Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

Глава III
Продолжение царствования Феодора Иоанновича (1591–1598)

В сие время, совершенно мирное для России, внешняя политика ее не дремала – и, смело уверяя султана, что мы из дружбы к нему не хотим дружиться с его врагами, двор московский искреннее прежнего желал союза с ними. В сентябре 1593 года цесарь вторично прислал в Москву сановника Николая Варкоча красноречиво доказывать необходимость единодушного восстания держав христианских на султана и требовать от нас денежного вспоможения или мехов драгоценных для войны с неверными. В тайной речи он сказал Годунову, что Рудольф думает жениться на дочери Филиппа, короля испанского, и присвоить себе Францию с согласия многих тамошних вельмож, ненавидящих Генрика IV; что Сигизмунд, оскорбляемый самовольством и дерзостию панов, хочет сложить с себя венец Ягеллонов и возвратиться в Швецию; что брат императора Максимилиан снова надеется быть королем польским и молит Феодора способствовать ему в том всеми нашими силами, обязываясь уступить России часть Ливонии. Именем царским бояре ответствовали: «Дед, отец Феодоров и сам Феодор многократно изъявляли венскому двору свою готовность вместе с Европою воевать оттоманов; но мы тщетно ждали императорского, испанского и римского посольств в Москву для условия: ждем и ныне. За казну не стоим: лишь бы началося великое дело славы и спасения христиан. Царь желает во всем успеха императору; будет ревностно действовать, чтобы доставить Максимилиану корону польскую, и в таком случае уступит ему всю Ливонию, кроме Дерпта и Нарвы, необходимых для России». Варкоча отпустили с письмами к Рудольфу, Филиппу, папе о скорейшем отправлении послов в Москву и к шведскому принцу Густаву, Эрикову сыну, коему Феодор предлагал убежище сими словами: «Отцы наши были в дружбе и союзе: узнав, что ты скитаешься изгнанником в землях италийских, зову тебя в Россию, где будешь иметь пристойное жалованье, многие города в отчину, жизнь спокойную и свободу выехать, когда и куда тебе угодно». После объяснится, для чего мы призывали Густава.

Й. Хейнц (старший). Портрет Рудольфа II

Между тем беспечный Рудольф, уже воюя с султаном в Венгрии, еще не спешил заключить союза с Россией. В августе 1594 года явился в Москве гонец его, но с письмом странным (на языке латинском, за открытою печатью), писанным вместе и к Феодору, и к молдавскому господарю Аарону, и к бряславскому воеводе Збаражскому, и к казакам днепровским, такого содержания: «Вручитель сего, Станислав Хлопицкий, начальник запорожского войска, изъявил нам добрую волю служить империи против неверного султана с восьмью или с десятью тысячами казаков. Мы его охотно приняли и дали ему свое знамя, Орла Черного, с тем чтобы он залег все пути крымцам к Дунаю, огнем и мечом опустошая владения султанские, но щадя литовские и другие христианские земли: для чего и молим вас благоприятствовать сему нашему слуге усердному». Ясно, что надпись к Феодору была поддельная: не мог император говорить одним языком и с царем московским, и с казаками; на словах же именем Рудольфа Хлопицкий известил бояр о победах его, о союзе с ним князя седмиградского, господарей молдавского и волошского, уверяя, что запорожские воины, считая Россию своим истинным отечеством, не смеют действовать без воли царя, и молил, чтобы Феодор, соединив с ними несколько дружин московских, велел им идти на турков под знаменами россиян. Хлопицкого не допустили до государя, изъяснив ему непристойность цесаревой грамоты; но примолвили: «Из уважения к императору царь отпускает тебя без гнева и напишет к гетману запорожцев Богдану Микошинскому, что они могут служить Рудольфу». Обстоятельство достопамятное: днепровские казаки, будучи подданными Литвы, вопреки ей, раболепно угождающей султану, входят в союз с императором, чтобы воевать с турками, и признают себя в какой-то зависимости от царя московского! Хотя сей беззаконный союз не имел желаемого следствия для Австрии; хотя литовское правительство наказало самовольство казаков, отняв у них пушки, знамена, серебряные трубы, булаву, данную им Стефаном Баторием, и Черного Орла императорского: но воспоминания общего древнего отечества, единоверие, утеснение греческой церкви в Литве и месть народная с того времени уже явно готовили в душе днепровских витязей присоединение их благословенного края к державе Московской.

