Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

Глава IV
Продолжение царствования Иоанна Грозного (1572–1577)

Иоанн въехал в Москву с торжеством и славою. Все ему благоприятствовало. Бедствия, опасности и враги исчезли. Смертоносные болезни и голод прекратились в России. Хан смирился. Султан уже не мыслил о войне с нами. Литва, Польша, сиротствуя без короля, нелицемерно искали Иоанновой дружбы. Швеция не имела ни сил, ни устройства; а царь, оставив в Ливонии рать многочисленную, нашел в Москве 70 000 победителей, готовых к новым победам. Но и без оружия, без кровопролития он мог совершить дело великое, исполнить важный замысел своего отца, возвратить, чего мы лишились в злосчастные времена Батыевы и еще соединить с Россией древнее достояние Пиастов – то есть вследствие мирного, добровольного избрания быть королем польским. Один внутренний мятеж сердца злобного мешал Иоанну наслаждаться сими лестными для его честолюбия видами; но казалось, что Небо, избавив Россию от язвы и голода, хотело тогда смягчить и душу ее царя.

Беспримерными ужасами тиранства испытав неизменную верность народа; не видя ни тени сопротивления, ни тени опасностей для мучительства; истребив гордых, самовластных друзей Адашева, главных сподвижников своего доброго царствования; передав их знатность и богатство сановникам новым, безмолвным, ему угодным: Иоанн к внезапной радости подданных вдруг уничтожил ненавистную опричнину, которая, служа рукою для губителя, семь лет терзала внутренность государства. По крайней мере исчезли сие страшное имя с его гнусным символом, сие безумное разделение областей, городов, двора, приказов, воинства. Опальная земщина назвалась опять Россией. Кромешники разоблачились, стали в ряды обыкновенных царедворцев, государственных чиновников, воинов, имея уже не атамана, но царя, единого для всех россиян, которые могли надеяться, что время убийств и грабежа миновало; что мера зол исполнилась и горестное отечество успокоится под сению власти законной.

Некоторые действия правосудия, совершенные Иоанном в сие время, без сомнения, также питали надежду добрых. Объявив неприятелей великодушного иерарха Филиппа наглыми клеветниками, он заточил соловецкого игумена, лукавого Паисия, на дикий остров Валаам; бессовестного Филофея, епископа рязанского, лишил святительства; чиновника Стефана Кобылина, жестокого, грубого пристава Филиппова, сослал в монастырь Каменного острова и многих иных пособников зла с гневом удалил от лица своего к утешению народа, который в их бедствии видел доказательство, что Бог не предал России в жертву слепому случаю; что есть Всевышний Мститель, закон и правда Небесная!

Оставался еще один, но главный из клевретов тиранства, Малюта Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, наперсник Иоаннов до гроба: он жил вместе с царем и другом своим для суда за пределами сего мира. Любовь к нему государева (если тираны могут любить!) начинала тогда возвышать и благородного юношу, зятя его, свойственника первой супруги отца Иоаннова, Бориса Федоровича Годунова, в коем уже зрели и великие добродетели государственные, и преступное властолюбие. В сие время ужасов юный Борис, украшенный самыми редкими дарами природы, сановитый, благолепный, прозорливый, стоял у трона окровавленного, но чистый от крови, с тонкою хитростию избегая гнусного участия в смертоубийствах, ожидая лучших времен и среди зверской опричнины сияя не только красотою, но и тихостию нравственною, наружно уветливый, внутренне неуклонный в своих дальновидных замыслах. Более царедворец, нежели воин, Годунов являлся под знаменами отечества единственно при особе монарха, в числе его первых оруженосцев, и, еще не имея никакого знатного сана, уже был на Иоанновой свадьбе (в 1571 году) дружкою царицы Марфы, а жена его Мария – свахою: что служило доказательством необыкновенной к нему милости государевой. Может быть, хитрый честолюбец Годунов, желая иметь право на благодарность отечества, содействовал уничтожению опричнины, говоря не именем добродетели опальной, но именем снисходительной, непротивной тиранам политики, которая спускает им многое, осуждаемое верою и нравственностию, но будто бы нужное для их личного, особенного блага, отвергая единственно зло бесполезное в сем смысле: ибо царь не исправился, как увидим, и, сокрушив любезное ему дотоле орудие мучительства, остался мучителем!..

