Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

Одарив митрополита, святителей и сам приняв дары от всех людей чиновных, гостей и купцов, российских, английских, нидерландских, нововенчанный царь объявил разные милости: уменьшил налоги; возвратил свободу и достояние многим знатным людям, которые лет двадцать сидели в темнице; исполняя завещание Иоанново, освободил и всех военнопленных; наименовал боярами князей Дмитрия Хворостинина, Андрея и Василия Ивановичей Шуйских, Никиту Трубецкого, Шестунова, двух Куракиных, Федора Шереметева и трех Годуновых, внучатных братьев Ирины; пожаловал герою, князю Ивану Петровичу Шуйскому, все доходы города Пскова, им спасенного. Но сии личные милости были ничто в сравнении с теми, коими Феодор осыпал своего шурина, дав ему все, что подданный мог иметь в самодержавии: не только древний знатный сан конюшего, в течение семнадцати лет никому не жалованный, но и титло ближнего великого боярина, наместника двух царств, Казанского и Астраханского. Беспримерному сану ответствовало и богатство беспримерное: Годунову дали, или Годунов взял себе, лучшие земли и поместья, доходы области Двинской, Ваги, – все прекрасные луга на берегах Москвы-реки, с лесами и пчельниками, – разные казенные сборы московские, рязанские, тверские, северские сверх особенного денежного жалованья; что вместе с доходом его родовых отчин в Вязьме и Дорогобуже приносило ему ежегодно не менее восьми или девяти сотен тысяч нынешних рублей серебряных: богатство, какого от начала России до наших времен не имел ни один вельможа, так что Годунов мог на собственном иждивении выводить в поле до ста тысяч воинов! Он был уже не временщик, не любимец, но властитель царства. Уверенный в Феодоре, Борис еще опасался завистников и врагов: для того хотел изумить их своим величием, чтобы они не дерзали и мыслить о его низвержении с такой высокой степени, недоступной для обыкновенного честолюбия вельмож-царедворцев. Действительно изумленные, сии завистники и враги несколько времени злобились втайне, безмолвствуя, но вымышляя удар; а Годунов с рвением души славолюбивой устремился к великой цели: делами общественной пользы оправдать доверенность царя, заслужить доверенность народа и признательность отечества. Пентархия, учрежденная Иоанном, как тень исчезла: осталась древняя Дума царская, где Мстиславский, Юрьев, Шуйский судили наряду с иными боярами, следуя мановению правителя: ибо так современники именовали Бориса, который один в глазах России смело правил рулем государственным, повелевал именем царским, но действовал своим умом, имея советников, но не имея ни совместников, ни товарищей.

Когда Феодор, утомленный мирским великолепием, искал отдохновения в набожности; когда, прервав блестящие забавы и пиры, в виде смиренного богомольца ходил пешком из монастыря в монастырь, в лавру Сергиеву и в иные святые обители вместе с супругою, провождаемою знатнейшими боярынями и целым полком особенных царицыных телохранителей (пышность новая, изобретенная Годуновым, чтобы вселить в народ более уважения к Ирине и к ее роду)… в то время правительство уже неусыпно занималось важными делами государственными, исправляло злоупотребления власти, утверждало безопасность внутреннюю и внешнюю. Во всей России, как в счастливые времена князя Ивана Бельского и Адашева, сменили худых наместников, воевод и судей, избрав лучших; грозя казнью за неправду, удвоили жалованье чиновников, чтобы они могли пристойно жить без лихоимства; вновь устроили войско и двинули туда, где надлежало восстановить честь оружия или спокойствие отечества. Начали с Казани. Еще лилась кровь россиян на берегах Волги, и бунт кипел в земле Черемисской: Годунов более умом, нежели мечом, смирил мятежников, уверив их, что новый царь, забывая старые преступления, готов, как добрый отец, миловать и виновных в случае искреннего раскаяния; они прислали старейшин в Москву и дали клятву в верности. Тогда же Борис велел строить крепости на Горной и Луговой сторонах Волги, Цывильск, Уржум, Царев-город на Кокшаге, Санчурек и другие, населил оные россиянами и тем водворил тишину в сей земле, столь долго для нас бедственной.

