Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

«Стараясь приветливостию смягчить жестокую долю сего необыкновенного человека, мы за обедом ласково беседовали с ним об истории Ливонского ордена. Когда, – сказал он, – усердие к истинной вере, добродетель, благочестие обитали в сердцах наших: тогда Господь явно помогал нам; не боялись мы ни россиян, ни литовских князей. Вы слыхали о той славной, достопамятной битве с грозным Витовтом, в коей легли шесть магистров орденских, один за другим избранных для предводительства: таковы были древние рыцари; таковы и новейшие, с коими имел войну дед нынешнего царя московского Иоанн Великий и которые столь мужественно сражались с вашим славным воеводою Даниилом. Когда же мы отступили от Бога, испровергли уставы истинной веры, приняли новую, изобретенную умом человеческим в угодность страстям; когда забыли чистоту нравов, вдались в гнусное сластолюбие, необузданно устремились на широкий путь разврата: тогда Бог предал Орден в руки ваши. Грады красные, твердыни высокие, палаты, и дворы светлые, созданные нашими предками, сады и винограды, ими насажденные, без труда вам достались. Но что говорю о россиянах! По крайней мере вы брали мечом: другие (поляки) меча не обнажали, а брали, лукаво обещая нам дружбу, защиту, вспоможение. Вот их дружба: стоим пред вами в узах, и милое отечество гибнет!.. Нет, не думайте, чтобы вы доблестию победили нас: Бог вами казнит грешников! Тут он залился слезами, отер их и с лицом светлым примолвил: Но я благодарю Всевышнего и в оковах: сладостно терпеть за отечество и не боюся смерти!

Воеводы российские слушали его с любопытством, с сердечным умилением и, послав в Москву вместе со всеми пленниками, убедительно писали государю, чтобы он изъявил милосердие к сему добродетельному витязю, который, будучи столь уважаем в Ливонии, мог оказать нам великие услуги и склонить магистра к покорности. Но Иоанн уже любил тогда жестокость: призвав его к себе, начал говорить с ним гневно. Великодушный пленник ответствовал, что Ливония стоит за честь, за свободу и гнушается рабством; что мы ведем войну, как лютые варвары и кровопийцы. Иоанн велел отсечь ему голову» – за противное слово (говорит летописец) и за вероломное нарушение перемирия. Невольно удивляясь смелой твердости Беля, Иоанн послал остановить казнь; но она между тем совершилась.

Полководцы наши, осадив Феллин, разбили пушками стены и в одну ночь зажгли город в разных местах. Тогда воины немецкие объявили Фирстенбергу, что надобно вступить в переговоры. Тщетно сей знаменитый старец убеждал их не изменять чести и долгу, предлагая им все свои сокровища, золото и серебро в награду за мужество: наемники не хотели верной смерти, ибо ниоткуда не могли ждать помощи. Фирстенберг требовал, чтобы россияне выпустили его с казною: Совет боярский не принял сего условия, ответствуя, что государь для чести желает иметь магистра пленником, а из великодушия обещает ему милость. Выпустили только воинов немецких (21 августа); но узнав, что они разломали сундуки Фирстенберговы и похитили многие драгоценности, свезенные ливонским дворянством в Феллин, князь Мстиславский велел отнять у них все, взятое ими беззаконно, даже и собственность, так что сии несчастные пришли нагие в Ригу, где Кетлер повесил их как изменников. Заняв город, россияне удивились малодушию немцев, которые могли бы долго противиться величайшим усилиям осаждающих, имея в нем три каменные крепости с глубокими рвами, 450 пушек и множество всяких запасов. «Такая робость неприятелей, – говорили они, – есть милость Божия к царю православному». Когда пленники феллинские прибыли в Москву, Иоанн велел показать их народу и водить из улицы в улицу. Пишут, что царь казанский, находясь в числе любопытных зрителей сего торжества, плюнул на одного немецкого сановника, сказав ему: «За дело вам, безумцам! Вы научили русских владеть оружием: погубили нас и самих себя!» Государь принял Фирстенберга весьма благосклонно; исполнил все обещания воевод и дал ему костромское местечко Любим во владение, где он и окончил дни свои, жалуясь на судьбу, но искренно хваля милосердие Иоанново.

