Текст книги "Философия убийства"

2.

В памятниках провансальской поэзии отразились все негодование, злоба и ненависть к поработителям политической и религиозной жизни страны, не дававшим свободно мыслить, веровать, радоваться красоте жизни и добиваться в ней гармонии. Некогда в произведениях народной провансальской поэзии прославлялись блестящие турниры и празднества, красота дам, любовь, прелесть возлюбленной. Теперь вместо этого мы встречаем в них описания пожарищ, битв, войн, пыток и насильственных смертей. Негодование народных поэтов обращено на Римскую церковь и на французских государей. Одинаково были ненавистны как Папа, так и французский король. Но ненависть к инквизиторам, к поработителям духовным была совершенно особой.

«Отныне провансальцы облекутся в траур, – восклицал Аймери де Пегвилья; – из-под власти доброго сеньора попали они в подчинение к королю… О, Прованс, Прованс, какой стыд и поношение! Ты утратил радость, счастье, славу, спокойствие, веселье и подпал под иго французов. О, лучше бы нам всем умереть… Разорвем скорее наши знамена, разрушим стены городов наших, сломаем башни замков наших. Горе, мы стали французскими подданными! Мы не должны носить более ни щитов, ни копий. Какие мы воины?».

«И это называется помогать церкви, наводнять нашу землю французами, – поет тулузец В. Анельер, – привести их туда, где быть они не имеют никакого права по тысяче своих нечестивых дел; мечом они губят христиан, несмотря на их происхождение и язык; они хотят одолеть свой век. Духовным это нипочем; вместо проклятий они посылают французам благословления и дают им целый мир в награду за злодейства».

«С горьким чувством пишу я эту сирвенту, – плачет другой патриот. – Сам Бог не знает про те мучения, какие испытываю я. Кто может передать их? Я страдаю дни и ночи, во сне и наяву одна мысль томит меня… Французы обирают провансальцев донага, – это жалкое и несчастное племя, они им не оставляют ни полушки. Они отнимают у них земли и не платят ничего. Рыцарей и воинов пленными ссылают как разбойников, а когда те умрут, то берут все добро их. Но кто убивает, от меча и погибнет… Куда ни оглянусь, везде мне слышится, как придворные рабы твердят: «Sire, Sire», низко кланяясь французам и увиваясь за ними. Французы везде; они – завоеватели, и в этом все их право. О, Тулуза, о, Прованс, о, земля Ажена, и вы, о, Безьер, Каркассона, – чем вы были и чем стали теперь!»

Историк борьбы Лангедока с римской церковью так характеризует нрав и внутренние особенности провансальца: «Внутренние томления о неведомом не могли долго занимать лангедокца вследствие впечатлительности народного характера. Красивая женщина была часто выше мадонны в глазах трубадура. Земные наслаждения были знакомее и потому дороже небесных, которые не поддавались чувствам. В красоте форм провансальцы были знатоки; они унаследовали понимание и вкус греческих предков. Каким-то античным характером, переносящим под портики древней Эллады, дышат некоторый строфы христианских поэтов Прованса XIII века, написанные после альбигойской резни. Трубадур воспевает чувственное наслаждение и отдает за него все, что было бы дорого для правоверного католика.

«Не надо мне, – поет он, – ни империи Римской, ни папского престола; счастье я мог бы найти только около моей возлюбленной. Когда я смотрю на ее чудные косы, на это прекрасное и юное тело, я чувствую себя счастливее, чем если бы получил целые города в обладание. Я готов твердить мессы, жечь Богу свечи и лампады, чтобы наконец склонить ее уступить моим мольбам и победить суровость моей дамы. Но если Бог не торопится услышать меня, то любовь, которая горит в моем сердце, кончит тем, что испепелит его».

Провансалец – существо свободомыслящее; над религией и попами он слегка посмеивается, в бой за веру он не пойдет. В нем много той практической ленивой и бездеятельной философии, рожденной южным солнцем и воздухом, которая диктует радость чувственных наслаждений и покой под тенью дерева или у моря. В то же время у этого южного народа могучий темперамент, и в нужный момент он вспыхивает как порох. В век Реформации и Великой революции Прованс дал могучих борцов и вожаков, воспламенявших толпы.