[1585 г.] Усмирив Казанское царство, Годунов довершил завоевание Сибирского. Еще не зная о гибели Ермака, но зная уменьшение его сил от болезней и голода, он немедленно послал туда воеводу Ивана Мансурова с отрядом стрельцов, а вслед за ним и других, Василия Сукина, Ивана Мясного, Данила Чулкова со знатным числом ратников и с огнестрельным снарядом. Первый встретил наших сибирских витязей, атамана Матвея Мещеряка с остатком Ермаковых сподвижников, на реке Type. «Доблие казаки ожили радостию», – говорит летописец: не боясь новых опасностей и битв, ужасаясь единственно мысли явиться в отечестве бедными изгнанниками, с вестью о завоевании утраченном, они, исполненные мужества и надежды, возвратились к устью Тобола, но не могли взять Искера, где властвовал уже не старец Кучум, а юный, бодрый князь Сейдяк, его победитель: сведав о бегстве казаков, он собрал толпы ногаев, преданных ему татар сибирских, выгнал Кучума и, слыша о новом приближении россиян, стоял на берегу Иртыша с войском многочисленным, готовый к усильному бою. Казаки предложили Мансурову плыть далее Иртышом, несмотря на осеннее время, холод и морозы. Там, где сия река впадает в Обь, они вышли на берег и сделали деревянную крепость: пишут, что остяки, думая взять оную, принесли с собою славного белогорского идола, или Шайтана, начали ему молиться под деревом и разбежались от ужаса, когда россияне пушечным выстрелом сокрушили сей кумир обожаемый.

Фрагмент Ремезовской летописи, посвящённый основанию Тюмени, XVII в.

Воеводы – Сукин и Мясной – остановились на берегу Туры и на месте городка Чингия основали нынешний Тюмень. Чулков же, не находя сопротивления или преодолев оное, заложил Тобольск и в нем первую церковь христианскую (в 1587 году); известил о том воеводу Мансурова, атамана Мещеряка, соединился с ними, разбил князя Сейдяка, дерзнувшего приступить к Тобольской крепости, взял его в плен раненого, весь обоз, все богатство и сею победою, которая стоила жизни последнему Ермакову атаману Мещеряку, довершил падение ногайского Иртышского царства. Искер опустел, и Тобольск сделался новою столицею Сибири. Другое же, менее вероятное предание славит не мужество, а хитрость воеводы Чулкова, весьма не достохвальную: узнав, как пишут, что Сейдяк, друг его, царевич киргизский Ураз-Магмет, и мурза Карача вышли из Искера с пятьюстами воинами и на Княжеском лугу, близ Тобольска, увеселяются птичьею ловлею, воевода пригласил их к себе в гости, связал и послал в Москву. Еще изгнанник Кучум держался с шайками ногаев Тайбугина улуса в степи Барабинской, жег селения, убивал людей в волостях Курдацкой, Салынской, в самых окрестностях Тобола: чтобы унять сего разбойника, новый сибирский воевода князь Кольцов-Мосальский ходил в глубину пустынь ишимских и близ озера Чили-Кула (1 августа 1591 [года]) истребил большую часть его конницы, захватив двух жен ханских и сына, именем Абдул-Хаира. Тщетно государь, желая водворить тишину в своем новом, отдаленном царстве, предлагал Кучуму жалованье, города и волости в России; обещал даже оставить его царем в земле Сибирской, если он с покорностью явится в Москве. О том же писал к отцу и пленник Абдул-Хаир, славя великодушие Феодора, который дал ему и царевичу Маметкулу богатые земли в собственность, любя живить смертных и миловать виновных. Оставленный двумя сыновьями, ногайскими союзниками и знатным Чинмурзою (который выехал к нам вместе с матерью царевича Маметкула), Кучум гордо ответствовал на предложения Феодоровы: «Я не уступал Сибири Ермаку, хотя он и взял ее. Желая мира, требую иртышского берега». Но бессильная злоба Кучумова не мешала россиянам более и более укрепляться в Сибири заложением новых городов от реки Печоры до Кета и Тары для безопасного сообщения с Пермью и с Уфою, тогда же построенною вместе с Самарою для обуздания ногаев. В 1592 году, при тобольском воеводе князе Федоре Михайловиче Лобанове-Ростовском, были основаны Пелым, Березов, Сургут; в 1594 – Тара, в 1596 – Нарым и Кетский Острог, неодолимые твердыни для диких остяков, вогуличей и всех бывших Кучумовых улусников, которые иногда еще мыслили о сопротивлении, изменяли и не хотели платить ясака: так в грамотах царских упоминается о мятеже пелымского князя Аблегирима, коего велено было воеводе нашему схватить хитростью или силою и казнить вместе с сыном и с пятью или шестью главными бунтовщиками вогульскими. Кроме воинов, стрельцов и казаков Годунов посылал в Сибирь и земледельцев из Перми, Вятки, Каргополя, из самых областей московских, чтобы населить пустыни и в удобных местах завести пашню. Распоряжениями благоразумными, обдуманными, без усилий тягостных, он навеки утвердил сие важное приобретение за Россией в обогащение государства новыми доходами, новыми способами торговли и промышленности народной. Около 1586 года Сибирь доставляла в казну 200 000 соболей, 10 000 лисиц черных и 500 000 белок, кроме бобров и горностаев.

