Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

Н. Нейшатель. Портрет Императора Священной Римской империи Максимилиана II

Последнее впадение в наши пределы дорого стоило хану, который лишился не только обоза, но и знатной части войска в битве с Шереметевым. Несмотря на то он хвалился победою и снова ополчался. Казаки под начальством Дьяка Ржевского стерегли его между Днепром и Доном: они известили государя (в мае 1556 года), что хан расположился станом у Конских Вод и метит на Тулу или Козельск. В несколько дней собралось войско: царь осмотрел его в Серпухове и хотел встретить неприятеля за Тулою; но узнал, что вся опасность миновала. Смелый Дьяк Ржевский, приманив к себе триста малороссийских литовских казаков с атаманами Млынским и Есковичем, ударил на Ислам-Кирмень, на Очаков; шесть дней бился с ханским калгою, умертвил множество крымцев и турков, отогнал их табуны, вышел с добычею и принудил Девлет-Гирея спешить назад для защиты Крыма, где сверх того свирепствовали смертоносные болезни. В сие же время, к удовольствию государя, предложил ему свои услуги один из знатнейших князей литовских, потомков Св. Владимира: Дмитрий Вишневецкий, муж ума пылкого, отважный, искусный в ратном деле. Быв любимым вождем днепровских казаков и начальником Канева, он скучал мирною системою Августа; хотел подвигов, опасностей и, прельщенный славою наших завоеваний, воскипел ревностию мужествовать под знаменами своего древнего отечества, коему Провидение явно указывало путь к необыкновенному величию. Вишневецкий стыдился предстать Иоанну в виде беглеца: вышел из Литвы со многими усердными казаками, занял остров Хортицу близ Днепровского устья, напротив Конских Вод; сделал крепость и написал государю, что не требует у него войска: требует единственно чести именоваться россиянином и запрет хана в Тавриде, как в вертепе. Обнадеженный Иоанном в милости, сей удалец сжег Ислам-Кирмень, вывез оттуда пушки в свою Хортицкую крепость и славно отразил все нападения хана, который 24 дня без успеха приступал к его острову. С другой стороны черкесские князья именем России овладели двумя городками азовскими, Темрюком и Таманом, где было наше древнее Тмутороканское княжение. Девлет-Гирей трепетал; думал, что Ржевский, Вишневецкий и князья черкесские составляют только передовой отряд нашего главного войска; ждал самого Иоанна, просил у него мира и в отчаянии писал султану, что все погибло, если он не спасет Крыма. Никогда – говорит современный историк – не бывало для России удобнейшего случая истребить остатки монголов, явно караемых тогда гневом Божиим. Улусы ногайские, прежде многолюдные, богатые, опустели в жестокую зиму 1557 года; скот и люди гибли в степях от несносного холода. Некоторые мурзы искали убежища в Тавриде и нашли в ней язву с голодом, произведенным черезвычайною засухою. Едва ли 10 000 исправных конных воинов оставалось у хана; еще менее в ногаях. К сим бедствиям присоединялось междоусобие. В Ногайской Орде улусы восставали на улусы. В Тавриде вельможи хотели убить Девлет-Гирея, чтобы объявить царем Тохтамыша, жившего у них астраханского царевича, брата Шиг-Алеева. Заговор открылся: Тохтамыш бежал в Россию и мог основательно известить государя о слабости Крыма.

Портрет князя Дмитрия Вишневецкого. Неизвестный художник, XVIII в.