Этот народ умел петь великолепные рыцарские и любовные песни, но, кроме того, умел еще творить небольшие песенки, в строках которых таилась остро отточенная сатира. Ненавидя всей душой служителей церкви, не находя для иных названий, нежели лжецы, воры, разбойники, клятвопреступники и развратники, народ слагал о них остроумные сирвенты, в них он пригвождал к позорному столбу пороки и позорные слабости этих жрецов.

Среди авторов этих сирвент отличался злым и метким остроумием Петр Кардиналь. Энергичный и мощного духа человек, он презирал и ненавидел черных воронов католического духовенства, пивших кровь его народа, разорявших его поборами, осквернявших его жен и дочерей, наслаждавшихся его мучениями и пытками. Эта благородная ненависть отражалась в энергичных строфах и образах Петра Кардиналя.

Вот некоторые из его сирвент, отражающих отношение всего народа к церкви и к святейшей инквизиции:

«Если Бог спасает тех, кто только и умеет хорошо поесть и искусно соблазнять женщин, то черные и белые монахи, тамплиеры, госпитальеры и каноники непременно попадут в рай. Святой Петр и святой Андрей были глупы, раз вынесли столько мучений из-за рая, который так дешево достается другим. Черными да белыми рясами не спастись. Надо отказаться от мирской суеты и пиршеств. Надо кончить красть чужое достояние. Тогда только поверят вам. Их послушать, так они ничего не хотят, а посмотреть, так они тащат все, что под руку попало».

Еще одна:

«Коршун и ворон не вьются с такой радостью над добычей, как клирик и доминиканец над своею жертвою. Они следят за нею неуклонно, и когда удар грянет, то будь уверен, что все достояние жертвы окажется в их руках, а близким не достанется ничего. Французы и монахи зло считают честью. Они погрузили вселенную в глубокий мрак, теперь всякая новая вера будет знать свою участь. Знают ли они, куда пойдут награбленные сокровища? Придет другой жестокий грабитель, который разденет нас донага. Смерти, которая всех ждет, не надо сокровищ. Она и голых удобно уложит на четырех ольховых досках»…» «Те, кто носит митры на головах и белые рясы на плечах, на устах несут низость и измену, как волки и змеи».

«Кто хочет слышать сирвенту из печали, покрытую гневом? – начинает он с необыкновенной поэтической энергией. – Люблю честных и храбрых, чуждаюсь злых и клятвопреступных и потому удаляюсь от беззаконных клириков, которые совмещают в себе всю гордыню, все обманы и всю алчность нашего века. Они торгуют изменой и своими индульгенциями, они отняли у нас все, что осталось. Не тщитесь излечить поповское племя; чем выше стоят они, тем больше в них обмана, тем меньше веры, меньше любви и больше жестокости. А рыцари, – как унижены они теперь! Жизнь их хуже смерти, священники их попирают, короли грабят. Они – подданные поповские после смерти и еще больше при жизни. Между тем, лукавые священники, обобрав церкви, завладев всем остальным, сделались властителями мира. Тех, кто должен управлять, они попрали ногами своими. Карл Мартелл[30]30
  Карл Мартелл (ок. 688–741) – майордом Франкского государства из рода Каролингов, фактический правитель с 715 г. при последних Меровингах. Конфисковав часть церковных земель и раздав их в бенефиции, укрепил военные силы государства. В 732 г. при Пуатье разгромил арабов, остановив их продвижение в Западную Европу. Отец Пипина Короткого.


[Закрыть] накинул на них узду, но они скоро убедились, что нынешние короли глупы. Они заставили их делать все, что хотят, и поклоняться тому, что надо позорить».

Еще больше энергии, силы и страсти проявил другой певец из народа, также избравший объектом ударов своих главного врага провансальцев – римскую тиару. Это был Вильгельм Фигверайс[31]31
  Вильгельм Фигверайс – знаменитый южнофранцузский поэт XIII в. Выразитель настроений плебейской среды.


