Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

В то время, когда герой Баторий в излишней надменности обещал вельможным панам всю Россию, царь ее праздновал свадьбы: женил второго сына своего, Феодора, на сестре знаменитого Бориса Годунова Ирине и сам женился в шестой или в седьмой раз без всякого церковного разрешения на девице Марии, дочери сановника Федора Федоровича Нагого: два брака, ужасные своими неожиданными следствиями для России, вина и начало злу долговременному! Уже Годунов, возведенный тогда на степень боярства, усматривал, может быть, вдали, неясно смелую цель его властолюбия, дотоле беспримерного в нашей истории! Как любимец государев он мог завидовать только Богдану Яковлевичу Бельскому, оружничему, ближнему слуге, днем и ночью неотходному хранителю особы Иоанновой; как шурин царевича делился уважением и честью с царскими свойственниками, с князем Иваном Михайловичем Глинским и с Нагими, коими вдруг наполнился дворец Иоаннов; как думный советник видел еще многих старейших бояр, Мстиславских, Шуйских, Трубецких, Голицыных, Юрьевых, Сабуровых, но ни единого равного ему в уме государственном. На сих двух роковых свадьбах, празднуемых Иоанном только с людьми ближними в слободе Александровской во дни, горестные для отечества, под личиною усердных слуг и льстецов скрывались два будущие царя и третий гнусный предатель России: Годунов был дружкою Марии, князь Василий Иванович Шуйский – Иоанновым, Михайло Михайлович Кривой-Салтыков чиновником поезда! С ними же пировал и другой, менее важный, хотя и равно презрительный изменник, свойственник Малюты Скуратова Давид Бельский, который через несколько месяцев бежал к Стефану. Не знаем ни опал, ни казней сего времени, кроме одной, весьма достопамятной и всеми одобренной. Мы упоминали о медике Бомелии, ненавистном советнике убийств: незадолго до бракосочетания Иоаннова с Нагою он был всенародно сожжен в Москве, уличенный в тайной связи с Баторием. Другие пишут, что россияне, выведенные из терпения злобою сего наушника царского, искали и нашли способ погубить его; что он, клеветою губив невинных, сделался жертвою навета ко славе Небесного правосудия. Может быть, доносы, ложные или справедливые, коснулись тогда и Бельского; может быть, подобно Курбскому он ушел невинным, но сказался преступником, ибо начал давать советы Баторию ко вреду России.

[1581 г.] Из сей несчастной Александровской слободы (где тиран обыкновенно свирепствовал или пировал, ужасал верных подданных или трепетал врагов отечества) царь, сведав о падении Великих Лук, дал новый наказ Сицкому и Пивову, которые вслед за Баторием ездили из места в место, будучи смиренными, жалкими свидетелями торжества его. В Варшаве они уступали ему еще несколько областей ливонских за взятые им города российские, убеждая Стефана отправить послов в Москву для мирных условий и прекратить войну; но им велено было ехать к царю с ответом: «Не будет ни посольства, ни мира, ни перемирия, доколе войско российское не очистит Ливонии!» Более и более снисходительный, Иоанн в ласковом письме именовал Стефана братом, жаловался, что литовцы не престают тревожить России нападениями; молил его не собирать войска к лету, не истощать тем казны государственной – и немедленно послал к нему думных дворян Пушкина и Писемского, велев им не только быть смиренными, кроткими в переговорах, но даже (неслыханное уничижение!) терпеть и побои! Так Иоанн пил чашу стыда, им, не Россией заслуженного! Новая уступчивость производила новые требования: Баторий кроме всей Ливонии хотел городов северских, Смоленска, Пскова, Новгорода, – по крайней мере Себежа; хотел еще взять с России 400 000 золотых венгерских и прислал гонца в Москву за решительным ответом! Наконец Иоанн изъявил досаду: принимая гонца литовского, не встал с места, не спросил о здоровье короля и написал Стефану: «Мы, смиренный государь всея России, Божиею, а не человеческою многомятежною волею… Когда Польша и Литва имели также венценосцев наследственных, законных, они ужасались кровопролития: ныне нет у вас христианства! Ни Ольгерд, ни Витовт не нарушали перемирия; а ты, заключив его в Москве, кинулся на Россию с нашими злодеями Курбским и другими; взял Полоцк изменою и торжественным манифестом обольщаешь народ мой, да изменит царю, совести и Богу! Воюешь не мечом, а предательством – и с каким лютым зверством! Воины твои режут мертвых… Наши послы едут к тебе с мирным словом, а ты жжешь Луки калеными ядрами (изобретением новым, бесчеловечным); они говорят с тобою о дружбе и любви, а ты губишь, истребляешь! Как христианин я мог бы отдать тебе Ливонию; но будешь ли доволен ею? Слышу, что ты клялся вельможам присоединить к Литве все завоевания моего отца и деда. Как нам согласиться? Хочу мира, хочешь убийства; уступаю, требуешь более, и неслыханного: требуешь от меня золота за то, что ты беззаконно, бессовестно разоряешь мою землю!.. Муж кровей! Вспомни Бога!»