[1558 г.] Но мы – по мнению знаменитого историка Курбского – не следовали указанию перста Божия и дали оправиться неверным. Вишневецкий не удержался на Хортице, когда явились многочисленные дружины турецкие и волошские, присланные к Девлет-Гирею султаном: истощив силы и запасы, оставил свою крепость, удалился к пределам литовским и, заняв Черкасы, Канев, где жители любили его, написал Иоанну, что, будучи снова готов идти на хана, может оказать России еще важнейшую услугу покорением ее скипетру всех южных областей днепровских. Предложение было лестно; но государь не хотел нарушить утвержденного с Литвою перемирия: велел возвратить Черкасы и Канев Августу, призвал Вишневецкого в Москву и дал ему в поместье город Белев со многими богатыми волостями, чтобы иметь в нем страшилище как для хана, так и для короля польского. Между тем Девлет-Гирей отдохнул. Хотя он все еще изъявлял желание быть в мире с Россией; хотя с честью отпустил нашего посла Загряжского, держав его у себя пять лет как пленника; доставил и союзную грамоту Иоанну, обязываясь в знак искренней к нам дружбы воевать Литву: однако ж предлагал условия гордые и требовал дани, какую присылали к нему Сигизмунд и Август. «Для тебя, – говорил Девлет-Гирей, – разрываю союз с Литвою: следственно, ты должен вознаградить меня». Сыновья его действительно грабили тогда в Волынии и в Подолии, к изумлению Августа, считавшего себя их другом. Они искали легкой добычи и находили ее в сих плодоносных областях, где королевские паны гордо хвалились мужеством на пирах и малодушно бегали от разбойников, не умея оберегать земли. Узнав о том, государь созвал бояр: все думали, что требование вероломного Девлет-Гирея недостойно внимания; что надобно воспользоваться сим случаем и предложить Августу союз против хана. Снова послали князя Вишневецкого на Днепр; дали ему 5000 жильцов, детей боярских, стрельцов и казаков; велели им соединиться с князьями черкесскими и вместе воевать Тавриду; а королю написал Иоанн, что он берет живейшее участие в бедствии, претерпенном Литвою от гибельного набега крымцев; что время им обоим вразумиться в истинную пользу их держав и общими силами сокрушить злодеев, живущих обманами и грабежом; что Россия готова помогать ему в том усердно всеми данными ей от Бога средствами. Сие предложение столь радостно удивило короля, вельмож, народ, связанный с нами узами единокровия и веры, что посланника московского носили на руках в Литве как вестника тишины и благоденствия для ее граждан, которые всегда ужасались войны с Россией. Честили его при дворе, в знатных домах; славили ум, великодушие Иоанна. Август в знак искренней любви освободил несколько старых пленников московских и прислал своего конюшего виленского Яна Волчкова изъявить живейшую благодарность государю, обещаясь немедленно выслать и знатнейших вельмож в Москву для заключения мира вечного и союза. С обеих сторон говорили с жаром о христианском братстве; воспоминали судьбу Греции, жертвы бывшего между европейскими державами несогласия; хотели вместе унять хана и противиться туркам. Сие обоюдное доброе расположение исчезло как мечта: дела снова запутались, и древняя взаимная ненависть между нами и Литвою воспрянула.

Виною тому была Ливония. С 1503 года мы не имели с нею ни войны, ни твердого мира; возобновляли только перемирие и довольствовались единственно купеческими связями. С ревностию предприняв возвеличить Россию не только победами, но и внутренним гражданским образованием, дающим новые силы государству, Иоанн с досадою видел недоброжелательство Ливонского ордена, который заграждал путь в Москву не только людям искусным в художествах и в ратном деле, но вообще и всем иноземцам. «Уже Россия так опасна, – писали чиновники орденские императору, – что все христианские соседственные государи уклоняют главу пред ее венценосцем, юным, деятельным, властолюбивым, и молят его о мире. Благоразумно ли будет умножать силы природного врага нашего сообщением ему искусств и снарядов воинских? Если откроем свободный путь в Москву для ремесленников и художников, то под сим именем устремится туда множество людей, принадлежащих к злым сектам анабаптистов, сакраментистов и других, гонимых в Немецкой земле: они будут самыми ревностными слугами царя. Нет сомнения, что он замышляет овладеть Ливонией и Балтийским морем, дабы тем удобнее покорить все окрестные земли: Литву, Польшу, Пруссию, Швецию». По крайней мере Иоанн не хотел терпеть, чтобы ливонцы препятствовали ему в исполнении благодетельных для России намерений, и готовил месть. В 1554 году послы магистра Генрика фон Галена, архиепископа рижского и епископа дерптского молили его возобновить перемирие еще на 15 лет. Он соглашался с условием, чтобы область Юрьевская, или Дерптская, платила ему ежегодно искони уставленную дань. Немцы изъявили удивление: им показали Плеттенбергову договорную грамоту, писанную в 1503 году, где именно упоминалось о сей дани, забытой в течение пятидесяти лет. Их возражений не слушали. Именем государевым Адашев сказал: «Или так, или нет вам перемирия!» Они уступили, и Дерпт обязался грамотою за ручательством магистра не только впредь давать нам ежегодно по немецкой марке с каждого человека в его области, но и за минувшие 50 лет представить в три года всю недоимку. Магистр клялся не быть в союзе с королем польским и восстановить наши древние церкви, вместе с католическими опустошенные фанатиками нового лютеранского исповедания в Дерпте, Ревеле и Риге: за что еще отец Иоаннов грозил местью ливонцам, сказав: «Я не папа и не император, которые не умеют защитить своих храмов». Торговлю объявили свободною по воле Иоанна, которому жаловалась Ганза, что правительство рижское, ревельское, дерптское запрещает ее купцам ввозить к нам металлы, оружие, доспехи и хочет, чтобы немцы покупали наше сало и воск в Ливонии. Только в одном устоял магистр: он не дал слова пропускать иноземцев в Россию: обстоятельство важное, которое делало мир весьма ненадежным.

