Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

А. В. Моравов. Убиение царевича Димитрия

Через минуту весь город представил зрелище мятежа неизъяснимого. Пономарь соборной церкви – сам ли, как пишут, видев убийство, или извещенный о том слугами царицы – ударил в набат, и все улицы наполнились людьми, встревоженными, изумленными; бежали на звук колокола; смотрели дыма, пламени, думая, что горит дворец; вломились в его ворота; увидели царевича мертвого на земле: подле него лежали мать и кормилица без памяти; но имена злодеев были уже произнесены ими. Сии изверги, невидимым Судиею ознаменованные для праведной казни, не успели или боялись скрыться, чтобы не обличить тем своего дела; в замешательстве, в исступлении, устрашенные набатом, шумом, стремлением народа, вбежали в избу Разрядную; а тайный вождь их, Михайло Битяговский, бросился на колокольню, чтобы удержать звонаря: не мог отбить запертой им двери и бесстрашно явился на месте злодеяния; приблизился к трупу убиенного; хотел утишить народное волнение; дерзнул сказать гражданам (заблаговременно изготовив сию ложь с Клешниным или с Борисом), что младенец умертвил сам себя ножом в падучей болезни. «Душегубец!» – завопили толпы; камни посыпались на злодея. Он искал убежища во дворце, с одним из клевретов своих, Данилом Третьяковым: народ схватил, убил их; также и сына Михайлова, и Никиту Качалова, выломив дверь Разрядной избы. Третий убийца, Осип Волохов, ушел в дом Михайла Битяговского; его взяли, привели в церковь Спаса, где уже стоял гроб Димитриев, и там умертвили, в глазах царицы; умертвили еще слуг Михайловых, трех мещан уличенных или подозреваемых в согласии с убийцами, и женку юродивую, которая жила у Битяговского и часто ходила во дворец; но мамку оставили живую для важных показаний: ибо злодеи, издыхая, облегчили свою совесть, как пишут, искренним признанием; наименовали и главного виновника Димитриевой смерти: Бориса Годунова. Вероятно, что устрашенная мамка также не запиралась в адском кове; но судиею преступления был сам преступник!

Беззаконно совершив месть, хотя и праведную – от ненависти к злодеям, от любви к царской крови забыв гражданские уставы, – извиняемый чувством усердия, но виновный пред судилищем государственной власти, народ опомнился, утих и с беспокойством ждал указа из Москвы, куда градоначальники послали гонца с донесением о бедственном происшествии, без всякой утайки, надписав бумагу на имя царя. Но Годунов бодрствовал: верные ему чиновники были расставлены по Углицкой дороге; всех едущих задерживали, спрашивали, осматривали; схватили гонца и привели к Борису. Желание злого властолюбца исполнилось!.. Надлежало только затмить истину ложью, если не для совершенного удостоверения людей беспристрастных, то по крайней мере для вида, для пристойности. Взяли и переписали грамоты углицкие: сказали в них, что царевич в судорожном припадке заколол себя ножом от небрежения Нагих, которые, закрывая вину свою, бесстыдно оклеветали дьяка Битяговского и ближних его в убиении Димитрия, взволновали народ, злодейски истерзали невинных. С сим подлогом Годунов спешил к Феодору, лицемерно изъявляя скорбь душевную; трепетал, смотрел на небо – и, вымолвив ужасное слово о смерти Димитриевой, смешал слезы крокодиловы с искренними слезами доброго, нежного брата. Царь, по словам летописца, горько плакал, долго безмолвствуя; наконец сказал: «Да будет воля Божия!» – и всему поверил. Но требовалось чего-нибудь более для России: хотели оказать усердие в исследовании всех обстоятельств сего несчастия: нимало не медля, послали для того в Углич двух знатных сановников государственных – и кого же? Окольничего Андрея Клешнина, главного Борисова пособника в злодействе! Не дивились сему выбору; могли удивиться другому: боярина князя Василия Ивановича Шуйского, коего старший брат, князь Андрей, погиб от Годунова и который сам несколько лет ждал от него гибели, будучи в опале. Но хитрый Борис уже примирился с сим князем честолюбивым, легкомысленным, умным без правил добродетели, и с меньшим его братом Димитрием, женив последнего на своей юной своячине и дав ему сан боярина. Годунов знал людей и не ошибся в князе Василии, оказав таким выбором мнимую неустрашимость, мнимое беспристрастие. Ввечеру 19 мая князь Шуйский, Клешнин и дьяк Вылузгин приехали в Углич, а с ними и крутицкий митрополит, прямо в церковь Св. Преображения.