Портрет шаха Аббаса. Работа итальянского художника XVI в.

Желая чего-нибудь решительного в наших долговременных переговорах с Австрией, Феодор посылал и своего гонца к Рудольфу, чтобы узнать истинную вину его странного отлагательства в деле столь важном: сведал, что Николай Варкоч, выехав из России, нашел императора в Праге, но долго не мог быть ему представлен за обыкновенными недосугами сего праздного венценосца; что Рудольф сообщил наконец сейму курфюрстов благоприятный ответ Феодоров и что они, высоко ценя дружбу России, убедили его отправить к нам новое посольство. Через несколько месяцев (в декабре 1594 [года]) приехал в Москву тот же Варкоч с уведомлением, что турки более и более усиливаются в Венгрии: он требовал немедленного вспоможения казною – и мы удивили австрийский двор щедростию, послав императору на воинские издержки 40 360 соболей, 20 760 куниц, 120 черных лисиц, 337 235 белок и 3000 бобров, ценою на 44 000 московских тогдашних рублей, с думным дворянином Вельяминовым, коему оказали в Праге необыкновенную честь: войско стояло в ружье на всех улицах, где он ехал ко дворцу в императорской карете; не было конца приветствиям, угощениям, ласкам; давали ему обед за обедом, и всегда с музыкою, хотя сей чиновник не искал веселья, говоря: «Православный царь оплакивает кончину своей милой дочери; а с ним плачет и вся Россия». В двадцати комнатах дворца разложив дары Феодоровы пред глазами императора и вельмож его, он удовлетворил их любопытству описанием Сибири, богатой мехами, но не хотел сказать, чего стоила сия присылка государева, оцененная богемскими евреями и купцами в восемь бочек золота. Вельяминов объявил министерству австрийскому, что вспоможение столь значительное доказывает всю искренность Феодорова дружества, невзирая на удивительную медленность императора и союзников его в заключении торжественного договора с нами. Действительно трудно понять, для чего венский двор как бы уклонялся от сего договора, более для нас, нежели для Австрии, опасного или затруднительного: ибо он вел мирную Россию к войне с султаном, который уже воевал Австрию! Ответствуя царю, что дальность мест, вражда Испании с Англией и Францией, мятеж нидерландский, дряхлость короля Филиппа и новость папы (Климента VIII) мешают общему союзу держав христианских против оттоманов, император послал, однако ж, к Феодору для изъявления благодарности знатного вельможу, Авраама бургграфа Донавского, с думным советником Юрием Калем с двадцатью дворянами и с девяносто двумя слугами.

Сие посольство удовлетворяло единственно честолюбию двора московского своею пышностию и требовало с его стороны такой же. Вельможа австрийский ехал из Ливонии через Псков, видя во всех городах, на всех станах множество людей, чисто одетых и собранных по указу царскому из самых дальних мест, чтобы явить ему, сколь населена и богата Россия. От границы до Москвы везде встречали и провожали его отряды воинов на прекрасных конях; везде находил он для себя покой с роскошью, не имея только свободы: ибо за ним наблюдали неусыпно, чтобы скрыть от него истины, прискорбные для самолюбия россиян. В столице везли сего знаменитого гостя лучшими улицами, мимо лучших зданий; отвели ему красивый дом князя Ноздроватого; дали услугу царскую; приносили на золоте и серебре все лакомства стола русского вместе с драгоценнейшими винами Южной Европы. В день представления (22 мая 1597 года) двор московский сиял великолепием чрезвычайным. Бургграф, имея подагру, ехал в Кремль не верхом, а в открытом немецком возке; перед ним 120 всадников, дворян и сотников, в блестящих доспехах. Феодор принимал его в Большой Грановитой, расписной палате, сидя на троне, в диадиме и со скипетром: Годунов стоял подле с державою. На правой лавке сидели царевич Араслан-Алей, сын Кайбулин, Маметкул Сибирский и князь Федор Мстиславский; на левой Ураз-Магмет, царевич киргизский; далее бояре, сыновья господарей молдавского и волошского, князья служилые, окольничие, крайчий, оружничий (Бельский), дворяне думные, постельничий, стряпчий, 13 стольников, 200 князей и дворян; дьяки же думные в Золотой Грановитой палате. Император прислал в дар царю мощи Св. Николая, окованные золотом, две кареты, 12 санников, боевые часы с органами, несколько сосудов хрустальных; Годунову кубок драгоценный с изумрудами, часы стоячие и двух жеребцов с бархатными попонами; а юному сыну его, Федору Борисовичу, обезьян и попугаев; благодарил равно ласково и царя и правителя, который через несколько дней дозволив послу быть особенно у себя в доме, с величием монарха говорил ему слова милостивые, а дворянам его давал целовать свою руку.