С сею грамотою, написанною в Москве и скрепленною печатями ливонских послов, отправился в Дерпт Иоаннов чиновник, келарь Терпигорев, чтобы согласно с обычаем епископ и старейшины утвердили оную своею клятвою и печатями. Но епископ, бургомистр и советники их ужаснулись быть данниками России; угощая Терпигорева, тайно рассуждали между собою; винили послов ливонских в легкомыслии, в преступлении данной им власти и не знали, что делать. Минуло несколько дней: чиновник московский требовал присяги, не хотел ждать и грозился уехать. Тогда епископский канцлер, тонкий политик, предложил Совету обмануть Иоанна. «Царь силен оружием, а не хитр умом, – сказал он. – Чтобы не раздражить его, утвердим договор, но объявим, что не можем вступить ни в какое обязательство без согласия императора римского, нашего законного покровителя; отнесемся к нему, будем ждать, медлить – а там что Бог даст!» Сие мнение одержало верх: присягнули и возвратили грамоту послу Иоаннову с оговоркою, что она не имеет полной силы без утверждения императорского. «Царю моему нет дела до императора! – сказал посол. – Дайте мне только бумагу, дадите и серебро». Велев дьяку завернуть грамоту в шелковую ткань, он примолвил с усмешкою: «Береги: это важная вещь!» – Терпигорев донес государю, что обряд исполнен, но что немцы замышляют обман.

Иоанн молчал: но с сего времени уже писался в грамотах государем Ливонския земли. В феврале 1557 года снова явились в Москве послы магистровы и дерптского епископа. Узнав, что они приехали не с деньгами, а с пустыми словами, и желают доказывать боярам несправедливость нашего требования, царь велел им ехать назад с ответом: «Вы свободно и клятвенно обязались платить нам дань; дело решено. Если не хотите исполнить обета, то мы найдем способ взять свое». Он запретил купцам новгородским и псковским ездить в Ливонию, объявив, что немцы могут торговать у нас спокойно; послал окольничего князя Шастунова заложить город с пристанью в самом устье Наровы, желая иметь морем верное, безопасное сообщение с Германией, и начал готовиться к войне, которая, по всем вероятностям, обещала нам дешевые успехи и легкое завоевание. Ливония и в лучшее, славнейшее для Ордена время, при самом великом муже Плеттенберге видела невозможность счастливо воевать с Россией: Орден, лишенный опоры Немецкого, сделался еще слабее, и пятидесятилетний мир, обогатив землю, умножив приятности жизни, роскошь, негу, совершенно отучил рыцарей от суровой воинской деятельности; они в великолепных замках своих жили единственно для чувственных наслаждений и низких страстей (как уверяют современные летописцы): пили, веселились, забыв древнее происхождение их братства, вину и цель оного; гнушались не пороками, а скудостию; бесстыдно нарушая святые уставы нравственности, стыдились только уступать друг другу в пышности, не иметь драгоценных одежд, множества слуг, богато убранных коней и прекрасных любовниц.