Убиение царевича Димитрия. Фреска церкви Димитрия «на крови» в Угличе

Там еще лежало Димитриево тело окровавленное, и на теле нож убийц. Злосчастная мать, родные и все добрые граждане плакали горько. Шуйский с изъявлением чувствительности приступил ко гробу, чтобы видеть лицо мертвого, осмотреть язву; но Клешнин, увидев сие ангельское, мирное лицо, кровь и нож, затрепетал, оцепенел, стоял неподвижно, обливаясь слезами; не мог произнести ни единого слова: он еще имел совесть! Глубокая язва Димитриева, гортань, перерезанная рукою сильного злодея, не собственною, не младенческою, свидетельствовали о несомнительном убиении; для того спешили предать земле святые мощи невинности; митрополит отпел их – и князь Шуйский начал свои допросы: памятник его бессовестной лживости, сохраненный временем как бы в оправдание бедствий, которые через несколько лет пали на главу, уже венценосную, сего слабого, если и не безбожного человекоугодника! Собрав духовенство и граждан, он спросил у них: каким образом Димитрий от небрежения Нагих заколол сам себя? Единодушно, единогласно – иноки, священники, мужи и жены, старцы и юноши – ответствовали: царевич убиен своими рабами, Михайлом Битяговским с клевретами, по воле Бориса Годунова. Шуйский не слушал далее; распустил их; решился допрашивать тайно, особенно, не миром, действуя угрозами и обещаниями; призывал, кого хотел; писал, что хотел, – и наконец вместе с Клешниным и с дьяком Вылузгиным составил следующее донесение царю, основанное будто бы на показаниях городских чиновников, мамки Волоховой, жильцов, или царевичевых детей боярских, Димитриевой кормилицы Ирины, постельницы Марьи Самойловой, двух Нагих: Григория и Андрея Александрова, – царицыных ключников и стряпчих, некоторых граждан и духовных особ: «Димитрий, в среду мая 12-го, занемог падучею болезнию; в пятницу ему стало лучше: он ходил с царицею к обедне и гулял на дворе; в субботу, также после обедни, вышел гулять на двор с мамкою, кормилицею, постельницею и с молодыми жильцами; начал играть с ними ножом в тычку и в новом припадке черного недуга проткнул себе горло ножом, долго бился о землю и скончался. Имея сию болезнь и прежде, Димитрий однажды уязвил свою мать, а в другой раз объел руку дочери Андрея Нагого. Узнав о несчастии сына, царица прибежала и начала бить мамку, говоря, что его зарезали Волохов, Качалов, Данило Битяговский, из коих ни одного тут не было; но царица и пьяный брат ее Михайло Нагой велели умертвить их и дьяка Битяговского безвинно, единственно за то, что сей усердный дьяк не удовлетворял корыстолюбию Нагих и не давал им денег сверх указа государева. Сведав, что сановники царские едут в Углич, Михайло Нагой велел принести несколько самопалов, ножей, железную палицу – вымазать оные кровью и положить на теле убитых в обличение их мнимого злодеяния». Сию нелепость утвердили своею подписью воскресенский архимандрит Феодорит, два игумена и духовник Нагих от робости и малодушия; а свидетельство истины, мирское, единогласное, было утаено: записали только ответы Михайла Нагого как бы явного клеветника, упрямо стоящего в том, что Димитрий погиб от руки злодеев.

