Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

Новая, важная связь Борисова с наследственным врагом Швеции могла также беспокоить Карла. Известив соседственных и других венценосцев, императора, Елисавету о своем воцарении, Борис долго медлил оказать сию учтивость королю датскому, Христиану; но с 1601 года начались весьма дружелюбные сношения между ними. В одно время послы Христиановы, Эске Брок и Карл Бриске, отправились в Москву, а наши, знатный дворянин Ржевский и дьяк Дмитриев в Копенгаген, для взаимного приветствия и для разрешения старых, бесконечных споров о кольских и варгавских пустынях. Доказывая, что вся Лапландия принадлежала Норвегии, Христиан ссылался на «Историю» Саксона Грамматика и даже на Мюнстерову «Космографию»; говорил еще, что сами россияне издревле называют Лапландию Мурманскою или Норвежскою землею; а мы возражали, что она, без сомнения, наша, ибо в царствование Василия Иоанновича новгородский священник Илия крестил ее диких жителей, и еще утверждали сие право собственности следующею повестью, основанною на предании тамошних старцев: «Жил некогда в Кореле, или Кексгольме, знаменитый владетель именем Валит, или Варент, данник великого Новгорода, муж необычной храбрости и силы: воевал, побеждал и хотел господствовать над Лопью, или Мурманскою землею. Лопари требовали защиты соседственных норвежских немцев; но Валит разбил и немцев там, где ныне летний погост Варенгский и где он, в память векам, положил своими руками огромный камень, в вышину более сажени; сделал вокруг него твердую ограду в двенадцать стен и назвал ее Вавилоном: сей камень и теперь именуется Валитовым. Такая же ограда существовала на месте Кольского острога. Известны еще в земле Мурманской губа Валитова и городище Валитово среди острова или высокой скалы, где безопасно отдыхал витязь корельский. Наконец побежденные немцы заключили с ним мир, отдав ему всю Лопь до реки Ивгея. Долго славный и счастливый, Валит, именем христианским Василий, умер и схоронен в Кексгольме в церкви Спаса; лопари же с того времени платили дань Новгороду и царям московским». Сии исторические доводы с обеих сторон были не весьма убедительны, и датчане в знак миролюбия желали разделить Лапландию с нами вдоль или поперек на две равные части; а Борис из любви к Христиану уступал ему все земли за монастырем Печенским к северу, предоставляя датским и российским чиновникам на будущем съезде близ Колы означить границы обеих держав. Между тем возобновили договор о свободной торговле датских купцов в России; условились и в деле важнейшем.

Борис искал достойного жениха для прелестной царевны между европейскими принцами державного племени, чтобы таким союзом возвысить блеск своего дома в глазах бояр и князей российских, которые еще недавно видели Годуновых ниже себя: не успев в намерении отдать руку дочери вместе с Ливонией Густаву, сей нежный родитель и хитрый политик надеялся доставить счастие Ксении и выгоды государству супружеством ее с герцогом Иоанном, братом Христиановым, юношею умным и приятным, который подобно Густаву мог служить орудием наших властолюбивых замыслов на Эстонию, бывшую собственность Дании. Царь предложил, и король, не устрашенный судьбою Магнуса, обрадовался чести быть сватом знаменитого самодержца московского, в надежде его усердным вспоможением осилить враждебную Швецию. К сожалению, любопытные бумаги о сем сватовстве утратились: не знаем условий о вере, о приданом, ни других взаимных обязательств; но знаем, что Иоанн согласился жертвовать Ксении отечеством и быть удельным князем в России: не для того ли, чтобы в случае возможного несчастия, преждевременной кончины юного царевича трон московский имел наследников в семействе Борисовом? О чем, вероятно, думал царь дальновидный, с горячностью любя сына, но любя и мысль о непрерывном наследстве короны в течение веков для своего рода. Жених воевал тогда в Нидерландах под знаменами Испании: спешил возвратиться, сел на адмиральский корабль и вместе с пятью другими приплыл (10 августа 1602 [года]) к устью Наровы. Там ожидала гостя ладья царская, устланная бархатом, – и как скоро герцог ступил на землю Русскую, загремели пушки: боярин Михайло Глебович Салтыков и думный дьяк Власьев приветствовали его именем царя, – ввели в богатый шатер и поднесли ему 80 драгоценнейших соболей. В карете, блистающей золотом и серебром, Иоанн ехал в Ивангород мимо Нарвы, где развевались знамена на башнях и стенах, усеянных любопытными зрителями: так приветствовали его и шведы, внутренне опасаясь сего путешествия, коего цель они уже знали или угадывали.