[1584–1587 гг.] В делах внешней политики Борис следовал правилам лучших времен Иоанновых, изъявляя благоразумие с решительностью, осторожность в соблюдении целости, достоинства, величия России. Два посла были в Москве свидетелями Феодорова воцарения: Елисаветин и литовский. «Кончина Иоаннова, – пишет Баус, – изменила обстоятельства и предала меня в руки главным врагам Англии: боярину Юрьеву и дьяку Андрею Щелкалову, которые в первые дни нового царствования овладели Верховною думою. Меня не выпускали из дому, стращали во время бунта московского, и Щелкалов велел мне сказать в насмешку: Царь английский умер! Борис Годунов, наш доброжелатель, еще не имел тогда власти». В начале мая объявили Баусу, что он может ехать назад в Англию; представили его царю, отпустили с честью, с дарами и с дружелюбным письмом, в коем Феодор говорил Елисавете: «Хотя дело о сватовстве и тесном союзе с Англией кончилось смертию моего родителя, однако ж искренно желаю твоей доброй приязни, и купцы лондонские не лишаются выгод, данных им последнею жалованною грамотою». Но Баус в безрассудной досаде не хотел взять ни письма, ни даров царских; оставил их в Колмогорах и вместе с медиком Робертом Якоби уехал из России. Удивленный такою дерзостью, Феодор послал гонца Бекмана к королеве; жаловался на Бауса; снова предлагал ей дружбу, обещая милость купцам английским с условием, чтобы и наши могли свободно торговать в Англии. Сей гонец долго жил в Лондоне, не видя Елисаветы; наконец увидел в саду, где и вручил ей письмо государево. «Для чего нынешний царь, – спросила королева, – не любит меня? Отец его был моим другом; а Феодор гонит наших купцов из России».

Слыша от Бекмана, что царь не гонит их, но жалует, и что они платят казне вдвое менее иных чужеземных купцов в России, Елисавета написала в ответ Феодору: «Брат любезнейший! С неизъяснимою скорбию узнала я о преставлении великого государя, отца твоего, славныя памяти, и моего нежнейшего друга. В его время смелые англичане, открыв морем неизвестный дотоле путь в отдаленную страну вашу, пользовались там важными правами, и если обогащались, то не менее и Россию обогащали, благодарно хваляся покровительством Иоанновым. Но имею утешение в печали: гонец твой уверил меня, что сын достоин отца, наследовав его правила и дружество к Англии. Тем более сожалею, что посол мой Баус заслужил твое негодование: муж испытанный в делах государственных, как здесь, так и в иных землях, – всегда скромный и благоразумный. Удивляюся, хотя и верю твоим жалобам, которые могут быть изъяснены досадами, сделанными ему одним из твоих советников думных (дьяком Щелкановым), явным доброхотом гостей немецких. Но взаимная наша любовь не изменится от сей неприятности. Требуешь свободной торговли для купцов российских в Англии: чего никогда не бывало и что несовместно с пользою наших; но мы и тому не противимся, если ты исполнишь обещание Иоанново и дашь новую жалованную грамоту для исключительной торговли в своем царстве обществу лондонских купцов, нами учрежденному, не позволяя участвовать в ее выгодах другим англичанам».