Шуйский, возвратясь в Москву, 2 июня представил свои допросы государю; государь же отослал их к патриарху и святителям, которые в общей Думе с боярами велели читать сей свиток знатному дьяку Василию Щелкалову. Выслушав, митрополит крутицкий Геласий, встал и сказал Иову: «Объявляю Священному Собору, что вдовствующая царица в день моего отъезда из Углича призвала меня к себе и слезно убеждала смягчить гнев государев на тех, которые умертвили дьяка Битяговского и товарищей его; что она сама видит в сем деле преступление, моля смиренно, да не погубит государь ее бедных родственников». Лукавый Геласий – исказив, вероятно, слова несчастной матери – подал Иову новую бумагу от имени городового углицкого прикащика, который писал в ней, что Димитрий действительно умер в черном недуге, а Михайло Нагой пьяный велел народу убить невинных… И Собор (воспоминание горестное для церкви!) поднес Феодору доклад такого содержания: «Да будет воля государева! Мы же удостоверились несомнительно, что жизнь царевичева прекратилась судом Божиим; что Михайло Нагой есть виновник кровопролития ужасного, действовал по внушению личной злобы и советовался со злыми вещунами, с Андреем Мочаловым и с другими; что граждане углицкие вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие. Но сие дело есть земское: ведает оное Бог и государь; в руке державного опала и милость. А мы должны единственно молить Всевышнего о царе и царице, о тишине и благоденствии народа!» Феодор велел боярам решить дело и казнить виновных: привезли в Москву Нагих, кормилицу Димитриеву с мужем и мнимого вещуна Мочалова в тяжких оковах; снова допрашивали, пытали, особенно Михайла Нагого, и не могли вынудить от него лжи о самоубийстве Димитрия; наконец сослали всех Нагих в отдаленные города и заключили в темницы; вдовствующую царицу, неволею постриженную, отвезли в дикую пустыню Св. Николая на Выксе (близ Череповца); тела злодеев, Битяговского и товарищей его, кинутые углицким народом в яму, вынули, отпели в церкви и предали земле с великою честию; а граждан тамошних, объявленных убийцами невинных, казнили смертию, числом около двухсот; другим отрезали языки; многих заточили; большую часть вывели в Сибирь и населили ими город Пелым, так что древний, обширный Углич, где было, если верить преданию, 150 церквей и не менее 30 000 жителей, опустел навеки, в память ужасного Борисова гнева на смелых обличителей его дела. Остались развалины, вопия к небу о мести!

Карая великодушие, Годунов с такою же дерзостью наградил злодеяние, дав богатые земли и поместья гнусной мамке Волоховой, жене и дочерям Битяговского; осыпал дарами мужей думных и всех знатных сановников; ласкал их, угощал обедами роскошными (не мог успокоить одного Клешнина, в терзаниях совести умершего через несколько лет схимником)… Но в безмолвии двора и церкви слышен был ропот народа, не обманутого ни следствием Шуйского, ни приговором святителей, ни судом боярским: лазутчики Годунова слышали вполголоса произносимые слова о страшном заклании, тайном его виновнике, жалостном ослеплении царя, бессовестном потворстве вельмож и духовенства; видели в толпах печальные лица. Борис, тревожимый молвою, нашел способ утишить оную в великом бедствии, которое тогда постигло столицу. Накануне Троицы, в отсутствие государя, уехавшего с боярами в лавру Св. Сергия, запылал в Москве двор Колымажный, и в несколько часов сгорели улицы Арбатская, Никитская, Тверская, Петровская до Трубы, весь Белый город и за ним двор Посольский, слободы стрелецкие, все Занеглинье: дома, лавки, церкви и множество людей. Кремль и Китай, где жило знатное дворянство, уцелели; но граждане остались без крова, некоторые и без имения. Стон и вой раздавались среди обширного пепелища, и люди толпами бежали на Троицкую дорогу встретить Феодора, требовать его милости и помощи: Борис не допустил их до царя; явился между ними с видом любви и сожаления, всех выслушал, всем обещал и сделал обещанное: выстроил целые улицы, раздавал деньги, льготные грамоты; оказывал щедрость беспримерную, так что москвитяне, утешенные, изумленные сими благодеяниями, начали ревностно славить Годунова. Случайно ли воспользовался он несчастием столицы для приобретения любви народной или был тайным виновником оного, как утверждает летописец и как думали многие из современников? В самых Разрядных книгах сказано, что Москву жгли тогда злодеи; но Борис хотел обратить сие подозрение на своих ненавистников: взяли людей Афанасия Нагого и братьев его, допрашивали и говорили, что они уличаются в злодействе; однако ж не казнили их, и дело осталось неясным для потомства.

