Текст книги "Экстаз"

– Мне тоже знакомо то, о чем вы толкуете, – мрачно сказал Келл.

Он вспомнил слова Рейвен о нежелании иметь детей и понял: она не хочет повторять того, что произошло с ее матерью. Что ж, это ее право. Он и сам, наверное, думает так же: в роду Лассетеров особенно похвастать некем – достаточно вспомнить порочного и жестокого дядю Уильяма… А его братец Шон…

Его мысли прервали слова Джереми:

– Я говорил о титуле, Келл. У вас его нет, но, поверьте, я убежден, что в вас Рейвен нашла то, что ей нужно.

– Уверены, что я не причиню ей вреда?

– Готов спорить с кем угодно! Я видел, как вы смотрите на нее. Этого достаточно, чтобы понять…

– Смотрю, как всякий нормальный мужчина на красивую женщину. Как же еще, черт возьми?..

Может быть, впервые Келл понял сейчас, что его худшие опасения подтвердились: женщина, которую он поначалу решил почти не замечать, заняла прочное место в его жизни. Что же дальше? Как быть?..

И снова Джереми прервал его разговор с самим собой.

– Я считаю вас разумным и порядочным человеком, Келл. И кроме того, неплохо разбирающимся в людях. Вы наверняка поймете, как себя вести с такой незаурядной и пылкой натурой, как Рейвен. И если вы не ответите ей взаимностью, если разобьете ей сердце, это будет…

– Рейвен сама кому хотите разобьет его, – не дожидаясь окончания фразы, заметил Келл. – В этом смысле неизвестно, кто из нас в более опасном положении.

– Даже если так… Я хочу сказать, Келл, что, если вы не почувствуете в себе ни желания, ни возможности доставлять ей радость и защищать ее, то лучше и честнее будет просто отстраниться. Держаться в отдалении. Такое тоже, как мы знаем, бывает в браке. Тем более это возможно в вашем случае.

Келл не без удивления слушал речи Джереми: он никак не ожидал от этого беспутного себялюбца такого дружеского участия в судьбе других людей. Что лишний раз подтверждает суждение: не слишком доверяй общественному мнению.

Однако мнение мнением, а что из всего этого следует и что делать ему самому, Келл, увы, не знал. И потому произнес просто для продолжения разговора:

– Дед Рейвен пригласил меня провести рождественские дни в его поместье.

– Старик надумал признать ваш брак, – с удовлетворением отметил Джереми. – Ну и как? Вы поедете?

– Еще не решил, – сказал Келл.

– Тогда, быть может, поедете со мной? Я не был у них уже целый век.

– Спасибо, Джереми, – не показывая своего удивления этим приглашением, ответил Келл.

Что такое? На него прямо сыплются милости сильных мира сего!

Он получил недавно известие от Шона о том, что тот хочет провести Рождество в Ирландии. Это смирение изгнанника тронуло его. Он подумывал, не поехать ли к брату или, может, пригласить того в Лондон. А вообще праздник был связан у него с тяжелыми воспоминаниями: именно в эти дни он когда-то узнал страшную правду об отношениях своего брата и дяди. И немного позднее, когда они с Шоном удрали в Дублин, именно в эти дни там произошло не менее страшное убийство.

Однако оставаться одному в сочельник не хотелось. Не хотелось и ехать с Рейвен к ее деду. Во-первых, она отнюдь не настаивала на этом. Кроме того, он решил оставаться как можно дольше, если не до конца жизни, на безопасном расстоянии от нее, чтобы не испытывать тех чувств и побуждений, которые испытывает. Чувств, которые – неужели это так? – сильнее его. Он подумал с горечью, что похож на тех моряков, что, проплывая мимо прельстительных сирен, не могли не поддаться на их зов, не сулящий ничего, кроме гибели. Впрочем, Одиссей ведь обманул сирен. Так пускай Господь Бог поможет ему стать Одиссеем.

Глава 17

И все же он решил ехать с Рейвен в поместье ее деда. Что это было с его стороны – признак слабости, легкого безумия или, наоборот, чрезвычайной смелости, он сказать не мог.