Не весьма довольный ответом Елисаветы, ни холодным приемом Бекмана в Лондоне, но желая сохранить полезную связь с ее державою, царь велел (в сентябре 1585 года) ехать к королеве английскому купцу Иерониму Горсею, чтобы объясниться с нею удовлетворительнее и выбором такого посланника доказать ей искренность нашего доброго расположения. «Пределы России, – писал Феодор к Елисавете с Горсеем, – открыты для вольной торговли всех народов, сухим путем и морем. К нам ездят купцы султановы, цесарские, немецкие, испанские, французские, литовские, персидские, бухарские, хивинские, шамахинские и многие иные, так что можем обойтися и без англичан и в угодность им не затворим дорог в свою землю. Для нас все равны; а ты, слушаясь корыстолюбивых гостей лондонских, не хочешь равнять с ними и других своих подданных! Говоришь, что у вас никогда не бывало наших людей торговых – правда: ибо они и дома торгуют выгодно; следственно, могут и впредь не ездить в Англию. Мы рады видеть купцов лондонских в России, если не будешь требовать для них исключительных прав, несогласных с уставами моего царства». Сии Феодоровы мысли о вольной торговле удивили английского историка Юма, который находил в них гораздо более истины и проницания, нежели в Елисаветиных понятиях о купечестве.

Но Елисавета настояла: извиняясь перед Феодором, что важные государственные дела мешали ей входить в дальние объяснения с Бекманом и что она виделась с ним только в саду, где обыкновенно гуляет и беседует с людьми ближними, королева уже не требовала монополии для купцов лондонских: убеждала царя единственно освободить их от платежа тягостных пошлин – и сведав от Горсея все обстоятельства двора московского, писала особенно к царице и к брату ее, именуя первую любезнейшею кровною сестрою, а Годунова родным приятелем; славила ум и добродетель царицы; уведомляла, что из дружбы к ней снова отпускает в Москву медика своего Якоби, особенно искусного в целении женских и родильных болезней; благодарила Годунова за доброхотство к англичанам, надеясь, что он как муж ума глубокого будет и впредь их милостивцем, сколько в одолжение ей, столько и для истинных выгод России. Так хитрила Елисавета – и не бесполезно: царица приняла ее ласковую грамоту с любовию, Годунов с живейшим удовольствием и (в 1587 году) дал право англичанам торговать беспошлинно (лишив казну более 2000 фунтов стерлингов ежегодного дохода) с обязательством: 1) не привозить к нам чужих изделий; 2) не рассылать закупщиков по городам, но лично самим меняться товарами; 3) не продавать ничего в розницу, а только оптом: сукна, камки, бархаты кипами, вина куфами, и пр.; 4) не отправлять людей своих сухим путем в Англию без ведома государева; 5) в тяжбах с россиянами зависеть от суда царских казначеев и дьяка посольского. Честолюбивый Борис не усомнился известить королеву, что он доставил сии выгоды гостям лондонским, чувствуя ее милость, и желает всегда блюсти их под своею рукою в надежде, что они будут вести себя тихо, честно, без обманов, не мешая испанцам, французам, немцам, ни другим англичанам торговать в наших пристанях и городах: «Ибо море Океан есть путь Божий, всемирный, незаградимый». Здесь в первый раз видим вельможу российского в переписке с иноземным венценосцем: чего дотоле не терпела осторожная политика наших царей. В то же время получив бумагу от министров Елисаветиных о разных неумеренных требованиях их купечества, Годунов велел дьяку Щелкалову написать в ответ, что все возможное для Англии сделано, а более уже ничего не сделается; что им стыдно беспокоить такого великого человека суесловием и что шурину царскому, знаменитейшему боярину великой державы Российской, неприлично самому отвечать на бумагу нескромную. Высоко ценя благосклонность славной королевы и чувствительный к ее лести, Годунов знал, однако ж, меру угождения. Англичане старались низвергнуть ненавистного для них Щелкалова; но Борис, уважая его опытность и способности, вверял ему все дела иноземные и дал новое, знаменитое титло дьяка ближнего.