Гораздо искреннее честили герцога в России. С ним были послы Христиановы, три сенатора (Гильденстерн, Браге и Гольк), восемь знатных сановников, несколько дворян, два медика, множество слуг: на каждом стане, в самых бедных деревнях, угощали их как бы во дворце московском; за обедом играла музыка. В городах стреляли из пушек; войско стояло в ружье, и чиновник за чиновником представлялись светлейшему королевичу. Ехали медленно, в день не более тридцати верст, через Новгород, Валдай, Торжок и Старицу. Путешественник не скучал; в часы роздыха гулял верхом или по рекам на лодках; забавлялся охотою, стрелял птиц; беседовал с боярином Салтыковым и дьяком Власьевым о России, желая знать ее государственные уставы и народные обыкновения. Послы Христиановы советовали ему не вдруг перенимать наши обычаи и держаться еще немецких: «Еду к царю, – говорил он, – за тем, чтобы навыкать всему русскому». Будучи 1 сентября в Бронницах, Иоанн сказал Салтыкову: «Я знаю, что в сей день вы празднуете Новый год; что духовенство, синклит и двор ныне торжественно желают многолетия государю: еще не имею счастия видеть его лицо, но также усердно молюся, да здравствует», – спросил вина и стоя пил царские чаши вместе с московскими сановниками и датскими послами. Одним словом, Иоанн хотел любви Борисовой и любви россиян. Салтыков и Власьев писали к царю о здоровье и веселом нраве королевича; уведомляли обо всем, что он говорил и делал: даже о нарядах, о цвете его атласных кафтанов, украшенных золотыми или серебряными кружевами! Царь требовал сих подробностей – и высылал новые дары путешественнику: богатые ткани азиатские, шапки, низанные жемчугом, поясы и кушаки драгоценные, золотые цепи, сабли с бирюзою и с яхонтами. Наконец Иоанн изъявил нетерпение быть в Москве: ему ответствовали, что государь боялся спешною ездою утомить его – и поехали скорее. 18 сентября ночевали в Тушине, а 19-го приблизились к столице.

Не только воины и люди сановные, от членов синклита до приказных дьяков, но и граждане встретили герцога в поле. Выслушав ласковую речь бояр, он сел на коня и ехал Москвою при звуке огромного кремлевского колокола с датскими и российскими чиновниками. Ему отвели в Китай-городе лучший дом – и на другой день прислали обед царский: сто тяжелых золотых блюд с яствами, множество кубков и чаш с винами и медами. 28 сентября было торжественное представление. От дома Иоаннова до Красного крыльца стояли богато одетые воины; на площади Кремлевской граждане, немцы, литва, также в лучшем наряде. У крыльца встретили Иоанна князья Трубецкий и Черкасский, на лестнице Василий Шуйский и Голицын, в сенях первый вельможа Мстиславский с окольничими и дьяками. Царь и царевич были в Золотой палате, в бархатных порфирах, унизанных крупным жемчугом; в их коронах и на груди сияли алмазы и яхонты величины необыкновенной. Увидев герцога, Борис и Феодор встали, обняли его с нежностию, сели с ним рядом и долго беседовали в присутствии вельмож и царедворцев. Все смотрели на юного Иоанна с любовию, пленяясь его красотою: Борис уже видел в нем будущего сына. Обедали в Грановитой палате: царь сидел на золотом троне, за серебряным столом, под висящею над ним короною с боевыми часами, между Феодором и герцогом, уже причисленным к их семейству. Угощение заключилось дарами: Борис и Феодор сняли с себя алмазные цепи и надели на шею Иоанну; а царедворцы поднесли ему два ковша золотые, украшенные яхонтами, несколько серебряных сосудов, драгоценных тканей, английских сукон, сибирских мехов и три одежды русские. Но жених не видал Ксении, веря только слуху о прелестях ее, любезных свойствах, достоинствах и не обманываясь. Современники пишут, что она была среднего роста, полна телом и стройна; имела белизну млечную, волосы черные, густые и длинные, трубами лежащие на плечах, – лицо свежее, румяное, брови союзные, глаза большие, черные, светлые, красоты несказанной, особенно когда блистали в них слезы умиления и жалости; не менее пленяла и душою, кротостию, благоречием, умом и вкусом образованным, любя книги и сладкие песни духовные. Строгий обычай не дозволял показывать и такой невесты прежде времени; сама же Ксения и царица могли видеть Иоанна скрытно, издали, как думали его спутники. Обручение и свадьбу отложили до зимы, готовясь к тому вместо пиров молитвою: родители, невеста и брат ее поехали в лавру Троицкую… О сем пышном выезде царского семейства очевидцы говорят так:

«Впереди 600 всадников и 25 заводных коней, блистающих убранством, серебром и золотом; за ними две кареты: пустая царевичева, обитая алым сукном, и другая, обитая бархатом, где сидел государь: обе в 6 лошадей; первую окружали всадники, вторую пешие царедворцы. Далее ехал верхом юный Феодор; коня его вели знатные чиновники. Позади бояре и придворные. Многие люди бежали за царем, держа на голове бумагу: у них взяли сии челобитные и вложили в красный ящик, чтобы представить государю. Чрез полчаса выехала царица в великолепной карете; в другой, со всех сторон закрытой, сидела царевна: первую везли десять белых коней, вторую восемь. Впереди 40 заводных лошадей и дружина всадников, мужей престарелых, с длинными седыми бородами; сзади 24 боярыни на белых конях. Вокруг шли 300 приставов с жезлами». Там, в обители тишины и святости, Борис с супругою и с детьми девять дней молился над гробом св. Сергия, да благословит Небо союз Ксении с Иоанном.

И. К. Винцман. Царевна Ксения Годунова рассматривает изображение своего жениха

Между тем жениха ежедневно честили царскими обедами в его доме; присылали ему бархаты, объяри, кружева для русской одежды, прислали и богатую постелю, белье, шитое серебром и золотом. Он с ревностию хотел учиться нашему языку и даже переменить веру, как пишут, чтобы исповедовать одну с будущею супругою; вообще вел себя благоразумно и всем нравился любезностию в обхождении. Но чего искренно желали и россияне и датчане – о чем молились родители и невеста, – то не было угодно Провидению… На возвратном пути из лавры, 16 октября, в селе Братовщине государь узнал о внезапной болезни жениха. Иоанн еще мог писать к нему и прислал своего чиновника, чтобы его успокоить. Недуг усиливался беспрестанно: открылась жестокая горячка; но медики, датские и Борисовы, не теряли надежды: царь заклинал их употребить все искусство, обещая им неслыханные милости и награды. 19 октября посетил Иоанна юный Феодор, 27-го сам государь вместе с патриархом и боярами; увидел его слабого, безгласного; ужаснулся и с гневом винил тех, которые таили от него опасность. На другой день, ввечеру, он нашел герцога уже при смерти; плакал, крушился; говорил: «Юноша несчастный! Ты оставил мать, родных, отечество и приехал ко мне, чтобы умереть безвременно!» Еще желая надеяться, государь дал клятву освободить 4000 узников в случае Иоаннова выздоровления и просил датчан молиться Богу с усердием. Но в 6 часов сего же вечера, 28 октября, пресеклись цветущие дни Иоанновы на двадцатом году жизни… Не только семейство царское, датчане, немцы, но и весь двор, все жители столицы были в горести. Сам Борис пришел к Ксении и сказал ей: «Любезная дочь! Твое счастие и мое утешение погибло!» Она упала без чувства к ногам его… Велели оказать всю должную честь умершему. Отворили казну царскую для бедных вдов и сирот; питали нищих в доме, где скончался Иоанн; к телу приставили знатных чиновников; запретили его анатомить и вложили в деревянную гробницу, наполненную ароматами, а после в медную и еще в дубовую, обитую черным бархатом и серебром, с изображением креста в середине и с латинскою надписью о достоинствах умершего, о благоволении к нему царя и народа российского, об их печали неутешной. В день погребения, 25 ноября, Борис простился с телом, обливаясь слезами, и ехал за ним в санях Китай-городом до Белого. Гроб везли на колеснице под тремя черными знаменами с гербами Дании, мекленбургским и голштейнским; на обеих сторонах шли воины царской дружины, опустив вниз острие своих копий; за колесницею бояре, сановники и граждане – до слободы Немецкой, где в новой церкви аугсбургского исповедания схоронили тело Иоанново в присутствии московских вельмож, которые плакали вместе с датчанами, хотя и не разумели умилительной надгробной речи, в коей герцогов пастор благодарил их за сию чувствительность…

