Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

В сих обстоятельствах прибыли к нему послы Иоанновы, Карпов и Головин, с мирною грамотою. Чиновники королевские долго задерживали их в пути; спорили с ними о титуле обоих государей; отвергали пустое имя соседа, коему царь давал Баторию; хотел равенства; не таили, что договор, написанный в Москве, останется без исполнения. Встретили послов с честью; но Баторий, сидя на троне величаво, не хотел для них встать, ни спросить о здравии царя и, равнодушный к их неудовольствию, велел сказать им, что они могут идти вон из дворца и ехать назад; что литовский гонец доставит Иоанну ответ королевский. Послы уехали, и вслед за ними король выступил с войском, отправив чиновника Лопатинского с письмом в Москву.

Но Иоанна уже не было в столице. Зная, что происходило на сейме варшавском – долго не имея вести от Карпова и Головина, – слыша о сильном, беспримерном вооружении Литвы и Польши, он сам не терял времени: в общем Совете бояр и духовенства объявил, что настала година великого кровопролития, что он, прося милости Божией, идет на дело отечественное и свое, на земли Немецкую и Литовскую; двинул все полки к западу; расписал им пути и места; оставляв войско в восьмидесяти городах для их обороны, на берегах Волги, Дона, Оки, Днепра, Двины, указал соединиться главным силам в Новгороде и Пскове, европейским и азиатским: кроме россиян князья черкесские, шевкалские, мордовские, ногайские, царевичи и мурзы древней Золотой Орды, Казанской, Астраханской день и ночь шли к Ильменю и Пейпусу. Дороги заперлись пехотою и конницею. Зима, весна, часть лета миновали в сих движениях. Наконец, поручив Москву князю Андрею Петровичу Куракину, взяв с собою всех бояр, думных дворян, множество дьяков для воинских и государственных дел, царь в июле выехал из столицы в Новгород, где все воеводы ждали его дальнейших повелений. Туда прибыли к Иоанну и наши послы из Литвы с донесением, что Баторий, отвергнув перемирную грамоту, идет на Россию; что у него 40 000 воинов, но что сие число умножается подходящими дружинами из Трансильвании, из Немецкой земли и литовскою вольницею. Вот сила неприятеля, замышлявшего потоптать Россию! А царь в одном своем особенном полку имел 40 000 дворян, детей боярских, стрельцов, казаков сверх главной новгородской, сверх псковской рати под начальством великого князя тверского Симеона Бекбулатовича, князей Ивана Мстиславского, Шуйских, Ногтева, Трубецкого и многих иных воевод. Одно слово Иоанново могло бы устремить сию громаду на Литву, где народ и дворянство не весьма благоприятствовали воинственным замыслам Стефановым, внутренне желая мира с Россией, и где вопль ужаса раздался бы от Двины до Буга. Но тени Шуйского, Серебряного, Воротынского мечтались воображению Иоаннову среди могил новгородских, исполненных жертвами его гнева: он не верил усердию воевод своих, ни самого народа; доверенность свойственна только совести чистой. Изгубив героев, царь в сие время щадил воевод недостойных: князья Иван Голицын, Палецкий, Федор Шереметев, запечатленные стыдом венденского бегства, снова начальствовали в рати! Видя опасную войну перед собою, он не смел казнить их, чтобы другие, им подобные, не изменили ему и не ушли к Баторию! Думая так о своих полководцах, Иоанн считал медленность, нерешительность благоразумием; хотел угрожать неприятелю только числом собранного войска; еще надеялся на мир или ждал крайней необходимости действовать мечом – и дождался! Узнав, что Баториев чиновник Лопатинский едет в Москву, царь велел остановить его в Дорогобуже. Сей гонец прислал к нему письмо Стефаново, весьма плодовитое, не красноречивое, сухое, но умное. Стефан писал (из Вильны, от 26 июня), что наша перемирная грамота есть подложная; что бояре московские обманом включили в нее статью о Ливонии; что Иоанн, говоря о мире, воюет сию землю королевскую и выдумал басню о своем происхождении от кесарей римских; что Россия беззаконно отняла у Литвы и Новгород, и северские области, и Смоленск и Полоцк; что Карпов и Головин, ничего не сделав, ничего не сказав, уехали из Кракова; что дальнейшие посольства будут бесполезны; что он (Стефан) с Божиею помощию решился искать управы оружием. В то же время известили царя, что Баторий уже в пределах России.