Рейвен, в свою очередь, как только села в карету рядом с Келлом, осознала всю неловкость, которая будет сопровождать ее в поездке и в гостях.

Впрочем, путешествие было совсем не дальним: всего сорок миль к югу от Лондона. Но все эти мили, то есть большую часть дня, она должна будет провести наедине с Келлом. Только с ним. К сожалению, верный О'Малли вместе с горничной и слугой Келла ехал во втором экипаже.

Погода тоже не способствовала хорошему настроению: в карете было холодно, в окошко бил мелкий снег, и, несмотря на меховые полости и горячие кирпичи, положенные к ногам, Рейвен мерзла.

– Никак не привыкну к такой холодной зиме, – пожаловалась она, наблюдая, как от ее дыхания на стекле кареты образуются узоры.

– Да, насколько мне известно, – откликнулся Келл, – острова Вест-Индии не отличаются суровыми зимами.

– До приезда в Англию я даже никогда не видела снега… – Она содрогнулась. – Ой, какой холод!

– Садись поближе, будет теплее, – предложил он и притянул Рейвен к себе, несмотря на ее слабый протест.

Но она и в самом деле начала согреваться. Даже немного рассказала о карибском острове Монтсеррат, на котором родилась. Как в раннем детстве играла там с мальчишками в пиратов, плавала целыми днями в теплых голубых волнах моря, валялась на белоснежном песке, гоняла взапуски по зеленым холмам…

– От кого-то я слышал, – задумчиво произнес Келл, – что Монтсеррат чем-то напоминает Ирландию.

– Не знаю, – ответила она, . – ведь я в Ирландии не была. Но большинство поселенцев у нас на острове – ирландцы. А ваше детство прошло в Ирландии?

С удовлетворением она заметила, как смягчился взгляд его темных глаз, а улыбка тронула губы.

– Когда я был ребенком, – сказал он, – мать без устали наполняла мое воображение сказками о феях и гномах, которые живут только в Ирландии. И каждый раз, когда мы приезжали туда, я повсюду искал их. Однако нигде не находил. – Он помолчал и потом добавил: – Правда, одну фею я все-таки нашел. Но когда стал значительно старше по возрасту.

Рейвен беспокойно пошевелилась на сиденье кареты и постаралась отодвинуться подальше от Келла, уже согревшего ее своим теплом.

Но беспокойство, поселившееся в ней с начала поездки, не прошло и позднее, когда они прибыли в поместье лорда Латтрелла. Сначала ей казалось, что старый лорд недостаточно любезно встретил Келла, хотя сам же пригласил его. Потом беспокойство усугубилось, когда она увидела, что им с Келлом отвели общую спальню – словно в огромном доме не хватало гостевых комнат.

В ответ на ее безмолвный взгляд, выражавший отчаяние, Келл, пожав плечами, сказал:

– Что поделаешь? Приходится нести тяготы брака, в котором мы пока еще состоим, дорогая.

Даже переодеться к обеду было для нее мукой: в маленькой общей туалетной, на глазах у слуг. С некоторым облегчением она вздохнула, когда они уже спускались по лестнице в столовую.

Дом был украшен рождественскими венками из ветвей остролиста, листьями плюща. Они были везде – на картинных рамах, на перилах лестниц! Келл смотрел на них, как ребенок, впервые встречающий вместе со взрослыми Рождество.

Рейвен, смотревшей на него с нескрываемым удивлением, он объяснил так:

– Да, я приятно поражен. Со дня смерти матери я не видел ничего подобного.

Гостиная, куда их ввели, тоже выглядела празднично: в очаге горело огромное полено, каминная полка и решетки украшены алыми лентами и остролистом.