Но пышность и ласки не произвели ничего важного. Когда австрийский вельможа, приступив к главному делу, объявил, что Рудольф еще ждет от нас услуг дальнейших; что мы должны препятствовать впадениям хана в Венгрию и миру шаха с султаном; должны и впредь помогать казною императору, в срочное время, в определенном количестве, золотом или серебром, а не мехами, коих он не может выгодно продавать в Европе: тогда бояре сказали решительно, что Феодор без взаимного, письменного обязательства Австрии не намерен расточать для нее сокровищ России; что посланник государев Исленьев остановлен в Константинополе за наше вспоможение Рудольфу казною; что мы всегда обуздываем хана и давно бы утвердили союз христианской Европы с Персией, если бы император не манил нас пустыми обещаниями. Вместе с сим послом был у нас и гонец от Максимилиана, хотевшего, чтобы Феодор помог ему деньгами в искании короны польской: Максимилиану желали короны, но отказали в деньгах – и бургграф (в июле месяце) выехал из Москвы с одною честию и с дарами богатыми.

Всего удивительнее, что Рудольф в своей медленности извинялся новостию папы Климента VIII, а сей папа тогда же присылал к Феодору через Литву именитого легата Александра Комулея, аббата моненского, и за тем же делом, убеждая царя избавить державы христианские от ига мусульманов. Комулей и вельможа австрийский едва ли виделись друг с другом в Москве; по крайней мере действовали или говорили без всякого сношения между собою. С обыкновенною тонкостию римского двора папа льстил царю и России; представлял ему, что оттоманы могут, завоевав Венгрию, завоевать и Польшу с Литвою; что они уже и с другой стороны касаются наших владений, покорив часть Грузии и Персии; что Византийская и многие иные державы пали от излишней любви к миру, от бездействия и непредвидения опасностей; что Феодору легко послать войско в Молдавию и взять султановы города на берегах Черного моря, где ожидают нас и слава, и богатая добыча; что мы лучше узнаем там искусство военное, ибо увидим, как немцы, венгры, итальянцы сражаются и побеждают турков; что от нас зависит присоединить к России земли, счастливые благорастворением воздуха, выгодами естественными, красотою природы, и через Фракию открыть себе путь к самой Византии, наследственному достоянию государей московских; что ревность веры сближает пространства; что Рим и Мадрид далеки от Воспора, но что Константинополь увидит знамена апостольские и Филипповы; что народы, угнетаемые турками, суть нам братья по языку и Закону; что время благоприятно: войско оттоманское разбито в Персии и в Венгрии, а внутри Турции везде мятежи и не осталось половины жителей. – Достойны замечания и следующие места наказа, данного папою легату: «Мы слышали, что цари любят хвалиться своим мнимым происхождением от древних римских императоров и дают себе пышные титла: изъясни боярам московским, что степени в достоинстве или в величии государей должны быть утверждены нами, и в пример наименуй королей польских и богемских, обязанных венцом первосвятителю Всемирной церкви. Старайся впечатлеть в их души благоговение ко главе христиан, мирных и счастливых нашею духовною властию; доказывай, что истинная Христова церковь в Риме, а не в Константинополе, где неверные султаны торгуют саном рабов-патриархов, чуждых благодати Св. Духа; что зависеть от мнимых пастырей византийских есть зависеть от врагов Спасителя и что Россия знаменитая достойна лучшей доли. Тебе, мужу ученому, известно несогласие в догматах римской и греческой вер: убеждай россиян в истине нашего православия, сильно, но осторожно, тем осторожнее, что они весьма любят точность и что ты, говоря их собственным языком, не можешь извиниться неведением истинного разума слов. Но сколько имеешь и выгод пред всеми учителями, посыланными к ним из Рима в течение семи веков и не знакомыми ни с языком, ни с обычаями России! Если Господь благословит подвиг твой успехом; если откроет путь к соединению вер, то сердце наше утешится и славою церкви, и спасением душ бесчисленных». Знаем, что с сим наказом Климентов посол был два раза в Москве (в 1595 и 1597 годах), но не знаем его переговоров, которые, впрочем, не имели важных следствий, уменьшив, как вероятно, надежду Рима на государственный и церковный союз с Россией, по крайней мере до времени.