Уже не было имени опричников, но жертвы еще падали, хотя и реже, менее числом; тиранство казалось утомленным, дремлющим, только от времени до времени пробуждаясь. Еще великое имя вписалось в огромную книгу убийств сего царствования смертоносного. Первый из воевод российских, первый слуга государев – тот, кто в славнейший час Иоанновой жизни прислал сказать ему: Казань наша; кто, уже гонимый, уже знаменованный опалою, бесчестием ссылки и темницы, сокрушил ханскую силу на берегах Лопасни и еще принудил царя изъявить ему благодарность отечества за спасение Москвы, – князь Михаил Воротынский через десять месяцев после своего торжества был предан на смертную муку, обвиняемый рабом его в чародействе, в тайных свиданиях со злыми ведьмами и в умысле извести царя; донос нелепый, обыкновенный в сие время и всегда угодный тирану! Мужа славы и доблести привели к царю окованного. Услышав обвинение, увидев доносителя, Воротынский сказал тихо: «Государь, дед, отец мой учили меня служить ревностно Богу и царю, а не бесу; прибегать в скорбях сердечных к алтарям Всевышнего, а не к ведьмам. Сей клеветник есть мой раб беглый, уличенный в татьбе: не верь злодею». Но Иоанн хотел верить, доселе щадив жизнь сего последнего из верных друзей Адашева, как бы невольно, как бы для того, чтобы иметь хотя единого победоносного воеводу на случай чрезвычайной опасности. Опасность миновала – и шестидесятилетнего героя связанного положили на дерево между двумя огнями; жгли, мучили. Уверяют, что сам Иоанн кровавым жезлом своим пригребал пылающие уголья к телу страдальца. Изожженного, едва дышащего, взяли и повезли Воротынского на Белоозеро: он скончался в пути. Знаменитый прах его лежит в обители Св. Кирилла. «О муж великий! – пишет несчастный Курбский. – Муж крепкий душою и разумом! Священна, незабвенна память твоя в мире! Ты служил отечеству неблагодарному, где добродетель губит и слава безмолвствует; но есть потомство, и Европа о тебе слышала: знает, как ты своим мужеством и благоразумием истребил воинство неверных на полях московских к утешению христиан и к стыду надменного султана! Приими же здесь хвалу громкую за дела великие, а там, у Христа Бога нашего, вечное блаженство за неповинную муку!» Знатный род князей Воротынских, потомков св. Михаила Черниговского, уже давно пресекся в России: имя князя Михаила Воротынского сделалось достоянием и славою нашей истории.

Вместе с ним замучили боярина воеводу князя Никиту Романовича Одоевского, брата злополучной Евдокии, невестки Иоанновой, уже давно обреченного на гибель мнимым преступлением зятя и сестры; но тиран любил иногда отлагать казнь, хвалясь долготерпением или наслаждаясь долговременным страхом, трепетом сих несчастных! Тогда же умертвили старого боярина Михайла Яковлевича Морозова с двумя сыновьями и супругою Евдокией, дочерью князя Дмитрия Бельского, славною благочестием и святостию жизни. Сей муж прошел невредимо сквозь все бури московского двора; устоял в превратностях мятежного господства бояр, любимый и Шуйскими, и Бельскими, и Глинскими; на первой свадьбе Иоанновой, в 1547 году, был дружкою, следственно, ближним царским человеком; высился и во время Адашева, опираясь на достоинства; служил в посольствах и воинствах, управлял огнестрельным снарядом в казанской осаде; не вписанный в опричнину, не являлся на кровавых пирах с Басмановыми и с Малютою, но еще умом и трудами содействовал благу государственному; наконец пал в чреду свою, как противный остаток, как ненавистный памятник времен лучших. Так же пал (в 1575 году) старый боярин князь Петр Андреевич Куракин, один из деятельнейших воевод в течение 35 лет вместе с боярином Иваном Андреевичем Бутурлиным, который, пережив гибель своих многочисленных единородцев, умев снискать даже особенную милость Иоаннову, не избавился опалы ни заслугами, ни искусством придворным.