Скоро и другой, как бы благоприятный для Годунова случай, великою, неожиданною опасностию взволновав Москву и всю Россию, отвлек мысли народа от ужасной Димитриевой смерти: нашествие варваров. Маня Феодора уверениями в дружестве, хан Казы-Гирей сносился с королем шведским, требовал от него золота, обещал сильным впадением поколебать Москву и действительно к тому готовился, исполняя приказ султана, врага нашего, и будучи сам недоволен Россиею: во-первых, он сведал, что мы тайно известили литовских панов о намерении его снова идти на их землю и предлагали им общими силами воевать Тавриду (о чем, вероятно, дал ему знать король Сигизмунд); во-вторых, Феодор не отпустил царевича Мурата к хану, который убедил сего племянника забыть старое и хотел сделать калгою, или главным вельможею Орды Таврической: Мурат жил в Астрахани, неизменно усердствовал России, обуздывал ногаев и, к искреннему сожалению Феодора, скоропостижно умер, испорченный, как думали, подосланными к нему из Крыма злодеями; но хан утверждал, что россияне ядом отравили Мурата, и клялся отмстить им. Третьей виною Казы-Гиреева ополчения на Россию была мысль его князей, что каждый добрый хан обязан в исполнение древнего обычая хотя однажды видеть берега Оки для снискания воинской чести: то есть они желали русской добычи и верили бывшему у них послу шведскому, что все наше войско занято войною с королем его. Мы всегда имели друзей и лазутчиков в Крыму, чтобы знать не только действия, но и все замыслы ханов; в сие время находились там и гонцы московские: следственно, хан не мог утаить от нас своего вооружения чрезвычайного; но умел обмануть: уверил бдительного правителя, что идет разорять Вильну и Краков; назначил знатное посольство в Москву для заключения союза с нами; требовал, чтобы и царь немедленно прислал к нему кого-нибудь из первых сановников. Между тем все улусы были в сильном движении; все годные люди садились на коней, от старого до малого; с ними соединились и полки ногайские Казыева улуса, и султанские, из Азова, Белгорода, с огнестрельным снарядом.

Наступала весна, всегда опасная для Южной России; а царская Дума не тревожилась, выслав в начале апреля знатных воевод к нашей обыкновенной береговой рати: князя Мстиславского, Ноготкова, Трубецких, Голицына, Федора Хворостинина, в Серпухов, Калугу и в другие места. Еще в мае разъезды наши не встречали ни одного татарина на берегах Донца Северского и Боровой: видели только следы зимнего кочевья и юрты оставленные. Но 26 июня прискакали в Москву гонцы с вестью, что степь покрылась тучами ханскими; что не менее ста пятидесяти тысяч крымцев идет к Туле, обходя крепости, нигде не медля, не рассыпаясь для грабежа. Годунову надлежало оказать всю бодрость своего духа и загладить оплошность: в тот же час послали указы к воеводам всех степных крепостей, велели им спешить к Серпухову, соединиться с князем Мстиславским, чтобы встретить хана в поле. К несчастию, главное войско наше стояло тогда в Новгороде и Пскове, наблюдая шведов; оно не могло приспеть к решительной битве: о нем уже не думали. Объявили Москву в осаде; поручили блюсти дворец государев князю Ивану Михайловичу Глинскому, Кремль – боярину князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому, Китай – Голицину, Белый город – Ногтеву-Суздальскому и Мусе Туренину. 27 июня сведали о быстром стремлении неприятеля к столице, уверились в невозможности соединения всех полков на берегах Оки до прихода ханского и переменили распоряжение: велели Мстиславскому идти к Москве, чтобы перед ее священными стенами, в виду храмов и палат кремлевских, в глазах царя и царицы, за веру, за отечество сразиться с неверными. В ободрение народу разглашали, что мы, оставляя берега Оки, заманиваем неприятеля в сети и хотим внутри России истребить его совершенно. В самом деле сие отступление прибавляло к береговому войску еще несколько тысяч лучших ратников московских, благородную дружину государеву, знатных дворян и детей боярских, кроме вооруженных граждан: давало нам важный перевес в силах и выгоду биться под стенами неодолимыми, под громом тяжелого огнестрельного снаряда, ужасного для варваров. Надлежало единственно взять меры, чтобы хан не ввергнул огня и разрушения в недра столицы, как сделал Девлет-Гирей в 1571 году: для того с удивительною скоростью укрепили предместье за Москвою-рекою деревянными стенами с бойницами; обратили монастыри в твердыни: Даниловский, Новоспасский, Симонов; назначили стан войску верстах в двух от города, между Калужскою и Тульскою дорогами; соорудили там дощатый подвижный городок на колесах и церковь Св. Сергия, где поставили икону Богоматери, бывшую с Димитрием в Донской битве; пели молебны, обходили всю Москву с крестами и с нетерпением ждали Мстиславского. 29 июня сей воевода выступил из Серпухова, оставив на Оке малочисленную стражу, и ночевал на Лопасне, среди высоких курганов, славных памятников незабвенной победы 1572 года: шел тот же неприятель; но Россия уже не имела Воротынского! Ввечеру 1 июля полки расположились на лугах Москвы-реки, напротив села Коломенского, а воеводы спешили к государю с донесением и для совета; возвратились в следующее утро и ввели полки в изготовленный для них стан, напротив монастыря Даниловского. В тот день сам государь приехал к войску, осмотрел его, жаловал воевод и всех людей ратных милостивыми словами, спрашивал их о здравии, не оказывая робости, изъявляя надежду на Бога и на своих добрых россиян.