Еще гораздо важнее и затруднительнее были для нас сношения с Литвою, ибо Стефан, как бы предчувствуя, что ему жить недолго, нетерпеливо хотел довершить начатое: возвысить державу свою унижением России и, считая Ливонию только задатком, а мир отдохновением, мечтал о восстановлении древних границ Витовтовых на берегах Угры. Посол его, Сапега, узнав в Москве о кончине Иоанновой, сказал боярам, что он без нового королевского наказа не может видеть нового царя, ни говорить с ними о делах; ждал сего наказа три месяца и, представленный Феодору (22 июня), объявил ему за тайну будто бы в знак искреннего доброжелательства о намерении султана воевать Россию – то есть Баторий хотел испугать Феодора и страхом расположить к уступчивости против Литвы!..

Во время сего пышного, как обыкновенно, представления царь сидел на троне с державою и скипетром; близ него стояли рынды в белой одежде и в златых цепях, у трона один Годунов: все иные вельможи сидели далее. Но послу оказали честь без ласки: не приглашенный Феодором к обеду, он с сердцем уехал домой и не впустил к себе чиновника с блюдами стола царского. Начав переговоры, Сапега требовал, чтобы Феодор дал королю 120 тысяч золотых за наших пленников, освободил литовских без выкупа, удовлетворил всем жалобам его подданных на россиян и не именовал себя в государственных бумагах Ливонским князем, если не желает войны: ибо смерть Иоаннова, как думал Баторий, уничтожала договор Запольский. Ему ответствовали, что Феодор, движимый единственно человеколюбием, уже освободил 900 военнопленных, поляков, венгров, немцев, в день своего царского венчания; что мы ожидаем такого же христианского дела от Стефана; что справедливые жалобы литовские не останутся без удовлетворения; что сын Иоаннов, наследовав державу, наследовал и титул отца, который именовался Ливонским. Вследствие многих прений Сапега заключил с боярами мирное условие только на десять месяцев; а царь послал боярина князя Федора Михайловича Троекурова и думного дворянина Михайла Безнина в Варшаву, чтобы склонить короля к истинному миролюбию. Но Стефан более, нежели когда-нибудь, хотел войны и чаял в ней успеха, сведав, что делалось тогда в Москве, и с прибавлениями, внушенными злобою.

Годунов, стараясь деятельным, мудрым правлением заслуживать благодарность отечества, а ласками приязнь главных бояр, спокойно властвовал 16 или 17 месяцев, презирал недоброжелателей, имея в руке своей сердце государево, и, снискав особенную дружбу двух знаменитейших вельмож, Никиты Романовича Юрьева и князя Ивана Федоровича Мстиславского, один правительствовал, но советовался с ними, удовлетворяя тем их умеренному честолюбию. Сия счастливая для него связь рушилась кончиною Юрьева; ибо слабодушный князь Мстиславский, хотя и названый отец Борисов, будучи обманут кознями врагов его, Шуйских, Воротынских, Головиных, пристал к ним и, если верить летописцу, сделался участником заговора гнусного: хотели, чтобы он позвал Бориса на пир и предал в руки убийц! Так сказали Годунову устрашенные друзья его, сведав о злобном кове; так сказал Годунов царю… Было ли законное следствие, разыскание, неизвестно; знаем единственно, что князя Ивана Мстиславского, неволею постриженного, сослали в обитель Кирилловскую; Воротынских, Головиных – в места дальние; иных заключили в темницу; Шуйских не коснулись: для того ли, что не могли обличить их, или из уважения к ходатайству митрополита, связанного дружеством с ними? Вообще не казнили смертью ни одного человека. Может быть, Годунов опасался кровопролитием напомнить ненавистные времена Иоанновы; может быть – что еще вероятнее, – он карал единственно личных своих недоброжелателей, распустив слух о мнимом злодейском умысле. Даже сын Мстиславского, князь Федор Иванович, остался в Думе первым, или старейшим, боярином. Несмотря на такую умеренность в наказании действительного или вымышленного преступления, столица и двор были в тревоге: ближние, друзья опальных страшились дальнейшей мести, и знатный чиновник Михайло Головин ушел из медынской своей отчины к Баторию как бы в оправдание Годунова: ибо сей беглец-изменник, милостиво принятый в Литве, заклинал короля не мириться с царем, уверяя, что Москва и Россия в безначалии, в неустройстве от малоумия Феодорова и несогласия вельмож; что королю надобно только идти и взять все, ему угодное, в нашем сиром, бедном отечестве, где никто не хочет ни воевать, ни служить государю. Баторий верил и, холодно приняв московских послов, сказал им, что может из снисхождения дать нам перемирие на десять лет, если возвратим Литве Новгород, Псков, Луки, Смоленск, землю Северскую, и примолвил: «Отец Феодоров не хотел меня знать: но узнал; сыну будет то же».