В. И. Суриков. Царевна Ксения Годунова у портрета умершего жениха-королевича

Вероятно ли сказание нашего летописца, что Борис внутренне не жалел о смерти Иоанна, будто бы завидуя общей к нему любви россиян и страшась оставить в нем совместника для юного Феодора; что медики, узнав тайную мысль царя, не смели излечить больного? Но царь хотел, чтобы россияне любили его нареченного зятя: для того советовал ему быть приветливым и следовать нашим обычаям; хотел, без сомнения, и счастия Ксении; давал сим браком новый блеск, новую твердость своему дому и не мог переменить мыслей в три недели: устрашиться, чего желал; видеть, чего не предвидел, и вверить столь гнусную тайну зла придворным врачам-иноземцам, коих он по смерти Иоанновой долго не пускал к себе на глаза и которые лечили герцога вместе с его собственными, датскими врачами. Свидетели сей болезни, чиновники Христианова двора, издали в свет ее верное описание, доказывая, что все способы искусства, хотя и без успеха, были употреблены для спасения Иоаннова. Нет, Борис крушился тогда без лицемерия и чувствовал, может быть, казнь Небесную в совести, готовив счастие для милой дочери и видя ее вдовою в невестах; отвергнул украшения царские, надел ризу печали и долго изъявлял глубокое уныние… Все, чем дарили герцога, было послано в Копенгаген; всех Иоанновых спутников отпустили туда с новыми щедрыми дарами; не забыли и последнего из служителей. Борис писал к Христиану, что Россия остается в неразрывном дружестве с Данией; оно действительно не разорвалось, как бы утверждаемое для обоих государств печальным воспоминанием о судьбе юного герцога, коего тело было перевезено в Рошильд, долго лежав под сводом московской лютеранской церкви. В честь Иоанновой памяти Борис дал колокола сей церкви и дозволил звонить в них по дням воскресным.

Борис Годунов. Миниатюра «Нового летописца», ок. 1630 г.

Но печаль не мешала Борису ни заниматься делами государственными с обыкновенною ревностию, ни думать о другом женихе для Ксении: около 1604 года послы наши снова были в Дании и содействием Христиановым условились с герцогом шлезвигским Иоанном, чтобы один из его сыновей, Филипп, ехал в Москву жениться на царевне и быть там удельным князем. Сие условие не исполнилось единственно от тогдашних бедственных обстоятельств нашего отечества.