Падение Феллина предвестило совершенное падение Ордена. Города Тарваст, Руя, Верполь и многие укрепленные замки сдались. Князь Андрей Курбский разбил нового орденского ландмаршала близ Вольмара и, сведав, что легкие отряды литовские приближаются к Вендену, встретил их как неприятелей, обратил в бегство, выгнал из пределов Ливонии. Воевода Яковлев, опустошив приморскую часть Эстонии, захватил множество скота и богатства, ибо знатнейшие жители Гаррии укрывались там со своим имением. Он шел мимо Ревеля: смелые граждане, числом менее тысячи, сделали вылазку и были жертвою нашей превосходной силы; легли на месте или отдались в плен. Вероятно, что россияне могли бы овладеть тогда и Ревелем; но главный воевода князь Мстиславский на пути к нему хотел без государева повеления взять крепкий, окруженный вязкими ржавцами Вейсенштейн: стоял под ним шесть недель, не отважился на приступ, издержал все запасы и должен был осенью возвратиться в Россию.

В сие время Ливония уже перестала мыслить о сохранении независимости: изнуренная бесполезными усилиями, она искала только лучшего властелина, чтобы спасти бедные остатки свои от плена и меча россиян. Фридерик, король датский, хотел Эстонии и купил для своего брата Магнуса епископство Эзельское: сей юный принц, осужденный быть удивительным игралищем судьбы, весною 1560 года прибыл в Габзаль с лестными обещаниями для рыцарства. Король шведский не показывал властолюбивых замыслов на орденские земли, но, боясь успехов России, дал знать магистру, что он готов снабдить Ревель воинскими запасами; что тамошние жители в случае осады могут прислать жен и детей в Финляндию; что Швеция, забывая неверность Ордена, искренно ему благоприятствует и никогда не согласится на его уничтожение. Так думал старец Густав Ваза, умерший в конце 1560 года. Новый король Эрик действовал решительнее: представил чинам эстонским, с одной стороны, неминуемую гибель, с другой, защиту, спасение и без великого труда убедил их объявить себя подданными Швеции к досаде магистра, который находился в тайных переговорах с Сигизмундом. Сие важное происшествие ускорило развязку драмы. Видя, что ветхое здание Ордена рушится, Кетлер, архиепископ рижский и депутаты Ливонии спешили в Вильну, где 28 ноября 1561 года в присутствии короля и вельмож литовских навеки уничтожилось бытие знаменитого Братства меченосцев в силу торжественного, клятвою утвержденного договора, по коему Сигизмунд-Август был признан государем Ливонии – с условием не изменять ни веры ее, ни законов, ни прав гражданских, – а Кетлер наследственным герцогом Курляндии, вассалом, или подручником королевским. В сей достопамятной грамоте сказано, что «Ливония, терзаемая лютейшим из врагов, не может спастись без тесного соединения с королевством Польским; что Сигизмунд обязан вступиться за христиан, утесняемых варварами; что он изгонит россиян и внесет войну в собственную их землю: ибо лучше питаться кровию неприятеля, нежели питать его своею». Возвратясь в Ригу, Кетлер всенародно сложил с себя достоинство магистра, крест и мантию: рыцари также, проливая слезы. Присягнув в верности к королю, он вручил его наместнику князю Николаю Радзивилу печать Ордена, грамоты императоров и ключи городские; а Радзивил именем короля дал ему сан ливонского правителя. Таким образом, земли орденские разделились на пять частей: Нарва, Дерпт, Аллентакен, некоторые уезды ервенские, вирландские и все места, соседственные с Россией, были завоеваны Иоанном; Швеция взяла Гаррию, Ревель и половину Вирландии; Магнус владел Эзелем; Готгард Кетлер Курляндией и Семигалией; Сигизмунд – Южною Ливонией. Каждый из сих владетелей старался приобрести любовь новых подданных: ибо сам Иоанн, ужасный в виде неприятеля, изъявлял милость народу и дворянству в областях завоеванных. Но конец Ордена еще не мог быть концом бедствий для стесненной Ливонии, где четыре северные державы находились в опасном совместничестве друг с другом и где каждая из них желала распространить свое господство.