[Закрыть]. Он родом из низов, представителем чувств и мыслей которых и стал. Сын тулузского ремесленника, бедный портной, он вращался в кругу мастеровых, мелких торговцев, живал в лачугах бедноты, бродяг и публичных женщин. Его любили, как никого из певцов, ибо он был прост, понятен и доступен для всех. Он порвал со многими традициями провансальской поэзии, с ее пышными образами и риторическими украшениями. Предметом его поэзии были не те прекрасные вещи, которые воспевала рыцарская поэзия Прованса, – не томления любви, не подвиги рыцарей, не глаза возлюбленной, не красота природы, а народное негодование и народный враг. Его тенсоны и сирвенты пели во всех тратториях и тавернах, во всех лачугах, их знали наизусть и повторяли всюду.

В одной из лучших своих сирвент Вильгельм Фигверайс за двести пятьдесят лет до Лютера проклял Рим и его разрушительную силу.

«Я хочу, – так начинает он, – написать сирвенту в том же духе, как пишу всегда.

Я не хочу более молчать!

Я знаю, что наживу себе врагов, так как пишу сирвенту о людях, исполненных лжи, о Риме, который есть причина всеобщего падения и одно прикосновение которого разрушает все доброе. Рим, я не удивляюсь нисколько тому, что весь мир заблуждается; ты повергнул наш век в тяжкие опасности и в войну; ты мертвишь и истребляешь достоинство и добродетель. Вероломный Рим, тобою был предан добрый английский король, ты вместилище и источник всех зол.

Лживый Рим, алчность увлекает тебя; ты стрижешь слишком коротко своих овец. Но Святой Дух да услышит мольбы мои и сокрушит клюв твой. Я отрекаюсь от тебя, Рим; ты несправедливо и жестоко поступаешь как с нами, так и с греками.

…Рим, ты сокрушаешь плоть и кости невежд, а ослепленных ты ведешь за собою в пропасть. Ты уже слишком преступаешь повеления Божьи. Твоя алчность так велика, что ты отпускаешь грехи за деньги.

Ты навлекаешь на себя страшную ответственность…

Знай же, Рим, что твоею низкой торговлей и твоим безумием погибла Дамиетта. Ты преступно царствуешь, Рим; да разрушит в прах тебя Господь, потому что ты лживо властвуешь. Ты низкой породы, Рим; ты клятвопреступен.

…Рим, нам хорошо известно, что, глупостью одурачив народ, под видом ложного снисхождения, ты повергнул в несчастье баронов Франции и народ французский. Даже добрый король Людовик погиб от руки твоей, потому что лживым предсказанием ты удалил его из родины…

Рим, сарацинам ты нанес мало вреда; но ты вконец уничтожил греков и латинян. Рим, твое место в пламени ада…

…Рим, я хорошо вижу множество злоупотреблений твоих, о которых постыдно говорить. Ты смеешься над мученичеством христиан; в какой книге написано, Рим, чтобы ты убивал христиан? Истинный Бог, который посылает мне насущный хлеб, да поможет мне увидеть от римлян то, что я желаю видеть от них.

Теперь ты, Рим, слишком занят твоими предательскими проповедями против Тулузы; ты с низостью кусаешь руки и сильных, и слабых, подобно бешеным змеям. Но если достойный граф Раймонд проживет два года, Франция почувствует всю горечь твоих обманов.

Моя надежда и утешение в одном, Рим, что скоро ты погибнешь; пусть только повернется счастье лицом к германскому императору, пусть только он поступит как следует с тобой, – тогда, Рим, увидим, как сокрушится твое могущество. Боже, владыка мира, соверши это скорее!

…Рим, ты так хорошо забираешь в свои когти, что от тебя тяжело отнять то, что захватил ты. Если ты вскоре не лишишься твоей силы, то это значило бы, что мир подчинен злому року и что он погиб вконец.

Твой Папа, Рим, занимается дурным делом. Он ссорится с императором и продает его корону. Он прощает его врагов, а такое прощение, бессознательное и несправедливое, не заслуживает похвалы, потому что в корне своем оно мерзко.

…Рим, ты развращен до такой степени, что презираешь Бога и его святых; вот до чего позорно царство твое, несправедливый, коварный Рим. Вот почему в тебе скрываются, гнездятся и развиваются пороки мира сего.

Так велика твоя несправедливость относительно графа Раймонда.