В сей год и в следующие два казнили окольничих Петра Зайцева, ревностного опричника; Григория Собакина, дядю умершей царицы Марфы; князя Тулупова, воеводу дворового, следственно, любимца государева, и Никиту Борисова; крайчего, Иоаннова шурина, Марфина брата, Калиста Васильевича Собакина и оружничего князя Ивана Деветелевича. Не знаем вины их или, лучше сказать, предлога казни. Видим только, что Иоанн не изменял своему правилу смешения в губительстве: довершая истребление вельмож старых, осужденных его политикою, беспристрастно губил и новых; карая добродетельных, карал и злых. Так он в сие же время велел умертвить псковского игумена Корнилия, мужа святого, смиренного ученика его Вассиана Муромцева и новгородского архиепископа Леонида, пастыря недостойного, алчного корыстолюбца: первых каким-то мучительским орудием раздавили; последнего обшили в медвежью кожу и затравили псами!.. Тогда уже ничто не изумляло россиян: тиранство притупило чувства… Пишут, что Корнилий оставил для потомства историю своего времени, изобразив в ней бедствия отечества, мятеж, разделение царства и гибель народа от гнева Иоаннова, глада, мора и нашествия иноплеменников.

Здесь Курбский повествует еще о гибели добродетельного архимандрита Феодорита. Сей муж, быв иноком Соловецкой обители, другом св. Александра Свирского и знаменитого старца Порфирия, гонимого отцом Иоанновым за смелое ходатайство о несчастном князе Шемякине, имел славу крестить многих диких лопарей; не убоялся пустынь снежных; проник в глубину мрачных, хладных лесов и возвестил Христа Спасителя на берегах Туломы; узнав язык жителей, истолковал им Евангелие, изобрел для них письмена, основал монастырь близ устья Колы, учил, благотворил подобно св. Стефану Пермскому и с сердечным умилением видел ревность сих мирных, простодушных людей к вере истинной. В 1560 году по воле Иоанна он ездил в Константинополь и привез ему от тамошнего греческого духовенства благословение на сан царский вместе с древнею книгою венчания императоров византийских. После того жил в Вологде, в монастыре Св. Димитрия Прилуцкого и, несмотря на старость, часто бывал в своей любимой Кольской обители, у новых христиан лапландских; ездил из пустыни в пустыню, летом реками и морем, зимою на оленях; находил везде любовь к нему и внимание к его учению. Всеми уважаемый, и самим царем, Феодорит возбудил гнев Иоаннов дружбою к князю Курбскому, бывшему духовному сыну сего ревностного христианского пастыря: дерзнул напомнить государю о жалостной судьбе знаменитого беглеца, столь же несчастного, сколь и виновного; дерзнул говорить о прощении. Феодорита утопили в реке, по сказанию некоторых; другие уверяли, что он хотя и заслужил опалу, но мирно преставился в уединении.

Русское посольство к императору Священной Римской империи Максимилиану II в Регенсбурге, 1576 г. Гравюра неизвестного художника

Не щадя ни добродетели, ни святости, требуя во всем повиновения безмолвного, Иоанн в то же время с удивительным хладнокровием терпел непрестанные местничества наших воевод, которые в сем случае не боялись изъявлять самого дерзкого упрямства: молча видели казнь своих ближних; молча склоняли голову под секиру палачей: но не слушались царя, когда он назначал им места в войске не по их родовому старейшинству. Например, чей отец или дед воеводствовал в большом полку, тот уже не хотел зависеть от воеводы, коего отец или дед начальствовал единственно в передовом или в сторожевом, в правой или в левой руке. Недовольный отсылал указ государев назад с жалобою, требуя суда. Царь справлялся с книгами Разрядными и решил тяжбу о старейшинстве или в случаях важных ответствовал: «Быть воеводам без мест; каждому оставаться на своем впредь до разбора». Но время действовать уходило, ко вреду государства, и виновник не подвергался наказанию. Сие местничество оказывалось и в службе придворной: любимец Иоаннов, Борис Годунов, новый крайчий, (в 1578 году) судился с боярином князем Василием Сицким, которого сын не хотел служить наряду с ним за столом государевым; несмотря на боярское достоинство князя Василия, Годунов царскою грамотою был объявлен выше его многими местами для того, что дед Борисов в старых Разрядах стоял выше Сицких. Дозволяя воеводам спорить о первенстве, Иоанн не спускал им оплошности в ратном деле: например, знатного сановника князя Михайла Ноздроватого высекли на конюшне за худое распоряжение при осаде Шмильтена.