Карта Ливонии 1573–1578 гг.

Честно объявив нам войну, король советовался в Свире с вельможами своими и полководцами, где и как начать оную. Многие из них предлагали вступить в Ливонию, изгнать россиян, осадить Псков, город важный, богатый, но – как они думали – худо укрепленный. Король был иного мнения, доказывая, что трудно вести войну в Ливонии опустошенной, неблагоразумно оставить ее за собою, опасно удалиться от границ; что лучше взять Полоцк, ключ Ливонии и самой Литвы; что сие завоевание, надежный щит для их тыла, откроет им Россию, утвердит безопасное сообщение с Ригою посредством Двины, доставит выгоды и для ратных действий, и для торговли; что должно завоевать Ливонию вне Ливонии; что Полоцк крепок, но тем славнее, тем желательнее взять его для ободрения своих, для устрашения неприятеля. Говорил муж великий: его слушались. Войско Стефаново, подобно Аннибалову, было составлено из людей, чуждых друг другу языком, обычаями, верою: из немцев, венгров, ляхов, древних славян галицких, волынских, днепровских, кривских и коренных литовцев; Баторий умел дать ему единодушие и соревнование. Выступив из Свира, он издал манифест к народу российскому; объявил, что извлекает меч на царя московского, а не на мирных жителей, коих будет щадить, миловать во всяком случае; что, любя доблесть, гнушается варварством, желает победы, а не разрушения, не кровопролития бесполезного. Сказал и сделал: никогда война не бывала для земледельцев и граждан тише, человеколюбивее сей Баториевой; говоря как христианин, он действовал как политик: хотел преклонить к себе жителей, ибо хотел завоеваний прочных. В начале августа Баторий осадил Полоцк.

Там было мало войска: ибо царь не ожидал сильного нападения на литовской границе, думая, что театром важных неприятельских действий будет Ливония; но Полоцк издревле славился своими укреплениями, исправленными, распространенными с 1561 года. Две крепости, Стрелецкая и так называемый Острог, обтекаемые Двиною и Полотою, соединяемые мостом, воздвигнутые на крутых высотах, служили защитою большому городу сверх его глубоких рвов, деревянных стен и башен. Князь Василий Иванович Телятевский начальствовал в городе, Петр Волынский в Остроге, князь Дмитрий Щербатый и Дьяк Ржевский в крепости, имея довольно запасов и снарядов, много усердия и мужества, гораздо менее искусства, как сказано в наших Разрядных книгах. Чтобы устрашить неприятеля и не оставить себе на выбор ничего, кроме победы или смерти, они, захватив несколько литовских пленников, велели их умертвить, привязать к бревнам и кинуть в Двину на позорище войску королевскому… Приступ начался с города: россияне малочисленные сами зажгли его, оставили, ушли в крепость, где более трех недель оборонялись мужественно. Время им благоприятствовало: лили дожди; бойницы осаждающих действовали худо; обозы их с хлебом тонули в грязи; лошади падали; войско терпело голод; приступало к крепости, но без успеха. Воспользовался ли царь сими обстоятельствами?