В то время, когда шведское войско уже вступало в Ревель, Эрик предлагал нам мир и дружбу, но с условием относиться во всем к самому царю, не к наместникам новгородским, и выключить из прежнего договора важную статью, коею Густав Ваза обязывался не помогать ни Литве, ни Ордену. Чиновники шведские в переговорах с московскими боярами сказали им в угрозу: «Император, король Сигизмунд и Фридерик Датский убеждают государя нашего вместе с ними воевать Россию. Послы их в Стокгольме: Эрик не дал им решительного ответа, ибо ждет вашего». Бояре объявили, что Россия семь веков следует одной системе политической и не изменяет старых своих обычаев. «В Швеции, – говорили они, – было много владетелей до Эрика: который же не сносился с Новгородом? Густав Ваза, не хотев того, видел ужасное опустошение земли своей и смирился. Густав славился мудростию, а Эрик еще неизвестен. Легко начать злое дело, но трудно исправить его. Иоанн захотел – и взял два царства: что сделал ваш король новый? Или снова утвердите грамоту отца его, или вы еще не доедете до Стокгольма, а война уже запылает – и не скоро угаснет ее пламя. Вы пугаете нас Литвою, цесарем, Данией; будьте друзьями всех царей и королей: не устрашимся». Сия твердость принудила шведов возобновить старый договор. Хотя Иоанн не мог без досады сведать о происшедшем в Эстонии; хотя чиновники новгородские, посланные в Стокгольм с мирною грамотою, жаловались царю, что Эрик принял их весьма грубо (и даже предлагал им есть мясо в постные дни); хотя они дали знать королю, что мы не будем равнодушными зрителями его властолюбия: однако ж мир состоялся, ибо царь не хотел умножать числа врагов своих до времени, чтобы управиться с главным, то есть с Литвою.

Мы говорили о сватовстве Иоанновом: он не сомневался в успехе его и весьма ошибся, к прискорбию своего самолюбия. Послы наши, отправленные в Вильну, торжественно говорили Сигизмунду о мире, а тайно о желании царя быть ему зятем. Им надлежало выбрать или большую сестру королевскую Анну, или меньшую, Екатерину, смотря по их красоте, здоровью и дородству. Они избрали Екатерину. Сигизмунд ответствовал, что для сего нужно согласие императора, князя брауншвейгского и короля венгерского, ее покровителей и родственников; что приданое невесты, хранимое в польской казне, состоит из цепей, запон, платья и золота, всего на 100 000 червонных; что хотя и не следовало бы выдать меньшую сестру прежде старшей, но он не противится сему браку с условием, чтобы Екатерина осталась в римском Законе. Послы желали представиться невесте: им дозволили видеть ее в церкви и вручили портреты обеих сестер. Но Сигизмунд, уверенный в необходимости войны за Ливонию, считал бесполезным свойство с Иоанном. Прислав в Москву маршалка Шимковича будто бы для договора о мире и сватовстве, он требовал Новгорода, Пскова, земли Северской, Смоленска! Посол уехал, и неприятельские действия начались тем, что литовский гетман Радзивил, вступив с войском в Ливонию, взял город Тарваст: осада продолжалась пять недель, а воеводы московские не успели дать ему помощи; собирались, готовились и не хотели слушаться друг друга, считаясь в старейшинстве между собою. Тогдашняя строгость Иоаннова не унимала зловредного местничества, и государь, казня вельмож за одно слово нескромное, за укорительный взгляд, за великодушную смелость, изъявлял снисхождение к сему старому обычаю. Подвиги нашего многочисленного войска состояли единственно в новом опустошении некоторых ливонских селений. Князья Василий Глинский и Петр Серебряный ходили вслед за Радзивилом и побили его отряд близ Пернау. Литовцы, заняв важнейшие крепости, не остались в Тарвасте: Иоанн велел разорить сей город до основания.