…Рим, Бог помогает этому графу и дает ему власть и силу, – ему, который режет французов, сдирает с них кожу, вешает их и делает из них мосты при осадах, когда их много. А я, Рим, мне сильно хочется, чтобы Бог вспомнил о твоих злодействах, чтобы вырвал он графа из твоих рук, то есть из объятий смерти…

Рим, мы часто слыхали, что у тебя пустая голова, потому что ты ее часто бреешь; я думаю, что тебе и не надо много мозгу, потому что ты властвуешь дурно, как и цистерцианцы[32]32
  Цистерцианцы – члены католического монашеского ордена, названного по имени первого монастыря в Сито (лат. Cistercium) около Дижона (Франция); учрежден в 1098 г. св. Робертом Молесмским с целью следования монашескому правилу св. Бенедикта в более строгой интерпретации. Цистерцианцев называли также «белыми монахами», потому что они носили белое облачение под черным наплечником. С XII в., после реорганизации ордена Бернаром Клервоским, монахи стали называться и бернардинцами. В XII–XIII вв. орден цистерцианцев имел в Европе ок. 700 монастырей (мужские и женские). Ведя преимущественно созерцательную жизнь, монахи принимали участие и в миссионерской деятельности, особенно в Южной Франции (среди еретиков-альбигойцев) и в Восточной Европе. На протяжении всего Средневековья цистерцианцы очень много сделали для развития и распространения готической архитектуры.


[Закрыть]; в Безьере вы произвели страшную резню.

…Рим, своими лживыми соблазнами ты ставишь сети и пожираешь много дурных кусков, раздирая на части нуждающегося в утешении. Ты носишь личину кроткого агнца, но внутри ты бешеный волк, порождение ехидны; ты – змея коронованная, оттого-то дьявол называет тебя своим творением».

Взрывчатая энергия образов этой сирвенты несет в себе нечто пророческое и напоминает по силе гнев библейских пророков. «Да разрушит в прах тебя Господь!» – восклицает автор и с поразительной образностью называет Рим «коронованной змеей». Само собой разумеется, что для десятков и сотен тысяч провансальцев такая сирвента, в которой обнажена вся глубина души народной и ее великая ненависть к поработителям, должна была с восторгом и благоговением читаться повсеместно. Народный бард служил делу народного самосознания, выражал затаенные думы его души и поддерживал священный огонь ненависти к поработителям.

Мало того, – разносимые певцами и простыми людьми, эти сирвенты облетали грады и веси, проникали в иные страны, посылая их жителям весть о том, что делается в покоренном Лангедоке и как ведут себя пастыри духовного стада. Это должно было наносить незримый, но сильный вред духовному влиянию католических священников и монахов.

Провансальцы могли гордиться тем, что их поэзия служит только родному своему народу и презрительно чуждается чужеземцев. Единственный раз нашелся один менестрель, который во время борьбы с Симоном де Монфором[33]33
  Симон де Монфор (1150–1218) – граф, активный участник Альбигойских войн; добился от Папы закрепления за ним завоеванных земель. Прославился непомерной жестокостью и непримиримостью к еретикам. Погиб при осаде Тулузы.


[Закрыть], осаждавшим Тулузу, пошел, к ужасу и негодованию лангедокцев, на службу к Монфору. Предателя предали всеобщему позору и отчуждению, он был выброшен из среды своих, как зачумленный. Страдая от голода, холода, презрения, он искал спасения у врагов и нашел исход в том, что, как Иуда, покончил с собой. По прошествии столетий провансальская поэзия послужила великолепным художественным, бытовым и политическим материалом для историков, ибо в ней, как в зеркале, отразилась жизнь страны и отношения побежденных и победителей.

По мнению всех историков, провансальская поэзия сыграла значительную роль в истории папства и инквизиции и неразрывно связана с ними. Прованс выразил со своеобразной поэтической силой свою свободную, цветущую и радостную жизнь страны до разорительных войн, а позже свое великое негодование и глубокую грусть в эпоху гнета; и беззакония римской церкви. Но чем дальше продвигались враги в смысле закрепощения побежденной области и подчинения ее французскому влиянию и чем сильнее становилось это влияние, тем все слабее становились отклики народной лирики.