Сношения России с Австрией были, как и в Феодорово время, весьма дружелюбны и не бесплодны. Думный дьяк Власьев (в июне 1599 года), посланный к императору с известием о Борисовом воцарении, сел на лондонский корабль в устье Двины и вышел на берег в Германии: там, в Любеке и в Гамбурге, знатнейшие граждане встретили его с великою ласкою, с пушечною стрельбою и музыкою, славя уже известную милость Борисову к немцам и надеясь пользоваться новыми выгодами торговли в России. Рудольф, изгнанный моровым поветрием из Праги, жил тогда в Пильзене, где Власьев имел переговоры с австрийскими министрами, уверяя их, что наше войско уже шло на турков, но что Сигизмунд заградил оному в литовских владениях путь к Дунаю; что царь как истинный брат христианских монархов и вечный недруг оттоманов убеждает шаха и многих иных князей азийских действовать усильно против султана и готов самолично идти на крымцев, если они будут помогать туркам; что мы непрестанно внушаем литовским панам утвердить союз с императором и с нами возведением Максимилиана на трон Ягеллонов; что миролюбивый Борис не усомнится даже и воевать для достижения сей цели, если император когда-нибудь решится отмстить Сигизмунду за бесчестие своего брата. Рудольф изъявил благодарность, но требовал от нас не людей, а золота для войны с Магометом III, желая только, чтобы мы смирили хана. «Император, – говорили его министры, – любя царя, не хочет, чтобы он подвергал себя опасности личной в битвах с варварами: у вас много воевод мужественных, которые легко могут и без царя унять крымцев: вот главное дело! Если угодно Небу, то корона польская при добром содействии великодушного царя не уйдет от Максимилиана; но теперь не время умножать число врагов». И мы, конечно, не думали действовать мечом для возведения Максимилиана на трон польский: ибо Сигизмунд, уже враг Швеции, был для нас не опаснее австрийского князя в венце Ягеллонов; не думали, вопреки уверениям Власьева, ратоборствовать и с султаном без необходимости: но, предвидя оную – зная, что Магомет злобится на Россию и действительно велит хану опустошать ее владения, – Борис усердно доброхотствовал Австрии в войне с сим недругом христианства. От 1598 до 1604 года были у нас разные австрийские чиновники и знатный посол барон Логау; а думный дьяк Власьев вторично ездил к императору в 1603 году. Не имеем сведений об их переговорах; известно только, что царь вспомогал казною Рудольфу, удерживал Казы-Гирея от новых впадений в Венгрию и старался утвердить дружество между императором и шахом персидским, к коему ездили австрийские посланники через Москву и который славно мужествовал тогда против оттоманов. Но знаменитый Аббас, ласково поздравив Бориса царем, изъявляя готовность заключить с ним тесный союз, а для него и с императором – отправив (в 1600 году) посланника Исеналея через Колмогоры в Австрию, в Рим, к королю испанскому – и в знак особенной любви прислав к своему брату московскому с вельможею Лачин-беком (в августе 1603 года) златой трон древних государей персидских, вдруг оказался нашим недругом за бедную Грузию: не спорив с Феодором, не споря с Борисом о праве именоваться ее верховным государем, хотел также бесспорно властвовать над нею и стиснул ее, как слабую жертву, в своих руках кровавых.

Царь Александр не преставал жаловаться в Москве на бедственную долю Иверии. Послы его так говорили боярам: «Мы плакали от неверных и для того отдалися головами царю православному, да защитит нас; но плачем и ныне. Наши домы, церкви и монастыри в развалинах, семейства в плену, рамена под игом. То ли вы нам обещали? И неверные смеются над христианами, спрашивая: где же щит царя Белого? где ваш заступник?» Борис велел напомнить им о походе князя Хворостинина, с коим должно было соединиться их войско и не соединилось; однако ж послал в Иверию [в 1601 г.] двух сановников, Нащокина и Леонтьева, узнать все обстоятельства на месте и с терскими воеводами условиться в мерах для ее защиты. Там сделалась перемена. Во время тяжкой болезни Александровой сын его Давид объявил себя властителем; отец выздоровел, но сын уже не хотел возвратить ему знаков державства: царской хоругви, шапки и сабли с поясом. Сего мало: он злодейски умертвил всех ближних людей Александровых. Тогда несчастный отец, прибежав раздетый и босой в церковь, рыдая, захлипаясь от слез, всенародно предал сына анафеме и гневу Божию, который действительно постиг изверга: Давид во внезапной, мучительной болезни испустил дух, и посланники наши возвратились с известием, что Александр снова царствует в Иверии, но недостоин милости государевой, будучи усердным рабом султана и дерзая укорять Бориса алчностью к дарам. «Мне ли, – сказал царь с негодованием, – мне ли прельщаться дарами нищих, когда могу всю Иверию наполнить серебром и засыпать золотом?» Он не хотел было видеть нового посла иверского, архимандрита Кирилла; но сей умный старец ясно доказал, что Нащокин и Леонтьев оклеветали Александра; сделал еще более: умолил государя не казнить их и дал ему мысль для будущего верного соединения Грузии с Россией построить каменную крепость в Тарках, месте неприступном, изобильном и красивом – другую на Тузлуке, где большое озеро соляное, много серы и селитры, – а третью на реке Буйнаке, где некогда существовал город, будто бы Александром Македонским основанный и где еще стояли древние башни среди садов виноградных.