«Но сии люди, – пишет историк ливонский, – ни от казней, ни от бесчестия не слабели в усердии к их монарху. Представим достопамятный случай. Чиновник Иоаннов, князь Сугорский, посланный (в 1576 году) к императору Максимилиану, занемог в Курляндии. Герцог из уважения к царю несколько раз наведывался о больном чрез своего министра, который всегда слышал от него сии слова: жизнь моя ничто: лишь бы государь наш здравствовал. Министр изъявил ему удивление. Как можете вы, – спросил он, – служить с такою ревностию тирану? Князь Сугорский ответствовал: Мы, русские, преданы царям, и милосердным, и жестоким. В доказательство больной рассказал ему, что Иоанн незадолго пред тем велел за малую вину одного из знатных людей посадить на кол; что сей несчастный жил целые сутки, в ужасных муках говорил со своею женою, с детьми и беспрестанно твердил: Боже! помилуй царя!..» То есть россияне славились тем, чем иноземцы укоряли их: слепою, неограниченною преданностию к монаршей воле в самых ее безрассудных уклонениях от государственных и человеческих законов.

Н. В. Неврев. Василиса Мелентьева и Иван Грозный

В сии годы необузданность Иоаннова явила новый соблазн в преступлении святых уставов церкви с бесстыдством неслыханным. Царица Анна скоро утратила нежность супруга своим ли бесплодием или единственно потому, что его любострастие, обманывая закон и совесть, искало новых предметов наслаждения: сия злосчастная, как некогда Соломония, должна была отказаться от света, заключилась в монастыре Тихвинском и, названная в монашестве или в схиме Дариею, жила там до 1626 года; а царь, уже не соблюдая и легкой пристойности, уже не требуя благословения от епископов, без всякого церковного разрешения женился (около 1575 года) в пятый раз, на Анне Васильчиковой. Но не знаем, дал ли он ей имя царицы, торжественно ли венчался с нею: ибо в описании его бракосочетаний нет сего пятого; не видим также никого из ее родственников при дворе, в чинах, между царскими людьми ближними. Она схоронена в Суздальской девичьей обители, там, где лежит и Соломония. Шестою Иоанновою супругою – или, как пишут, женищем – была прекрасная вдова Василиса Мелентьева: он без всяких иных священных обрядов взял только молитву для сожития с нею! Увидим, что сим не кончились беззаконные женитьбы царя, ненасытного в убийствах и в любострастии!

Глава V
Продолжение царствования Иоанна Грозного (1577–1582)

Торжествуя в Москве свои ливонские завоевания, презирая Батория и Швецию, Иоанн, кажется, не видал, не угадывал великих для себя опасностей; однако ж искал союзников: писал к новому императору Рудольфу в ответ на его уведомление о кончине Максимилиановой; изъявлял готовность заключить с ним договор о любви и братстве; посылал в Вену дворянина Ждана Квашнина в надежде склонить цесаря к войне с общим недругом, чтобы изгнать Стефана, разделить Польшу, Литву – наконец ополчиться со всею Европою на султана: главная мысль сего времени, внушенная папами императорам! При дворе венском жил тогда знаменитый беглец, сирадский воевода Альбрехт Ласко, враг Стефанов, который имел тайные сношения с Иоанном: государь убеждал его одушевить умом своим и ревностию медленную, слишком хладнокровную политику австрийскую. Заметим, что Квашнин должен был разведать в Германии, дружен ли папа с императором, с королями испанским, французским, шотландским, Елисаветою Английскою; усмирились ли внутренние мятежи во Франции; какие переговоры идут у цесаря с нею и с другими державами; сколько у него дохода и войска. Так, со времен Иоанна III, первоначальника державы Российской и государственной ее системы, цари наши уже не чуждались Европы; уже всегда хотели знать взаимные отношения государств, отчасти из любопытства, свойственного разуму деятельному, отчасти и для того, чтобы в их союзах и неприязни искать непосредственной или хотя отдаленной выгоды для нашей собственной политики. Но Квашнин возвратился [18 июня 1578 г.] только с обещанием, что император не замедлит прислать кого-нибудь из первых вельмож в Москву, желая утвердить дружбу с нами; и к неудовольствию Иоанна Рудольф жаловался ему на бедственное опустошение Ливонии, несогласное ни с их братством, ни с человеколюбием, ни со справедливостью. Квашнин привез также грамоту от венгерского воеводы Роберта, который, хваля ум сего царского посланника, молил Иоанна как второго христианского венценосца быть спасителем Европы, обещал ему знатное вспоможение золотом и людьми в войне с турками, убеждал его взять Молдавию, отказанную России умершим в Москве господарем Богданом. Сие письмо было тайное: ибо австрийский кабинет, издавна опасливый, без сомнения, не дозволил бы магнату венгерскому от имени своего народа сноситься с чужеземным государем о делах столь важных. Роберт уже знал императора, искусного химика, астронома и всадника, но весьма худого монарха; предвидел грозу для Венгрии от властолюбия султанов и желал противоборствовать оному новым властолюбием России, ославленной тогда могуществом: ибо Максимилиановы послы, бывшие у нас в 1576 году, распустили слух в Европе о несметности Иоаннова войска. Но слабодушный преемник Максимилианов хотя и ненавидел Батория, хотя и трепетал султана, но не думал воспользоваться союзом царя для того, чтобы взять Польшу и спасти Венгрию.