Тунеядство, пиры, охота были главным делом знатных людей в сем, по выражению историка, земном раю, а как жили орденские духовные сановники, так и дворяне светские, и купцы, и мещане в своем избытке; одни земледельцы трудились в поте лица, обременяемые налогами алчного корыстолюбия, но отличались не лучшими нравами, а грубейшими пороками в бессмыслии невежества и в гибельной заразе пьянства. Многосложное, разделенное правительство было слабо до крайности: пять епископов, магистр, орденский маршал, восемь командоров и восемь фохтов владели землею; каждый имел свои города, волости, уставы и права; каждый думал о частных выгодах, мало заботясь о пользе общей. Введение лютеранского исповедания, принятого городами, светским дворянством, даже многими рыцарями, еще более замешало Ливонию: волнуемый усердием к новой вере, народ мятежничал, опустошал латинские церкви, монастыри; властители отчасти за веру, отчасти за корысть восставали друг на друга. Так, преемник магистра фон Галена Фирстенберг сверг и заключил архиепископа рижского, маркграфа Вильгельма (после освобожденного угрозами короля Августа). Для хранения самой внутренней тишины нанимая воинов в Германии, миролюбивый Орден не думал о способах противиться сильному врагу внешнему; не имея собственной рати, не имел и денег: магистры, сановники богатели, а казна скудела, изводимая для их удовольствий и пышности; они считали достояние орденское своим, а свое не орденским. Одним словом, избыток земли, слабость правления и нега граждан манили завоевателя.

С. В. Иванов. Стрельцы. Фрагмент картины «Царь. XVI в.»

Россия же была могущественнее прежнего. Кроме славы громких завоеваний мы приобрели новые вещественные силы: усмиренные народы казанские давали нам ратников; князья черкесские приезжали служить царю с многолюдными конными дружинами. Но всего важнее было тогда новое, лучшее образование нашего войска, почти удвоившее силу оного. Сие знаменитое дело Иоаннова царствования совершилось в 1556 году, когда еще лилась кровь на берегах Волги, когда мы воевали со Швецией и ждали впадения крымцев: учреждение равно достопамятное в воинском и гражданском законодательстве России. От времен Иоанна III чиновники великокняжеские и дети боярские награждались землями, но не все: другим давали судное право в городах и волостях, чтобы они в звании наместников жили судными оброками и пошлинами, храня устройство, справедливость и безопасность общую. Многие честно исполняли свой долг; многие думали единственно о корысти: теснили и грабили жителей. Непрестанные жалобы доходили до государя: сменяя чиновников, их судили, и следствием было то, что самые невинные разорялись от тяжб и ябеды. Для того чтобы искоренить зло, Иоанн отменил судные платежи, указав безденежно решить тяжбы избираемым старостам и сотским, а вместо сей пошлины наложил общую дань на города и волости, на промыслы и земли, собираемую в казну царскими дьяками; чиновников же и боярских детей всех без исключения уравнял или денежным жалованьем, или поместьями, сообразно с их достоинством и заслугами; отнял у некоторых лишнюю землю и дал неимущим, уставив службу не только с поместьев, но и с вотчин боярских, так что владелец ста четвертей угожей земли должен был идти в поход на коне и в доспехе, или вместо себя выслать человека, или внести уложенную за то цену в казну. Желая приохотить людей к службе, Иоанн назначил всем денежное жалованье во время похода и двойное боярским детям, которые выставляли лишних ратников сверх определенного законом числа. Таким образом, измерив земли, узнали нашу силу воинскую; доставив ратным людям способ жить без нужды в мирное время и содержать себя в походах, могли требовать от них лучшей исправности и строже наказывать ленивых, избегавших службы. С сего времени, как говорят летописцы, число воинов наших несравненно умножилось. Имев под Казанью 150 000, Иоанн через несколько лет мог выводить в поле уже до 300 000 всадников и пеших. Последние, именуемые стрельцами и вооруженные пищалями, избирались из волостных сельских людей, составляли бессменную рать, жили обыкновенно в городах и были преимущественно употребляемы для осады крепостей: учреждение, приписываемое Иоанну, по крайней мере им усовершенное. Хотя оно еще не могло вдруг изменить нашего древнего, азиатского образа войны, но уже сближало его с европейским; давало более твердости, более устройства ополчениям. Прибавим к сему неутомимость россиян, их физическую окреплость в трудах, навык сносить недостаток, холод в зимних походах – вообще опытность ратную; прибавим наконец необъятную нравственную силу государства самодержавного, движимого единою мыслию, единым словом венценосца юного, бодрого, который, по сказанию наших и чужеземных современников, жил только для подвигов войны, и веры. Чего могли ожидать ливонцы, имея дело с таким неприятелем? Погибели.