А жизнь в стране явно угасала, и это не могло быть иначе, ибо последние силы истощались под воздействием казней, конфискаций, разорения, а главное – неусыпного досмотра, подчинявшего всю жизнь страны серому режиму доминиканскаго монастыря. Народ в результате непосильной борьбы обезличивался. Что он мог теперь воспевать? Разоренные города, сожженные замки, костры и виселицы, стены тюрем, где гнили лучшие из его людей? Жестокая цензура католического монаха обрекала на бесплодие и мысль, и слово. Усилия победителей увенчивались успехом: страна явно офранцуживалась. И вместе с тем замирала в ней национальная самобытная жизнь духа, и замирала ее поэзия, и угасала ее певучая, острая, жалящая врагов сирвента.

Последним периодом провансальской поэзии воспета деятельность короля-христианина Людовика IX, которого любили в Провансе, так как понимали, что он не стяжатель и отличается от римской курии тем, что не прикрывает ризой священника алчность вора и грабителя, а действует по бескорыстным устремлениям веры. Когда же он умер в борьбе за веру, прованские менестрели забыли о вражде к победителю и воспели его подвиги христианского короля, Христова воина.

Глава VIII. Бернар Сладостный. Проповедники и борцы XIII и XIV вв.

1.

В конце XIII века, после кончины мирного Папы Николая IV, в нескольких городах покоренного юга вспыхнули недовольства и возмущения инквизиторами, закончившиеся убийствами их и разорением их помещений. Так, в Парме народ разорил дом, где помещался трибунал, и выгнал доминиканцев. Каркассонцы вышли из себя от свирепости и беззакония главного инквизитора Аббевиля, напали на монастырь, сожгли его дотла и уничтожили архив инквизиции, а инквизиторов разогнали.

Аббевиль наложил на город проклятие, отлучил его и через два года снова получил господство над ним и снова начал свирепствовать.

В Тулузе прославился жестокостью инквизитор Фулькон де Сен-Жорж[34]34
  Фулькон – епископ Тулузы в первой половине XIII в.; в юности – трубадур, друг и поклонник альбигойца графа Раймонда V, цистерцианец. Впоследствии – католический епископ, инквизитор, непримиримый враг альбигойцев.


[Закрыть], а в Альби – Кастанет[35]35
  Кастанет, Бернард – епископ, инквизитор. Отличался особой жестокостью в Альби.


[Закрыть]. Возмущенные жители трех общин послали общую жалобу королю. Вскоре прибыли королевские эмиссары для расследования дела. Их осадили толпы народа с жалобами на инквизиторов, рассказывая об их поборах, утеснениях, жестокостях, пытках и тюрьмах. Во главе жалобщиков, решивших бороться с ненавистной властью инквизиторов, стоял молодой монах, францисканец Бернар, прозванный Сладостным за свою увлекательную и сладостную речь.

Родом из Монпелье, Бернар по призванию ушел в монастырь и вскоре благодаря своим выдающимся способностям назначен был лектором францисканского пастыря. Человек чуткий и отзывчивый, он обладал пылким чувством справедливости и добра и не мог без негодования видеть вопиющих беззаконий, творимых инквизиторамидоминиканцами. Его трогали бедствия народа, разоряемого и угнетаемого поработителями. Настал час, когда Бернар выступил горячим и сильным борцом за народ.

Его первоначальное участие в народном деле выразилось в том, что он встретил прибывших королевских эмиссаров во главе местных жителей и выступил от их лица с объяснениями и показаниями. Его мужественная, поражающая логикой и силой речь возымела большое влияние на эмиссаров и убедила их в справедливости народных жалоб. Эмиссары открыто приняли сторону народа, обещали передать все узнанное королю.

Бернар открыто выступил против могущественного врага – инквизиции. У него и раньше были стычки с инквизиторами по разным поводам. Свободомыслящий и терпимый, Бернар интересовался разнообразными отраслями науки и знаний и вел, не боясь, дружбу с учеными Раймондом Люлли и Виллановой, слывшими чернокнижниками. Это враги его часто выдвигали как повод для обвинения в еретичестве. Когда инквизитор Аббевиль потребовал выдачи трупа гражданина Кастельфабра, похороненного в монастыре, дабы лишить его погребения, Бернар воспротивился выдаче тела, выступил против требований всего трибунала и прибил к воротам его здания свой протест против требований, называя их незаконными и лживыми. Это немало способствовало подрыву авторитета ин-квизиции.