Лорд Латтрелл уже сидел в своем любимом кресле и хотел с помощью палки подняться, когда они вошли, но Рейвен остановила его. Она сразу начала разговор о здоровье, о тетке Кэтрин, о том, как красиво выглядят комнаты и лестницы дома, как уютно потрескивает и горит огонь в камине. Она боялась, что другие темы могут вызвать напряженность между ее дедом и Келлом. Однако, к ее радости, этого не случилось даже после того, как лорд Латтрелл изволил спросить у Келла, хорошо ли тот уживается с его дорогой внучкой. Последний ответил с насмешливым блеском в глазах, что уживается с большим трудом, но прилагает большие усилия и надеется, они дадут со временем положительные результаты.

Почему-то, услышав это, старик неожиданно развеселился и завел разговор о своей сестре, которую он не пригласил, чтобы, как он сам выразился, не портить никому праздник.

– Правильно я поступил, внучка? – молодцевато воскликнул старик.

В ответ на что Рейвен вежливо улыбнулась, в душе похвалив деда за его мудрый поступок.

Последовавший вскоре обед прошел еще лучше: оба мужчины вели себя отменно любезно, а после обеда лорд Латтрелл пригласил Келла к себе в кабинет отведать его любимого портвейна и сигару, если тому угодно.

Начало их разговора удивило Келла: в первой же фразе старик принес ему извинения за то, как Келл был принят в их семье. Потом откровенно сказал:

– Да, мистер Лассетер, меня поначалу встревожила мысль о браке моей внучки с человеком вашей репутации. Но по зрелом размышлении я понял, что многим обязан вам: ведь вы, можно сказать, спасли, выручили Рейвен. И она выглядит вполне довольной вашим союзом. Полагаю, так оно и есть. Она не пытается ввести в заблуждение старика?

Келл предпочел оставить этот вопрос без ответа и только вежливо посоветовал спросить о том же у самой Рейвен. Лорд Латтрелл, безнадежно махнув рукой, миролюбиво заметил:

– Так она и скажет мне правду, даже если я спрошу. Но мне кажется – жизненный опыт подсказывает мне, – что в этом отношении у нее все обстоит благополучно. Не правда ли?

Вновь не получив определенного ответа, он не стал настаивать и заговорил о другом:

– Позвольте быть с вами достаточно откровенным, сэр. Я старый человек, мне уже недолго находиться в этом мире, и я хочу быть уверенным в том, что моей внучке обеспечено не только приличное денежное содержание, о чем я позабочусь, но также внимание и забота. Ведь без меня она останется, можно сказать, совсем одна. Если не считать мою сестру, у которой, скажем прямо, не больше материнских чувств, чем у известной Горгоны, превращавшей все живое в камень… Да простит меня Господь за такие слова…

– Я слышал, у Рейвен есть брат, – осторожно сказал Келл.

– А, вы знаете об этом? Да, правда, у нее есть брат по отцу. Он как напоминание о ее несчастном происхождении. Кроме того, этот Николас Сейбин находится, если не ошибаюсь, в Америке. И с прошлого года идет эта дурацкая война – из-за правил торговли, из-за Канады, так, кажется? Во всяком случае, плавать по морю, мне говорили, стало опасно… Однако не в этом дело, сэр. Я говорил о том, что в этом жестоком мире всем нужна защита. И Рейвен не меньше, чем многим другим.

– Уверяю вас, милорд, – со всей искренностью сказал Келл, – что постараюсь, насколько могу, помочь Рейвен в чем потребуется… И думаю, – добавил он после паузы, – что, чем больше узнаю о ее прошлом, тем легче будет мне это делать.

– Хотите знать о ее матери, сэр? – спросил старик.

– Кажется, вы отказались от нее когда-то, милорд?

– Да. – Латтрелл взглянул прямо в лицо Келлу, его старческие глаза наполнились слезами. – Да, я отвратительно обошелся со своей дочерью. Видит Бог, как я сожалею об этом. И всему виной моя упрямая, меднолобая гордость… – Он отер выкатившуюся слезу. – И с тех пор я никогда не видел мое дитя. Никогда… – Он устало прикрыл глаза. – С возрастом особенно ощущаешь значение семьи. Я был дьявольски одинок…

Еще около часа Латтрелл раскаивался в своих прошлых ошибках и сетовал на то, что не знал свою внучку в ее детские годы и не мог принимать участия в ее воспитании и образовании. После чего Келл помог старику подняться и препроводил его в гостиную, где находилась Рейвен. Та, внимательно посмотрев на Келла, пришла, похоже, к убеждению, что беседа мужчин прошла в почти дружеской атмосфере и не привела к нежелательным конфликтам.