Послы доказывали безрассудность королевского требования: их не слушали. Тогда они употребили хитрость: во-первых, искусно разгласили, что Михайло Головин есть лазутчик, посланный к Стефану московскими боярами; во-вторых, предложили вельможам коронным и литовским заключить тесный союз между их державою и Россией для истребления хана крымского. Та и другая мысли имели счастливое действие. В Варшаве перестали верить Головину, рассуждая, что знатные россияне могли естественно уходить из отечества в царствование жестокого Иоанна, а не Феодора милосердого; что сей мнимый беглец сорит деньгами, без сомнения данными ему из казны царской для подкупа людей, и, нелепо унижая Россию, будто бы готовую упасть к ногам Стефановым, изобличает тем свою ложь; что король, обольщенный Давидом Бельским, изгубил многочисленное войско под стенами ужасного Пскова и не должен быть новою жертвою легковерия; что он уже близок к старости; что внезапная смерть может исхитить меч, если и победный, из рук неутомимого воителя; что шумный сейм будет спорить о выборе Стефанова преемника, а сильный враг опустошать Литву; что лучше воспользоваться известною слабостью Феодоровою для утверждения с московскими боярами искреннего, вечного союза между обоими государствами независимо от жизни или смерти их венценосцев. Сие мнение одержало верх в Думе королевской, так что Троекуров и Безнин не только возвратились в Москву с новою мирною грамотою сроком на два года, но король отправил к нам и своего посла чрезвычайного с предложением столь неожиданным, что оно изумило Совет царский!

Послом был знаменитый муж Михайло Гарабурда, давно известный и приятный двору московскому совершенным знанием нашего языка, умом гибким, вежливостью, а всего более усердием к Закону греческому. Он вручил боярам миролюбивые, ласковые письма от вельмож королевских и в тайной беседе с ними сказал: «Имея полную доверенность от государя нашего, духовенства и всех мужей думных, коронных и литовских, объявляю, что мы искренно хотим быть в неразрывном союзе с вашим отечеством и ревностно стоять против всех общих недругов. Для того оставим суетные прения о городах и волостях, коих ни вы нам, ни мы вам не уступим без кровопролития. Пусть каждый во веки веков бесспорно владеет тем, чем владеет ныне! Ничего не требуем: не требуйте и вы!.. Слушайте далее. Мы с вами братья единого славянского племени, отчасти и единой веры: для чего нам не иметь и единого властителя? Господь да продолжит лета обоих венценосцев; но они смертные: мы готовы в случае Стефановой кончины присоединить Великое княжество Литовское и Польшу к державе Феодора (так, чтобы Краков считался наравне с Москвою, а Вильна с Новгородом), если в случае Феодоровой смерти обяжетесь признать Стефана государем всей России. Вот самый надежный способ – и нет иного – утвердить тишину, незыблемое, истинное дружество между нашими государствами!» Бояре донесли царю и после торжественного совещания Думы со знатнейшим духовенством дали следующий ответ: «Мы не дозволяем себе и мыслить о кончине нашего великого самодержца; не хотим даже предполагать и Стефановой; у вас иное обыкновение, едва ли достохвальное: ибо пристойно ли послу ехать в чужую землю за тем, чтобы говорить о смерти своего венценосца? Устраняя сию непристойность, объявляем согласие государя на мир вечный». Но Гарабурда не хотел слышать о том без договора о соединении держав, прибавив: «Разве отдадите нам и Новгород и Псков: ибо Стефан не удовольствуется ни Смоленскою, ни Северскою областию». А наш государь, – сказали ему бояре, – не даст вам ни драницы с кровли. Можем обойтися без мира. Россия ныне не старая: берегите от ее руки уже не Ливонию, не Полоцк, а Вильну! Изъявив сожаление, что наши вельможи и духовенство не вразумились в мысль великую, добрую, Гарабурда откланялся царю, а после боярам, которые особенно принимали его в набережных сенях, сидя на рундуке (где Борис занимал четвертое место, уступая первенство князьям Мстиславскому, Ивану Петровичу Шуйскому, Дмитрию Ивановичу Годунову); дали ему руку и письмо учтивое к королевским вельможам, сказав: «Ты был у нас с делом важным, но ничего не сделал. Ненавидя кровопролитие, царь объяснится с королем чрез своего посла». Гарабурда уехал (30 апреля), а князь Троекуров вторично отправился к Стефану (28 июня) с новым наказом.