Но Иоанн, несмотря на досаду свою, еще уступал Литве все завоеванные Баторием крепости российские, желая единственно удержать Восточную Эстонию и Ливонию, Нарву, Вейсенштейн, Дерпт и на таком условии заключить семилетнее перемирие. Ответом на сию грамоту были третье выступление Баториево в поле и письмо, исполненное язвительных укоризн, равно плодовитое и непристойное для венценосца. «Хвалишься своим наследственным государством, – писал Стефан, – не завидую тебе, ибо думаю, что лучше достоинством приобрести корону, нежели родиться на троне от Глинской, дочери Сигизмундова предателя. Упрекаешь меня терзанием мертвых: я не терзал их; а ты мучишь живых. что хуже? Осуждаешь мое вероломство мнимое, ты, сочинитель подложных договоров, изменяемых в смысле обманом и тайным прибавлением слов, угодных единственно твоему безумному властолюбию! Называешь изменниками воевод своих, честных пленников, коих мы должны были отпустить к тебе, ибо они верны отечеству! Берем земли доблестию воинскою и не имеем нужды в услуге твоих мнимых предателей. Где же ты, Бог земли Русской, как велишь именовать себя рабам несчастным? Еще не видали мы лица твоего, ни сей крестоносной хоругви, коею хвалишься, ужасая крестами своими не врагов, а только бедных россиян. Жалеешь ли крови христианской? Назначь время и место; явися на коне и един сразися со мною единым, да правого увенчает Бог победою!»

Не соглашаясь оставить за Россией ни пяди земли в Ливонии, Баторий не хотел далее говорить с нашими послами, выгнал их из своего ратного стана и с насмешкою прислал к Иоанну изданные в Германии на латинском языке книги о российских князьях и собственном его царствовании в доказательство (как он изъяснялся), что древние государи московские были не Августовы родственники, а данники ханов перекопских; советовал ему также читать пятидесятый псалом Давидов и христиански узнать самого себя. Сию бранную Стефанову грамоту подал Иоанну гонец литовский; царь, выслушав оную, тихо сказал ему: «Мы будем отвечать брату нашему, королю Стефану», – и, встав с места, примолвил учтиво: «Кланяйся от нас своему государю!» То есть Иоанн, приведенный в новый страх движением литовского войска, хотел снова искать мира в надежде на важного посредника, который тогда явился между ним и Баторием.

