Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

Одним словом, здравая политика нудила нас удалять войну, сколько возможно. Еще Стефан бодрствовал духом и телом, отпуская князя Троекурова; величавый и гордый в приветствиях, с видом суровым дал ему руку; велел кланяться Феодору… и сим заключил свои деяния в отношении к России, которая ненавидела и чтила его: ибо он, враждуя нам, исполнял законный долг, предписываемый государю пользою государства, и лучше легкомысленных панов ведал невозможность истинного мира и трудность соединения королевства их с царством Московским. Уже Баторий назначил день сейма в Варшаве, чтобы утвердить будущую судьбу королевства заблаговременным избранием своего преемника, истиною и красноречием оживить в сердцах любовь к отечеству, ревность к славе; наконец исторгнуть согласие на войну с Россией. Но судьба не благоприятствовала замыслам великого мужа, как увидим в следующей главе.

В сих последних сношениях с Баторием правительство наше имело еще особенную, тайную цель: хотело возвратить отечеству изгнанников и беглецов Иоаннова царствования не столько из милосердия, сколько для государственной выгоды. Слыша, что некоторые из них желают, но бояться ехать в Россию, царь посылал к ним милостивые грамоты – именно к князю Гаврилу Черкасскому, Тимофею Тетерину, мурзе Купкееву, Девятому Кашкарову, к самому изменнику Давиду Бельскому (свойственнику Годунова), – обещая им забвение вины, чины и жалованье, если они с раскаянием и с усердием явятся в Москве, чтобы доставить нам все нужные сведения о внутреннем состоянии Литвы, о видах и способах ее политики. Феодор прощал всех беглецов, кроме несчастного Курбского (вероятно, что его уже не было на свете) и кроме нового изменника, Михайла Головина: выведав от него много тайного о России, Баторий имел у нас и собственных лазутчиков между купцами литовскими: для чего Феодор велел им торговать единственно в Смоленске, запретив ездить в Москву.

Стараясь удалить разрыв с Литвою, но ожидая его непрестанно, царь оказывал тем более миролюбия и снисходительности в делах со шведским королем, чтобы вдруг не иметь двух неприятелей, однако ж не забывая достоинства России, чувствуя необходимость загладить ее стыд возвратом нашей древней собственности, похищенной шведами, и только отлагая войну до удобнейшего времени. Сведав о кончине Иоанновой, эстонский наместник Делагарди спрашивал у новгородского воеводы князя Василия Федоровича Шуйского-Скопина, хотим ли мы наблюдать договор, заключенный на берегу Плюсы, и будут ли наши послы в Стокгольме для условия о вечном мире? Но в письме своем, как бы желая досадить царю, он назвал короля Великим Князем Ижерским и Шелонския пятины в земле Русской. Ему отвечали, что Россия никогда не слыхала о шведском великом князе пятины Шелонской; что он (Делагарди) может извиниться единственно неведением государственных обычаев, будучи иноземцем и пришлецом, удаленным от двора и дел думных; что царь исполняет договор отца своего, не любит бедствий войны и ждет послов шведских, а своих не может отправить в Стокгольм. Колкость произвела брань. Делагарди в новом письме к Шуйскому говорил о старом невежестве, о безумной гордости россиян, еще необразумленных худыми ее следствиями. «Знайте, – писал он, – что меня не именуют чужеземцем в высокохвальном королевстве Шведском: правда, нередко удаляюсь от двора, но единственно для того, чтобы учить вас смирению. Вы не забыли, думаю, сколько раз мои знамена встречались с вашими, то есть сколько раз вы уклоняли их предо мною и спасались бегством?» Ответом на сию непристойность было молчание презрения. Еще благоразумнее и достохвальнее поступил Феодор в личном сношении с королем Иоанном. Предлагая нам не возобновлять гибельного кровопролития, Иоанн в грамоте к царю употребил следующее выражение: «Отец твой, терзая собственную землю, питаясь кровию подданных, был злым соседом и для нас, и для всех иных венценосцев». Сию грамоту Феодор возвратил королю, велев сказать гонцу его, что сыну не пишут так о родителе! Но слова не мешали делу: боярин князь Федор Дмитриевич Шестунов и думный дворянин Игнатий Татищев съехались (25 октября 1585 года) на устье Плюсы, близ Нарвы, со шведскими знатными сановниками Класом Тоттом, Делагарди и другими. Шведы требовали Новгорода и Пскова, а мы и взятых ими городов российских, и всей Эстонии, и семисот тысяч рублей деньгами; смягчались, уступали с обеих сторон и не могли согласиться. Шведы грозили нам союзом с Баторием и нанятием ста тысяч воинов: мы грозили им силою одной России, прибавляя: «Не имеем нужды подобно вам закладывать города свои и нанимать воинов; действуем собственными руками и головами». Последние наши условия для мира, отвергнутые шведами, состояли в том, чтобы король возвратил нам Ивангород, Яму, Копорье за 10 000 рублей или 20 000 венгерских червонцев. Сказали: «Да будет же война!» Но одумались и в декабре 1585 года утвердили перемирие на четыре года без всяких уступок, с обязательством вновь съехаться послам обеих держав в августе 1586 года для соглашения о мире вечном. Во время сих переговоров надменный Делагарди утонул в Нарове.