Обещая императору, без сомнения, и папе, верного сподвижника в шахе персидском, мы действительно могли сдержать слово, возобновив с ним дружелюбную связь. Уже сей знаменитый шах Аббас готовился к делам славы, которые доставили ему в летописях имя Великого; наследовав державу, расстроенную слабостию Тамаса и Годабенда, возмущаемую кознями удельных ханов, стесненную завоеваниями турков, хотел единственно временного мира с последними, чтобы утвердиться на престоле и смирить внутренних мятежников; старался узнать взаимные отношения государств самых дальних и, приветствуя за морями доброго союзника в короле испанском, видел еще надежнейшего в сильном монархе российском, коего владения уже сходились с персидскими и с оттоманскими: новый посол шахов (в 1593 году), Ази Хосрев, вручив царю ласковое письмо Аббасово, всего более льстил правителю в тайных с ним беседах пышными выражениями восточными, говоря ему: «Ты единою рукою держишь землю Русскую, а другую возложи с любовию на моего шаха и навеки утверди братство между ним и царем». Борис отвечал скромно: «Я только исполняю волю самодержца; где его слово, там моя голова», – но взялся быть ревностным ходатаем за шаха. Изъясняя Годунову, что перемирие, заключенное Персией с турками, есть одна хитрость воинская, посол сказал: «Чтобы усыпить их, шах дал им своего шестилетнего племянника в аманаты – или в жертву: пусть они зарежут младенца при первом блеске нашей сабли! Тем лучше: ибо грозный Аббас не любит ни племянников, ни братьев, готовя для них вечный покой в могиле или мрак ослепления в темнице». Ази не клеветал на шаха; но сей безжалостный истребитель единокровных умел явить себя великим монархом в глазах посла Феодорова, князя Андрея Звенигородского, коему надлежало узнать все обстоятельства Персии и замыслы Аббасовы. Князь Андрей (в 1594 году) ехал через Гилянь, уже подвластную шаху, который выгнал ее царя Ахмета, обвиняемого им в вероломстве. Везде тишина и порядок доказывали неусыпную деятельность государственной власти; везде честили посла как вестника Феодоровой дружбы к шаху. Аббас принял его в Кашане, окруженный блестящим двором, царевичами и вельможами, имея на бедре осыпанную алмазами саблю, а подле себя лук и стрелу; дал ему руку, не предлагая целовать ноги своей; изъявлял живейшее удовольствие; славил царя и Годунова. Пиры и забавы предшествовали делам: днем гулянья в садах, музыка, пляски, игры воинские (в коих сам Аббас оказывал редкое искусство, носясь вихрем на борзом аргамаке своем и пуская стрелы в цель); ввечеру потешные огни, яркое освещение садов, водометов, площади, красивых лавок, где толпилось множество людей и где раскладывались драгоценности азиатские для прельщения глаз. Шах хвалился войском, цветущим состоянием художеств и торговли, пышностью, великолепием и, показывая князю Звенигородскому свои новые палаты, говорил: «Ни отец, ни дед мой не имели таких». Показывал ему и все свои редкие сокровища: желтый яхонт весом в 100 золотников, назначенный им в дар царю, богатое седло Тамерланово, латы и шлемы работы персидской. За обедом, сидя с ним рядом, шах сказал: «Видишь ли посла индийского, сидящего здесь ниже тебя? Монарх его, Джеладдин Айбер, владеет странами неизмеримыми, едва ли не двумя третями населенного мира; но я уважаю твоего царя еще более». Начав беседовать с князем Андреем о делах, Аббас удостоверял его в твердом намерении изгнать ненавистных оттоманов из западных областей Персии, но прежде отнять Хоросан у царя бухарского Абдулы, который овладел им в Годабендово несчастное время и завоевал Хиву. «Я живу одною мыслию, – говорил Аббас, – восстановить целость и знаменитость древней Персии. Имею 40 000 всадников, 30 000 пеших воинов, 6000 стрельцов с огненным боем, смирю ближайшего недруга, а после и султана: даю в том клятву, довольствуясь искренним обещанием государя московского содействовать, когда настанет время, успеху сего великого подвига, да разделим славу и выгоду оного!» Аббас соглашался вступить в сношение с Австрией через Москву (где посол его виделся с Рудольфовым); бесспорно уступал нам Иверию, но говорил: «Царь Александр обманывает Россию, грубит мне и тайно платит дань султану». Сын Александров, Константин, находясь аманатом в Персии, волею или неволею принял там веру магометанскую и женился на мусульманке: шах в угодность Феодору отпускал его в Москву; но сей юный князь сам не захотел ехать туда, сквозь слезы сказав нашему послу: «Моя судьба умереть здесь в честном рабстве!» Чтобы доказать отменную дружбу к России, Аббас приехал сам нечаянно в гости к князю Звенигородскому с изгнанником, царем хивинским Азимом, и с первым своим министром Фергат-ханом, пил у него вино и мед (любя часто быть навеселе вопреки Магомету), внимательно рассматривал иконы Богоматери и Св. Николая и, взяв от хозяина в дар черную лисью шапку, отдарил его щедро прекрасным аргамаком и образом Девы Марии, писанным на золоте в Персии с фряжской иконы, которая была прислана шаху из Ормуса. В подтверждение всего сказанного Андрею Звенигородскому Аббас послал с ним в Москву одного из вельмож своих, Кулыя; а Феодор к шаху – князя Василья Тюфякина с образцовою договорною грамотою в том смысле, чтобы им быть верными союзниками и братьями, общими силами выгнать турков из земель каспийских, России взять Дербент с Бакою, Персии – Ширванскую область. Но Тюфякин и дьяк его умерли на пути: о чем долго не знали в Москве, и сношения с Аббасом, занятым тогда счастливою для него войною Бухарскою, прервались до нового царствования в России.