Гонец московский Шевригин, посланный в Вену и в Рим, возвратился. Слабый, беспечный Рудольф ответствовал, что он не может ничего сделать без ведома князей имперских; что его вельможи, коим надлежало ехать в Москву для заключения союза, или умерли, или больны. Но папа, славный ревностию к успехам латинской веры – тот, который осветил Рим потешными огнями, сведав о злодействах Варфоломеевской ночи во Франции, – Григорий XIII изъявил живейшее удовольствие, видя, как он думал, случай присоединить Россию к своей обширной пастве. Еще в 1576 году Григорий хотел послать в Москву одного священника, именем Рудольфа Кленхена, знавшего обычаи и язык России, с письменным наставлением, весьма умным и хитрым, в коем сказано (для объявления царским вельможам), что папа, много слышав о силе, завоеваниях, геройстве, мудрости, благочестии и всех великих свойствах Иоанновых, равно удивительных и любезных, исполняет наконец свое давнишнее ревностное желание изъявить столь необыкновенному венценосцу сердечную приязнь и надежду, что ему угодно будет смирить ненавистников христианства, оттоманов, и восстановить целость святой веры на земном шаре. Вероятно, что сию мысль внушил Григорию посол императорский Кобенцель: ибо он славил в Европе не только могущество, но и мнимое доброжелательство россиян к латинской церкви, говоря в донесении к венскому министерству: «Несправедливо считают их врагами нашей веры; так могло быть прежде: ныне же россияне любят беседовать о Риме; желают его видеть; знают, что в нем страдали и лежат великие мученики христианства, ими еще более, нежели нами, уважаемые; знают лучше многих немцев и французов святость Лоретты; не усомнились даже вести меня к образу Николая Чудотворца, главной святыне сего народа, слыша, что я древнего Закона, а не Лютерова, для них ненавистного». Но Кленхен, кажется, не был в Москве: наставление, ему данное, осталось только в римских архивах. Ласково приняв Шевригина, одарив его золотыми цепями и бархатными ферезями, папа велел славному богослову, иезуиту Антонию Поссевину, ехать к Баторию и в Москву для примирения воюющих держав. Антоний нашел короля в Вильне. «Государь московский, – сказал Баторий иезуиту, – хочет обмануть Св. Отца; видя грозу над собою, рад все обещать: и соединение вер, и войну с турками; но меня не обманет. Иди и действуй: не противлюсь; знаю только, что для выгодного и честного мира надобно воевать: мы будем иметь его; даю слово». И миротворец Антоний, благословив короля на дела, достойные героя и христианина, поехал к царю; а Баторий вслед за ним со всем войском, вновь усиленным, быстро двинулся ко Пскову в августе месяце.

Вид Пскова до осады Баторием в 1581 г. Миниатюра из «Sammlung von Nachrichten» И. Я. Вика

Сие нападение уже не было нечаянным: Иоанн ожидал его и вверил защиту Пскова воеводам надежным: боярам князьям Шуйским, Ивану Петровичу и Василию Федоровичу (Скопину), Никите Ивановичу Очину-Плещееву, князю Андрею Хворостинину, Бахтеярову, Ростовскому-Лобанову; дал им письменный наказ и в храме Успения пред Владимирскою иконою Богоматери взял с них торжественную присягу, что они не сдадут города Баторию до своей смерти.

Воеводы такою же клятвою обязали и детей боярских, стрельцов, граждан псковских, старых и малых; все целовали крест в восторге любви к отечеству, взывая: «Умрем, но не сдадимся!» Их было 30 000. Исправили ветхие укрепления, расставили пушки, ручницы, пищали; назначили места, где быть каждому воеводе со своею особенною дружиною для обороны Кремля, города Среднего и Большого, Запсковья и так называемой Окольной, или внешней, стены на пространстве семи или восьми верст. Царь непрестанно писал к сановникам и войску, чтобы они помнили клятву и должность. То же писал к ним и новгородский владыка Александр. Игумен печерский, добродетельный Тихон, оставив свою обитель, явился на театре будущего кровопролития, чтобы увещаниями и молитвою служить отечеству. Все изготовилось принять Батория с тем великодушием, коего он не любил в россиянах, но коему умел отдавать справедливость. В Новгороде было 40 000 воинов с князем Юрием Голицыным, во Ржеве 15 000 для вспоможения угрожаемому Пскову. На берегах Оки стояли князья Василий Иванович Шуйский и Шестунов, чтобы действовать оборонительно в случае ханского впадения; в Волоке великий князь тверской Симеон, Мстиславские и Курлятев с главными силами, так что государь имел в поле до 300 000 воинов: рать, какой не видала ни Россия, ни Европа с нашествия монголов! Иоанн выехал наконец из слободы Александровской и прибыл в Старицу со всем двором, с боярами, с дружиною царскою – казалось, для того чтобы лично предводительствовать войсками, взять и двинуть их громаду по примеру героя Донского навстречу к новому Мамаю… Но Иоанн готовился к хитростям и лести, а не к битвам!