Еще две державы европейские находились тогда в сношениях с Феодором: Австрия и Дания. Известив Рудольфа о своем воцарении, он предлагал ему дружбу и свободную торговлю между их государствами. Сановника московского Новосильцова честили в Праге, где жил император: не только австрийские министры, но и легат римский, послы испанский, венецианский давали ему обеды; расспрашивали его о Востоке и Севере; о Персии, землях каспийских и Сибири; славили могущество царя и хвалили разум посланника, действительно разумного, как то свидетельствуют его бумаги. Он доносил Боярской думе, что Рудольф занимался более своею великолепною конюшнею, нежели правлением, уступив тягостную для него власть умному вельможе Адаму Дитрихштейну; что император, бедный казною, не стыдится платить дань султану, единственно на время удаляя тем грозу меча оттоманского; что состояние Европы печально; что Австрия бедствует в мире, а Франция в войне междоусобной; что Филипп II, подозревая сына (Карлоса) в умысле на жизнь отца, думает объявить наследником Испании Эрнеста, цесарева брата. В сих донесениях Новосильцов описывает и предметы гражданской жизни, плоды народного образования, заведения полезные или приятные, им виденные и неизвестные в России, даже сады и теплицы, исполняя посольский наказ любопытного Годунова. Министры австрийские за тайну объявили ему желание утвердить союз с Россией, чтобы низвергнуть Батория и разделить его королевство; но сия мысль, излишне смелая для слабого Рудольфа, осталась без действия: император хотел послать к царю собственного вельможу и не сдержал слова, написав с Новосильцовым единственно учтивое письмо к Феодору.

Фридерик, король датский, быв в явной недружбе с Иоанном, спешил уверить нового царя в искреннем доброжелательстве; прислал в Москву знатного чиновника; писал с ним, что всемирная слава о христианском нраве и чувстве Феодоровых дает ему надежду прекратить все старые неудовольствия и возобновить дружественные связи с Россией, государственные и торговые. Сии связи действительно возобновились, и Дания уже не мыслила тревожить нашей морской северной торговли, желая только участвовать в ее выгодах.