Опустившись в кресло, лорд Латтрелл немного отдышался от ходьбы, после чего произнес, обращаясь к Рейвен:

– А теперь, дорогая, услади наш слух звуками рождественского гимна, пока мои старые кости будут отогреваться у камина. Почему эти чертовы зимы становятся с каждым годом все свирепей? – Никто не смог ответить ему на этот вопрос, и тогда он спросил у Келла: – Вы любите петь, мистер Лассетер?

– Не делал этого многие годы, милорд, – ответил тот. – С тех пор, как умерла наша мать.

– Ничего, – утешил его старик. – Я тоже не великий певец, но наша Рейвен, я знаю это, поет как ангел. Она поможет нам не слишком далеко уходить в сторону от правильной мелодии. Если вы готовы рискнуть, сэр, я охотно присоединюсь к вам.

Рейвен оставалось только удивляться благодушному настроению деда, которое она отнесла за счет близящегося Рождества. Келл тоже не мог не удивиться, обнаружив себя стоящим у рояля и готовым переворачивать ноты для Рейвен, когда та положила руки на клавиши.

Пение не произвело ни на кого из участников удручающего впечатления; у старого лорда снова выступили на глазах слезы, а Келл со щемящим чувством вернулся ненадолго в годы своего далекого детства – будто еще были живы отец и мать, а все вокруг казалось таким радостным и светлым.

Вечер произвел на него странное впечатление. Казалось, сидящие в комнате дед и внучка всю жизнь души не чаяли друг в друге. Никакими сложностями, не говоря о трагедии, в их семье никогда и не пахло. Во всяком случае, заметно этого не было, и, глядя на них, Келл еще острее ощущал свое одиночество – и в прошлом, и сейчас.

Ведь сколько уже лет у него, в сущности, был только один по-настоящему близкий человек – Шон, которого он любил и жалел, несмотря ни на что, о ком заботился, выполняя материнский завет, для которого жил. Шон – и больше никого…

А теперь, волею Бога и случая, у него появилась жена. Человек, о комором он обязан заботиться и кто должен отвечать ему тем же; человек, к которому он начал испытывать необыкновенную, почти болезненную привязанность, страсть. Не только физическую. В ее присутствии у него исчезает чувство одиночества. Появляется какое-то подобие надежды, что в не очень далеком будущем он напрочь избавится от давно поселившегося в нем ощущения сиротства…

Рейвен сняла руки с клавиатуры, подняла голову и встретилась с ним взглядом. С некоторых пор он понял, что у него мало защиты от этих синих глаз под темными шелковыми ресницами, от этого чувственного рта.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, думая о своем. Треск полена в затухающем камине отвлек их. Они увидели, что старый лорд уснул в кресле, свесив голову на грудь, устав говорить, устав подпевать.

Близилось время сна, и, вспомнив об этом, Рейвен почувствовала, как начинают рдеть ее щеки.

– Нужно позвать кого-то, чтобы его отвели в постель, – прошептала она.

– Пусть спит, – тоже шепотом ответил Келл. – Ему сейчас хорошо и спокойно. После пения, после разговоров с тобой у него немного притупилось чувство вины, которое, оказывается, в нем живет. И он умеет каяться, что дано немногим людям.

Рейвен наклонила голову.

– Я, пожалуй, пойду. Уже поздно.

Это не было приглашением присоединиться к ней, Келл понимал. В ней по-прежнему живет чувство, призывающее к обороне – от чего?.. К защите – от кого?.. Разве он нападает на нее? Намеревается победить, смять, во всем подчинить себе?.. Да ничего подобного. Она ведь тоже, в сущности, одинока, и он желает помочь ей – и себе – пережить это одиночество, избавиться от него. Или хотя бы уменьшить его силу.