Иоанн, будучи 1 августа во Пскове, отрядил воевод князя Хилкова и Безнина с 20 000 азиатских всадников за реку Двину в Курляндскую землю, где дело их состояло в одном безопасном губительстве; тогда же послал другое войско защитить Корелию и землю Ижерскую, опустошаемую шведами; усилил засады, или гарнизоны, в Ливонии – но еще имел столько войска, что мог бы смело идти на Вильну и Варшаву. Встревоженный известием о нечаянной осаде полоцкой, он велел Шеину, князьям Лыкову, Палецкому, Кривоборскому с дружинами детей боярских и донских казаков спешить к сему городу, вступить в него хитростью или силою, а в случае невозможности занять крепость Сокол, тревожить неприятеля, мешать его сообщению с Литвою в ожидании нашей главной рати. Шеин приблизился к Баториеву стану: не дерзнул на битву и занял Сокол, распустив слух, что сам Иоанн немедленно будет там с войском сильным. Но король не устрашился: чувствовал единственно необходимость скорее решить судьбу осады. Видя слабое действие бойниц, он предложил венгерским удальцам взойти на высоту крепости и зажечь ее стену, обещая им славу и золото. Для успеха их смелости как бы нарочно сделалось ясное, сухое время: с пылающими факелами они устремились к стенам… Многие пали мертвые; некоторые достигли цели, и через пять минут вспыхнула крепость. Тут, воскликнув победу, вся дружина венгерская кинулась на приступ, не слушая ни своих вождей, ни короля. Осыпаемые ядрами, пулями, головнями, венгры сквозь огонь падающих стен вломились в крепость; но россияне отчаянно стояли грудью, резались, вытеснили неприятеля: он возвратился, усиленный толпами немцев, поляков, и снова уступил остервенению наших. Сам король, забыв личную опасность, находился в сей кровопролитной битве, чтобы восстановить порядок, удержать, соединить бегущих. Час был решительный. Если бы Шеин, князья Лыков, Палецкий ударили на Литву, то могли бы спасти и крепость, и честь России. Они видели пожар, могли издали видеть самую битву и слышать громкий клик осажденных, победителей в сию минуту, призывный клик к своим братьям сокольским… Но прозорливый Баторий занял дорогу: выслал свежее войско к Дриссе, чтобы остановить россиян в случае их движения к Полоцку. В то же время донские казаки изменили нашим воеводам в Соколе: самовольно ушли восвояси, к извинению Шеина и его товарищей. Стефан ждал весь день, всю ночь опасного их нападения; успокоился и спешил загладить неудачу.

Отбив приступ, россияне угасили огонь в крепости: неприятель сделал новые бойницы, новые окопы, приблизился к стенам, отчасти разрушенным, и калеными ядрами опять зажег башни. Еще несколько дней упорствовали осажденные; едва могли дышать от дыма и жара; падали от литовских ядер, от усталости, непрестанно гася огонь; ждали помощи, освобождения; наконец, утратив всю бодрость, требовали переговоров. Сперва воеводы и достойный архиепископ Киприан не хотел о том слышать, говоря: «Страшимся не злобы Стефановой, а гнева царского!» В отчаянии великодушном они думали взорвать крепость, чтобы захоронить себя в ее развалинах. Но слабый духом Петр Волынский и стрельцы не дали им исполнить сего намерения и предложили условия Стефану, который, из уважения ли к оказанной ими храбрости, или боясь длить время, согласился отпустить и сановников и рядовых (из Острога и крепости) в Россию с семействами, с имением, а желающим вступить к нему в службу обещал великие милости. Воеводы, не хотев участвовать в сем договоре, заперлись вместе с архиепископом в древней церкви Софийской, откуда силою извлекли и представили их Баторию, смиренных без уничижения. Историк-очевидец пишет, что россияне, живо чувствуя великодушие и человеколюбие короля, никак, однако ж, не захотели служить ему; что почти все, ожидая неминуемой казни от гневного царя, с твердостью шли на оную и не внимали льстивым обещаниям Стефановым: «Доказательство удивительной любви к отечеству!» – прибавляет сей историк. Но Стефан вопреки условию нескоро отпустил сих пленников, как бы опасаясь возвратить неприятелю таких верных, добрых воинов. Велев очистить крепость, наполненную трупами, король въехал в нее торжественно; объявил Полоцк литовским воеводством; указав строить там великолепную церковь римского исповедания, оставил Софийскую христианам греческим; дал им в епископы бывшего святителя витебского и грамотою утвердил свободу нашей веры, имея в виду дальнейшие завоевания в России и желая угодить ее народу сею благоразумною терпимостью вопреки своим любимцам, иезуитам, коим он дал тогда богатые местности и земли в Белоруссии с обязательством исправлять нравы жителей учением и примером. С сего времени древний наш Полоцк, удел племени Владимирова и Рогнедина, легко взятый, бесславно утраченный Иоанном, будучи 18 лет областью государства Московского, сделался вновь собственностью Литвы до царствования Екатерины Бессмертной.