Теперь этот же Бернар выступил против инквизиторов Фулькона и Аббевиля, составив по жалобам жителей обстоятельную докладную записку королю, где был перечень всех беззаконий и злодейств инквизиторов.

Не ограничившись этим, Бернар составил группу выборных от общины и сам во главе их поехал для личных объяснений с королем.

Узнав об этом, инквизиторы послали свою депутацию во главе с Фульконом. Они надеялись, что противники уйдут с позором, побежденные авторитетом отцов инквизиции. Однако Бернар был не только искусным оратором, но и хорошим дипломатом. При дворе короля, ожидая дня торжественной аудиенции, он завел многочисленные связи с влиятельными и могущественными людьми при дворе и сумел расположить их в пользу дела, которому служил.

На аудиенции он выступил с речью, в которой со свойственной ему силой и убедительностью нарисовал картину невозможного положения жителей под эгидой беззаконных инквизиторов, документально доказал привлечение лживых подставных свидетелей, описал казни и пытки невинных, грабежи, вызванные страхом перед пытками. Свою речь Бернар закончил доводами в пользу закрытия трибуналов, побуждая короля сделать это собственной властью, вопреки воле Папы.

Искусные актеры, доминиканцы и отцы инквизиции выждали заключительного момента речи Бернара, и в момент, когда он заканчивал ее, раскрылись двери приемной и показалась торжественная процессия доминиканцев, впереди которой шли инквизиторы тулузский, памьерский и карскассонский. Они хотели начать свою оправдательную речь, но Филипп IV досадливо махнул рукой и не дал им раскрыть рта. «Этот честный лектор говорил правду, – сказал он, указывая на Бернара, – якобинцы каждый день надоедают мне своими россказнями и сновидениями: они думают прикрыть баснями свои измены».

Старания и искусство доминиканцев были напрасны, король, по совету Бернара, сместил Аббевиля и Фулькона, на третьего епископа наложил денежный штраф в 2000 ливров. Вслед за тем он издал грамоту к епископу тулузскому, в которой объявлял свою волю относительно функционирования инквизиционных трибуналов.

«Обязанностью Фулькона, – писал он, – было искоренять заблуждения и порока, а он еще больше распространял их; под прикрытием дозволенной кары он осмеливался делать вещи, совершенно недозволенные; под видом благочестия он совершал бесчестные и бесчеловечные поступки, под предлогом защиты католической веры совершал ужасные и гнусные злодеяния». Своим чиновникам Филипп приказал не повиноваться инквизиторам в случае незаконных требований. «Мы не хотим, – писал он, – чтобы жизнь и смерть наших подданных зависела от произвола и фантазии одного человека, может быть, невежественного и руководимого слепой страстью».

Бернар одержал победу, которая привела в неописуемую ярость его врагов – инквизиторов. Момент этой борьбы показывает существенную разницу между двумя орденами, основателями которых были суровый аскет Доминик и преисполненный любви и нежности святой Франциск. Среди миноритов не было таких кровопийц и стяжателей, как среди доминиканцев, а в конце концов в лице Бернара орден святого Франциска вступил в ожесточенный бой с доминиканцами.

Но доминиканцы уступить не хотели, даже королю. Собравшись, они послали королю настойчивый совет оставить Фулькона в его должности. Это взбесило короля и вызвало с его стороны энергичный отпор. «Нам кажется – писал он, – что братия ищет случая оскорбить нас и угнести народ, а вовсе не пользы церкви и наказания преступления. Согласиться на продолжение службы Фулькона – значит ответить несправедливостью на несправедливость и нисколько не подумать о тяжелых опасностях, об общественном позоре, которыми это согласие грозит в ближайшем будущем. Кто смеет подумать, чтобы провинциал ордена с его монахами в наши дни имел дерзость, вопреки нашей воле, требованию целого народа остановить человека столь гнусного, обремененного таким бесчестием, столькими преступлениями?» Не ограничившись отпиской, король приказал не допускать собраний трибуналов, отменить содержание инквизиторов и приставить стражу к их тюрьмам.