По крайней мере шах уступил нам Иверию: до времени не споря о ней с султаном явно, Феодор хотел утвердить свое право на имя ее верховного властителя усмирением жестокого врага Александрова, Шавкала, и еще два раза посылал на него воевод князей Григория Засекина и Андрея Хворостинина: от первого бежал Шавкал в неприступные горы; второму надлежало довершить покорение сей земли Дагестанской, соединиться в ней с войском иверским, с сыном Александровым, Юрием, и взять ее столицу, Тарки, чтобы отдать ее тестю Юриеву, другому князю дагестанскому. Князь Хворостинин пришел и взял Тарки; но не встретил ни сына, ни свата Александрова: ждал их тщетно; непрестанно бился с горными жителями, ежедневно слабел в силах и должен был, разорив Тарки, бежать назад в Терскую крепость: не менее трех тысяч россиян легло, как пишут, в горах и дебрях. Сей случай мог быть поставлен в вину Александру: царь изъявил ему удивление, для чего сын и сват его не соединились с нашим воеводою? Александр извинялся непроходимостью гор; а Феодор благоразумно заметил ему, что если разбойник Шавкал находит путь в Иверию, то и войско иверское могло бы найти путь в землю Шавкала. Однако ж терпеливая, хладнокровная политика наша не изменилась от сей досады, ни от скупости Александра в платеже нам дани: «Казна моя истощена, – говорил он, – свадьбою моей дочери, вышедшей за князя дадьянского, и многими дарами, коих требуют от меня сильные цари мусульманские». Узнав, что Александр примирился с зятем своим Симеоном будто бы в услугу России, царь писал к первому: «Верю твоему усердию и еще более поверю, если склонишь Симеона быть нашим присяжником». Обманывал ли Александр Россию, как сказал шах Аббас князю Звенигородскому? Нет, он был только слабым между сильными: без сомнения, искренно предпочитал власть России власти оттоманской и персидской; надеялся, ободрялся; но видя, что мы не хотим или не можем прислать в Иверию войска, достаточного для обороны ее, хладел в усердии к нам; не слагал с себя имени российского данника, но действительно платил дань султану (шелком и конями), убеждая Феодора защитить Иверию хотя со стороны Дагестана, где московские воеводы основали тогда новые крепости на берегу Койсы, чтобы стеснить Шавкала и загладить неудачу князя Хворостинина.