Июля 3-го известили Феодора, что хан перешел Оку под Тешловым, ночует на Лопасне, идет прямо к Москве; что передовой отряд неприятельский, встретив мужественного воеводу князя Владимира Бахтеярова, высланного на Похру с 250 детьми боярскими, разбил его и гнал, жестоко уязвленного, до селения Биц. Тогда войско наше изготовилось к сражению; каждый полк занял свое место, не выходя из укреплений, и ввечеру пришла к ним вся дружина царская, явился наконец и Борис Годунов, в полном доспехе, на ратном коне, под древним знаменем великокняжеским: кто был душою царства в Совете, тому надлежало одушевить и воинов в битве за царство. Феодор отдал ему всех дворян своих и телохранителей, дотоле неразлучных с особою монарха; заключился в уединенной палате с супругою и с духовником для молитвы; не боялся опасности, ибо считал за грех бояться, и, сделав все, что мог, для спасения отечества, с ангельским спокойствием предавал себя и державу в волю Всевышнего. За правителем ехали и все бояре, как бы за государем; но, встреченный, приветствуемый воеводами, он не взял главного начальства из рук знатнейшего или опытнейшего вождя, князя Мстиславского; удовольствовался вторым местом в большом полку, составив для себя воинскую Думу из шести сановников, в числе коих находился и знаменитый изгнанник Богдан Яковлевич Бельский, властью Годунова уже примиренный с двором и с народом, витязь, украшенный знаками отличия и славы.