Августа 18-го приехал к государю в Старицу нетерпеливо ожидаемый им иезуит Поссевин, коего от Смоленска до сего места везде честили, приветствовали с необыкновенною пышностию и ласкою. Дружины воинские, блестящие золотом, стояли в ружье перед иезуитом; чиновники сходили с коней, низко кланялись и говорили речи. Никогда не оказывалось в России такого уважения ни королевским, ни императорским послам. Через два дня, данные путешественнику на отдохновение, Антоний с четырьмя братьями своего Ордена был представлен государю, удивленный великолепием двора, множеством царедворцев, сиянием драгоценных металлов и каменьев, порядком и тишиною. Иоанн и старший царевич встали при имени Григория XIII и с великим вниманием рассматривали дары его: крест с изображением Страстей Господних, четки с алмазами и книгу в богатом переплете о Флорентийском Соборе. Григорий писал особенно и к царевичам, и к царице (именуя Марию Анастасиею), называл Иоанна в письме к нему своим сыном возлюбленным, а себя единственным наместником Христовым; уверял Россию в усердном доброжелательстве; обещал склонить Батория к миру, нужному для общего блага христианских держав, и к возвращению отнятого несправедливо, в надежде, что Иоанн умирит церковь соединением нашей с апостольскою, вспомнив, что Греческая империя пала от неприятия уставов Флорентийского Собора.

Антоний объявил на словах думным дворянам и дьяку Андрею Щелкалову, что он, исполняя волю папы и готовый отдать душу за царя, склонил Батория не требовать с нас денег за убытки войны; что Стефан удовольствуется одною Ливониею, но всею; что, заключив мир с ним и с королем шведским (чего желает папа), Иоанн должен вступить в тесный союз с Римом, с императором, с королями испанским, французским, с Венецией и с другими европейскими державами против Оттоманской; что папа даст 50 000 или более воинов в состав сего христианского ополчения, в коем и шах персидский может взять участие. Наконец Антоний просил государя, чтобы он дозволил венецианам свободно торговать и строить церкви в России. Ему ответствовали ласково, однако ж с некоторою твердостью. Царь благодарил папу за любовь и доброжелательство; хвалил за великую мысль наступить на турков общими силами Европы; не отвергал и соединения церквей и мира со Швецией в угодность Григорию, но прежде хотел мира с Баторием; изъявлял доверенность к Поссевину; сказал, чтобы он снова ехал к королю для совершения начатого им дела; что Россия, от времен Ярослава I владев Ливониею, уступает в ней Стефану 66 городов и сверх того Великие Луки, Заволочье, Невель, Велиж, Холм, удерживая за собою единственно 35 городов ливонских, Дерпт, Нарву и пр.; что более ничего уступить не может и что от Стефана зависит прекратить войну на сих условиях. Позволяя итальянским купцам торговать в России, иметь латинских священников и молиться Богу, как им угодно, Иоанн примолвил: «А церквей римских у нас не бывало и не будет». Во время сих переговоров смиренные иезуиты обедали у государя на золоте, вместе с боярами и людьми знатнейшими. «Я видел, – пишет Антоний, – не грозного самодержца, но радушного хозяина среди любезных ему гостей, приветливого, внимательного, рассылающего ко всем яства и вина. В половине обеда Иоанн, облокотясь на стол, сказал мне: Антоний! Укрепляйся пищею и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам Святым Отцом, главою и пастырем римской церкви, коего мы чтим душевно». Исполненный надежды услужить царю миром и тем содействовать важным намерениям папы в отношении к России, Антоний поехал к Стефану и нашел его уже среди кровопролития.