Будучи в мире – по крайней мере на время – с христианскою Европою, Россия, спокойная внутри, хотя и не страшилась, однако ж непрестанно береглась Тавриды. Магмет-Гирей, обещая союз и царю и Литве, тайно сносясь с черемисою и явно посылая толпы разбойников в наши юго-восточные пределы, пал от руки брата, Ислам-Гирея, который с янычарскою дружиною и с именем хана прибыл из Константинополя. Убийством наследовав и трон и политику своего предместника, Ислам писал к Феодору: «Отец твой купил мир с нами десятью тысячами рублей, сверх мехов драгоценных, присланных от вас моему брату. Дай мне еще более – и мы раздавим литовского недруга: с одной стороны мое войско, с другой – султанское, с третьей – ногаи, с четвертой полки твои устремятся на его землю», – и в то же время крымские шайки вместе с азовцами, с ногаями Казыева улуса жгли селения в уездах Белевском, Козельском, Воротынском, Мещовском, Мосальском: думный дворянин Михайло Безнин с легкою конницею встретил их на берегу Оки, под слободою Монастырскою, разбил наголову, отнял пленников и получил от царя золотую медаль за свое мужество. Еще два раза крымцы, числом от тридцати до сорока тысяч, злодействовали в Украйне: в июне 1587 года они взяли и сожгли Кропивну. Воеводы московские били, гнали их, следом пепла и крови; не отходили от берегов Оки; стояли в Туле, в Серпухове, ожидая самого хана. Таврида уподоблялась для нас ядовитому гаду, который издыхает, но еще язвит смертоносным жалом: ввергала огонь и смерть в пределы России, невзирая на свое изнурение и бедствия, коих она была тогда жертвою. Сыновья Магмет-Гиреевы, Сайдет и Мурат, изгнанные дядею, (в 1585 году) возвратились с пятнадцатью тысячами ногаев, свергнули Ислам-Гирея с престола, взяли его жен, казну, опустошили все улусы. Сайдет назвался ханом; но Ислам, бежав в Кафу, через два месяца снова изгнал племянников, с 4000 султанских воинов одержав над ними победу в кровопролитной сече; умертвил многих князей и мурз, обвиняемых в измене; окружил себя турками и дал им волю насильствовать, убивать и грабить. Пользуясь сими обстоятельствами, царь предложил убежище изгнанникам Сайдету и Мурату: дозволил первому кочевать с толпами ногайскими близ Астрахани; звал второго в Москву, честил, обязал присягою в верности и с двумя воеводами отпустил в Астрахань, где надлежало ему быть орудием нашей политики и где встретили его как знаменитого князя владетельного: войско стояло в ружье; в крепости и в пристани гремели пушки, били в набаты и в бубны, играли в трубы и в сурны. В сем древнем городе, наполненном купцами восточными, Мурат явился с великолепием царским: открыл пышный двор; торжественно принимал соседственных князей и послов их, держа в руке хартию Феодорову со златою печатью, именовал себя владыкою четырех рек: Дона, Волги, Яика и Терека, всех вольных улусников и казаков; хвалился растоптать Ислама и смирить надменного султана; говорил: «Милостию и дружбою царя московского будем царями: брат мой крымским, я астраханским; для того великие люди российские даны мне в услугу». Так говорил он своим единоверцам, а воеводу астраханского князя Федора Михайловича Лобанова-Ростовского тайно убеждал избавить его от строгого, явного присмотра, дабы ногаи и крымцы имели к нему более доверенности и не видали в нем раба московского: ибо Лобанов и другие воеводы, сохраняя пристойность, наблюдали за всеми движениями Мурата. Величаясь знаками наружного уважения, он ездил в мечеть сквозь ряды многочисленных стрельцов, но не мог ни с кем объясняться без свидетелей. Между тем служил нам ревностно: склонял ногаев к тишине и к покорности; уверял, что царь единственно для их безопасности и для обуздания хищных казаков строит города на Самаре и на Уфе; грозил огнем и мечом мятежному князю сей Орды Якшисату за неприязнь к России и вместе с братом своим Сайдетом готовился ударить на Тавриду с ногаями, казаками, черкесами, ожидая только Феодорова повеления, пушек и десяти тысяч обещанных ему стрельцов для сего предприятия.