Всю ночь стояла рать под знаменами; всю ночь бодрствовал Годунов: ходил по рядам, укреплял дух воевод и воинов, советовал и принимал советы, требовал доверенности и находил ее, великим умом заменяя недостаток в опытности ратной. Знали о близости неприятеля; слышали вдали шум, топот коней и на рассвете увидели густые толпы ханские. Казы-Гирей шел осторожно, стал против села Коломенского и, с Поклонной горы обозрев места, велел своим царевичам ударить на войско московское. Дотоле все было тихо; но как скоро многочисленная конница неприятельская спустилась с высоты на равнину; загремели все бойницы стана, монастырей, кремлевские, и сотни отборные из каждого полку с отборными головами, дружины литовские, немецкие с их капитанами выступили из укрепления, чтобы встретить крымцев; а воеводы с главным войском оставались в дощатом городке и ждали своего часа. Битва началась вдруг во многих местах: ибо неприятель, осыпанный пушечными ядрами, разделился, пуская стрелы и в схватке действуя саблями лучше наших; но мы имели выгоду, искусно стреляя из ручных пищалей, стоя и нападая дружнее. Песчаная равнина покрывалась более мусульманскими, нежели христианскими трупами, в виду у хана и москвитян, коими стены, башни, колокольни были унизаны, вооруженными и безоружными, исполненными любопытства и ужаса: ибо дело шло о Москве: ее губили или спасали победители! Народ то безмолвствовал, то вопил, следуя душою за всеми движениями кровопролитной сечи, зрелища нового для нашей древней столицы, которая видала приступы к стенам ее, но еще до сего времени не видала полевой битвы на своих равнинах. Не имели нужды в вестниках: глаз управлял чувством страха и надежды. Другие не хотели ничего видеть: смотрели только на святые иконы, орошая теплыми слезами помост храмов, где пение иереев заглушалось звуком пальбы и курение фимиама мешалось с дымом пороха. Сказание едва вероятное: в сию торжественную, роковую годину, когда сильно трепетало сердце и в столетних старцах московских, один человек наслаждался спокойствием души непоколебимой: тот, чье имя вместе с Божиим призывалось россиянами в сече, за кого они умирали перед стенами столицы: сам государь!.. Утомленный долгою молитвою, Феодор мирно отдыхал в час полуденный; встал и равнодушно смотрел из высокого своего терема на битву. За ним стоял добрый боярин Григорий Васильевич Годунов и плакал: Феодор обратился к нему, увидел его слезы и сказал: «Будь спокоен! Завтра не будет хана!» Сие слово, говорит летописец, оказалось пророчеством.

Щит и шапка ерихонская князя Ф. И. Мстиславского. Рисунок Ф. Г. Солнцева, XIX в.

Сражение было нерешительно. С обеих сторон подкрепляли ратующих; но главные силы еще не вступали в дело: Мстиславский, Годунов с царскими знаменами и лучшею половиною войска не двигались с места, ожидая хана, который со своими надежнейшими дружинами занял ввечеру село Воробьево и не хотел сойти с горы, откуда алчный взор его пожирал столицу, добычу завидную, но нелегкую: ибо земля стонала от грома московских пушек и россияне бились мужественно на равнине до самой ночи, которая дала наконец отдых тому и другому войску. Множество татар легло в сече; множество было ранено: царевич Бахты-Гирей, несколько больших князей и мурз; взято в плен также немалое число людей знатных. Дух упал в хане и в вельможах крымских: они советовались, что делать, и более ужасали, нежели ободряли друг друга рассуждением о следствиях новой, решительной битвы, – слыша пальбу беспрестанную, видя сильное движение между нашим станом и Москвою, ибо Годунов, не жалея пороху, велел и ночью стрелять из пушек для устрашения неприятеля, и граждане после сечи толпами устремились в стан приветствовать храбрых, видеть живых друзей и родственников, узнать о мертвых. Пленники российские, верные отечеству и в узах, ответствуя на вопросы хана, говорили ему, что в Москву пришло свежее войско, из Новгорода и Пскова; что мы стреляем в знак радости, не сомневаясь в победе, и еще до рассвета ударим всеми силами на крымцев. Хан мог им и не верить; но уже видел обман короля шведского; видел, что Россия, невзирая на войну со шведами, имеет довольно защитников, – и бежал за час до света!

Известив о том государя, воеводы при звуке всех колоколов радостной Москвы, со всеми полками выступили вслед за ханом, который бежал без памяти, оставляя на пути им в добычу и лошадей, и рухлядь, и запасы; слышал за собою топот нашей конницы и без отдыха в сутки достиг Оки; на восходе солнца увидел передовую дружину россиян и кинулся в реку, бросив на берегу собственные возки царские; утопил множество людей своих и бежал далее. Мстиславский и Годунов ночевали в Бицах, гоня неприятеля легкими отрядами, которые настигли задние полки его близ Тулы, разбили их, взяли 1000 пленников с некоторыми знатнейшими мурзами; топтали, истребляли крымцев в степях и выгнали из наших владений, где Казы-Гирей не успел злодействовать и 2 августа прискакал на телеге ночью в Бахчисарай, с подвязанною, уязвленною рукою; а крымцев возвратилось не более трети, пеших, голодных, так что сей ханский поход оказался самым несчастнейшим для Тавриды и самым безвреднейшим для России, где все осталось в целости: и города, и деревни, и жители.