Ох, наверное, разумнее всего было бы оставить ее в покое, отступиться, заставить себя почти полностью забыть о ней. Наконец, найти ей замену… Так почему же он не хочет этого?.. Или не может?..

Он заставил себя вежливо улыбнуться и взглянул на часам, стоящие в одном из углов комнаты.

– Для меня, – сказал он, – это еще не время сна. Я привык ложиться гораздо позже. А сейчас, если позволите, постараюсь найти какую-нибудь книгу в библиотеке вашего деда.

– У деда хорошая библиотека. Пойдемте, я провожу вас туда, – предложила Рейвен.

Они расстались у дверей библиотеки. Келл пожелал ей спокойной ночи, Рейвен взглянула на него с некоторой тревогой: его хладнокровие казалось ей подозрительным – что еще он надумал?..

Однако он ничего не надумал: и дни и ночи проходили спокойно. Тревога у Рейвен почти улеглась, осталось чувство неловкости – словно она в чем-то виновата, что-то не так делает, ущемляет или обижает другого. И было еще недоумение и даже некоторое недовольство: почему Келл так себя ведет? Выходит, она ему совсем безразлична?.. Но тут она обрывала себя: сама этого хотела и добивалась своим поведением – так как же она смеет винить кого-то другого.

Она ложилась спать намного раньше, чем Келл. Устраивалась на самом краю широченной постели и долго не могла уснуть. Потом засыпала, а проснувшись, очень огорчалась, что ни разу к ней не приходил во сне ее пират, ее бесплотный возлюбленный – уж не обиделся ли он окончательно, что она ему изменила?

Как ни старалась она лежать поближе к краю, но каждое утро со стыдом и смущением обнаруживала, что в поисках тепла – за ночь камин почти совсем остывал – придвигается к Келлу, а его рука обнимает ее.

Если было уже светло, она вглядывалась в его лицо, красивое и спокойное, с едва заметно отросшей за ночь щетиной на щеках; лицо, таящее в себе какую-то опасность, которая подчеркивалась глубоким шрамом на скуле. И все-таки в этом лице было что-то детское и беспомощное. Что-то вызывающее нежность.

Она вставала, стараясь не потревожить Келла. Одевалась, ежась от холода, и выходила из комнаты, с облегчением вздыхая. Несколько раз она совершала утренние прогулки верхом, как привыкла в Лондоне, но вскоре выпал обильный снег, и поездки стали невозможны. Днем она читала деду вслух, читала сама, знакомилась с огромным домом, а позднее они встречались в гостиной. Пили чай, играли в карты. Старый лорд довольно много рассказывал о своей семье, о роде Латтреллов. Рейвен расспрашивала его о своей матери – какой та была в детском возрасте. Келл тоже не избегал кое-каких воспоминаний о счастливом периоде своего детства, о жизни в Ирландии, где занимался врачеванием его отец.

Хозяин дома угощал Келла сделанным в его поместье особым сидром с пряностями, которым он очень гордился. Однако гость несколько огорчил его, сказав, что почти такой же напиток делала его мать на Рождество.

В первый день праздника Рейвен и Келл обменялись подарками: Келл получил от нее набор фехтовальных рапир из отличной стали и остался весьма доволен. В свою очередь, он преподнес ей роскошный зимний плащ из кашемира синего цвета, отороченный мехом куницы. А также шляпу и муфту из того же меха.

– Их выбрала для тебя Эмма, – сказал он.

– Как приятно, – откликнулась Рейвен. – А рапиры мне помог выбрать Джереми Вулвертон.

Но это были, пожалуй, единственные колкости, которыми они обменялись за все время пребывания в поместье лорда Латтрелла. Зато во время праздничного обеда с традиционным жареным гусем, а также сливовым пудингом за столом царили полный мир, благодушие и вполне искреннее веселье, чему немало способствовали страшные истории про духов и привидения, мастерски рассказанные старым лордом.