Стефан послал войско к Соколу, а легкую конницу к самому Пскову, чтобы наблюдать движения Иоанновой рати. 19 сентября литовцы осадили Сокол; 25-го зажгли башни и с трубным звуком устремились к стенам. Россияне тушили огонь; но вдруг запылали многие бренные здания, так что не оставалось в городе места безопасного для пяти или шести тысяч бывших там воинов. Они сделали вылазку; бились долго; уступив наконец превосходной силе, обратились назад, а немцы вместе с ними втеснились в крепость. Тут началась ужасная сеча, отчаянная для тех и других: ибо россияне захлопнули ворота, опустили железную решетку и не оставили возможности спасения ни себе, ни врагам; резались в пламени, задыхались и горели до той минуты, как литовцы и поляки вломились в город для совершенного истребления наших, коих пало 4000; пленили только Шереметева с малым числом детей боярских. В остервенении злобы немцы, терзая мертвых, исказили трупы Шеина и многих иных россиян. Литовцы взяли Красный, Козьян, Ситну, Туровль, Нещерду; опустошили землю Северскую до Стародуба; выжгли 2000 селений в Смоленской области… а царь стоял неподвижно во Пскове!

В то время, когда гибли добрые россияне, предаваемые в жертву врагам Иоанновою боязливостью; когда отечество сетовало в незаслуженном уничижении, торжествовал к вечному стыду своему один россиянин, некогда любезный отечеству: князь Андрей Курбский. Преступлением лишенный имени русского, он в злобе своей искал нового утешения мести и находился под знаменами Баториевыми вместе с другим беглецом московским, Владимиром Заболоцким; деятельно способствовал успехам королевского оружия и со свежего пепла завоеванной крепости полоцкой, где дымилась кровь россиян, написал ответ на вольмарское к нему письмо Иоанново. «Где твои победы? – говорил он. – В могиле героев, истинных воевод Святой Руси, истребленных тобою. Король с малыми тысячами, единственно мужеством его сильными, в твоем государстве берет области и твердыни, некогда нами взятые, нами укрепленные; а ты с войском многочисленным сидишь, укрываешься за лесами или бежишь, никем не гонимый, кроме совести, обличающей тебя в беззакониях. Вот плоды наставления, данного тебе лжесвятителем Вассианом! Един царствуешь без мудрых советников; един воюешь без гордых воевод – и что же? Вместо любви и благословений народных, некогда сладостных твоему сердцу, стяжал ненависть и проклятия всемирные; вместо славы ратной стыдом уповаешься: ибо нет доброго царствования без добрых вельмож и несметное войско без искусного полководца есть стадо овец, разгоняемое шумом ветра и падением древесных листьев. Ласкатели не синклиты, и карлы, увечные духом, не суть воеводы. Не явно ли совершился Суд Божий над тираном? Се глады и язва, меч варваров, пепел столицы и – что всего ужаснее – позор, позор для венценосца, некогда столь знаменитого! Того ли мы хотели, то ли готовили ревностною, кровавою службою нашему древнему отечеству?..» Письмо заключалось хвалою доблести Стефановой, предсказанием близкой гибели всего царского дома и словами: «кладу перст на уста, изумляюся и плачу!..» Движимый ненавистью к Иоанну, Курбский мог оправдывать себя умом, но не в совести, которая тревожила его до конца жизни; владея городами и селами в Волынии, ни в богатстве, ни в знатности не находил успокоения; женился там на княгине Дубровицкой, но не любил ее; искал утешения в дружестве и в учении; зная язык латинский, переводил Цицерона; описал славное взятие Казани, войну Ливонскую, мучительства Иоанна; пережил его и в старости еще тосковал о России, с чувством называя оную своим любимым отечеством. Мрак неизвестности сокрыл последние дни и могилу мужа, ознаменованного славою ратных дел, ума, красноречия – и бесславием преступления!