Главные воеводы не ходили далее Серпухова. Царь, может быть, по совету умной Ирины писал к ним, чтобы они гнали и старались истребить неприятеля в степях; но князь Мстиславский ответствовал ему, что им невозможно достигнуть хана, и, в сей бумаге наименовав себя одного, получил от Феодора строгий выговор за неозначение в ней Борисова великого имени, к коему двор относил всю честь победы. Однако ж соблюли равенство в наградах: 10 июля приехал в Серпухов стольник Иван Никитич Юрьев с милостивым словом и с жалованьем государевым, спросил войско о здравии и вручил воеводам медали: Мстиславскому и Годунову золотые португальские, иным корабельники и червонцы венгерские. Велев остаться на берегу некоторым младшим из них, государь звал всех других в Москву для изъявления им новых милостей: надел на Бориса со своего плеча шубу русскую с золотыми пуговицами в 1000 рублей (или в 5000 нынешних серебряных) и с себя же цепь драгоценную; пожаловал ему златой сосуд Мамаевский, славную добычу Куликовской битвы, три города области Важской в наследственное достояние и титло слуги, знаменитейшее боярского и в течение века носимое только тремя вельможами: князем Симеоном Ряполовским, коего отец спас юного Иоанна III от Шемякиной злобы; князем Иваном Михайловичем Воротынским за Ведрошскую победу и сыном его, бессмертным князем Михайлом, за разбитие крымских царевичей на Донце и взятие Казани. Князю Мстиславскому дал Феодор также со своего плеча шубу с золотыми пуговицами, кубок с золотою чаркою и пригород Кашин с уездом; других воевод, голов, дворян и детей боярских жаловал шубами, сосудами, вотчинами и поместьями или деньгами, камками, бархатами, атласами, соболями и куницами; стрельцов и казаков – тафтами, сукнами, деньгами; одним словом, никто из воинов не остался без награды и не было конца великолепным пирам в Грановитой палате, более в честь Годунова, нежели в царскую: ибо Феодор велел торжественно объявить и в России и в чужих землях, что Бог даровал ему победу радением и промыслом Борисовым. Таким образом, новый луч озарил главу правителя, луч ратной славы, блистательнейшей для народа державы воинственной, которую окружали еще столь многие опасности и неприятели! На месте, где войско стояло в укреплении против хана, заложили каменную церковь Богоматери и монастырь, названный Донским от имени святой иконы, которая была с Димитрием на Куликове поле и с Годуновым в Московской битве; а на случай нового приступа варваров к столице защитили все ее посады деревянными стенами с высокими башнями.

[1592 г.] Но торжество Борисово, пиры двора и воинства, милости и жалованья царские заключились пытками и казнями! Донесли правителю, что оскорбительная для него молва носится в городах уездных, особенно в Алексине, – молва, распущенная его неприятелями, по крайней мере нелепая: говорили, что будто бы он привел хана к Москве, желая унять вопль России о жалостном убиении Димитрия. Народ – и только один народ – слушал, повторял сию клевету. С великодушием, с невинностию Годунов мог бы презреть злословие грубое, разносимое ветром; но Годунов с совестию нечистою закипел гневом: послал чиновников в разные места; велел изыскивать, допрашивать, мучить людей бедных, которые от простоты ума служили эхом клевете и в страхе, в истязаниях оговаривали безвинных; некоторые умерли в пытках или в темницах; других казнили, иным резали языки – и многие места, по словам летописца, опустели тогда в Украйне, в прибавление к развалинам Углича!

