось больше терять.

Неделя без работы. Неделя ожидания. За всю свою жизнь я, пожалуй, ни разу не оказывалась в подобной ситуации. Были недели вынужденных болезней, но никогда я не проводила столько дней без работы или учебы. Даже во времена моей жизни в Париже, я позволяла себе беспечный отдых только по вечерам, после напряженного дня курсов по архитектуре и работы в частной школе. Выходные были плотно забиты посещениями выставок, премьер и концертов или же просто небольшими путешествиями в разные уголки Европы. Подобный образ жизни я попыталась сохранить и по переезду в Москву. Как это не удивительно звучит, но неизведанного в родном городе и в родной стране оказалось даже куда больше, чем в Европе.

С ней все было понятно и, главное, доступно. Она столетиями училась себя продавать в лучшем виде, и любой желающий мог получить от неё все, что ему захочется. С Россией и Москвой все было иначе. Они еще во многом дремучи и нетронуты. И именно это цепляет и увлекает за собой, не смотря на все неудобства. Наоборот, врезанная, словно инородное тело, пешеходная улица в европейском стиле куда более отталкивает, нежели неухоженное бездорожье где-нибудь в пределах старорусского Золотого Кольца. В эту улицу не веришь, имея перед глазами образ её прародителей. Она может подарить лишь псевдоощущение сопричастности с той культурой, которая выстраивала себя веками.

Это извечная ошибка нашего общества и нашей культуры, которая, к сожалению, во все времена была слишком государственной. Мы не стремимся созидать свое собственное наследие, а в угоду сиюминутным достижениям и пафосным впечатлениям безлико копируем чужое. Правители в нашей стране, за редчайшим исключением, излишне озабочены тем, чтобы видеть плоды своих свершений здесь и сейчас, вместо того, чтобы начать строить фундамент перемен к лучшему и осознавать, что он принесет им славу на множество поколений вперед. Можно оправдать наших политических деятелей тем, что им каждый раз достается слишком дырявый корабль, и если быстро не залатать все дыры, он просто утонет, но невозможно не замечать, что каждая закрытая пробоина превозносится как высшее достижение, хотя по сути должна являться лишь отправной точкой для будущих перемен. И пока эти перемены не достижимы, есть прекрасная Россия, с её сокрытым под завесу противоречивой истории духом, который ждет своего часа и приоткрывается нам, если мы идем к нему навстречу.

Я не раз за последние годы с удивлением признавалась себе, что моя страна до мурашек по телу поражает меня. Искренностью своего народа, глубиной смыслов, вложенных в архитектурные и художественные образы, открытостью и культурной многогранностью. Я никогда не думала о России, как о стране, которой я смогу восхищаться. Мой исторический опыт был против этого. Рушащаяся империя конца восьмидесятых, смута девяностых и нарочитая беспечность нулевых. Все это без шансов проигрывает монолитной ухоженности Европы или открытости и буйству возможностей Америки. Они доминируют и завлекают. К тому же сама Россия, стоит это признать, глупо подталкивает нас к однозначному выбору между «их» миром и «нашим». Словно любить и открывать для себя остальной мир является предательством собственной страны. И это главная наша ошибка. Еще более она неприятна тем, что узнай мы историю и культуру нашей родины, мы никогда бы не задумались о том, чтобы сталкиваться лбами с другими странами и чернить чужие культуры, трагически заблуждаясь, что принижая других, делаешь светлее и чище себя. Ведь наша страна во все века была местом, где культуры порой совсем даже чуждых нам цивилизаций находили свой новый расцвет. Мы мало создали сами, но то, как мы умели преображать заимствованные элементы, является, быть может, более значимым. А главное достойным. Европейская цивилизация стерла почти все упоминания о том, что исламский мир направил темное средневековье на путь возрождения. Америка вытеснила из своего исторического сознания влияние прародителя с другого берега Атлантики. Но мы никогда не стремились к подобному. Мы преобразили византийские истоки, создав великую древнерусскую культуру. Мы с искренним упоением приняли европейскую цивилизацию и родили лучшую литературу за всю нашу историю. Да, Пушкин лишь талантливая тень великих британских романтиков, а Петербург лишь мечтательное подражание лучшим европейским городам, но много ли мы знаем цивилизаций, которые были бы столь же открыты для влияния других культур и при этом не растворились в них?