Нет сомнения, что Баторий немедленно обнажил бы меч на Россию, если бы вельможные паны, особенно литовские, боясь разорения земли своей, не противились его славолюбию и не грозили королю отказом сейма в деньгах и в людях. Обольщенный успехами войны с Иоанном, он только для вида и в угодность вельможам сносился с нами, будто бы желая мира, и, нелепо предлагая Думе царской отдать ему Россию по смерти Феодора, в то же время просил денег у папы, чтобы идти к Москве, для себя завоевать нашу землю, а для Рима нашу церковь: иезуит Антоний был его ревностным ходатаем (злобясь на россиян за худой успех своего посольства к Иоанну), и Сикст V обязался давать Стефану ежемесячно 25 000 скудий для предприятия столь великого! В сем расположении Стефан не думал следовать примеру Феодорова милосердия: хваля бескорыстное освобождение литовских пленников, требовал неумеренного окупа за наших; взяв с царя 54 000 рублей, отпустил некоторых, но удержал знатнейших и не хотел возвратить серебра, отнятого в Литве у гостей московских, которые ехали в Грецию с милостынею для поминовения царевича Иоанна; не унимал воевод своих, которые из Ливонии, Витебска и других мест посылали шайки разбойников в области Псковскую, Великолуцкую, Черниговскую; одним словом, явно искушал терпение России, чтобы произвести войну.

Троекуров нашел Стефана в Гродне и вручил его панам грамоту наших бояр. Прочитав ее, паны изъявили сильное негодование. «Желая тишины, – говорили они, – мы вопреки королю предлагали вам условия искреннего братства, согласные с выгодами обеих держав; а вы, не ответствуя на главное предложение, пишете, что царю угодно осчастливить короля миром, если уступим вам Киев, Ливонию и все, что именуете древнею собственностию России! То есть мы кормим вельмож московских хлебом, а вельможи московские бросают нам камень! Отчего такая гордость? Разве мы не ведаем нынешних жалких обстоятельств вашей земли? У вас есть царь; но какой? Едва дышит и бездетен: умеет только молиться. Бояре в смутах, народ в волнении, держава в неустройстве, рать без усердия и без добрых воевод. Знаем, что вы тайно сноситесь с братом императора немецкого: какое ваше намерение? Можете ли найти защитника в цесаре, когда он и себе худой защитник? Уже многие государи европейские метят на вас. Султан требует Астрахани и Казани; хан с огнем и мечом в недрах России; народ черемисский бунтует. Где ум ваших бояр? Отечество в невзгоде, а они презирают наше доброжелательство и твердят, что царь готов стоять против всех недругов! Увидим. Доселе мы удерживали Стефана от исполнения клятвы, им данной при восшествии на престол: клятвы отнять у России все литовское, чем она завладела после Витовта. Теперь не хотим досаждать ему пересказом ваших речей бездельных, но скажем: иди на Россию до берегов Угры: вот наше золото, вот наши руки и головы!»