Царь Иван Васильевич Грозный. Портрет из «Царского титулярника», 1672 г.

[1578 г.] Другим естественным союзником нашим мог быть король датский Фридерик: несмотря на мир со Швецией, он не верил ее дружбе, искал Иоанновой и (в 1578 году) прислал в Москву знатных чиновников Якова Ульфельда и Григория Ульстанда с жалобою, что россияне заняли в Ливонии некоторые датские владения: Габзаль, Леаль, Лоде, и с предложением вечного мира на условиях, выгодных для обеих держав. Фридерик желал иметь часть Эстонии и способствовать нам в изгнании шведов, хвалясь тем, что он не принял никаких льстивых обещаний врага нашего, Стефана. Но гордые, непреклонные бояре московские, как пишет Ульфельд, думали только о выгодах собственного властолюбия; не оказали ни малейшего снисхождения; не хотели слушать ни требований, ни противоречий; отвергли искренний союз Дании, вечный мир и заключили единственно перемирие на 15 лет, коего условия были следующие: 1) король признает всю Ливонию и Курляндию собственностью царя, а царь утверждает за ним остров Эзель с его землями и городами; 2) первому не давать ни людей, ни денег Баторию, ни шведам в их войне с Россией, которая также не будет помогать врагам Дании; 3) в Норвегии восстановятся древние границы между российскими и датскими владениями; 4) с обеих сторон объявляются полная свобода для купцов и безопасность для путешественников; 5) Фридерик не должен останавливать немецких художников на пути в Москву. За сей договор, явно выгодный для одного царя, Ульфельд лишился Фридериковой милости и, злобясь на россиян, в описании своего путешествия клянет их упрямство, лукавый ум, необузданность беспримерную.

Желая если не союза, то хотя мира с Девлет-Гиреем, уже слабым, издыхающим, Иоанн не преставал сноситься с ним через гонцов; если не уступал, то и не требовал ничего, кроме шертной грамоты и мирного бездействия от хана. Девлет-Гирей умер (29 июня 1577 [года]), и сын его Магмет-Гирей, заступив место отца, весьма дружелюбно известил о том Иоанна; сделал еще более: напал на Литву, разорил и выжег немалую часть земли Волынской, исполняя совет вельмож, которые говорили, что новый хан должен ознаменовать свое воцарение пожарами и кровопролитием в землях соседственных! Иоанн спешил отправить к нему знатного сановника князя Мосальского с приветствием, с богатыми дарами, каких дотоле не видала Таврида, и с наказом весьма снисходительным; например: «Бить челом хану; обещать дары ежегодные в случае союза, но не писать их в шертную грамоту; требовать, но без упорства, чтобы Магмет-Гирей называл великого князя царем; вообще вести себя смирно, убегать речей колких, и если хан или вельможи его вспомянут о временах Калиты и царя Узбека, то не оказывать гнева, но ответствовать тихо: не знаю старины; ведают ее Бог и вы, государи!» Столь домогался Иоанн найти сподвижника в новом хане, чтобы обуздать Стефана ужасом крымских, гибельных для Литвы набегов! Но сия политика, счастливая только в государствование Иоанна III, ни для сына, ни для внука его не имела успеха. Магмет-Гирей за свою дружбу хотел Астрахани, обещая отдать нам Литву и Польшу! Хотел также, чтобы царь свел казаков с Днепра и с Дона. Сии требования были объявлены ханскими послами в Москве. Им сказали, что днепровские и донские казаки не зависят от нас; что первые служат Баторию, а вторые суть беглецы российские и литовские, коих велено казнить, где явятся в наших пределах; что оружие и вера навеки утвердили Астрахань за Россиею; что там уже воздвигнуты храмы Бога христианского, основаны монастыри, живут коренные христиане. Магмет-Гирей твердил царю: «Ты уступал нам сей город: исполни же обещание! Тогда вдовы и сироты ваши могут спокойно ходить в серебре и золоте: никто из моих воинов не тронет их на самых пустынных дорогах». Между тем он просил четырех тысяч рублей: государь послал ему тысячу; не жалел даров ни для жен, ни для вельмож его, но не достиг цели: Стефан предупредил нас и, купив постыдное дружество сего атамана разбойников, мог действовать всеми силами против России.