Всякое борение слабого с сильным, возбуждая в сердцах естественную жалость, склоняет нас искать справедливости на стороне первого: но и российские и ливонские историки винят Орден в том, что он своим явным недоброжелательством, коварством, обманами раздражил Иоанна, действуя по извинительному чувству нелюбви к соседу опасному, но действуя неблагоразумно. Истинная политика велит быть другом, ежели нет сил быть врагом; прямодушие может иногда усовестить и властолюбца, отнимая у него предлог законной мести: ибо нелегко наглым образом топтать уставы нравственности, и самая коварная или дерзкая политика должна закрываться ее личиною. Иоанн, начиная войну Ливонскую, мог тайно действовать по властолюбию, рождаемому или питаемому блестящими успехами; однако ж мог искренно уверять себя и других в своей справедливости, обязанный сею выгодою худому расчету ливонских властителей, которые, зная физическую силу россиян, надеялись их проводить хитростию, посольствами, учтивыми словами, льстивыми обещаниями и навлекли на себя ужасное двадцатипятилетнее бедствие, в коем, среди развалин и могил, пал ветхий Орден как утлое дерево.

А. П. Рябушкин. Стрелецкий дозор у Ильинских ворот в старой Москве

Сведав о нашем вооружении, магистр Фирстенберг и дерптский епископ требовали от царя опасной грамоты для проезда в Москву их новых послов. Иоанн дал грамоту; но гонцы немецкие видели у нас везде страшные приготовления к войне: обозы с ратными запасами шли к пределам Ливонии; везде наводили мосты, учреждали станы, ямы, гостиницы по дороге – и в исходе осени 1557 года уже сорок тысяч воинов стояли на границе под начальством Шиг-Алея, бояр Глинского, Данила Романовича, Ивана Шереметева, князей Серебряных, Андрея Курбского и других знатных сановников. Кроме россиян в сем войске были татары, черемисы, мордва, пятигорские черкесы. Ждали только слова государева, а государь ждал послов ливонских: они приехали с богатыми дарами и с красноречием. Иоанн не хотел ни того, ни другого. Алексей Адашев и дьяк Иван Михайлов, указывая им на договорную хартию, требовали дани. Согласились наконец, чтобы Дерпт вместо поголовной ежегодно присылал нам тысячу венгерских золотых, а Ливония заплатила 45 000 ефимков за воинские издержки. Написали договор; оставалось исполнить его: но послы объявили, что с ними нет денег. Тогда государь, как пишут, пригласил их обедать во дворце и велел подать им только пустые блюда: они встали из-за стола голодные и поехали назад ни с чем; а за ними войско наше, среди холодной, снежной зимы, 22 января с огнем и мечом вступило в Ливонию. Несмотря на то что угрозы Иоанновы были ясны и приготовления к войне давно известны, ливонские властители изумились, пируя в сие время на пышной свадьбе какого-то знатного ревельского чиновника. Россияне делали, что хотели в земле, оставляя немцев сидеть покойно в городах укрепленных. Князья Барбашин, Репнин, Данило Федорович Адашев громили Южную Ливонию на пространстве двухсот верст; выжгли посады Нейгауза, Киремпе, Мариенбурга, Курслава, Ульцена и соединились под Дерптом с главными воеводами, которые взяли Алтентурн и также на пути своем все обратили в пепел. Немцы осмелились сделать вылазку из Дерпта, конные и пешие, в числе пятисот: их побили наголову. Простояв три дня в виду сей важной крепости, воеводы пошли к Финскому заливу, другие – к реке Аа; еще разбили немцев близ Везенберга; сожгли предместие Фалькенау, Конготы, Лаиса, Пиркеля; были только в пятидесяти верстах от Риги, в тридцати от Ревеля и в конце февраля возвратились к Ивангороду с толпами пленников, с обозами богатой добычи, умертвив множество людей. Немецкие историки говорят с ужасом о свирепости россиян, жалуясь в особенности на шайки так называемых охотников, новгородских и псковских, которые, видя Ливонию беззащитною, везде опустошали ее селения, жестокостью превосходя самых татар и черкесов, бывших в сем войске. Россияне, посланные не для завоевания, а единственно для разорения земли, думали, что они исполняют долг свой, делая ей как можно более зла; и главный полководец князь Михаил Глинский столько любил корысть, что грабил даже в области Псковской, надеясь на родственную милость государеву, но ошибся: изъявив благоволение всем другим воеводам, Иоанн в справедливом гневе велел доправить с него все, беззаконно взятое им в походе.