Борис Годунов. Парсуна XVII в. Вероятно, самое точное портретное изображение Бориса

Для сего предприятия немаловажного государь избрал двух знатных воевод, окольничих Бутурлина и Плещеева, которые должны были, взяв полки в Казани и в Астрахани, действовать вместе с терскими воеводами и ждать к себе вспомогательной рати иверской, клятвенно обещанной послом от имени Александра. Не теряли времени и не жалели денег, выдав из казны не менее трехсот тысяч рублей на издержки похода, столь отдаленного и трудного. Войско, довольно многочисленное, выступило с берегов Терека (в 1604 году) к Каспийскому морю и видело единственно тыл неприятеля. Шавкал, уже старец ветхий, лишенный зрения, бежал в ущелья Кавказа, и россияне заняли Тарки. Нельзя было найти лучшего места для строения крепости: с трех сторон высокие скалы могли служить ей вместо твердых стен; надлежало укрепить только отлогий скат к морю, покрытый лесом, садами и нивами; в горах били ключи и наделяли жителей, посредством многих труб, свежею водою. Там, на высоте, где стоял дворец Шавкалов с двумя башнями, россияне немедленно начали строить стену, имея все для того нужное: лес, камень, известь; назвали Тарки Новым городом; заложили крепость и на Тузлуке. Одни работали, другие воевали, до Андрии, или Эндрена, и Теплых Вод не встречая важного сопротивления; пленили людей в селениях, брали хлеб, отгоняли табуны и стада, но боялись недостатка в съестных припасах: для того в глубокую осень Бутурлин послал тысяч пять воинов зимовать в Астрахань; к счастию, они шли бережно: ибо сыновья Шавкаловы и кумыки ждали их в пустынях, напали смело, сражались мужественно целый день, а ночью бежали, оставив на месте 3000 убитых. О сем кровопролитном деле писали воеводы в Москву и к царю иверскому, ожидая его войска по крайней мере к весне, чтобы очистить все горы от неприятеля, совершенно овладеть Дагестаном и беспрепятственно строить в нем новые крепости. Но не было слуха о вспомогательной рати, ни вестей из несчастной Грузии. Александр уже не обманывал России: он погиб, и за нас!

Государь, отпустив Кирилла (в мае 1604 [года]) из Москвы, вместе с ним послал дворянина Ближней думы Михайла Татищева, во-первых, для утверждения Грузии в нашем подданстве, во-вторых, и для семейственного дела, еще тайного. Сей сановник (в августе 1604 [года]) не нашел царя в Загеме: Александр был у шаха, который строго велел ему явиться с войском в стан персидский, невзирая на имя российского данника и не страшась оскорбить тем друга своего Бориса. Сын Александров, Юрий, принял Татищева не только ласково, но и раболепно; славил величие московского царя и плакал о бедном отечестве. «Никогда (говорил он) Иверия не бедствовала ужаснее нынешнего: стоим под ножами султана и шаха; оба хотят нашей крови и всего, что имеем. Мы отдали себя России: пусть же Россия возьмет нас не словом, а делом! Нет времени медлить: скоро некому будет здесь целовать креста в бесполезной верности к ее самодержцу. Он мог бы спасти нас. Турки, персияне, кумыки силою к нам врываются; а вас зовем добровольно: придите и спасите! Ты видишь Иверию, ее скалы, ущелья, дебри: если поставите здесь твердыни и введете в них войско русское, то будем истинно ваши, и целы, и не убоимся ни шаха, ни султана». Сведав, что турки идут к Загему, Юрий убеждал Татищева дать ему своих стрельцов для битвы с ними: умный посол долго колебался, опасаясь без указа царского как бы объявить войну султану; наконец решился удостоверить тем Иверию в действительном праве Борисовом именоваться ее верховным государем и дал Юрию сорок московских воинов, которые присоединились к пяти или шести тысячам грузинских, с доблим сотником Михайлом Семовским; пошли впереди (7 октября) и встретили турков сильным залпом. Сей первый звук нашего оружия в пустынях иверских изумил неприятеля: густая передовая толпа его вдруг стала реже; он увидел новый строй, новых воинов; узнал россиян и дрогнул, не зная их малого числа. Юрий со своими ударил мужественно и более гнал, нежели сражался: ибо турки бежали не оглядываясь. Казалось, что в сей день воскресла древняя слава Иверии: ее воины взяли четыре хоругви султанские и множество пленников. В следующий день Юрий одержал победу над хищными кумыками, явил народу трофеи, уже давно ему неизвестные, и всю честь приписал сподвижникам, горсти россиян, славя их как героев.