Иоанн уже не отвечал Курбскому: ибо не мог ничем хвалиться, ни грозить в тогдашних обстоятельствах и в расположении своего духа. Он написал в Москву к государственному дьяку Андрею Щелкалову, что должно объявить успехи неприятеля жителям ее хладнокровно и спокойно. Созвав граждан, умный дьяк сказал им: «Добрые люди! Знайте, что король взял Полоцк и сжег Сокол: весть печальная; но благоразумие требует от нас твердости. Нет постоянства в свете; счастие изменяет и великим государям. Полоцк в руках у Стефана: вся Ливония в наших. Пали некоторые россияне: пало гораздо более литовцев. Утешимся в малой невзгоде воспоминанием столь многих побед и завоеваний царя православного!» Удостоверенный в тишине, в спокойствии Москвы, Иоанн велел боярам написать к литовской Думе, что он мыслил немедленно идти на короля, но что советники государственные, жалея слез христианских, умолили его, хотя и не без великого труда, остановить все неприятельские действия; что Стефан докажет свою истинную любовь к человечеству и справедливости, если, уняв кровопролитие, вступит с царем в переговоры о вечном мире, о родстве и дружбе искренней. С такою миролюбивою грамотою послали гонца в Вильну. Сам Баторий прислал чиновника к Иоанну, но с письмом весьма грубым, объявляя, что воюет за Ливонию для обуздания его безрассудного властолюбия, и требуя, чтобы Лопатинский, не выпускаемый из Дорогобужа, был освобожден согласно с народным правом. Сей гонец неприятельский обедал у царя в Новгороде, угощаемый как бы вельможа дружественной державы: чего дотоле не бывало. «Не хочу, – ответствовал Иоанн королю, – возражать на упреки: ибо хочу быть в братстве с тобою. Даю опасную грамоту для твоих послов, коих ожидаю с доброжелательством. Между тем да будет тишина в Ливонии и на всех границах! А в залог мира отпусти пленников российских на обмен или выкуп». То же писал Иоанн и с Лопатинским, немедленно освобожденным, и с новым гонцом, посланным к королю; несколько месяцев занимался спорами воевод своих о первенстве и не думал идти на Стефана, будучи доволен некоторыми успехами нашей оборонительной системы в Ливонии, где россияне в жаркой схватке пленили наконец славного разбойника Аннибала (после казненного во Пскове), мужественно отразили шведов от Нарвы и гнали их до Ревеля. Сим заключился 1579 год. Царь уже был в Москве, и не праздно.

Осада русскими Ревеля в 1578 г. Миниатюра из «Sammlung von Nachrichten» И. Я. Вика

В январе 1580 года он созвал знаменитейшее духовенство в столицу: архиепископа Александра Новгородского, Иеремию Казанского, Давида Ростовского, всех епископов, архимандритов, игуменов, славнейших умом или благочестием иноков; торжественно объявил им, что церковь и православие в опасности; что бесчисленные враги восстали на Россию; что с одной стороны неверные турки, хан, ногаи, с другой – Литва, Польша, венгры, немцы, шведы, как дикие звери, разинули челюсти, дабы поглотить нас; что он с сыном своим, с вельможами и воеводами бодрствует день и ночь для спасения державы, но что духовенство обязано содействовать им в сем великом подвиге; что мы, имея людей, не имеем казны достаточной; что войско скудеет и нуждается, а монастыри богатеют; что государь требует жертвы от духовенства и что Всевышний благословит его усердие к отечеству. Предложение было важно и затруднительно. Великий дед Иоаннов хотел коснуться церковного достояния, но оставил сию мысль, встреченный сильным прекословием святителей: внук умерил требования, и Собор приговорил грамотою, что земли и села княжеские, когда-либо отказанные митрополитам, епископам, монастырям и церквам или купленные ими, оттоле будут государевыми, а все другие остаются навеки их неотъемлемым достоянием; что впредь они уже не должны присваивать себе имений недвижимых ни добровольною уступкою, ни куплею и что заложенные им земли также отдаются в казну. Сим легким способом умножив владения и доходы государственные, Иоанн непрестанно умножал и войско: чиновники ездили из области в область со списками детей боярских; отыскивали всех, кто укрывался или бегал от службы; наказывали их телесно и за порукою отсылали во Псков или Новгород, где стояла главная рать, упуская благоприятное время действовать наступательно: ибо россияне любили всегда выходить в поле, когда другие уходили в дома от ненастья и морозов.