Любя великие дела и славу, но умея ждать времени и случая, Баторий, занятый осадою Данцига, как бы равнодушно видел успехи Иоанновы в Ливонии; без сомнения, знал, что не переговорами, а мечом должно решить дело, однако ж писал царю, что он удивляется его явному недружелюбию и предлагает не лить крови, буде еще можно согласить миром выгоды, честь, безопасность обеих держав, России и Польши. «Твоя досада неосновательна, – ответствовал ему Иоанн. – Взяв города свои в Ливонии, я выслал оттуда людей ваших без всякого наказания. Ты король, но не ливонский». Послы Стефановы, воеводы мазовецкий и минский, прибыв в Москву (в январе 1578 [года]), торжественно объявили боярам, что король мыслит единственно о спокойствии держав христианских, хочет жить в дружбе со всеми и в особенности с Россией; что перемирие нарушено неприятельскими действиями царя в Ливонии; что Стефан уполномочил их (послов) восстановить тишину навеки. Для сего бояре требовали, чтобы король, именуя Иоанна царем, великим князем смоленским и полоцким, не вступался ни в Ливонию, ни в Курляндию, нераздельную с нею, и еще отдал России Киев, Канев, Витебск с другими городами; а паны королевские требовали не только всей Ливонии, но и всех древних российских областей от Калуги до Чернигова и Двины. Видя невозможность мира, согласились единственно возобновить перемирие на три года, но в русскую грамоту включили слова: королю не вступаться в Ливонию (чего не было в польской грамоте), и государь, утверждая сей договор обыкновенною присягою, сказал: «Целую крест соседу моему, Стефану королю, в том, что исполню условия; а Ливонской и Курляндской земли не отступаюсь». Сановники Карпов и Головин поехали к Стефану быть свидетелями его клятвы и разменяться записями. Но сей договор остался без действия и не унял кровопролития.

Уже обстоятельства начали изменяться к досаде Иоанна и ко вреду России. Еще в 1577 году шведский адмирал Гилленанкер с вооруженными судами явился перед Нарвою, сжег там деревянные укрепления, умертвил и взял в плен несколько россиян; другая толпа шведов опустошила часть Кексгольмского уезда. Ревельцы и Шенкенберг-Аннибал также непрестанными впадениями тревожили Эстонию российскую; а воеводы Иоанновы спокойно отдыхали в городах, презирая слабых врагов и своим бездействием вселяя в них смелость. Пишут, что литовские сановники, желая отнять у нас Дюнебург, употребили хитрость: как бы в знак дружбы прислали тамошним московским воинам бочку вина, ночью ворвались в крепость и всех их умертвили пьяных. Немцы, служащие Баторию, столь же внезапно и легко взяли еще гораздо важнейшее место, Венден, прославленный великодушною гибелью Магнусовой дружины и жестокою местью царя. Оплошные воеводы не видали, не слыхали, как немцы, подделав ключи к воротам венденским, вступили в город, чтобы резать сонных россиян. В то же время сведал Иоанн, что тень мнимого королевства Ливонского, изобретение хитрой его политики, исчезла наконец бегством мнимого короля. Измена, уже давно замышляемая, совершилась: жертва честолюбия и страха, Магнус, снова присягнув в верности к Иоанну, снова обратился к Баторию, заключил с ним договор и тайно уехал из Оберпалена в Курляндию, в городок Пильтен, вместе с юною супругою, которая не без горести пожертвовала ему своим отечеством, хотя и не могла любить дяди, убийцы несчастных ее родителей.