Наконец Александр возвратился из Персии с сыном Константином, принявшим там магометанскую веру, как мы сказали. Аббас, самовластно располагая Иверией, велел Константину собрать ее людей воинских, всех без остатка, и немедленно идти к Шамахе; дал ему 2000 своих лучших ратников, несколько ханов и князей; дал и тайное повеление, отгаданное умным Татищевым, который бесполезно остерегал Александра и Юрия, говоря, что дружина персидская для них еще опаснее, нежели для турков; что Константин, изменив Богу христианскому, может изменить и святым узам родства. Они не смели изъявить подозрения, чтобы не разгневать могущественного шаха; исполняли его указ, собирали войско и предали себя убийцам. Готовясь ехать на обед к Александру (12 марта), Татищев вдруг слышит стрельбу во дворце, крик, шум битвы; посылает своего толмача узнать, что делается, – и толмач, входя во дворец, видит персидских воинов с обнаженными саблями, на земле кровь, трупы и две отсеченные головы, лежащие пред Константином: головы отца его и брата! Константин-мусульманин, уже объявленный царем Иверии христианской, приказал к Татищеву, что Александр убит нечаянно, а Юрий достойно, как изменник шахов и государя московского, друг и слуга ненавистных турков; что сия казнь не переменяет отношений Иверии к России; что он, исполняя волю великого Аббаса, брата и союзника Борисова, готов во всем усердствовать царю христианскому. Но Татищев уже сведал истину от вельмож грузинских. Долго терпев связь Александрову с Россией в надежде на содействие царя в войне с оттоманами, Аббас, уже победитель, не захотел более терпеть нашего, хотя и мнимого господства в земле, которая считалась достоянием его предков. Он вразумился в систему политики Борисовой; увидел, что мы, радуясь кровопролитию между ним и султаном, для себя избегаем оного; велел сыну убить отца будто бы за приверженность к туркам, но в самом деле за подданство России, дерзкое и безрассудное для несчастного Александра, который исканием дальнего, неверного заступника раздражал двух ближних утеснителей. Будучи только орудием Аббасовой мести и плакав всю ночь перед совершением гнусного отцеубийства, Константин уверял Борисова посла, что шах не имел в том участия. «Родитель мой (говорил он) сделался жертвою междоусобия сыновей: несчастие весьма обыкновенное в нашей земле! Сам Александр извел отца своего, убил и брата: я то же сделал, не зная, к добру ли, к худу ли для света. По крайней мере буду верным моему слову и заслужу милость государя российского лучше Александра и Юрия; благодарен ему за крепости, основанные им в земле Шавкаловой, и скоро пришлю в Москву богатые дары». Татищев хотел не ковров и не тканей, а подданства; требовал от него клятвы в верности к России и доказывал, что царем Иверии может быть единственно христианин. Константин отвечал, что до времени останется мусульманином и подданным шаховым, но будет защитником христианства и другом России – прибавив: «Где твердый ваш хребет, на который мы в случае нужды могли бы опереться?» С сим Татищев должен был выехать из Загема, торжественно объявив, что Борис не уступает Иверии шаху и что Аббас, самовластно казнив Александра рукою Константина, нарушил счастливое дружество, которое дотоле существовало между Персией и Россией. Одним словом, мы лишились царства: то есть права называть его своим; но Татищев, не выезжая из Грузии, нашел другое царство для титула Борисова!