Совершив казнь, воеводы московские написали магистру, что немцы должны единственно винить самих себя, дерзнув играть святостью договоров; что если они хотят исправиться, то могут еще умилостивить Иоанна смирением; что царь Шиг-Алей и бояре готовы за них ходатайствовать из жалости к бедной земле, дымящейся кровию. Ливония действительно была в жалостном состоянии: несчастные земледельцы, избежавшие меча и плена, не могли поместиться в городах, умирали от изнурения сил и холода среди лесов, на кладбищах; везде вопль народный требовал защиты или мира от правителей, которые, на сейме в Вендене долго рассуждав о лучших мерах для их спасения, то гордо хвалясь славою, мужеством предков, то с ужасом воображая могущество царя, решились вновь отправить посольство в Москву. Шиг-Алей – коего одни из ливонских историков именуют свирепым кровопийцею, а другие весьма умным, скромным человеком – взялся склонять Иоанна к миру, действуя, конечно, по данному ему от государя наказу. Но судьба хотела, чтобы Орден был жертвою неразумия своих чиновников и чтобы сильный Иоанн, терзая слабую Ливонию, казался правым.

Ивангородская крепость. Гравюра нач. XVII в.

Ожидая магистровых послов, государь велел прекратить все воинские действия до 24 апреля. Настал Великий пост: благочестивые россияне спокойно говели и молились в Ивангороде, отделяемом рекою от Нарвы, где немцы, новые лютеране, презирая уставы древней веры, не считали за грех пировать в сие время и вдруг, разгоряченные вином, начали стрелять в Ивангород. Тамошние воеводы князь Куракин и Бутурлин известили о том государя, который велел им обороняться и послал князя Темкина, стоявшего в Изборске, воевать ближайшие пределы Ливонии, чтобы наказать немцев за их вероломство. Темкин выжег села в окрестностях Валка; разбил отряд неприятельский, взял четыре пушки и возвратился. Еще главная рать московская не трогалась; но из Нарвы беспрестанно летали ядра в Ивангород и били жителей; а немцы нарвские как бы в насмешку приказывали к Иоанновым воеводам: «Не мы, но фохт орденский стреляет; не можем унять его». Тогда воеводы сами открыли сильную пальбу: ядра огненные и каменные осыпали Нарву в течение недели; люди гибли; дома пылали, разрушались – и немцы, в ужасе забыв гордость, требовали пощады. Бургомистры, ратманы выехали к воеводам; объявили, что ни в чем не противятся Иоанновой воле; умолили их прекратить стрельбу; дали заложников и послали в Москву депутатов Иоакима Крумгаузена и Арнта фон Дедена. Когда сии депутаты явились в Кремлевском дворце, окольничий Адашев и дьяк Михайлов вышли к ним от государя и спросили, чего хотят они? Быть, как мы были, – ответствовал умный Крумгаузен, – не переменять наших законов; остаться городом ливонским; удовлетворить всем иным требованиям царя милостивого. «Нет! – сказал Адашев. – Мы не смеем донести ему о таких условиях. Вы дерзко нарушили перемирие, стреляли в россиян и, видя гибель над собою, объявили, что готовы исполнить волю царя; а царю угодно, чтобы вы немедленно прислали в Москву своего орденского властителя (фохта Шнелленберга) и сдали нам город, за что Иоанн милостиво обещает не выводить вас из домов; не касаться ни лиц, ни собственности, ни древних ваших обычаев; блюсти общее благоденствие и свободу торговли; одним словом, владеть Нарвою, как владели ею сановники орденские. Так, и не иначе!» Депутаты, заплакав, присягнули России за себя и за всех сограждан; были представлены государю и получили от него жалованную грамоту. Велев уведомить о том нарвское правительство, Иоанн писал к воеводам, чтобы они берегли сей город, как российский, от магистра.