Легковерие не было свойственно Иоанну: он, конечно, не удивился бегству Магнуса, желав только на время иметь в нем орудие для своей политики; но казался изумленным, винил себя в излишнем милосердии к вероломному и послал знатнейших воевод к Вендену, князя Ивана Федоровича Мстиславского с сыном, боярина Морозова и других, чтобы землю, омоченную там кровью россиян, омочить немецкою; но воеводы не умели взять крепости: стреляли из пушек и, сделав пролом в стене, удалились: ибо сведали, что на них идут воеводы Баториевы, Дембинский, Бюринг и Хоткевич. Сию неудачу загладили младшие сановники царские, князь Иван Михайлович Елецкий и дворянин Леонтий Григорьевич Волуев: с горстью людей осажденные в Ленвардене рижскими немцами и литовским воеводою, не имея хлеба, имея только железо и порох, они бились как герои в течение месяца: питались лошадиным мясом, кожами, и своим мужеством, своим терпением победили неприятеля: он ушел, оставив множество трупов под стенами. Между тем шведы и неутомимый Шенкенберг-Аннибал сожгли предместье Дерпта и всех захваченных ими россиян умертвили, жен и детей. Не было милосердия, ни человечества: обе стороны в ужасных своих лютостях оправдывались законом мести.

М. Кобер. Портер польского короля Стефана Батория

В конце лета [1578 г.] воеводы московские, князья Иван Юрьевич Голицын, Василий Агишевич Тюменский, Хворостинин, Тюфякин, приступили к Оберпалену, занятому шведами после Магнусова бегства с согласия тамошних немцев. Взяв сию крепость и 200 пленников, воеводы отослали их в Москву на казнь и смерть; должны были идти немедленно к Вендену, но, споря между собою о начальстве, не исполняли царского указа: Иоанн с гневом прислал в Дерпт знаменитого дьяка Андрея Щелкалова и любимого дворянина своего Данила Салтыкова, велев им сменить воевод в случае их дальнейшего ослушания. Наконец они выступили, дав время изготовиться неприятелю и литовцам соединиться со шведами; осадили Венден и через несколько дней (21 октября) увидели неприятеля за собою: Сапега с литвою и немцами, генерал Бое со шведами напали на 18 000 россиян, едва успевших построиться вне своих окопов. Долго бились мужественно; но худая конница татарская в решительный час выдала нашу пехоту и бежала. Россияне дрогнули, смешались, отступили к укреплениям, где сильною пальбою еще удерживали стремление неприятеля. Ночь прекратила битву: Сапега и Бое хотели возобновить ее, ждали утра; но первый вождь московский Голицын, окольничий Федор Шереметев, князь Андрей Палецкий вместе с дьяком Щелкаловым, равно умным и малодушным, в безумии страха уже скакали на борзых конях к Дерпту, оставив войско ночью в ужасе, коего следствием было общее бегство. Еще некоторые говорили о долге и чести; их не слушали – но они говорили, что думали, и явили пример, достойный лучших времен Рима: воеводы – боярин князь Василий Андреевич Сицкий, окольничие Василий Федорович Воронцов (начальник огнестрельного снаряда), Данило Борисович Салтыков, князь Михайло Васильевич Тюфякин не тронулись с места, хотели смерти и нашли ее, когда неприятель в следующее утро, видя единственно горсть великодушных в стане, всеми силами на них ударил; окольничего Татева, князей Хворостинина, Семена Тюфякина, дьяка Клобукова взял в плен; кинулся на снаряд огнестрельный и с изумлением увидел редкое действие воинской верности: московские пушкари, ужасаясь мысли отдаться неприятелю, повесились на своих орудиях… Сии люди не мечтали о славе; имена их остались неизвестными: самое дело не дошло бы до потомства, если бы умный секретарь королевский Гейденштейн не внес оного в свою историю, с удивлением души благородной, чувствительной к великому и в самых неприятелях. Добычею победителей были 17 пушек, весь обоз и множество коней татарских. Число убитых россиян простиралось за 6000. Так начались важные успехи Баториевы и невзгоды Иоанновы в сей войне злосчастной, но не бесславной для России, которая все имела для победы: и силу, и доблесть, но не имела великодушного отца государя!