Видя юного Феодора, уже близкого к совершенному возрасту, и снова предложив руку дочери датскому принцу, но желая на всякий случай иметь для нее и другого мужа в готовности, Борис искал вдруг и невесты, и жениха в отечестве славной Тамари, знаменитой супруги Георгия Андреевича Боголюбского. Посол Александров, Кирилл, хвалил нашим боярам красоту иверского царевича, Давидова сына Теймураса, и княжны или царевны карталинской Елены, внучки Симеоновой: Татищеву велено было видеть их; он не нашел Теймураса, отданного шаху в аманаты, и поехал в Карталинию видеть семейство ее владетеля. Сия область древней Иверии, менее подверженная набегам дагестанских кумыков, представляла и менее развалин, нежели Восточная Грузия или Кахетия. Там господствовал отец Еленин, князь Юрий, после Симеона, взятого в плен турками: он имел своих князей-присяжников (сонского и других), многочисленных царедворцев, бояр и святителей; угостил Татищева в шатрах и с изъявлением благодарности выслушал его предложения: первое, чтобы Юрий поддался России; второе, чтобы отпустил с ним в Москву Елену и ближнего родственника своего, юного князя Хоздроя, если они имеют все достоинства, нужные для чести вступить в семейство Борисово. «Сия честь велика, – сказал усердный посол, – император и короли шведский, датский, французский искали ее ревностно». Судьба Александрова ужасала Юрия; но Татищев возражал, что сей несчастный погубил себя криводушием, хотев служить вместе царям верному и неверному к досаде обоих. «Желая угодить Аббасу, – говорил он, – Александр не дал нам войска, чтобы истребить Шавкала; оставил сына в Персии и дозволил ему быть магометанином, то есть острить нож на отца и христианство; сослал туда и внука, узнав о намерении государя выдать за него царевну Ксению: ибо страшился, чтобы Теймурас не взял Грузии в приданое за царевною; но мог ли великий царь наш разлучиться с нею для бедного престола загемского, имея у себя многие знаменитейшие княжества в удел милому зятю? Александр пал, ибо не прямил России и не стоил ее сильного вспоможения». Сорок московских стрельцов спасли Загем: Татищев обязался немедленно прислать в Карталинию из Терской крепости 150 храбрейших воинов как передовую дружину для безопасности будущего свата Борисова – и Юрий с обрядами священными назвал себя российским данником. Тем более желая родственного союза с царем, он представил на суд Татищеву жениха и невесту, сказав: «Отдаюсь России и с царством и с душою. Князь Хоздрой воспитан моею матерью вместе со мною и служит мне правою рукою в делах ратных; когда он в поле, тогда могу быть спокоен дома. Детей у меня двое: сын мое око, а дочь сердце; веселюсь ими и в бедствиях нашего отечества; но не стою за Елену, когда так угодно Богу и государю российскому». В донесении царю о женихе и невесте Татищев пишет: «Хоздрою 23 года от рождения; он высок и строен; лицо у него красиво и чисто, но смугло; глаза светлые карие, нос с горбиною, волосы темно-русые, ус тонкий; бороду уже бреет; в разговорах умен и речист; знает язык турецкий и грамоту иверскую; одним словом, хорош, но не отличен; вероятно, что полюбится, но не верно… Елену видел я в шатре у царицы: она сидела между матерью и бабкою на золотом ковре и жемчужном изголовье, в бархатной одежде с кружевами, в шапке, украшенной каменьями драгоценными. Отец велел ей встать, снять с себя верхнюю одежду и шапку: вымерил ее рост деревцом и подал мне сию мерку, чтобы сличить с данною от государя. Елена прелестна, но не чрезвычайно: бела и еще несколько белится; глаза у нее черные, нос небольшой, волосы крашеные, станом пряма, но слишком тонка от молодости: ибо ей только 10 лет; и в лице не довольно полна. Старший брат Еленин гораздо благовиднее». Татищев хотел везти в Москву невесту и жениха, говоря, что первая будет жить до совершенных лет у царицы Марии, учиться языку и навыкать обычаям русским. Отпустив с ним Хоздроя, Юрий удержал Елену до нового посольства царского и тем избавил себя от слез разлуки бесполезной: ибо Елена уже не нашла бы в Москве своего жениха злосчастного! Татищев должен был оставить и Хоздроя для его безопасности в земле Сонской, узнав, что случилось в Дагестане, где турки отмстили нам с лихвою за геройство московских стрельцов в Иверии и где в несколько дней мы лишились всего, кроме доброго имени воинского!