Но все переменилось в Нарве: ее легкомысленные граждане, узнав, что магистр шлет к ним 1000 воинов с командором ревельским, ободрились, забыли страх и послали сказать нашему главному воеводе, что депутаты их не имели власти предать отечество царю московскому; а командор, думая воспользоваться нечаянностию, хотел схватить российскую стражу за рекою Наровою: ударил – и бежал от первых выстрелов. Весть о новом вероломстве немцев дошла до Москвы почти в одно время с другою, радостною, совершенно неожидаемою: с вестию, что Нарва уже взята россиянами!

Б. А. Чориков. Взятие Нарвы при Иване Грозном, 1558 г.

Сие происшествие ославилось чудом. Рассказывают, что пьяные нарвские немцы, увидев икону Богоматери в одном доме, где живали купцы псковские, бросили ее в огонь, от коего вдруг сделался пожар (11 мая) с ужасною бурею. Россияне из-за реки увидели общее смятение в городе и, не слушаясь воевод своих, устремились туда: кто плыл в лодке, кто на бревне или доске; выскочили на берег и дружно приступили к Нарве. Воеводы уже не могли быть праздными зрителями и сами повели к ним остальное войско. В несколько минут все решилось: головы стрелецкие с боярином Алексеем Басмановым и Данилом Адашевым (окольничим, мужественным братом любимца государева) вломились в Русские ворота, а Иван Бутурлин в Колыванские; в огне и в дыму резали устрашенных немцев, вогнали их в крепкий замок, называемый Вышгородом, и не дали и там опомниться: громя его из всех пушек, своих и взятых в Нарве, разбивали стены, готовили лестницы. Между тем два командора, феллинский и ревельский, Кетлер и Зегегафен, с сильною дружиною, пехотою, конницею и с огнестрельным снарядом стояли в трех милях от города, видели пожар, слышали пальбу и не двигались с места, рассуждая, что крепость, имеющая каменные стены и железные ворота, должна без их помощи отразить неприятеля. Но к вечеру замок сдался с условием, чтобы победители выпустили фохта Шнелленберга, немецких воинов и жителей, которые захотят удалиться. Вышли знатнейшие только с женами и детьми, оставив нам в добычу все свое имение; другие отпустили семейства, а сами вместе с народом присягнули царю в верности. Россияне взяли 230 пушек и великое богатство; но, гася пожар, усердно и бескорыстно спасали достояние тех жителей, которые сделались нашими подданными. Сие важное завоевание, дав России знаменитую купеческую пристань, столь обрадовало Иоанна, что он с великою пышностью торжествовал его в Москве и во всем государстве; наградил воевод и воинов; милостиво подтвердил жалованную грамоту, данную Крумгаузену и фон Дедену, несмотря на перемену обстоятельств; освободил всех нарвских пленников; указал отдать собственность всякому, кто из вышедших жителей Нарвы захочет возвратиться. Архиепископ новгородский должен был немедленно отправить туда архимандрита юрьевского и софийского протоиерея, чтобы освятить место во имя Спасителя, крестным ходом и молебнами очистить от веры латинской и Лютеровой, соорудить церковь в замке, другую в городе и поставить в ней ту икону Богоматери, от коей загорелась Нарва и которую нашли целую в пепле.