Сия жестокость, достойная времен Иоанновых, казалась Годунову необходимою для его безопасности и чести, чтобы никто не дерзал ни говорить, ни мыслить ему противного: единственное условие, коего не должно было нарушать для жизни мирной и счастливой в Феодорово царствование! Грозный только для своих порицателей, Годунов во всех иных случаях хотел блистать милосердием редким. Заслуживал ли кто опалу, но мог извиниться естественно человеческою слабостью, того миловали и писали в указе: «Государь прощает из уважения к ходатайству слуги, конюшего боярина». Даже изменникам, даже Михайлу Головину, жившему в Литве, Борис предлагал мирное возвращение в отечество, знатнейший сан и лучшее поместье как бы в возмездие за гнусную измену! Кого же осуждали на казнь, о том писали в указе: «Так приговорили бояре, князь Федор Иванович Мстиславский с товарищи»; о Годунове не упоминали. Для приятелей, угодников, льстецов не имея ничего заветного, кроме верховной власти, в его руках неприкосновенной, он ежедневно умножал число их и чем более заслуживал укоризны, тем более искал хвалы и везде слышал оную, искреннюю и лицемерную – читал и в книгах, сочиняемых тогдашними грамотеями, духовными и мирскими; одним словом, искусством и силою, страхом и благодеяниями произвел вокруг себя гром славы, заглушая им если не внутренний глас совести, то по крайней мере глас истины в народе.

Но жертвуя одной мысли и Небом, и самым истинным земным счастием: спокойствием, внутренним услаждением добродетели, законным величием государственного благотворителя, чистою славою в истории, Годунов едва было не лишился вожделенного плода своих козней от случая естественного, но неожиданного: вдруг разнеслась весть от дворца Кремлевского до самых крайних пределов государства и всех, кроме Бориса, от монарха до земледельца, исполнила счастливой надежды – весть, что Ирина беременна! Никогда Россия, по сказанию летописца, не изъявляла искреннейшего веселья: казалось, что Небо, раздраженное преступлением Годунова, но смягченное тайными слезами добрых ее сынов, примирилось с нею и на могиле Димитриевой насаждает новое царственное древо, которое своими ветвями обнимет грядущие века России. Легко вообразить сии чувства народа, приверженного к венценосному племени Св. Владимира: гораздо труднее вообразить тогдашние чувства Борисовы. Гнуснейшее из убийств оставалось тщетным для убийцы: совесть терзала его, а надежда затмевалась навеки или до нового злодейства, еще страшного и для злодея! Годунов должен был терпеть общую радость, изъявлять живейшее в ней участие, обманывать двор и сестру свою! Через несколько месяцев нетерпеливого ожидания Ирина родила дочь к облегчению Борисова сердца; но родители были и тем счастливы, как ни желали иметь наследника престолу: разрешилось неплодие, и нежность их могла увенчаться плодом новым в исполнение общего желания. Не только чувствительная мать, но и тихий, хладнокровный Феодор в восторге благодарил Всевышнего за милую дочь, названную Феодосиею (и 14 июня окрещенную в обители Чудовской); простил всех опальных, самых важных преступников, осужденных на смерть; велел отворить темницы и выпустить узников; наделил монастыри богатою милостынею и послал множество серебра духовенству в Палестину. Народ также радовался; но люди, склонные к подозрению, угадывая сокровенность души Борисовой, за тайну передавали друг другу сомнение: не мог ли Годунов подменить младенца, если царица родила сына, и вместо него обманом представить Феодосию, взятую им у какой-нибудь бедной родильницы? После увидим действие сей мысли, хотя и маловероятной. С другой стороны, любопытные спрашивали: «Должна ли Феодосия, если не будет у нее братьев, наследовать державу? Случай, дотоле беспримерный, не мог ли служить примером для будущего? Россия никогда не имела жен венценосных по наследию; но не лучше ли уставить новый закон, чем осиротеть престолу?» Сии вопросы затруднительные беспокоили, как вероятно, и Годунова: они разрешились к его успокоению смертию Феодосии в следующем году. Несмотря на все утешения веры, Феодор долго не мог осушить слез своих: с ним плакала и столица, погребая юную царевну в девичьем монастыре Вознесенском и разделяя тоску нежной матери, сим ударом навеки охлажденной к мирскому счастию. Злорадствуя в глубине души, Годунов, без сомнения, умел притвориться отчаянным (ибо легче показывать лицемерную скорбь в тайном удовольствии, нежели веселье лицемерное в тайной печали); но снова подозревали сего жестокого властолюбца: думали, что он, быв виновником Евдокииной смерти, уморил и Феодосию. Бог ведал истину; но обагренный святою кровию Димитриевою не имел права жаловаться на злословие и легковерие: все служило ему праведною казнию – и самая клевета невероятная!