[1585–1587 гг.] Но царь медлил. Опасаясь Стефана гораздо более, нежели Ислама, и неуверенный в мире с первым, он писал к Мурату (в феврале 1587 года): «Благоприятное время для завоевания Тавриды еще не наступило: мы должны прежде усмирить иного врага, сильнейшего. Будь готов с верными ногаями и казаками идти к Вильне, где встретишься со мною; и когда управимся со своим литовским недругом, тогда легко истребим и вашего: поздравим Сайдет-Гирея ханом улусов крымских». А к Исламу приказывал государь в сие же время: «Хан Сайдет-Гирей, царевич Мурат, князья ногайские, черкесские, шавкальские, тюменские и горские молят нас о дозволении свергнуть тебя с престола. Еще удерживаем их на время; еще можем забыть твои разбои, буде искренно желаешь ополчиться на Литву, когда выйдет срок перемирия, заключенного нами с ее властителем кровожадным: ибо мы верны слову и договорам. Я сам поведу рать свою от Смоленска к Вильне; а ты с главною силою иди в Волынию, в область Галицкую и далее; вели иной рати идти к Путивлю, где она соединится с нашею северскою, чтобы осадить Киев, имея с правой стороны мое войско астраханское, коему должно с царевичем Муратом также вступить в Литву. Испытав худые следствия впадений в Россию, испытай счастия союзом с нею». Предвидя, что Сайдет, низвергнув Ислама, подобно ему сделался бы для нас атаманом разбойников и что мы променяли бы только одного варвара на другого, Феодор обольщал сыновей Магмет-Гиреевых Крымским ханством, а хана ужасал ими, чтобы иметь более силы для войны с Баторием. Сия хитрость не осталась без действия: Ислам, боясь племянников, уверял Феодора, что впадения крымцев в Россию происходили от своевольства некоторых мурз, казненных за то без милосердия; что он ждет московского посла с шертною грамотою и наступит всеми силами на Литву. Ислам в самом деле объявил своим улусникам, что им до времени лучше грабить Стефанову землю, нежели Феодорову!

Ханская мечеть в Касимове с минаретом XVI в.

Всего более занимаясь Баторием, Швецией, Тавридою, мы видели опасность важную и с другой стороны, будучи в соседстве с державою, страшною для целой Европы, и, конечно, не имели нужды в предостережениях австрийского двора, чтобы ожидать грозы с берегов Воспора. Трофеи султанские в наших руках, замысел Солиманов на Астрахань, бегство и гибель Селимовой рати в пустынях каспийских не могли остаться без следствия: вся хитрость московской политики должна была состоять в том, чтобы удалить начало неминуемого, ужасного борения до времен, благоприятнейших для России, коей надлежало еще усилиться и внешними приобретениями, и внутренним образованием, дабы вступить в смертный бой с сокрушителями Византийского царства. Так действовали Иоанн Великий, сын, внук его, умев даже иногда приязнию султанов обуздывать и Крым и Литву; того хотел и Феодор, отправив (в июле 1584 года) посланника Благова в Константинополь известить султана о восшествии своем на престол, объяснить ему миролюбивую систему России в рассуждении Турции и склонить Амурата к дружественной связи с нами. «Наши прадеды (Иоанн и Баязет), – писал Феодор султану, – деды (Василий и Солиман), отцы (Иоанн и Селим) назывались братьями и в любви ссылались друг с другом: да будет любовь и между нами. Россия открыта для купцов твоих, без всякого завета в товарах и без пошлины. Требуем взаимности и ничего более». А посланнику велено было сказать пашам Амуратовым следующее: «Мы знаем, что вы жалуетесь на разбои терских казаков, мешающих сообщению между Константинополем и Дербентом, где ныне султан властвует, отняв его у шаха персидского: отец государев, Иоанн, для безопасности черкесского князя Темгрюка основал крепость на Тереке, но в удовольствие Селима вывел оттуда своих ратников: с сего времени живут в ней казаки волжские, опальные беглецы, без государева ведома. Жалуетесь еще на утеснение магометанской веры в России: но кого же утесняем? В сердце московских владений, в Касимове, стоят мечети и памятники мусульманские: царя Шиг-Алея, царевича Кайбулы. Саин-Булат, ныне Симеон, великий князь тверской, принял христианство добровольно, а на место его сделан царем касимовским Мустафалей, Закона Магометова, сын Кайбулин. Нет, мы никогда не гнали и не гоним иноверцев». Не имея приказа входить в дальнейшие объяснения, Благов, честимый в Константинополе наравне с господарем волошским и более посла венецианского, не без труда убедил Амурата послать собственного чиновника в Москву. Паши говорили: «Султан есть великий самодержец; послы его ездят только к знаменитым монархам: к цесарю, к королям французскому, испанскому, английскому: ибо они имеют с ним важные дела государственные и присылают ему казну или богатую дань; а с вами у нас одни купеческие дела». Благов ответствовал: «Султан велик между государями мусульманскими, царь велик между христианскими. Казны и дани не присылаем никому. Торговля важна для государств: могут встретиться и другие дела важнейшие; но если султан не отправит со мною знатного чиновника в Москву, то послам его уже никогда не видать очей царских». Султан велел надеть на Благова кафтан бархатный с золотом и ехать с ним в Москву чаушу своему Адзию Ибрагиму, коего встретили на берегах Дона воеводы российские, высланные для безопасности его путешествия. Вручив Феодору письмо султанское (в декабре 1585 года), Ибрагим отказался от всяких переговоров с боярами; а султан, называя Феодора королем московским, изъявлял ему благодарность за добрую волю быть в дружбе с Оттоманскою империей, подтверждал свободу торговли для наших купцов в Азове и восточным слогом превозносил счастие мира; но требовал в доказательство искренней любви, чтобы царь выдал Ибрагиму изменника, Магмет-Гиреева сына Мурата, и немедленно унял донского атамана Кишкина, злого разбойника азовских пределов. Видя, что система константинопольского двора в отношении к России не изменилась – что султан не думает о заключении дружественного, государственного договора с нею, желая единственно свободной торговли между обеими державами, до первого случая объявить себя нашим врагом, царь отпустил Ибрагима с ответом, что на Дону злодействуют более казаки литовские, нежели российские; что атаман Кишкин отозван в Москву и товарищам его не велено тревожить азовцев; что о сыне Магмет-Гирееве, нашем слуге и присяжнике, будет наказано к султану с новым послом царским. Но в течение следующих шести лет мы уже никого не посылали в Константинополь и даже явно действовали против Оттоманской империи.