Настала скверная пора для доминиканцев, им не давали прохода, народ преследовал их насмешками и проявлениями вражды. Впрочем, назначенные новые инквизиторы продолжали все так же свирепствовать. Аббевиля сменил Готфрид Аблузий и с места в карьер казнил 25 еретиков. Снова потянулись к Бернару плачущие жены и родственники казненных и арестованных, прося защиты и спасения от волков и поработителей. Бернар произнес целый ряд проповедей на площадях против инквизиторов, в которых нещадно громил их.

Его проповеди имели прямую цель – вызвать возмущение в народе и поднять его как против Папы и инквизиции, так и против французской власти, от которой спасения дождаться было невозможно. Несметные толпы народа валили слушать речи Бернара, и толпа трепетала от власти его зажигательного красноречия.

«Когда Иисус приближался к Иерусалиму, то, увидев его, заплакал, – начал он одну из своих проповедей; помолчал немного и, окинув долгим взглядом слушающих, продолжал: – Так плачу я над вами, каркассонцы, я, посланный к вам Иисусом уже несколько лет назад, чтобы оберегать честь вашу и защищать от клеветы изменников, облеченных в рясы проповедников». И он начал говорить о преступлениях и жестокостях инквизиторов. «А что мы станем делать в ответ им? Братия, на это я вам расскажу притчу о баранах из времен, когда и животные еще умели говорить. Их было большое стадо; они паслись привольно в пышных и зеленых лугах, около холодных, прозрачных ключей; каждое утро повадились их навещать из соседнего города два палача, которые таскали то по одному, то по два барана, выбирая по преимуществу тучных. Видя, что число их каждый день уменьшается, бараны стали совещаться между собою: «Эти палачи будут продавать наши шкуры и есть наше мясо, а у нас нет ни покровителя, ни защитника, который бы защитил нас; но разве у нас нет на лбу рогов? Кинемся на них дружно, пустим в дело наши рога и прогоним кровопийц с поля; только тем мы и спасемся». Что вы думаете об этом? Я растолкую вам. Бараны – это вы, жители Каркассона; прекрасные луга – это римско-католическая вера, которая дышит вечной святостью и которая орошается ручьями счастья духовного и мирского. Тучные бараны – это богатые граждане Каркассона, которых убивают палачи, чтобы воспользоваться их достоянием. Разве это не тучная жертва, человек столь значительный, как господин Кастель, которого изменники-доминиканцы обвинили в ереси? А мессир В. Горрик, он также не еретик ли, потому что от него хороша пожива? А Брунет, а Казильбак и множество других, замурованных в тюрьмах, ограбленных и лишенных всего, потому что не нашлось никого, кто бы защитил их от палачей?» При этих словах в церкви пробежал из уст в уста сдержанный вопль ненависти к инквизиторам, грозивший бурей. Окончание проповеди Бернара и его воззвание к мужеству жителей довершило впечатление. Буря разразилась.

Потрясенные его речью, горожане бросились на дома инквизиторов и бывших в близких к ним отношениях консулов и разгромили их. Не подготовленный еще к руководительству восстанием, Бернар удалился в Каркассон, чтобы обдумать план и выждать. Когда разнесся слух, что в город возвращается викарий, народ бросился к нему и окружил его с криком: «Спасения, спасения! Милосердия! Защити нас от изменников!» Заметив подле викария члена трибунала, толпа бросилась на него и растерзала его. Викарий выслушивал жалобы народа и угрозу – если не освободят народ от палачей и грабителей, он расправится с ними сам.

Между тем, к Бернару стекались толпы, вооруженные разнообразным оружием. Викарий, чтобы движение не приняло слишком разрушительные формы, решил встать во главе его и направлять его. Он повел толпу к доминиканскому монастырю и его тюрьме, дабы освободить заключенных. Толпа с восторгом следовала за ним. У тюрьмы встал доминиканец Блуман, как бы защищая своим телом оплот инквизиционного насилия. «Остановитесь, – кричал Блуман, – не оскорбляйте святыни! Здесь кончается власть короля!»

Над ним посмеялись и взломали двери тюрьмы. Долго работали ломами, взламывая ее. Викарий поощрял их. Блуман протянул ему протест против этого насилия. Викарий взял протест и, держа его в руке, спустился в страшные подземные тюрьмы вместе с толпой. В тюрьме было темно, смрадно и сыро. Спросили факелов и осветили еле живых заключенных, гнивших там заживо. Сорвали дверь с петель и вытаскивали заключенных, отыскивая среди них своих родственников.