Тогда Сигизмунд написал царю, что долго и бесполезно убеждав его оставить Ливонию в покое, он должен прибегнуть к оружию; что Радзивил, взяв Тарваст, выпустил оттуда россиян; что виновник кровопролития даст ответ Богу; что мы еще можем отвратить войну, если выведем войско из бывших орденских владений и заплатим все убытки, или Европа увидит, на чьей стороне правда и месть великодушная, на чьей – лютость и стыд. Вручителю письма, дворянину Корсаку, единоверцу нашему, бояре объявили, что ему не будет оказано посольской чести, ибо грамота королевская исполнена выражений непристойных; а царь отвечал Сигизмунду: «Ты умеешь слагать вину свою на других. Мы всегда уважали твои справедливые требования; но забыв условия предков и собственную присягу, ты вступаешься в древнее достояние России: ибо Ливония наша была и будет. Упрекаешь меня гордостию, властолюбием; совесть моя покойна, я воевал единственно для того, чтобы даровать свободу христианам, казнить неверных или вероломных. Не ты ли склоняешь короля шведского к нарушению заключенного им с Новгородом мира? Не ты ли, говоря со мною о дружбе и сватовстве, зовешь крымцев воевать мою землю? Грамота твоя к хану у меня в руках: прилагаю список ее, да устыдишься… Итак, уже знаем тебя совершенно, и более знать нечего. Возлагаем надежду на Судию Небесного: Он воздаст тебе по твоей злой хитрости и неправде».

Тогда Иоанн, уже решительно оставив мысль быть Сигизмундовым зятем, искал себе другой невесты в землях азиатских по примеру наших древних князей. Ему сказали, что один из знатнейших черкесских владетелей, Темгрюк, имеет прелестную дочь: царь хотел видеть ее в Москве, полюбил и велел учить Закону. Митрополит был ее восприемником от купели, дав ей христианское имя Мария. Брак совершился 21 августа 1561 года; но Иоанн не переставал жалеть о Екатерине, по крайней мере досадовать, готовясь мстить королю и за Ливонию, и за отказ в сватовстве, оскорбительный для гордости жениха.

[1562 г.] Однако ж, несмотря на взаимные угрозы, воинские действия с обеих сторон были слабы: Иоанн опасался хана и держал полки в Южной России, где предводительствовал ими князь Владимир Андреевич; а Сигизмунд, расставив войско по крепостям в Ливонии, имел в поле только малые отряды, которые приступали к Опочке, к Невлю. Князь Петр Серебряный разбил литовцев близ Мстиславля: Курбский выжег предместие Витебска; другие воеводы из Смоленска ходили к Дубровне, Орше, Копысу, Шклову. Более грабили, нежели сражались. Пан Ходкевич, предводитель Сигизмундова войска в Ливонии, убеждал наших воевод не тратить людей в бесполезных сшибках. Начались было и мирные переговоры: вельможи литовские писали к митрополиту и к боярам московским, чтобы они своим ходатайством уняли кровопролитие. Старец Макарий велел сказать им: «Знаю только дела церковные; не стужайте мне государственными»; а бояре объявили, что Иоанн согласен на мир, если Сигизмунд не будет спорить с нами ни о Ливонии, ни о титуле царском. «Вспомните, – прибавили они, – что и самая Литва есть отчина государей московских! Для спокойствия обеих держав Иоанн хотел жениться на вашей королевне: Сигизмунд отверг его предложение – и для чего? Без сомнения, в угодность хану! Еще можно исправить зло; пользуйтесь временем!» Но 1563 год наступал; а послы королевские, ожидаемые в Москве, не являлись: уже не боясь хана, который, вступив в Южную Россию, бежал назад от города Мценска, Иоанн замыслил нанести важный удар Литве.