Хотя Баторий не мыслил дать нам перемирия, но осень и зима остановили его блестящие успехи. Наемники требовали денег, свои – отдохновения. Расположив войско в привольных местах близ границы, он спешил в Вильну и на сейм в Варшаву готовить новые средства победы, наслаждаться славою, испытать, устыдить неблагодарность и все одолеть, чтобы достигнуть цели. В Вильне граждане и дворянство встретили его с громогласными благословениями, а в Варшаве многие паны с мрачными лицами и с ропотом неудовольствия – те, которые любили законную и беззаконную власть свою более отечества, расслабленного их своевольством, негою, корыстолюбием. Великих мужей славят и злословят: устрашенные сильною волею, сильными мерами короля, паны жаловались на его самовластие и доверенность к чужеземцам; распускали слух, что он воюет только для вида, налогами тяготит землю и мыслит тайно уехать в Трансильванию с богатою казною королевскою. Действием сей клеветы мог быть отказ в государственных пособиях, необходимых для войны. Баторий предстал сейму: клевета умолкла. Сказал, что сделал и сделает: единодушно, единогласно одобрили все его предложения; уставили новые налоги, велели собирать новое войско…

А царь домогался мира. Когда гонцы наши возвратились с ответом, что король не хочет и слышать о посольстве в Москву, готовый единственно из снисхождения принять Иоанново в своей столице, если мы действительно расположены к умеренности и договорам честным; что пленников не отпускают во время кровопролития; что они в земле христианской, следственно, в безопасности и не в утеснении: тогда Иоанн вторично написал Стефану письмо дружелюбное. «В московских перемирных грамотах, – говорил он, – были слова разные, внесенные в них с ведома и согласия твоих послов. Ты мог отвергнуть сей договор; но для чего же укоряешь нас обманом? Для чего без дела выслал наших послов из Кракова, и столь грубо, и писал к нам в выражениях столь язвительных? Забудем слова гневные, вражду и злобу. Не в Литве и не в Польше, а в Москве издревле заключались договоры между сими державами и Россиею. Не требуй же нового! Здесь мои бояре с твоими уполномоченными решат все затруднения к обоюдному удовольствию государств наших». Но гонец московский в случае упрямства и явной готовности Баториевой к возобновлению неприятельских действий должен был тайно сказать ему, что царь согласен прислать бояр своих в Вильну или в Варшаву. Уничижение бесполезное: король ответствовал, что дает Иоанну пять недель сроку и будет ждать послов наших в мирном бездействии, хотя войско его готово вступить в Россию, пылая нетерпением мужества. Уже знатные сановники царские, стольник князь Иван Сицкий, думный дворянин Пивов и дьяк Петелин, ехали в Вильну, когда узнали в Москве, что Баторий с войском в пределах России. «Назначенный срок минул, – писал он царю. – Ты должен отдать Литве Новгород, Псков, Луки со всеми областями витебскими и полоцкими, также всю Ливонию, если желаешь мира».