В самый день Ибрагимова отпуска (5 октября 1586 года) государь торжественно вступил в обязательство, которое могло и долженствовало быть весьма неприятно для султана. Около ста лет мы не упоминали о Грузии: в сей несчастной земле, угнетаемой турками и персиянами, властвовал тогда князь, или царь, Александр, который, прислав в Москву священника, монаха и наездника черкесского, слезно молил Феодора взять древнюю знаменитую Иверию под свою высокую руку, говоря: «Настали времена ужасные для христианства, предвиденные многими боговдохновенными мужами. Мы, единоверные братья россиян, стенаем от злочестивых: един ты, венценосец православия, можешь спасти нашу жизнь и душу. Бью тебе челом до лица земли со всем народом: да будем твои во веки веков!» Столь убедительно и жалостно предлагали России новое царство, неодолимое для воинственных древних персов и македонян, блестящее завоевание Помпеево! Она взяла его: дар опасный! Ибо мы господством на берегах Кура ставили себя между двумя сильными, воюющими державами. Уже Турция владела Западною Иверией и спорила с шахом о Восточной, требуя дани с Кахетии, где царствовал Александр, и с Карталинии, подвластной князю Симеону, его зятю. Но дело шло более о чести и славе нашего имени, нежели о существенном господстве в местах столь отдаленных и едва доступных для России, так что Феодор, объявив себя верховным владыкою Грузии, еще не знал пути в сию землю! Александр предлагал ему основать крепости на Тереке, послать тысяч двадцать воинов на мятежного князя дагестанского Шавкала (или Шамхала), овладеть его столицею, Тарками, и берегом Каспийского моря открыть сообщение с Иверией через область ее данника, князька сафурского. Для сего требовалось немало времени и приготовлений: избрали другой, вернейший путь, через землю мирного князя аварского; отправили сперва гонцов московских, чтобы обязать царя и народ иверский клятвою в верности к России; а за гонцами послали и знатного сановника князя Симеона Звенигородского с жалованною грамотою. Александр, целуя крест, клялся вместе с тремя сыновьями, Ираклием, Давидом и Георгием, вместе со всею землею быть в вечном, неизменном подданстве у Феодора, у будущих его детей и наследников, иметь одних друзей и врагов с Россией, служить ей усердно до издыхания, присылать ежегодно в Москву пятьдесят златотканых камок персидских и десять ковров с золотом и серебром или, в их цену, собственные узорочья земли Иверской; а Феодор обещал всем ее жителям бесстрашное пребывание в его державной защите – и сделал, что мог.