Потом спустились в еще более страшную часть каземата, находившегося уже под землею, зараженного нечистотами. Дверь этого каземата никогда не открывалась, пищу подавали через отверстие в толстой стене. Когда замурованных вытащили на свет, они окончательно обессилили, – это были живые трупы.

На другой день после разгрома тюрьмы собрался трибунал и во главе с Готфридом, главным инквизитором, предал торжественному проклятию викария и всех участников разгрома. Они отправили донесение о происшедшем Папе, а община, в свою очередь, отправила к нему жалобу на инквизицию. Они прославляли своего викария, как ангела небесного, снизошедшего к их бедствиям. Вместе с жалобами, по слову практического Бернара, послали 3000 ливров.

Снова тронулись депутацией к королю во главе с Бернаром и викарием, за которого народ стоял горой и решил не выдавать его. Поехали братья и дети заточенных, обратились к королеве и растрогали ее рассказами о перенесенных бедствиях. Король решил лично посетить Лангедок и обо всем узнать на месте.

Короля встретили народные толпы с криками: «Справедливости, справедливости!» Викарию, как отлученному, говорить не дали, за него стали говорить депутаты.

Король выслушал объяснения депутатов, Бернара и местных горожан и сказал, что разберется во всем этом. Но до него уже дошли слухи о пропагандистской деятельности Бернара, и это весьма королю не понравилось. В конце концов, король ограничился обещаниями и, занятый другими политическими делами, позабыл о них.

Дальнейшая жизнь Бернара, увидевшего, что на справедливость и милосердие государей надеяться нечего, протекала очень бурно. Видя в нем человека, могуче влиявшего на толпу и пользовавшегося большой популярностью в народе, его стал соблазнять Дон-Фернанд, принц Арагонский, оставшийся без короны простым сюзереном Филиппа. Дон-Фернанд предлагал содействие Лангедоку в его борьбе за независимость от французской короны и обещал сделать для лангедокцев то, от чего отказывался Филипп. Бернар загорелся новой идеей борьбы и восстания.

Но длительная подготовка показала Бернару, с кем он имеет дело, и он бросил все свои труды, сопряженные с опасностями для жизни и с моментами высокого самоотвержения. О переговорах Бернара проведали, и велели ему удалиться из каркассонских владений.

Теперь он решается идти по своему пути до последнего шага, где видел неминуемую гибель. Мужественный ум этого человека и его героическая решимость диктовали ему не отступление, а последний бой с врагами. Он едет в Тулузу и с кафедры Сатурнинскаго собора произносит новую проповедь против инквизиторов. Потом едет в Альби и там появляется на площади с речью.

Худой, с горящими глазами, в пыльной одежде, подпоясанный веревкой, он стоит перед толпой как дух борьбы и снова электризует ее своим горящим словом и пламенным убеждением.

Он призывает народ к восстанию и отдает свою жизнь на служение народному делу. Не зная, что уже готовится приказ об аресте, что враги его не дремлют и жаждут его гибели, он решается на последний шаг.

«Вот я пред вами, – сказал он альбигойцам, – живой, невредимый, по-прежнему всегда готовый свидетельствовать против вашего епископа и против ваших инквизиторов, всегда готовый доказывать, что они несправедливо заточают ваших сограждан в тюрьмы. Не бойтесь, я не оставлю вас, друзья мои, я не убегу от вас и готов самую мою жизнь отдать на службу вашему делу, я не отрекусь от вас даже тогда, когда меня потребует Папа на суд, как всегдашнего противника ваших преступных преследователей. Я жду этого… Наши общие враги сказали вам, что я воспользовался вашими деньгами; отчасти это правда; своего я ничего не имею; я путешествовал на ваш счет. Но ради вашего дела я все, что имел, распродал, даже свои последние книги. Говорят, что я налагал на вас большие жертвы. Так! Теперь я буду просить у вас еще большей: я вас прошу оставить ваши ремесла, ваши лавки, ваши дела, идти на все четыре стороны и везде кричать как можно громче против гнусных людей, которые остервенились против вашей страны».