Доселе Иоанн не мыслил искренно о мире: без сомнения, думал, что и перемирие не будет утверждено королем с обязательством не вступаться в Ливонию; ждал вестей, с одной стороны, от послов московских из Кракова, с другой – от воевод о чаемом, легком взятии Вендена, и не хотел видеть Стефанова гонца, присланного к нему с убеждением заключить особенный договор о городах ливонских. Встревоженный судьбою нашего войска под Венденом, Иоанн немедленно [11 января 1579 г.] ответствовал на письмо Баториево, что он согласен дружелюбно решить судьбу Ливонии, будет ждать для того новых послов королевских в Москву, удивляется невозвращению наших из Кракова и ревностно желает честного мира. Но Баторий уже изготовился к войне, смирив Данциг.

[1579 г.] Сей опасный враг, изъявляя нам миролюбие, в то же время предлагал варшавскому сейму необходимость утвердить оружием безопасность государства. «Имеем двух злых неприятелей, – сказал он. – Крымцы жгут, россияне берут наши владения. Идти ли на обоих вместе или с кого начать?» Уже присутствие великого мужа одушевляло вельмож и дворянство ревностию ко благу отечества: Баторий знал худо язык, но твердо историю Литвы и Польши; исчислил земли, отнятые у них Россиею; винил слабость королей, льстил народному самолюбию, указывал на меч свой и слушал рассуждения сейма. «Таврида, – говорили паны, – зависит от султана: наступательная война с нею может раздражить его; когда мы будем в Тавриде, оттоманы будут в Польше. И что корысти? Сей дикий неприятель всегда грабит и всегда беден. Лучше до времени искать мира с ханом. Государство Московское велико и сильно: тем славнее победа! Оно цветет изобилием природы и торговлею: тем более добычи!» Решили единогласно воевать Россию; велели собирать многочисленное войско; обременили неслыханными дотоле налогами владельцев и граждан: никто не противился; вооружались и платили с чувством или с видом усердия. Не обольщая себя излишнею надеждою на собственные силы, Баторий требовал вспоможения от других держав, от султана и папы! Желая снискать особенное благоволение первого, он не усомнился нарушить святую обязанность чести: ибо думал, что совесть должна молчать в политике и что государственная выгода есть главный закон для государя. В самое то время, когда Стефан везде искал мира и союза, чтобы усильно действовать против нас, бедный казак днепровский, родом волох, славный наездник и силач (одною рукою ломавший надвое подкову и для сего прозванный Подковою), умел с толпою бродяг нечаянно завоевать Валахию, где властвовал присяжник султанский, друг Баториев, господарь Петр. Оскорбленный таким успехом дерзости, Стефан послал войско изгнать хищника. Но мужественный казак, воеводами и словом Батория удостоверенный в личной безопасности, сдался им добровольно. Что же сделал король? Велел отсечь ему голову в угодность султану и в присутствии его посла, сказав вельможам: «Для народного права не раздражу сильного ко вреду государства!» Сие вероломство доставило Баторию одну ласку Амуратову: умный визирь Махмет сказал послам Стефановым в Царьграде: «Желаем королю славы и победы; возможно, хотя и нелегко, одолеть царя московского, коего один султан превосходит грозою». Папа обещал Баторию ходатайствовать за него во всех кабинетах Европы и прислал меч с благословением, а курфюрст бранденбургский несколько пушек. Король датский, тайно доброхотствуя врагу нашему, колебался, ждал следствия; но шведский немедленно заключил с ним оборонительный и наступательный союз. Хан требовал даров от Литвы и получил их с условием содействовать ей в войне Российской. Из Трансильвании шла к Стефану его старая, опытная дружина, из земли Немецкой рать наемная. Еще недоставало доходов государственных для всех воинских издержек: он умерил расходы двора; сыпал в казну собственное золото и серебро; занимал, где мог; осматривал, учил войско; готовил съестные припасы – и, как бы еще имея много свободного времени, учреждал новые судилища, давал новые уставы государственные, льстил дворянству, утверждал власть королевскую.