Сведав, что Стефан идет прямо на Псков, тамошние воеводы и воины, духовенство и граждане с крестами, чудотворными иконами и мощами св. князя Всеволода-Гавриила обошли вокруг всех укреплений; матери несли младенцев на руках. Молились: «Да будет древний град Ольгин неодолимою твердынею для врагов, да спасется и спасет Россию!» Услышав, что Баторий взял Опочку, Красный, Остров и на берегах Черехи разбил легкий отряд нашей конницы, воеводы (18 августа) зажгли предместье, сели на коней, велели звонить в осадный колокол и скоро увидели густые облака пыли, которые сильным южным ветром неслись к городу. Явилась и рать Стефанова: она шла медленно, осторожно, толпами необозримыми; заняла дорогу Порховскую и стала вдоль реки Великой. Россияне сделали жаркую вылазку: с обеих сторон взяли пленников; узнали силу неприятеля.

Разноплеменное войско Баториево состояло из поляков, литвы, мазовшан, венгров, немцев брауншвейгских, любских, австрийских, прусских, курляндских, из датчан, шотландцев, числом до 100 000, конных и пеших, исправных, вооруженных столь красиво, что посол оттоманский, прибыв в стан к королю и смотря на его блестящую рать, сказал в восторге: «Ежели султан и Баторий захотят действовать единодушно, то победят вселенную». Но сие многочисленное, прекрасное войско убоялось трудностей, видя крепость города, обширного, наполненного запасами, снарядами и воинами, которые в самой первой битве оказали необыкновенное мужество. Еще в Вильне изменник наш Давид Бельский советовал королю не ходить к Новгороду, ни ко Пскову, городам, окруженным болотами и реками, твердым и каменными стенами, и духом русским, но осадить Смоленск, менее недоступный, менее чуждый литовского духа. Король отвергнул сей совет благоразумный; не слушал и воевод, которые думали, что скорее можно взять Новгород. Непреклонный Баторий страшился изъявить опасение и слабость; хотел быть уверенным в своем счастии и в мужестве войска; любил одолевать трудности – и начал достопамятную осаду Пскова.

Я. Матейко. Король Стефан Баторий под Псковом (в центре, в черном, Антонио Поссевино)

26 августа неприятель обступал город под громом всех наших бойниц, заслоняясь лесом от их пальбы, но теряя немало людей, к удивлению Стефана, не хотевшего верить столь меткому и сильному действию российских пушек. Он стал в шатрах на Московской дороге, близ любятовской церкви Св. Николая, и должен был снять их, чтобы удалиться от свиста летающих над ним ядер к берегам Черехи, за высоты и холмы. Пять дней миновали в тишине. Неприятель укреплял стан на берегу Великой, осматривал город и 1 сентября начал копать борозды (или вести траншеи) к воротам Покровским, вдоль реки; работал день и ночь; прикатил туры, сделал осыпь. Воеводы псковские видели работу, угадывали намерение и в сем опасном, угрожаемом месте заложили новые внутренние укрепления, деревянную стену с раскатами; выбрали лучших детей боярских, стрельцов и смелого вождя князя Андрея Хворостинина для ее защиты; велели петь там молебны и кропить святою водою землю, готовую ороситься кровью воинов доблих. Тут были неотходно и князья Шуйские, и дьяки государевы, данные им для совета. Поляки 7 сентября, устроив бойницы, на самом рассвете открыли сильную пальбу из двадцати тяжелых орудий; громили стены между воротами Покровскими и Свиными; в следующий день сбили их в разных местах – и король объявил своим воеводам, что путь в город открыт для героев; что россияне в ужасе и время дорого. Воеводы, обедая в шатре королевском, сказали Баторию: «Государь! Мы будем ныне ужинать с тобою в замке Псковском». Спешили к делу, обещая воинам все богатства города, корысть и плен без остатка. Венгры, немцы, поляки устремились к проломам, распустив знамена, с трубным звуком и с воплем. Россияне ждали их: извещенные о приступе звоном осадного колокола, все граждане простились с женами, благословили детей, стали вместе с воинами между развалинами каменной стены и новою деревянною, еще не достроенною. Игумен Тихон и священники молились в храме соборном. Господь услышал сию молитву: 8 сентября осталось в истории славнейшим днем для Пскова.