На второй день Рождества хозяин, как и полагалось, раздавал коробки с подарками и деньгами своим слугам, а также беднякам из близлежащего селения. К вечеру в самой большой зале дома состоялся бал для фермеров-арендаторов, на котором Рейвен пришлось снова, и не один раз, танцевать со своим супругом.

Под Новый год навалило еще больше снега, который уже перестал удивлять и радовать Рейвен: конные прогулки прекратились и, что еще печальнее, нечего было и думать о возвращении в Лондон – дорога стала непроезжей.

Напряжение не оставляло Рейвен: она впервые вынуждена была проводить так много времени под одной крышей с Кел-лом. Общение давалось ей с трудом, она жалела даже, что не отговорила его от поездки. Хотя, надо сказать, поведение его заслуживало всяческих похвал – он был сама любезность, никакой агрессивности ни в тоне, ни в поступках. Куда-то исчезла постоянная ироничность – и никаких претензий по поводу исполнения ею своего супружеского долга. Это, конечно, успокаивало Рейвен, но и, как ни странно, задевало. О, совсем немного, но все-таки…

Ее состояние не прошло мимо внимания Келла. Видя, как она мается, не зная, чем занять себя, он почти в шутку предложил научить ее фехтованию. К его удивлению, она с радостью согласилась.

Они занимались по нескольку часов в день. Келл был строгим учителем, однако Рейвен не обижалась на замечания и проявила себя послушной и способной ученицей, а когда удостаивалась редкой похвалы, просто расцветала.

Как-то она спросила его, почему он занялся фехтованием. Он ответил, но было видно, ему не очень хочется ударяться в эти воспоминания.

– …Это было своего рода ответным ударом моему дяде Уильяму, – говорил Келл. – Тот, надо признать, был подлинным мастером этого дела, и я решил переплюнуть его. Что мне, в конце концов, удалось. Я вызвал его на поединок и выиграл, чего он мне так и не смог простить. Но я, помнится, испытал большое удовлетворение, задев его самолюбие…

Проходили дни, снег валил, но показалось наконец солнце и все вокруг заискрилось. Рейвен заявила, что должна обязательно выйти на свежий воздух, иначе сойдет с ума. Келл вызвался идти с ней. Она вынуждена была согласиться, ругая себя в душе и за согласие, и за то, что хочет этого, а также за то, что боязнь находиться вдвоем с Келлом начинает превращаться у нее в какую-то манию.

Действительно, вместо того чтобы любоваться ослепительным снегом, укутанными белым покровом деревьями и кустами, ярким солнцем на немыслимо голубом небе, она ощущала только одно: присутствие рядом этого человека; его прикосновение к ее локтю, когда он поддерживал ее на скользкой тропинке, очищенной садовниками от глубокого снега.

Она уже привыкла к странному явлению природы под названием «снег». Но однажды, гуляя с Келлом, внезапно ощутила удар в плечо и холодные брызги на лице. Рейвен не сразу поняла, что произошло. А произошло то, что вполне естественно для этого времени года и для людей, пребывающих в хорошем расположении духа: Келл слепил снежок и кинул в нее.

– Ручаюсь, – крикнул он, улыбаясь во весь рот, – ты никогда в жизни не играла в снежки.

– Конечно, нет, – ответила она. – У нас их не из чего было лепить. Разве что из морского песка.

Вместо ответа он кинул в нее еще один снежок.

– Я должна защищаться? – спросила она.

Он кивнул, и некоторое время между ними шел нешуточный бой, сопровождавшийся смехом и воинственными выкриками. Оба словно перенеслись в детство.

Один из снежных снарядов, посланных рукою Рейвен, сумевшей довольно быстро поднатореть в этой игре, сбил шапку с головы Келла, на что он ответил градом снежков, заставивших противника отступить. При этом она поскользнулась и упала лицом в снег, но быстро перевернулась на спину. Подоспевший Келл начал поднимать ее, однако поскользнулся и свалился на Рейвен. Его темные волосы упали ей на лицо, и сквозь них на него смотрели ее синие, как небо, глаза. Он замер, глядя в бездонные маленькие озера, она тоже какое-то время не двигалась, не пыталась выскользнуть из-под него.