В сие время приехали наконец послы ливонские в Москву, брат магистра Фирстенберга Феодор и другие чиновники, не с данью, но с молением, чтобы государь уступил ее земле разоренной. «Вся страна Дерптская, – говорили они боярам, – стенает в бедствии и долго не увидит дней счастливых. С кого требовать дани? Вы уже взяли ее своим оружием – взяли в десять раз более. Впредь можем исправиться и тогда заплатим по договору». Государь ответствовал через Адашева: «После всего, что случилось, могу ли еще слушать вас? Кто верит вероломным? Мне остается только искать управы мечом. Я завоевал Нарву и буду пользоваться своим счастием. Однако ж, не любя кровопролития, еще предлагаю средство унять его: пусть магистр, архиепископ рижский, епископ дерптский лично ударят мне челом, заплатят дань со всей Ливонии и впредь повинуются мне, как цари казанские, астраханские и другие знаменитые владетели: или я силою возьму Ливонию». Послы ужаснулись и, сказав: «Видим, что нам здесь не будет дела», просили отпуска, который и дали им немедленно. Хотя магистр и епископ дерптский, пораженные судьбою Нарвы, уже готовы были заплатить нам 60 000 ефимков; хотя не без усилия, собрали и деньги, но время прошло: государь требовал уже не дани юрьевской, а подданства всей земли. Началась иная война, и россияне, снова вступив в Ливонию, не довольствовались ее разорением; они хотели городов и постоянного владычества над нею.

25 мая князь Федор Троекуров и Данило Адашев осадили Нейшлос, а 6 июня взяли на договор. Тамошний фохт вышел из крепости с немногими людьми и с пустыми руками, отдав все оружие и достояние победителям. Жители города и всего уезда (в длину на 60, а в ширину на 40 и 50 верст), латыши и самые немцы признали себя подданными России, так что берега озера Чудского и река Нарова от ее верховья до моря, заключались в наших владениях. Государь, послав к воеводам золотые медали, велел исправить там укрепления и соорудить церковь во имя св. Иллариона: ибо в день его памяти сдался Нейшлос. Жители уезда и городка Адежского добровольно присягнули Иоанну вместе с некоторыми соседственными везенбергскими волостями и выдали россиянам все казенное имение, пушки, запасы.

Главная сила под начальством многих знатных воевод, князей Петра Шуйского, Василия Серебряного, Андрея Курбского, шла к Дерпту. Прежде надлежало взять Нейгауз, город весьма крепкий, где не было ни двухсот воинов, но был витязь орденский Укскиль фон Паденорм, который, вооружив и граждан и земледельцев, около месяца мужественно противился многочисленному войску. С сим героем немцы, по выражению нашего летописца, сидели насмерть: бились отчаянно, неутомимо и заслужили удивление московских полководцев. Сбив стены, башни, россияне вошли в город: Укскиль отступил в замок с горстью людей и хотел умереть в последней его развалине; но сподвижники объявили ему, что не имеют более сил, – и воеводы из уважения к храбрости [30 июня] дозволили им выйти с честию. Сей пример доказывал, что Ливония, ограждаемая многими крепостями и богатая снарядом огнестрельным, могла бы весьма затруднить успехи Иоаннова оружия, если бы другие защитники ее, хотя и малочисленные, имели дух Укскилев, а граждане добродетель Тилеву, одного из бургомистров дерптских, который, в тогдашнем собрании земских чинов сильно и трогательно изобразив бедствие отечества, сказал: «Настало время жертв или погибели: лишимся всего, да спасем честь и свободу нашу; принесем в казну свое золото и серебро; не оставим у себя ничего драгоценного, ни сосуда, ни украшения; дадим правительству способ нанять войско, купить дружбу и защиту держав соседственных!» Но убеждения и слезы великодушного мужа не произвели никакого действия: его слушали и молчали!