Невзирая на жестокий огонь городских бойниц, неприятель по телам своих достиг крепости, ворвался в проломы, взял башни Покровскую, Свиную и распустил на них знамена королевские к живейшей радости Батория, смотревшего битву с колокольни Св. Никиты Мученика (в полуверсте от города). Поляки в отверстиях стены резались с гражданами, с детьми боярскими и стрельцами; из башен, занятых венграми и немцами, сыпались пули на россиян, слабеющих, теснимых. Тут князь Шуйский, облитый кровию, сходит с раненого коня, удерживает отступающих, показывает им образ Богоматери и мощи св. Всеволода-Гавриила, несомые иереями из соборного храма: сведав, что литва уже в башнях и на стене, они шли с сею святынею в самый пыл битвы умереть или спасти город Небесным вдохновением мужества. Россияне укрепились в духе; стали непоколебимо – и вдруг Свинская башня, в решительный час ими подорванная, взлетела на воздух с королевскими знаменами… Ров наполнился трупами немцев, венгров, ляхов; а к нашим приспели новые дружины воинов из дальних, безопасных частей города: все твердо сомкнулись, двинулись вперед, воскликнув: «Не предадим Богоматери и святого Всеволода!», дружным ударом смяли изумленных врагов, вытеснили из проломов, низвергнули с раскатов. Долее иных упорствовали венгры, засев в Покровской башне: их выгнали огнем и мечом. Кровь лилась до вечера (ибо Стефан свежим войском усилил поляков), но уже вне крепости, где оставались только больные, старцы и дети: самые жены, узнав, что стена очищена от ног литовских – что царские знамена опять стоят на ее раскатах и что неприятель бросил несколько легких пушек в воротах, – явились на месте битвы: одни с веревками, чтобы тащить сии взятые орудия в Кремль; другие с холодною водою, чтобы освежить запекшиеся уста воинов, изнемогающих от жажды; многие даже с копьями, чтобы помогать мужьям и братьям в сече. Наконец все нерусское бежало. С трофеями, знаменами, трубами литовскими и с великим числом пленников возвратились победители в город, уже ночью, воздать хвалу Богу в соборной церкви, где воеводы сказали ратникам и гражданам: «Так миновал для нас первый день трудов, мужества, плача и веселия! Совершим, как мы начали! Пали сильные враги наши, а мы, слабые, с их доспехами стоим пред алтарем Всевышнего. Гордый исполин лишился хлеба, а мы в христианском смирении насытились милосердием Небесным. Исполним клятвенный обет, данный нами без лукавства и хитрости; не изменим церкви и государю ни робостию, ни малодушным отчаянием!» Воины и граждане ответствовали со слезами умиления: «Мы готовы умереть за веру Христову! Как начали, так и совершим с Богом, без всякой хитрости!» Послали гонца в Москву с радостною вестью: он счастливо миновал стан литовский. Велели успокоить и лечить раненых из казны государевой. Их было 1626 человек, убитых же 863. Неприятелей легло около 5000, более 80 знатных сановников, и в числе их Бекези, полководец венгерский, отменно уважаемый, любимый Стефаном, который с досады заключился в шатре и не хотел видеть воевод своих, обещавших ужинать с ним в замке Псковском.