Он тонул, утопал в этих озерах, желание, охватившее его, причиняло ему физическую боль.

В ее глазах погасли искорки смеха и мелькнул страх. Он увидел это. Совладав с собой, быстро встал и помог подняться Рейвен. Вывод, который мелькнул у него, был неутешителен: ничего не изменилось, противостояние между ними продолжается. И значит, сдерживая себя, он должен будет продолжать мучиться. К чему это приведет в конце концов, никто не знает…

Так оно и продолжалось еще несколько дней: он заставлял себя вставать как можно раньше и ложиться далеко за полночь, чтобы как можно меньше времени проводить с женой на одном ложе. Старался, чтобы их пути реже пересекались, чтобы они меньше разговаривали друг с другом.

Но, увы… Все его уловки, как и раньше, были напрасны. Он должен был честно признаться самому себе, что еще ни одна женщина не притягивала его с такой силой. Ни одна женская улыбка или касание руки не поднимали такую бурю чувств.

Все это так, и тем не менее он не должен совершить ужасную, непоправимую ошибку: позволить себе влюбиться в нее. Это прямая дорога в ад: ведь наверняка она не ответит на его чувства. Оттолкнет – и он окажется в положении своего брата, с той только разницей, что не посчитает возможным и нужным брать реванш, мстить.

Тем утром он снова послал ко всем чертям доводы и резоны, которыми пытался сдерживать свою страсть. Потому что она оказалась сильнее всех на свете доводов.

Это произошло, когда, проснувшись, он обнаружил, что Рейвен во сне крепко прижалась к нему. Такое уже бывало за эти дни, но на сей раз вспыхнувшее в нем желание совершенно сжигало его.

Некоторое время, тщетно стараясь успокоиться, он лежал неподвижно, испытывая одновременно целую гамму чувств: обиду, злость, нежность, беспомощность…

И вот она пошевелилась, открыла глаза… и сразу попыталась отодвинуться от него. Не пытаясь ее удержать, он тихо проговорил:

– Не отстраняйся. Так теплее.

Она уступила его просьбе, но тело ее напряглось, он ощущал это. Погладив ее по волосам, он так же негромко произнес:

– Никак не могу понять, что заставляет тебя так бояться близости со мной?

Она опустила глаза, чтобы не видеть его лица, и ответила:

– Я уже говорила вам. Я боюсь и не хочу следовать по пути моей матери: предаваться чувству, заранее зная его безысходность.

– Но почему… – начал он и осекся, не зная, что сказать. Потом спросил о другом: – Ты никогда не говорила мне о муже твоей матери. Он ведь не был твоим настоящим отцом?

Смятение исказило ее черты.

– Дед уже рассказал вам?

– Он только упомянул о том, что сожалеет, что заставил твою мать выйти замуж за этого человека. За Кендрика. Ты не любила его?

– Он был мне безразличен… И я ему тоже. Но он не давал мне забыть о том, что я не его дочь.

– Был жесток с тобой?

Она ответила не сразу.

– Пожалуй, нет, – сказала потом. – В телесном смысле нет. Он ни разу не поднял на меня руку. Просто постоянно напоминал, что я незаконнорожденная. Прилюдно называл меня дочерью, а дома, когда никто, кроме нас с мамой, не мог его слышать, я была для него внебрачной, побочной. – Голос ее задрожал. – Позднее я поняла: этим он хотел как можно больнее ранить маму, чья постоянная печаль и отрешенность причиняли ему страдания.

Рейвен говорила все это отвернувшись, и Келл, осторожно приподняв ей подбородок, заставил ее посмотреть на него. Он хотел увидеть ее глаза.

– Это было главной причиной того, что вы решили выйти замуж за герцога? – прямо спросил он.

– В значительной степени. – В ее глазах, в искривленных губах чувствовалось презрение к самой себе.

На этот раз она молчала довольно долго, снова отвернув лицо, и Келл не торопил ее.