Сверх Иверии и князей черкесских, или кабардинских, подвластных России, – сверх ногаев, также наших присяжников, хотя и не всегда верных – Феодор с 1595 года объявил себя владыкою и многолюдной Орды Киргизской: хан ее Тевкель, именуясь царем казацким и калмацким, добровольно ему поддался, моля единственно о свободе племянника своего Ураз-Магмета, взятого нами вместе с сибирским князем Сейдяком. Феодор обещал Тевкелю милость, защиту и снаряд огнестрельный; соглашался отпустить к нему племянника, но требовал от него сына в аманаты. Кроме чести быть царем царей Феодор ожидал и пользы от нового слуги российского: наш злодей, изгнанник сибирский Кучум, скитался в степях киргизских: мы хотели, чтобы Тевкель истребил или представил его в Москву и воевал Бухарию, ибо царь ее Абдула покровительствовал Кучума и в своих письмах грубил Феодору. Так политика наша действовала в Азии, чтобы утвердить власть России над Востоком.

В Европе мы сносились еще с Данией и с Англией: с первою – о границах в Лапландии, со второю – о торговле. Фридерик Датский, желая означить верный предел нашего и своего владений в глубине севера, между Колою и Варгавом, присылал туда чиновника Керстена Фриза; но он уехал назад, не хотев ждать посла московского князя Ивана Борятинского. Новый король, сын Фридериков, Христиан IV, изъявив Феодору желание быть с ним в крепкой любви, также условился о съезде послов в Лапландии, и также бесплодно: воевода князь Семен Звенигородский и наместник болховский Григорий Васильчиков (в 1592 году) долго жили в Коле и не могли дождаться Христиановых поверенных. С обеих сторон извинялись дальностью и неверностью пути, бурями и снегами; с обеих сторон узнали по крайней мере от старожилов кольских и варгавских древнюю межу Норвегии с новгородскою Лопью; велели жителям прекратить споры, торговать мирно и свободно, впредь до общего письменного условия между царем и королем. Феодор в удовольствие Христиану дал слово освободить некоторых пленников, взятых россиянами в набеге датчан на уезд Колмогорский, и писал о том к начальникам Астрахани, Терской крепости и Сибири, куда ссылались военнопленные. Одним словом, Дания снова искала нашей дружбы, уже не мысля препятствовать морской торговле России с Англией.

Сия важная торговля едва было не прервалась от взаимных досад английского и нашего правительств. Мы жаловались на обманы лондонских купцов и требовали с них около полумиллиона нынешних рублей, взятых ими в долг из царской казны, у Годунова, у бояр и дворян; а купцы запирались в сем долге, слагали его друг на друга и жаловались на притеснения. Царь (в 1588 году) вторично посылал Бекмана в Лондон для объяснения с Елисаветою, которая долго не могла видеть его, оплакивая смерть человека, некогда милого ее сердцу: графа Лейстера; наконец приняла толмача российского с великою милостию: отошла с ним в угол комнаты и беседовала тихо; пеняла ему без гнева, что он, года за четыре перед тем гуляв и беседовав с нею в саду, будто бы в донесении к царю назвал сие увеселительное место низким именем огорода; спрашивала о здоровье Годунова; уверяла, что все сделает из дружбы к Феодору, но объявила новые требования, с коими приехал в Москву доктор Флетчер. Сей более ученый, нежели знатный посланник именем Елисаветы предложил нашей Думе следующие статьи:

«Королева желала бы заключить тесный союз с царем; но океан между ними: дальность, препятствуя государственному союзу, не мешает, однако ж, любви сердечной: так отец Феодоров, государь славный и мудрый, всегда являл себя истинным братом Елисаветы, которая хочет быть нежною сестрою и великого сына его. Сия любовь, хотя и бескорыстная, питается частыми сношениями венценосцев о делах купеческих: если гостей английских не будет в России, то королева и не услышит о царе; а долговременная безвестность не охладит ли взаимного дружества?

И. Оливер. Королева Елизавета I

Для утверждения сей, ее сердцу приятной связи, королева молит царя, чтобы он указал: 1) основательнее рассмотреть дело о сомнительном долге купцов лондонских; 2) судить их только великому боярину Годунову, благотворителю англичан; 3) давать им, как было в царствование Иоанново, свободный путь из Москвы в Бухарию, в Шамаху и в Персию, без задержания и без всякого осмотра товаров в Казани и в Астрахани; 4) царским сановникам не брать у них ничего силою, без платежа денег; 5) отменить всякую заповедь в товарах, покупаемых англичанами в России; 6) способствовать им в отыскании земли Китайской, давать вожатых, суда и лошадей на всех дорогах; 7) без письменного вида от Елисаветы не пускать никаких гостей в пристани между Варгавом и двинским устьем, ни в Новгород; 8) денежным российским мастерам беспошлинно переливать ефимки для купцов лондонских; 9) ни в каких преступлениях не пытать англичан, но отсылать к их старосте или прикащику, или в Англию для казни; 10) никого из них не беспокоить в рассуждении веры. Сим докажет царь любовь к Елисавете».

Бояре написали в ответ: «Государь наш, благодаря королеву за доброе к нему расположение, сам искренно желает ее дружбы, подобно своему великому родителю; но не может согласиться с тем, чтобы взаимная любовь венценосцев питалась делами купечества и чтобы без торговли они уже не имели средств сноситься друг с другом. Такие выражения непристойны. Царь хочет жить в братстве со знаменитыми монархами, с султаном, императором, королями испанским, французским, с Елисаветою, и со всеми не для выгоды купцов, а для своего обычая государственного. В удовольствие Елисавете он жаловал гостей лондонских, которые, забыв его милости, начали жить обманом, не платить долгов, ездить тайно в другие земли как лазутчики, в письмах злословить Россию, преграждать путь иноземным кораблям к двинскому устью – одним словом, заслуживали казнь по уставам всех государств; но царь из уважения к королеве щадил преступников и писал к ней о делах их; щадит и теперь: се его воля!

1) Хотя долг купцов лондонских нимало не сомнителен; хотя сие дело было уже основательно рассмотрено в царском Совете: но государь из великодушия уступает им половину, требуя, чтобы они немедленно заплатили 12 000 рублей. 2) Непристойно самому великому, ближнему боярину и шурину царскому судить купцов: ему вверено государство; без его ведома ничего не делается: но судить англичан будут люди приказные, а ему только докладывать. 3) Из особенной любви к сестре своей, Елисавете, государь дозволяет англичанам ездить чрез Россию в Бухарию и в Персию, не платя пошлины с товаров, хотя другим иноземцам и не велено ни за версту ездить далее Москвы. 4) Он не терпит, чтобы в его земле силою отнимали чужую собственность у кого бы то ни было. 5) Завета нет и не будет для гостей лондонских в покупке наших товаров, кроме воска, вымениваемого иноземцами в России единственно на ямчугу, или на зелье и серу. 6) Невозможно царю пускать иноземцев чрез Россию для отыскания других государств. 7) Удивительно, что королева снова объявляет требование столь неблагоразумное и недружелюбное; мы сказали и повторяем, что в угодность Англии не затворим своих пристаней и не изменим нашего закона в торговле: свободы. 8) Англичане вольны делать деньги, платя известную пошлину, как и россияне. 9) Никаких чужестранцев не пытают в России: англичан же, обвиняемых в самых тяжких преступлениях, отдают их старостам. 10) До веры нет и дела государю нашему: всякий мирно и спокойно живет в своей, как всегда у нас бывало и будет».