Осада Полоцка в 1563 г. Гравюра на титульном листе информационной листовки г. Аугсбурга «Правдивые и ужасные известия о жестоком враге московите» из аугсбургского «летучего листка». Автор никогда не видел изображений Полоцка, поэтому изобразил типичный европейский город и осаду

В начале зимы собрались полки в Можайске: сам государь отправился туда 23 декабря; а с ним князь Владимир Андреевич, цари казанские Александр и Симеон, царевичи Ибак, Тохтамыш, Бекбулат, Кайбула, и сверх знатнейших воевод 12 бояр думских, 5 окольничих, 16 дьяков. Воинов было, как уверяют, 280 000, обозных людей 80 900, а пушек 200. Сие огромное, необыкновенное ополчение столь внезапно вступило в Литву, что король, находясь в Польше, не хотел верить первой о том вести. Иоанн 31 января [1563 г.] осадил Полоцк и 7 февраля взял укрепления внешние. Тут узнали, что 40 000 литовцев с двадцатью пушками идут от Минска: гетман Радзивил предводительствовал ими; он дал слово королю спасти осажденный город, но, встреченный московскими воеводами, князьями Юрием Репниным и Симеоном Палецким, не отважился на битву; хотел единственно тревожить россиян и не успел ничего сделать: ибо город 15 февраля был уже в руках Иоанновых. Тамошний начальник, именем Довойна, услужил царю своею безрассудностию: впустил в крепость 20 000 поселян и, через несколько дней выгнав их, дал случай Иоанну явить опасное в таких случаях великодушие. Сии несчастные шли на верную смерть и были приняты в московском стане как братья: из благодарности они указали нам множество хлеба, зарытого ими в глубоких ямах, и тайно известили граждан, что царь есть отец всех единоверных: побеждая, милует. Между тем ядра сыпались в город; стены падали, и малодушный воевода в угодность жителям спешил заключить выгодный договор с неприятелем снисходительным, который обещал свободу личную, целость имения – и не сдержал слова. Полоцк славился торговлею, промышленностью, избытком: Иоанн, взяв государственную казну, взял и собственность знатных, богатых людей, дворян, купцов: золото, серебро, драгоценные вещи; отправил в Москву епископа, воеводу полоцкого, многих чиновников королевских, шляхту и граждан; велел разорить латинские церкви и крестить всех жидов, а непослушных топить в Двине. Одни королевские иноземные воины могли хвалиться великодушием победителя: им дали нарядные шубы и письменный милостивый пропуск, в коем Иоанн с удовольствием назвал себя великим князем полоцким, приказывая своим боярам, сановникам российским, черкесским, татарским, немецким оказывать им в пути защиту и вспоможение. Несколько дней он праздновал сие легкое, блестящее завоевание древнего княжества России, наследия достопамятной Гориславы, знаменитого в истории наших междоусобий и ранним подданством Литве спасенного от ига монголов; послал всюду гонцов, чтобы россияне изъявили благодарность Небу за свою новую славу, и писал к первосвятителю Макарию: «Се ныне исполнилось пророчество дивнаго Петра митрополита, сказавшаго, что Москва вознесет руки свои на плеща врагов ея!»

Сигизмунд и паны его были в страхе: многолюдный, укрепленный Полоцк считался главною твердынею Литвы, и воеводы московские, не теряя времени, шли на Вильну, к Мстиславлю, в Самогитию, опустошая землю невозбранно: ибо гетман бежал назад в Минск. В сих обстоятельствах вельможи королевские писали к нашим боярам, что послы их готовы ехать в Москву, если мы остановим неприятельские действия: а царь, приказав ответствовать, что посла ни секут, ни рубят, дал Литве перемирие на шесть месяцев. Велев исправить укрепления, отслужив молебен в Софийском полоцком храме и вверив защиту города мужественному князю Петру Шуйскому, государь 26 февраля выступил оттуда со всем войском, распустил его в Великих Луках, спешил в столицу и встретил на пути бояр, высланных к нему из Москвы с поздравлениями от сыновей и супруги. Мать князя Владимира Андреевича Евфросиния великолепно угостила его в уделе своего сына, в Старице. Царевич Иоанн ждал родителя в обители Св. Иосифа, Феодор в селе Крылацком. Тут был новый пир; а на другой день, 21 марта, когда государь ехал Крылацким полем, явился боярин Траханиотов с вестию, что царица родила ему сына Василия. У церкви Бориса и Глеба на Арбате стояло духовенство с хоругвями и крестами: Иоанн благодарил митрополита и святителей за их усердные молитвы; святители благодарили царя за мужество и победу. Он шел в торжестве от Арбата до соборов среди вельмож и народа, среди приветствий и восклицаний точно так, как по взятии Казани… Недоставало народу единственно любви к государю, а государю счастия: ибо его нет для тиранов! – новорожденный царевич жил только пять недель.