Сие нападение казалось Иоанну вероломством: по крайней мере он не чаял его в конце лета; советовался с боярами и спешил отправить гонца (Шевригина) к императору, даже к папе, с убеждением, чтобы они вступились за нас; в грамоте к первому доказывал, что Стефан воюет Россию за ее тесную дружбу с Максимилианом; требовал, чтобы Рудольф исполнил свое обещание и прислал уполномоченных в Москву для возобновления союза против общих врагов; жаловался папе на злобу и вероломство Баториево; предлагал ему усовестить, отвести его от ненавистной связи с турками; уверял, что ревностно желает вместе со всеми европейскими государями ополчиться на султана и быть для того в непрестанных дружественных сношениях с Римом. Имея силу в руках, но робость в душе, Иоанн унижался исканием чуждого, отдаленного вспоможения, ненужного и невероятного. Он не думал сам выступить в поле; расположил войско единственно для обороны и, не зная, куда устремится Баторий, направлял полки к Новгороду и Пскову, Кокенгузену и Смоленску; занял и берега Оки близ Серпухова, опасаясь хана. Сия неизвестность продолжалась около двух или трех недель, и Баторий опять явился там, где его не ожидали.

Историк Стефанов с пышным красноречием описывает устройство, ревность войска, одушевленного гением начальника. Конницею предводительствовали сенаторы и лучшие воеводы; многие из знатных чиновников, гражданских и придворных, служили в ней наряду с простыми всадниками. Большая часть пехоты нового набора еще не видала огня: немецкие и седмиградские опытные воины составляли ее твердую основу, и между ними отличался бодростью изменник наш, датский полковник Георгий Фаренсбах, который знал силу и слабость россиян, быв предводителем Иоанновой ливонской дружины. Неприятель шел болотами и лесами дикими, где 150 лет не ходило войско; где только Витовт в 1428 году умел открыть себе путь к областям новгородским и где некоторые места еще назывались его именем. Баторий подобно Витовту просекал леса, делал гати, мосты, плоты; сражался с трудностями, терпел недостаток; вышел к Велижу, к Усвяту; взял ту и другую крепости, наполненные запасами, и, разбив легкий отряд нашей конницы, приступил в исходе августа к Великим Лукам. Сей город, красивый местоположением, богатый и торговый, ключ древних южных владений Новгородской державы, обещал знатную добычу корыстолюбивому войску, близостью своею к Витебску и другим литовским крепостям представляя удобность для осады. Там находились тысяч шесть или семь россиян; но в Торопце стоял воевода князь Хилков с полками, довольно многочисленными. Были вылазки смелые, иногда и счастливые; в одной из них осажденные взяли знамя королевское. Хилков, избегая общего сражения, везде стерег литовцев, хватал их в разъездах, истреблял целыми толпами и ждал других воевод из Смоленска, Пскова, Новгорода.