Князь Троекуров слушал хладнокровно, ответствовал с жаром: «Не мы, но вы суесловите, паны вельможные! Какие речи, дерзостные и нелепые! Царствование благодатное именуете невзгодою и бедствием для России! Видите гнев Божий, где мы видим одну милость Небесную! А будущее известно ли смертному? Вы не беседовали со Всевышним. Горе тому, кто злословит венценосца! Имеем царя, здравого душою и телом, умного и счастливого, достойного своих великих предков. Как отец, дед, прадед Феодоров, так и Феодор судит народ, строит землю, любит тишину, но готов и разить недругов. Есть у него воинство, какого еще не бывало в России: ибо он милостив к людям и жалует их щедро из казны своей; есть воеводы доблие, ревнители славы умереть за отечество. Так, Феодор умеет молиться, и Господь, благоволя о небесной вере его, конечно, даст ему победу – и мир, и благоденствие, и чад возлюбленных, да царствует племя Св. Владимира во веки веков! Пусть изменники оглашают землю бесстыдным лжесловием о смутах вельмож и неустройстве нашего царства: ветер клевету развевает. Не хотим уподобиться вам дерзостию и в истине: молчим о том, что видим в Литве и в Польше, ибо мы присланы не для раздора». Далее, сказав, что вельможи российские знают только своего царя и не сносятся с иноземными князьями; что султан требует не Астрахани, не Казани, а нашего дружества; что хан, помня 1572 год и князя Михайла Воротынского, не смеет заглянуть и в нашу Украйну; что в России везде тишина; что мы спокойно властвуем и в отдаленной Сибири – на Конде, в Пелымском государстве, в стране Пегих Колмаков и на Оби, где 94 города платят нам дань, – посол заключил сими словами: «То ли называете невзгодою России? Мира желаем, но не купим. Хотите ли войны? Начинайте! Хотите ли доброго дела? Говорите о деле!»

Вступили в переговоры. Царь соглашался не требовать Киева, ни Волынии, ни Подолии, требуя для мира одной Ливонии, по крайней мере Дерпта, Нейгауза, Ацеля, Киремпе, Мариенбурга, Тарваста. «К чему такое великодушие? – сказали паны князю Троекурову с насмешкою. – Мы дозволяем вам отыскивать всей Литвы: завоюйте и возьмите!» Они вторично предложили соединить обе державы на веки веков и для того съехаться вельможам московским с королевскими на границе; а Троекуров изъяснял им, что царь не может решить столь важного дела без общей Земской думы; что нужно немало времени для призвания всех государственных людей в Москву из Новгорода, Казани, Астрахани, Сибири, – и требовал должайшего перемирия. «В России нет обычая советоваться с землею, – возражали паны. – Царь вздумает, бояре скажут да, и дело сделано». Спорив несколько дней, утвердили перемирие еще на два месяца (от 3 июня до августа 1588 [года]), чтобы в течение сего времени съехаться великим послам с обеих сторон на реке Ивате, между Оршею и Смоленском для условия о том, 1) «как царю жить в любви братской со Стефаном, и 2) как их государствам быть под единою державою в случае Феодоровой или Стефановой кончины, или 3) какими городами Литве и России владеть бесспорно, буде они не захотят соединиться». Хотя третья статья отнимала силу у второй; хотя в самом деле мы ничего не уступали и не вредили ни чести, ни безопасности государственной такими условиями: однако ж сей договор был подписан Троекуровым уже в крайности, когда паны объявили ему отпуск. Мы желали длить время, в надежде на будущее и видя доброе расположение к миру в земле неприятельской. Сам архиепископ гнезненский в беседе с царским чиновником (Новосильцовым, посланным тогда в Вену) сказал ему, что Россия имеет одного непримиримого врага в Литве и в Польше: Батория, коему жить недолго; что у него открылись на ноге опасные раны и что медики не смеют целить их, боясь тем ускорить его смерть; что Стефан не любим народом за безмерное славолюбие и за худое обхождение с супругою; что и вельможи и дворянство хотят быть под рукою Феодора, зная христианские добродетели сего венценосца, ум и благость царицы, мудрость и высокие достоинства правителя Бориса Федоровича Годунова. «Сей муж знаменитый, – продолжал архиепископ, – питал, утешал наших пленников, когда они еще сидели в темнице, и, дав им свободу, милостиво угостил в своих палатах, одарив каждого сукнами и деньгами. Слава его везде разносится. Вы счастливы, имея ныне властителя, подобного Алексею Адашеву, великому человеку, который управлял Россиею в царствование Иоанново». Еще недовольный таким сравнением, Новосильцов уверял, что Годунов превосходит Адашева и знаменитостью сана, и глубоким разумом.