Не сомневаясь в продолжении войны с Литвою и надеясь на благоприятное действие своей знаменитой победы, Иоанн известил о том хана; писал ему с гордостию и с ласкою, напоминал искреннюю дружбу Менгли-Гирееву с великим князем Иоанном, счастливую для обеих держав, и все худые успехи крымских впадений, хотя вредных для России, но еще более для самой Тавриды, уже бедной людьми, оружием и конями; указывал на христианские церкви в Казани, в Астрахани; хвалился усердием верных князей черкесских и ногаев, сожалел о бессильной злобе Сигизмунда, наказанного стыдом, разорением земли его, и говорил: «Все паны королевские били челом боярам нашим, да прекратим их бедствия. Бояре молили князя Владимира Андреевича и вместе с ним пали к ногам моим, вещая: Государь! У вас одна вера: на что более проливать кровь? Руки твои наполнились плена и богатства; ты взял лучший город у Сигизмунда. Недруг в слезах и желает быть в твоей воле. Я не хотел оскорбить любезного мне брата и вельмож добрых: мы возвратились!.. Угодно ли тебе быть моим другом?» Уже несколько лет послы вероломного Девлет-Гирея сидели у нас в тесной неволе: их освободили в знак государева к нему благорасположения; но Иоанн в письме своем не хотел его назвать братом и вместо старинного челобитья приказал единственно поклон хану. Несмотря на то посол московский Афанасий Нагой должен был за тайну объявить крымским вельможам, что царь удалил от себя Адашевых, воеводу Шереметева и дьяка Ивана Михайлова будто бы за их ненависть к Девлет-Гирею! Ум, ловкость нашего посла и богатые дары произвели действие: хан склонился к миру, года два не тревожил России и в знак своего доброжелательства открыл нам важную тайну. Мы видели, что могущественный Солиман неравнодушно смотрел на успехи Иоаннова величия и на гибель царств мусульманских: занимаясь другими, ближайшими опасностями и предприятиями, важнейшими для его славолюбия, он медлил; наконец по внушению знатного беглеца астраханского, князя Ярлыгаша, замыслил великое дело: соединить Дон с Волгою прокопом, основать крепость на Переволоке (там, где сии реки сближаются), другую на Волге, где ныне Царицын, третью близ моря Каспийского, чтобы сперва утвердить безопасность своих азовских владений, а после взять Астрахань, Казань – стеснить, ослабить Россию. Главным орудием или действователем надлежало быть хану: султан велел ему идти к Астрахани, обещая прислать Доном пушки и людей, искусных в строении крепостей. Но, к счастию России, Девлет-Гирей страшился господства турков еще более, нежели ее силы: не хотел уступить им царств Батыевых и, стараясь доказать султану невозможность успеха, известил Иоанна о сем опасном для нас предприятии, которое осталось тогда без исполнения. Несмотря на дружелюбные сношения с Крымом, государь ласкал постоянного врага Девлет-Гиреева, главу ногайских владетелей Исмаила, который оберегал Астрахань, уведомлял нас о вероломных замыслах ее князей, тайных друзей Крыма, и, к сожалению россиян, умер в 1563 году, оставив сына, Тин-Ахмата, начальником Орды Ногайской. Подобно отцу сей князь усердно искал Иоанновой милости.