Б. А. Чориков. Освобождение Пскова от осады Батория

Но, как бы устыдясь сего душевного огорчения, Баторий на другой день вышел к войску с лицом покойным; созвал Думу; сказал, что должно умереть или взять Псков осенью или зимою, невзирая ни на какие трудности; велел делать подкопы, стрелять день и ночь в крепость, готовиться к новым приступам и написал к воеводам российским: «Дальнейшее кровопролитие для вас бесполезно. Знаете, сколько городов завоевано мною в два года! Сдайтеся мирно: вам будут честь и милость, каких не заслужите от московского тирана, а народу льгота, неизвестная в России, со всеми выгодами свободной торговли, некогда процветавшей в земле его. Обычаи, достояние, вера будут неприкосновенны. Мое слово закон. В случае безумного упрямства гибель вам и народу!» С сею бумагою пустили стрелу в город (ибо осажденные не хотели иметь никакого сношения с врагами). Воеводы таким же способом отвечали королю: «Мы не жиды: не предаем ни Христа, ни царя, ни отечества. Не слушаем лести, не боимся угроз. Иди на брань: победа зависит от Бога». Они спешили довершить деревянную стену, защитили ею пролом, выкопали ров между ними, утвердили в нем дубовый острый частокол; пели молебны в укреплениях под ядрами литовских бойниц; спокойно ждали битв и в течение пяти или шести недель славно отражали все нападения. Бодрость осажденных возрастала: осаждающие слабели духом и телом, терпя ненастье, иногда и голод; роптали; не смея винить короля, винили главного воеводу Замойского; говорили, что он в академиях итальянских выучился всему, кроме искусства побеждать россиян; без сомнения, уедет с королем в Варшаву блистать красноречием на сейме, а войско будет жертвою зимы и свирепого неприятеля. Баторий велел рыть землянки; запасался порохом и хлебом; не слушал ропота; надеялся на действие подкопов. Но Шуйский, узнав от беглеца литовского о сих тайных девяти подкопах, умел перенять некоторые из них; другие сами обрушились. Тщетны были все дальнейшие опыты, хитрости, усилия Баториевы; ни огненные ядра его, столь бедственные для Великих Лук и Сокола, ни отчаянная смелость не производили желаемого действия. Так в один день (октября 28) при ужасной пальбе всех литовских бойниц королевские гайдуки устремились от реки Великой прямо к городу с кирками и с ломами; начали между угольною башнею и воротами Покровскими разбивать каменную стену, закрывая себя широкими щитами; лезли в отверстия и хотели сжечь внутренние деревянные укрепления. Россияне удивились, но в несколько минут истребили сих Баториевых смельчаков: лили на них пылающую смолу, кидали гранаты (кувшины с зелием), зажигали щиты; одних кололи в отверстиях, других били каменьями из ручниц, самопалов: немногие спаслись бегством. В следующие пять дней пальба не умолкала; оказался новый пролом в стене от реки Великой, и Баторий (2 ноября) хотел в последний раз испытать счастие приступом. Литовцы густыми толпами шли по льду реки, сперва отважно и бодро; но вдруг, осыпанные ядрами из крепости, встали, замешались. Напрасно воеводы Стефановы, разъезжая на конях, кричали, махали саблями, даже секли робких: второй сильный залп из города обратил в бегство и воинов, и воевод в виду короля! Он имел твердость и нужду в ней. К умножению Баториевой досады голова стрелецкий Федор Мясоедов со свежею, довольно многочисленною дружиною сквозь цепь неприятельских полков открыл себе путь и вступил в славный Псков к несказанной радости его защитников, неутомимых в мужестве, но уменьшенных числом. Наконец Стефан дал повеление оставить укрепления, вывезти пушки, снять туры и деятельную, жестокую осаду превратить в тихое облежание, думая изнурить осажденных голодом. Россияне ликовали на стенах, видя, как неприятель удалялся, бежал от крепости с огнестрельным снарядом.