В сие время, когда надлежало восстать России и подавить дерзкого Батория, спешили к нему в стан уполномоченные Иоанновы, князь Сицкий и Пивов, для унизительных договоров. Стефан принял их в шатре, величаво, надменно; сидел в шапке, когда они ему кланялись от царя; не хотел сказать им учтивого слова. Послы требовали, чтобы король немедленно снял осаду: вместо ответа загремели пушки литовские. Тут послы изъявили снисхождение: сказали, что еще в первый раз московский государь начинает переговоры с Литвою вне Москвы; что он будет именовать Стефана братом, если король возвратит нам Полоцк; соглашались не требовать и Полоцка; уступали Курляндию и двадцать четыре города в самой Ливонии. Но Стефан хотел всех областей ливонских, даже Великих Лук, Смоленска, Пскова, Новгорода. Тут Сицкий и Пивов, объявив, что уже не могут уступить ничего более, потребовали отпуска или дозволения писать к Иоанну. Отправили гонца в Москву – и в тот же день, сентября 5, от взрыва башни, наполненной порохом, взлетела на воздух часть крепости; огонь довершил разрушение стен, а меч неприятельский гибель россиян: король взял пепелище, омоченное их кровью, покрытое истерзанными телами и членами. Велев немедленно восстановить укрепления сего важного места, он напал на Хилкова близ Торопца и разбил его. В сем жарком деле пленили сановника царского Григория Нащокина, употребляемого в посольствах, думного дворянина Черемисинова, любимца Иоаннова, и 200 детей боярских. В то же время литовский вельможа Филон Кмита с 9000 всадников приблизился к Смоленску в надежде сжечь его предместья; но, встреченный в поле тамошними храбрыми начальниками, Данилом Ногтевым и князем Федором Мосальским, бежал, кинув знамена, обоз и 60 легких пушек. Сии единственные наши трофеи вместе с тремястами восьмьюдесятью взятыми пленниками были посланы в Москву, за что Иоанн наградил воевод золотыми медалями. Еще Баторий, несмотря на глубокую осень, усильно продолжал войну. Невель, Озерище ему сдались. Заволочье крепостью места и мужеством воеводы Сабурова держалось и стоило неприятелю дорого; наконец также сдалось, и Баторий выпустил оттуда россиян с честью. Сим заключился его поход. Войско изнемогало от трудов и недугов; сам король лежал больной в Полоцке и еще с бледным лицом явился на сейме варшавском дать отчет в делах своих. «Радуйтесь победе, – говорил он панам, – но сего недовольно: умейте пользоваться ею. Судьба предает вам, кажется, все государство Московское: смелость и надежда руководствуют к великому. Хотите ли быть умеренными? Возьмите по крайней мере Ливонию, которая есть главная цель войны и, присоединенная навеки к империи ляхов, останется для потомства знаменитым памятником вашего мужества. Дотоле нет для нас мира!» Требуя нового вспоможения людьми и деньгами, король жаловался панам, что они не дают ему способов вести войну непрерывно; что время теряется для него в переездах и шумных прениях сейма, а войско слабеет духом в праздности и Россия отдыхает. Баторий действительно тратил время; но литовские воеводы и зимою еще тревожили Россию: внезапным набегом взяли Холм, выжгли Старую Русу, обогатились в ней добычею; в Ливонии взяли Шмильтен; опустошили вместе с изменником Магнусом часть дерптских и самых псковских владений. С другой стороны показались и шведы: завоевали Кексгольм, осадили Падис, где малочисленные россияне, томимые голодом, ели собак, кошек, даже мертвые тела младенцев, но застрелили шведского чиновника, предлагавшего им сдать крепость. Там с горстью отчаянных сидел воевода старец Данило Чихачев. Шведы, овладев замком, нашли в нем не людей, а тени: умертвили всех, кроме одного молодого сановника князя Михайла Сицкого. В течение зимы они взяли на договор и Везенберг, где находилось около тысячи стрельцов московских, которые вышли оттуда с одними деревянными иконами.

Россия казалась слабою, почти безоружною, имея до 80 станов воинских или крепостей, наполненных снарядами и людьми ратными, – имея сверх того многочисленные воинства полевые, готовые устремиться на битву! Зрелище удивительное, навеки достопамятное для самого отдаленнейшего потомства, для всех народов и властителей земли; разительное доказательство, сколь тиранство унижает душу, ослепляет ум привидениями страха, мертвит силы и в государе, и в государстве! Не изменились россияне, но царь изменил им! Укрываясь в слободе Александровской, он написал к главным воеводам во Ржев или в Вязьму, к великому князю тверскому Симеону Бекбулатовичу и князю Ивану Мстиславскому: «Промышляйте делом государевым и земским, как Всевышний вразумит вас и как лучше для безопасности России. Все упование мое возлагаю на Бога и на ваше усердие». Воеводы, смятенные нерешительностью царя, сами опасались действовать решительно; посылали отряды для наблюдения, для защиты границ и только однажды дерзнули вступить в неприятельскую землю: князья Михайло Катырев-Ростовский, Дмитрий Хворостинин, Щербатый, Туренин, Бутурлин, соединясь в Можайске, ходили к Дубровне, Орше, Шклову, Могилеву, Радомлю; выжгли уезды и посады сих городов; разбили литовцев под стенами Шклова (где в самых воротах пал мужественный Бутурлин) и привели в Смоленск множество пленников. Иоанн дал им золотые медали, но не ободрился в духе, как увидим.