Уже Польша, Дания и Швеция воевали за Ливонию; первые две хотели общими силами обуздать властолюбие Эрика: ибо шведы отняли у Сигизмунда Пернау и Вейсенштейн, у датчан Леаль и Габзаль. Король датский Фридерик желал союза Иоаннова: царь утвердил с ним мир, как бы из великодушия уступив ему Эзель и Вик; но гордо отверг его посредничество в наших делах с Литвою, сказав: «Мы сами умеем стоять за себя и кроме Божией помощи не хотим никакой». Он велел отвести дворы купцам датским в Новгороде и Нарве с условием, чтобы и нашим отведены были такие же в Копенгагене и Визби, где россияне издревле торговали. Гофмейстер Фридериков, Эллер Гарденберг, с другими чиновниками был в Москве для договора: князь Ромодановский ездил в Данию для размена грамот. В то же время и шведы старались всячески улестить опасного царя: Эрик извинялся в неучтивостях, оказанных нашим послам, и прислал шесть знатных сановников в Москву, чтобы заключить договор о Ливонии с самим царем, а не с его воеводами. Ответом была грубая насмешка. Иоанн велел сказать Эрику: «Когда я с двором своим переселюсь в Швецию, тогда повелевай и величайся – а не ныне! Я от тебя так далеко, как небо от земли». Шведы уступили. Государь велел боярину Морозову, наместнику ливонскому, дать королю особенное перемирие на семь лет по делам Ливонии; дозволил Эрику владеть Ревелем и всеми занятыми им городами в Эстонии, но оставил себе право по истечении означенного срока изгнать оттуда шведов как хищников; то есть Иоанн не мешал враждующим за Ливонию державам изнурять друг друга, готовый воспользоваться их ослаблением и присоединить ее к России. Увидим следствия, каких не ожидала его хитрая политика… Теперь будем говорить о внутренних происшествиях сего времени.

Второй брак Иоаннов не имел счастливых действий первого. Мария, одною красотою пленив супруга, не заменила Анастасии ни для его сердца, ни для государства, которое уже не могло с мыслию о царице соединять мысль о царской добродетели. Современники пишут, что сия княжна черкесская, дикая нравом, жестокая душою, еще более утверждала Иоанна в злых склонностях, не умев сохранить и любви его, скоро простывшей: ибо он уже вкусил опасную прелесть непостоянства и не знал стыда. Равнодушный к Марии, Иоанн помнил Анастасию и еще лет семь в память ее наделял богатою милостынею святые монастыри афонские. Таким же образом государь честил и память своего брата Юрия, умершего в исходе 1563 года. Сей князь, скудный умом, пользовался наружными знаками уважения и, неспособный ни к ратным, ни к государственным делам, только именем начальствовал в Москве, когда царь выезжал из столицы. Но супруга его Иулиания считалась второю Анастасией по своим необыкновенным достоинствам: она решилась оставить свет. Иоанн, царица Мария, князь Владимир Андреевич, бояре и народ в глубоком молчании шли за нею от Кремля до Новодевичьего монастыря, где, названная в инокинях Александрою, она хотела окончить дни свои в мире, не предвидя, что сей тронутый ее ревностным, ангельским благочестием царь, исполненный к ней – так казалось – любви и братской нежности, в порыве безумного гнева будет ее свирепым убийцею! Он желал, чтобы невестка его и в виде смиренной монахини имела почести царские: устроил ей в келиях пышный двор, дал сановников в услугу и богатые поместья во владение, как бы желая тем еще привязать ее к суетам мира!

Еще прежде Иулиании, волею или неволею, постриглась мать князя Владимира Андреевича, честолюбивая Евфросиния, вместе с сыном заслужив гнев царя по доносу дьяка их, который за свои худые дела сидел в темнице. Государь призвал обвиняемых, митрополита, епископов: уличил – как сказано в летописи – мать и сына в неправде, но, уважив моление духовенства, из милосердия отпустил им вину. Тогда Евфросиния, оставив свет, заключилась в Воскресенском монастыре на Белоозере, куда проводили ее знатные дворские чиновники; а князю Владимиру Иоанн дал новых бояр, стольников и дьяков, взяв его собственных к себе в царскую службу: то есть окружил сего князя надзирателями; между тем обходился с ним ласково, ездил к нему гостем в Старицу, в Верею, в села вышгородские, чтобы пировать и веселиться. Еще внутренняя злоба таилась под личиною дружелюбия.