В удовольствие султана оставленный нами городок Терский, несколько времени служив действительно пристанищем для одних казаков вольных, был немедленно исправлен и занят дружинами стрельцов под начальством воеводы князя Андрея Ивановича Хворостинина, коему надлежало утвердить власть России над князьями черкесскими и кабардинскими, ее присяжниками со времен Иоанновых, и вместе с ними блюсти Иверию. Другое астраханское войско смирило Шавкала и завладело берегами Койсы. Доставив Александру снаряд огнестрельный, Феодор обещал прислать к нему и мастеров, искусных в литье пушек. Ободренный надеждою на Россию, Александр умножил собственное войско: собрал 15 000 всадников и пеших; вывел в поле, строил, учил; давал им знамена крестоносные, епископов, монахов в предводители и говорил князю Звенигородскому: «Слава российскому венценосцу! Это не мое войско, а Божие и Феодорово». В сие время паши оттоманские требовали от него запасов для Баки и Дербента; он не дал, сказав: «Я холоп великого царя московского!» – и на возражение их, что Москва далеко, а турки близко, ответствовал: «Терек и Астрахань недалеко». Но царская наша Дума благоразумно советовала ему манить султана и не раздражать до общего восстания Европы на Оттоманскую империю. Встревоженный слухом, что царевич Мурат, будучи зятем Шавкаловым, мыслит изменить нам, тайно ссылаясь с тестем, с ногаями, с вероломными князьями черкесскими, чтобы внезапно овладеть Астраханью и отдать ее султану, Александр заклинал государя не верить магометанам, прибавляя: «Если что сделается над Астраханью, то я кину свое бедное царство и побегу, куда несут очи». Но князь Звенигородский успокоил его. «Мы не спускаем глаз с Мурата, – говорил он, – и взяли аманатов у всех князей ногайских, Казыева улуса и заволжских. Султан с ханом постыдно бежали от Астрахани (в 1569 году); а ныне она еще более укреплена и наполнена людьми воинскими. Россия умеет стоять за себя и своих». Между тем, занимаясь государственною безопасностью Иверии, мы усердно благотворили ей в делах веры: прислали ученых иереев исправить ее церковные обряды и живописцев для украшения храмов святыми иконами. Александр с умилением повторял, что жалованная грамота царская упала ему с неба и вывела его из тьмы на свет; что наши священники суть ангелы для духовенства иверского, омраченного невежеством. В самом деле, славясь древностию христианства в земле своей, сие несчастное духовенство уже забывало главные уставы Вселенских соборов и святые обряды богослужения. Церкви, большей частью на крутизне гор, стояли уединенны и пусты; осматривая их с любопытством, иереи московские находили в некоторых остатки древней богатой утвари с означением 1441 года: «Тогда, – изъяснял им Александр, – владел Ивериею великий деспот Георгий; она была еще единым царством: к несчастию, прадед мой разделил ее на три княжества и предал в добычу врагам Христовым. Мы окружены неверными; но еще славим Бога истинного и царя благоверного». Князь Звенигородский именем России обещал свободу всей Иверии, восстановление ее храмов и городов, коих он везде видел развалины, упоминая в своих донесениях о двух бедных городках, Крыме и Загеме, некоторых селениях и монастырях. С того времени Феодор начал писаться в титуле государем земли Иверской, грузинских царей и Кабардинской земли, черкасских и горских князей.