Посол, еще недовольный сими ответами на каждую статью его бумаги, требовал свидания с Годуновым и писал к нему: «Муж светлейший! Королева велела мне бить тебе челом от сердца. Она знает благоволение твое к ее народу и любит тебя более всех государей христианских. Не смею докучать тому, на ком лежит все царство; но возрадуюся душою, если дашь мне видеть пресветлые очи твои: ибо ты честь и слава России». Невзирая на лесть, Флетчер не имел совершенного успеха, и в новой жалованной грамоте, данной тогда лондонским купцам, упоминается о пошлинах, хотя и легких. Годунов не взял и даров королевы: «Для того (писал он Елисавете) что ты как бы в знак неуважения к великому царю прислала ему в дар мелкие золотые монеты». К сильнейшему негодованию нашего двора явился в Москве новым посланником от Елисаветы Иероним Горсей, некогда любимый Иоанном и Борисом, но в 1588 году изгнанный из России за умысел препятствовать торговле немцев в Архангельске: царь не хотел видеть его, ни правитель; а королева писала Борису, что она не узнает в нем своего бывшего друга; что англичане, гонимые Андреем Щелкаловым, уже не находят заступника в России и должны навсегда оставить ее. Сия угроза, может быть, произвела действие: ибо Годунов знал всю пользу английской торговли для России, для нашего обогащения и самого гражданского образования; знал, что Иоанн III уже не мог исправить своей ошибки, чрезмерною строгостию выгнав купцов ганзейских из Новгорода. Годунов же, как уверяют, любил англичан более всех иных европейцев, особенно уважая хитрую Елисавету, которая, жалуясь и грозя, не преставала изъявлять дружество к Феодору и в доказательство того запретила книгу, изданную (в 1591 году) Флетчером о России, оскорбительную для царя и написанную вообще с нелюбовию к нашему отечеству. Может быть, и смерть знаменитого царского сановника, ненавистного англичанам, благоприятствовала их успеху: около 1595 года не стало ближнего, великого дьяка Андрея Щелкалова (главного дельца России в течение 25 лет, угодного Иоанну и Борису отличными способностями, умом гибким и лукавым; совестию неупрямою, смесью достохвальных и злых качеств, нужною для слуги таких властителей); а в начале 1596 года Елисавета уже благодарила царя за добродетельную любовь к ней, за новую милостивую грамоту, данную им лондонскому купечеству с правом вольной, неограниченной беспошлинной торговли во всей России, хваля мудрость нашей Государственной думы (в коей Василий Щелкалов занял место брата своего Андрея, называясь с сего времени ближним дьяком и печатником). Елисавета в другом письме к Годунову опровергала клевету, для нее чувствительную, изъясняясь такими словами: «Ты, истинный благодетель англичан в России, единственный виновник прав и выгод, данных им царем, тайно известил меня, что послы императора и папы, будучи в Москве, вымыслили гнусную ложь о моем мнимом союзе с турками против держав христианских: ты не верил ей – и не верь. Нет, я чиста пред Богом и в совести, всегда искренно желав добра христианству. Спросите у короля польского, кто доставил ему мир с султаном? Англия. Спросите у самого императора, не старалась ли я удалить бедствие войны от его державы? Он благодарил меня, но хотел войны: теперь жалеет о том, к несчастию, поздно! Сановник мой живет в Константинополе единственно для выгод нашей торговли и для освобождения христианских узников. Папа ненавидит меня за короля испанского, непримиримого врага Англии, сильного флотами и богатствами обеих Индий, но смиренного мною в глазах всей Западной Европы. Надеюсь и впредь на милость Божию, которою да благоденствует и Россия!»