Святитель Макарий, митрополит Московский. Икона конца XX в.

В последний день 1563 года скончался в глубокой старости знаменитый митрополит Макарий, обвиняемый современниками в честолюбии, в робости духа, но хвалимый за благонравие: не смелый обличитель царских пороков, но и не грубый льстец их. За несколько дней до смерти открывая душу пред людьми и Богом в грамоте прощальной, Макарий пишет, что, изнуряемый многими печалями, он несколько раз хотел удалиться от дел и посвятить себя житию молчальному или пустынному, но царь и святители всегда неотступно убеждали его остаться. Сей пастырь церкви не был, кажется, спокойным зрителем Иоаннова разврата, предпочитая тишину пустыни блестящему сану иерарха. Ревностный к успехам христианского просвещения, он велел перевести греческую Минею и прибавил к ней Жития святых российских, как древних, так и новейших, для коих Собором 26 февраля 1547 года уставил он службу и празднества: новгородскому архиепископу Иоанну, Александру Невскому, Савватию, Зосиме Соловецким и другим. Макарий велел также сочинить известную Степенную книгу, доведенную от Рюрика до 1559 года, и способствовал учреждению первой в Москве типографии. Европа уже около ста лет пользовалась счастливым открытием Гуттенберга, Фауста, Шеффера: государи московские слышали о том и хотели присвоить себе выгоду, столь важную для успехов просвещения, им любезного. Великий князь Иоанн III давал жалованье славному любекскому типографщику Варфоломею; царь Иоанн в 1547 году искал в Германии художников для книжного дела и, как вероятно, нашел их для образования наших собственных в Москве: ибо в 1553 году он приказал устроить особенный дом книгопечатания под руководством двух мастеров, Ивана Федорова, диакона церкви Св. Николая Гостунского, и Петра Тимофеева Мстиславца, которые в 1564 году издали Деяния и Послания апостолов, древнейшую из печатных книг российских, достойную замечания красотою букв и бумаги. В прибавлении сказано, что Макарий благословил царя на благое дело доставить христианам вместо неверных рукописей печатные, исправные книги, содержащие в себе и Закон Божий, и службу церковную: для чего надлежало сличать древнейшие, лучшие списки, дабы не обмануться ни в словах, ни в смысле. Сие важное предприятие, внушенное христианскою просвещенною ревностию, возбудило негодование многих грамотеев, которые жили списыванием книг церковных. К сим людям присоединились и суеверы, изумленные новостию. Начались толки, и художник Иван Федоров, смертию Макария лишенный усердного покровителя, как мнимый еретик должен был – вместе со своим товарищем Петром Мстиславцем – удалиться от гонителей в Литву. Хотя московская типография, переведенная в Александровскую слободу, еще напечатала Евангелие, но царь уступил славу издать всю Библию волынскому князю Константину Константиновичу, одному из потомков Св. Владимира. Сей князь, ревностный сын нашей церкви, с любовию приняв изгнанника Ивана Федорова, завел типографию в своем городе Остроге; достал в Москве же (через государственного секретаря литовского Гарабурду) полный список Ветхого и Нового Заветов, сверил его с греческою Библией, присланною к нему от Иеремии, патриарха константинопольского, исправил (посредством некоторых филологов) и напечатал в 1581 году, заслужив тем благодарность всех единоверцев. Между достопамятными церковными деяниями Макариева времени заметим еще учреждение полоцкой архиепископии в честь сего древнего княжества и тамошнего знаменитого храма Софийского. Бывший святитель суздальский Трифон Ступишин, постриженник св. Иосифа Волоцкого, муж добродетельный, но ветхий и недужный, в угодность царю принял сан полоцкого архипастыря.