Восстановлением Терской крепости и присвоением Грузии досаждая султану, мы еще более возбуждали его негодование дружбою с Персией. Известив Феодора о своих мнимых победах над турками, шах Годабенд (или Худабендей) предложил ему изгнать турков из Баки и Дербента, обязываясь уступить нам в вечное владение сии издавна персидские города, если и сам возьмет их. Чтобы заключить союз на таком условии, Феодор послал к шаху (в 1588 году) дворянина Васильчикова, который нашел Годабенда уже в темнице: воцарился сын его, Мирза Аббас, свергнув отца. Но сия перемена не нарушила доброго согласия между Россией и Персией. Новый шах, с великою честию приняв в Казбине сановника Феодорова, послал двух вельмож, Бутакбека и Андибея, в Москву объявить царю, что уступает нам не только Дербент с Бакою, но и Таврис, и всю Ширванскую землю, если нашим усердным содействием турки будут вытеснены оттуда; что султан предлагал ему мир, желая выдать дочь свою за его племянника, но что он (Аббас) не хочет и слышать о сем в надежде на союз России и венценосца испанского, коего посол находился тогда в Персии. Особенно представленные Годунову, вельможи шаховы сказали ему: «Если государи наши будут в искренней любви и дружбе, то чего не сделают общими силами? Мало выгнать турков из персидских владений: можно завоевать и Константинополь. Но такие великие дела совершаются людьми ума великого: какая для тебя слава, муж знаменитый и достоинствами, и милостию царскою, если твоими мудрыми советами избавится мир от насилия оттоманов!» Им ответствовали, что мы уже действуем против Амурата; что войско наше на Тереке и заграждает путь султанскому от Черного моря к персидским владениям; что другое, еще сильнейшее, в Астрахани; что Амурат велел было своим пашам идти к морю Каспийскому, но удержал их, сведав о новых российских твердынях в сих местах опасных, о соединении всех князей черкесских и ногайских, готовых под московскими знаменами устремиться на турков. С сим отпустили послов, сказав, что наши выедут вслед за ними к шаху; но они еще не успели выехать, когда узнали в Москве о мире Аббаса с султаном.

Так действовала внешняя, и мирная и честолюбивая политика России в течение первых лет Феодорова царствования или Годунова владычества, не без хитрости и не без успеха, более осторожно, нежели смело, – грозя и маня, обещая, и не всегда искренно. Мы не шли на войну, но к ней готовились, везде укрепляясь, везде усиливая рать: желая как бы невидимо присутствовать в ее станах, Феодор учредил общие смотры, избирая для того воинских царедворцев, способных, опытных, которые ездили из полка в полк, чтобы видеть исправность каждого, оружие, людей, устройство, и доносить государю. Воеводы, неуступчивые между собою в зловредных спорах о родовом старейшинстве, без прекословия отдавали себя на суд дворянам, стольникам, детям боярским, представлявшим лицо государево в сих смотрах.

Н. Ф. Некрасов. Строительство в Москве при Борисе Годунове.

Внутри царства все было спокойно. Правительство занималось новою описью людей и земель пашенных, уравнением налогов, населением пустынь, строением городов. В 1584 году московские воеводы Нащокин и Волохов основали на берегу Двины город Архангельск, близ того места, где стоял монастырь сего имени и двор купцов английских. Астрахань, угрожаемую султаном и столь важную для наших торговых и государственных дел с Востоком, для обуздания ногаев, черкесских и всех соседственных с ними князей, укрепили каменными стенами. В Москве вокруг Большого Посада заложили (в 1586 году) Белый, или Царев, город, начав от Тверских ворот (строителем оного назван в летописи русский художник Конон Федоров), а в Кремле многие палаты: Денежный двор, приказы Посольский и Поместный, Большой Приход, или Казначейство, и дворец Казанский. Упомянем здесь также о начале нынешнего Уральска. Около 1584 года шесть или семь сотен волжских казаков выбрали себе жилище на берегах Яика, в местах привольных для рыбной ловли; окружили его земляными укреплениями и сделались ужасом ногаев, в особенности князя Уруса, Измаилова сына, который непрестанно жаловался царю на их разбои и коему царь всегда ответствовал, что они беглецы, бродяги и живут там самовольно; но Урус не верил и писал к нему: «Город столь значительный может ли существовать без твоего ведома? Некоторые из сих грабителей, взятые нами в плен, именуют себя людьми царскими». Заметим, что тогдашнее время было самым цветущим в истории наших донских или волжских казаков-витязей. От Азова до Искера гремела слава их удальства, раздражая султана, грозя хану, смиряя ногаев, утверждая власть московских венценосцев над севером Азии.