– «Дитя любви» – так называла меня мать, – проговорила она потом. – Звучит красиво, но я не могла не чувствовать своей ущербности. Ведь я была рождена вне законного брака. Избавиться от этого клейма, как внушала мне мать, а после ее смерти мои родственники, можно было только через замужество. Если обретешь титул…

Голос Рейвен был еле слышен, словно каждое слово давалось с великим трудом.

– Мама считала виноватой во всем только себя, свою несчастную любовь. Она заклинала меня никогда не следовать по ее пути и сделать все, чтобы вернуться в то общество, к которому я принадлежу по рождению… – Голос ее немного окреп. – Я уверяла ее, что для меня это не имеет никакого значения, но она настаивала. Взяла с меня слово… Я держала ее руку, когда мама умирала, и она умоляла меня поклясться, что выйду замуж за человека с титулом… Я не хотела этого, но клятву дала. – Она сделала усилие и слегка улыбнулась, но тут же улыбку сменили слезы. – Вы сами знаете, чем все это кончилось. Я нарушила клятву…

Келл гладил ее по голове, жалея и в то же время ощущая протест: ему было непонятно и неприятно чувство бесконечной вины, охватившей мать Рейвен перед смертью. Ведь, по существу, она принуждала дочь продать себя, свое тело и душу, за титул. Да и дочь тоже… Зачем она дала эту нелепую клятву, если, как сама говорит, для нее все эти сословные штучки не имеют никакого значения?.. Наверное, она такая же, как и они, эти напыщенные аристократы. Ей никогда не вырваться из их круга… А он… при чем тут он?..

И все же он испытывал жалость к ней. Нежность. Хотел помочь ей уйти от прошлого, забыть его и жить… Как? Ну хотя бы быть более спокойной и свободной в своих чувствах.

– Тебе незачем осуждать себя за нарушение обещания, данного матери, – сказал он.

– Я знаю, – ответила она сквозь слезы, – тут нет моей вины. Так сложились обстоятельства. Но еще мама заклинала меня не следовать ее примеру, не отдавать себя целиком мужчине и тому, что называется любовью… Что длится какое-то мгновение, но делает тебя бессильной и беззащитной.

Голова Рейвен прижималась сейчас к плечу Келла, и он сказал, касаясь губами ее волос… сказал неправду:

– Тебе не стоит опасаться, что между нами возникнет любовь. Я уже говорил, это чувство мне незнакомо. Пусть распоряжается только плоть.

Рейвен отстранилась от него, повернулась на левый бок, снова посмотрела ему в лицо. Такие знакомые, чтобы не сказать дорогие, черты: чувственный рот, твердый подбородок, ужасный шрам на скуле, и глаза – пронзительные темные глаза с непомерно длинными, не мужскими, ресницами.

Как хотелось ей ринуться в его объятия, забыв обо всем – о своих клятвах и опасениях, о прошлом своей матери, о сословии, к которому они с ней принадлежат.

Непроизвольно она протянула руку, коснулась его губ, щеки со шрамом, волос.

Она молчала. Он тоже не произносил ни слова. Потом осторожно поднялся с постели. На нем не было рубашки, только исподнее в обтяжку. Она не могла не смотреть на его красивое сильное тело. Подойдя к камину, Келл помешал дрова. Огонь разгорелся немного сильнее, и сразу волны тепла дошли до кровати. Затем он скрылся в туалетной комнате и через минуту вышел оттуда с черным бархатным мешочком в руке.

– Решай сама, – сказал он.

В комнате стало тепло. Даже жарко. Или это жар собственного тела так согревал Рейвен? А может быть, черное пламя, рвущееся из глаз Келла?

Никто из них не знал, сколько прошло времени, прежде чем она едва слышно произнесла:

– Ну, может быть, еще раз…

Он улыбнулся и опустился рядом с ней на постель. Его губы, его руки…

– Келл…

Это был полупризыв, полупротест.

– Только наслаждение… – прошептал он, овладевая ею. – Только… мы оба знаем это…

– Да, – простонала она в ответ.