Сего мало! Чтобы каким-нибудь легким завоеванием ободрить унылую рать свою и потешить корыстолюбивых наемников, Баторий хотел взять в 56 верстах от Пскова древний Печерский монастырь, в 1519 году обновленный, украшенный великокняжеским дьяком Мунехиным и с того времени славный чудесами исцеления для набожных, богатыми вкладами, красотою зданий. Там кроме монахов находились для защиты каменных стен и башен 200 или 300 воинов, которые, имея отважного вождя Юрия Нечаева, беспрестанными нападениями тревожили подвозы литовские. Витязь Георгий Фаренсбах с немцами и воевода королевский Борнемисса с венгерскою дружиною, приступив к монастырю, требовали немедленной сдачи; но добрые иноки ответствовали им: «Похвально ли для витязей воевать с чернцами? Если хотите битвы и славы, то идите ко Пскову, где найдете бойцов достойных. А мы не сдаемся». Монахи еще лучше действовали, нежели говорили: вместе с воинами, с их женами и детьми отразили два приступа; взяли молодого Кетлера, герцогова племянника, и двух знатных ливонских сановников. С того времени многочисленная рать неприятельская сражалась более всего с холодом и голодом. Воины на часах замерзали, цепенели в шатрах. За четверть ржи в Баториевом стане платили не менее десяти нынешних серебряных рублей, за яловицу около двадцати пяти, кормовщиков надлежало посылать с великою опасностию верст за 150; лошади, скудно питаемые сеном и соломою, умирали. Казна истощалась; войску не выдавали жалованья, и 3000 немцев ушли восвояси. «Король хочет сдержать слово, – писали вожди литовские к друзьям своим в Вильну. – Не возьмет города, но может умереть в снегах псковских».

Гибель действительно казалась вероятным следствием Баториева упрямства. Если бы князь Юрий Голицын из Новгорода, Мстиславские из Волока, Шуйский из Пскова вдруг наступили на Батория, то он увидел бы, что судьба еще не предает ему всей державы Российской. Но один Шуйский действовал, беспокоил неприятеля вылазками. Голицын, славный беглец, сидел крепко в стенах каменных и, слыша, что литовские казаки жгут Русу, едва не обратил всей Торговой стороны в пепел, боясь осады. Великий князь тверской Симеон и Мстиславские стояли неподвижно, охраняя Москву и государя; а государь, встревоженный вестью о новых успехах шведов в Ливонии и еще более приближением Радзивила с легким отрядом Баториевым к самому Ржеву, ускакал из Старицы в Александровскую слободу.

Отважный набег литовцев на берега Волги, испугав Иоанна, не доставил им иной, существенной выгоды: Радзивил бежал, встретив превосходную силу воевод московских; хотел взять Торопец, не мог и возвратился к королю. Но происшествия ливонские были важны. Баторий требовал, чтобы шведы напали морем на северные берега России, истребили гнездо нашей торговли с Англиею, взяли гавань Св. Николая, Колмогоры и Белозерск, где хранилась главная казна царская. Сия мысль, действительно смелая, казалась шведам дерзостью безрассудною: ужасаясь отдаленных, хладных пустынь российских, они к досаде Батория искали ближайших, вернейших, прочных завоеваний в Ливонии и не думали уступить ему всех областей ее без раздела; пользуясь долговременною осадою Пскова, бездействием воевод Иоанновых, в два или три месяца отняли у нас Лоде, Фиккель, Леаль, Габзаль, самую Нарву, где в кровопролитной сече легло 7000 россиян, стрельцов и жителей; где мы уже 20 лет торговали с Европою: с Данией, с Германией, с Нидерландами; где находилось множество товаров и богатства. Через несколько дней знаменитый вождь шведский француз Делагарди поставил ногу и на древнюю Русь: завоевал Ивангород, Яму, Копорье; пленил дружину московских дворян и в числе их нашел опасного для нас изменника Афанасия Бельского, который, будучи достойным родственником Малюты Скуратова и беглеца Давида, предложил свои ревностные услуги шведам. Овладев и крепким Виттенштейном, величавый Делагарди торжествовал победу в Ревеле и навел, как пишут, такой ужас на россиян, что они уставили молебствия в церквах, да спасет их Небо от сего врага лютого.