В сих обстоятельствах, благоприятных для величия и целости России, когда все доказывало ум и деятельность правительства, то есть Годунова, он был предметом ненависти и злых умыслов, несмотря на все его уловки в искусстве обольщать людей. Сносясь от лица своего с монархами Азии и Европы, меняясь дарами с ними, торжественно принимая их послов у себя в доме, высокомерный Борис желал казаться скромным: для того уступал первые места в Совете иным старейшим вельможам; но, сидя в нем на четвертом месте, одним словом, одним взором и движением перста заграждал уста противоречию. Вымышлял отличия, знаки царской милости, чтобы пленять суетность бояр, и для того ввел в обыкновение званые обеды для мужей думных во внутренних комнатах дворца, где Феодор угощал вместе и Годуновых и Шуйских, иногда не приглашая Бориса: хитрость бесполезная! Кого великий боярин приглашал в сии дни к своему обеду, тому завидовали гости царские. Все знали, что правитель оставляет Феодору единственно имя царя – и не только многие из первых людей государственных, но и граждане столицы изъявляли вообще нелюбовь к Борису. Господство беспредельное в самом достойном вельможе бывает противно народу. Адашев имел некогда власть над сердцем Иоанновым и судьбою России, но стоял смиренно за монархом умным, пылким, деятельным, как бы исчезая в его славе: Годунов самовластвовал явно и величался пред троном, закрывая своим надмением слабую тень венценосца. Жалели о ничтожности Феодоровой и видели в Годунове хищника прав царских; помнили в нем Четово монгольское племя и стыдились унижения Рюриковых державных наследников. Льстецов его слушали холодно, неприятелей со вниманием и легко верили им, что зять Малютин, временщик Иоаннов, есть тиран, хотя еще и робкий! Самыми общественными благодеяниями, самыми счастливыми успехами своего правления он усиливал зависть, острил ее жало и готовил для себя бедственную необходимость действовать ужасом; но еще старался удалить сию необходимость: для того хотел мира с Шуйскими, которые, имея друзей в Думе и приверженников в народе, особенно между людьми торговыми, не преставали враждовать Годунову, даже открыто. Первосвятитель Дионисий взялся быть миротворцем: свел врагов в своих палатах кремлевских, говорил именем отечества и веры; тронул, убедил – так казалось, – и Борис с видом умиления подал руку Шуйским: они клялись жить в любви братской, искренно доброхотствовать друг другу, вместе радеть о государстве – и князь Иван Петрович Шуйский с лицом веселым вышел от митрополита на площадь к Грановитой палате известить любопытный народ о сем счастливом мире: доказательство, какое живое участие принимали тогда граждане в делах общественных, уже имев время отдохнуть после Грозного. Все слушали любимого, уважаемого героя псковского в тишине безмолвия; но два купца, выступив из толпы, сказали: «Князь Иван Петрович! Вы миритесь нашими головами: и нам и вам будет гибель от Бориса!» Сих двух купцов в ту же ночь взяли и сослали в неизвестное место по указу Годунова, который, желав миром обезоружить Шуйских, скоро увидел, что они, не уступая ему в лукавстве, под личиною мнимого нового дружества оставались его лютыми врагами, действуя заодно с иным, важным и дотоле тайным неприятелем великого боярина.