Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

По крайней мере Иоанн был в ужасе: не видал сил и выгод России, видел только неприятельские и ждал спасения не от мужества, не от победы, но единственно от иезуита папского Антония, который писал к нему из Баториева стана, что сей герой истинно христианский, не обольщаясь славою, готов, как и прежде, дать мир России на условиях, известных царю, отвергая все иные, и ждет для того наших уполномоченных сановников; что войско литовское бодро и многочисленно; что дальнейшее кровопролитие угрожает нам великими бедствиями. Сего было довольно для Иоанна: он положил на совете с царевичем и с боярами: «Уступить необходимости и могуществу Батория, союзника шведов, располагающего силами многих земель и народов; отдать ему, но только в конечной неволе, всю российскую Ливонию с тем, чтобы он возвратил нам все иные завоевания и не включал шведов в договор, дабы мы на свободе могли унять их».

С таким наказом отправили к Стефану дворянина князя Дмитрия Петровича Елецкого и печатника Романа Васильевича Олферьева, чтобы заключить мир или перемирие. Между Опоками и Порховым, в селе Бешковичах, ждал их римский посол иезуит Антоний Поссевин и вместе с ними декабря 13 прибыл в деревню Киверову Гору, в 15 верстах от Запольского Яма, где уже находились уполномоченные Стефановы, воевода Януш Збаражский, маршалок князь Альбрехт Радзивил и секретарь Великого княжества Литовского, известный Михайло Гарабурда. В сих местах, разоренных, выжженных неприятелем, среди пустынь и снегов, вдруг явились великолепие и пышность: чиновники Иоанновы и люди их блистали нарядами, золотом одежд своих и приборов конских; купцы навезли туда богатых товаров и раскладывали их в шатрах, согреваемых пылающими кострами. Но все жили в дымных избах, питались худым хлебом, пили снежную воду: одни послы наши имели мясо, доставляемое им из Новгорода, и могли ежедневно угощать иезуита Антония. Немедленно начались переговоры, а Баторий, дав все нужные наставления своим поверенным и главному воеводе Замойскому, уехал в Варшаву. Последними его словами были: «Еду с малою, утомленною дружиною за сильным, свежим войском».

Сей отъезд, без сомнения, необходимый для истребования новых пособий от сейма, был в тогдашних обстоятельствах величайшею для короля смелостью. Войско изнуренное оказывало дух мятежный; проклинало бедственную осаду Пскова, требовало мира и кричало, что Стефан воюет за Ливонию в намерении отдать ее своим племянникам. Присутствие короля еще обуздывало недовольных: без него мог вспыхнуть общий бунт. Но король верил Замойскому, как самому себе, и не обманулся: сей вельможа-полководец, презирая жестокие укоризны, язвительные насмешки, угрозы, смирил мятежников строгостью, ободрил слабых надеждою. «Послы московские, – говорил он, – смотрят на вас из Запольского Яма: если будете мужественны и терпеливы, то они все уступят; если изъявите малодушие, то возгордятся, и мы останемся без мира или без славы, утратив плоды столь многих побед и трудов!» Но, имея твердость великодушную, Замойский не стыдился коварства: вымыслил или одобрил гнусную хитрость, чтобы погубить главного защитника псковского. К нашим воеводам явился российский пленник, без всякого условия отпущенный из литовского стана, с большим ларцом и с следующим письмом от немца Моллера к Шуйскому: «Государь князь Иван Петрович! Я долго служил царю вместе с Георгом Фаренсбахом; ныне вспомнил его хлебсоль; желаю тайно уйти к вам и шлю наперед казну свою: возьми сей ящик, отомкни, вынь золото и блюди до моего прихода». К счастию, воеводы усомнились: велели искусному мастеру бережно открыть ящик и нашли в нем несколько заряженных пищалей, осыпанных порохом. Если бы сам Шуйский неосторожно снял крышку, то мог бы лишиться жизни от выстрелов и разорвания пищалей. Спасенный Небом, он написал Замойскому, что храбрые убивают неприятелей только в сечах; предлагал ему бой честный, единоборство, как Баторий Иоанну. Уже воеводы наши знали о съезде поверенных, но все еще бодрствовали, не отдыхали, днем и ночью тревожили, били слабеющих литовцев, коих оставалось наконец не более 26 000.

Мужи ратные делали свое дело, думные также. Если князь Елецкий и Олферьев, исполняя в точности волю Иоаннову, не могли сохранить достоинства и всех выгод России, то не их вина: по крайней мере они умели наблюдать обстоятельства, извещая государя о крайности неприятеля; умели длить время, медлить в уступках, ожидая новых повелений и счастливой перемены в духе робкого Иоанна; объяснялись с литовскими сановниками тихо, но благородно, не унижаясь; обличали их хвастливость без грубости. «Когда вы, – говорил пан Збаражский, – приехали сюда за делом, а не с пустым многоречием: то скажите, что Ливония наша, и внимайте дальнейшим условиям победителя, который уже завоевал немалую часть России, возьмет и Псков и Новгород, ждет решительного слова и дает вам три дня сроку». Российские сановники ответствовали: «Высокомерие не есть миролюбие. Вы хотите, чтобы государь наш без всякого возмездия отдал вам богатую землю и лишился всех морских пристаней, необходимых для свободного сообщения России с иными державами. Вы осаждаете Псков уже четыре месяца, конечно, с достохвальным мужеством, но с успехом ли? Имеете ли действительно надежду взять его? А если не возьмете, то не погубите ли и войска и всех своих завоеваний?» Вместо трех дней, назначенных Баторием, миновало более трех недель в съездах, в прениях, с нашей стороны хладнокровных, жарких с литовской. Послы Иоанновы уступали королю 14 городов ливонских, занятых российским войском, – Полоцк со всеми его пригородами, Озерище, Усвят, Луки, Велиж, Невель, Заволочье, Холм, чтобы удержать единственно Дерпт с пятнадцатью крепостями. Стефановы вельможи не соглашались; требовали и Ливонии, и денег за убытки войны; хотели также включить шведского короля в договор. Напрасно Елецкий и Олферьев просили доброго содействия Поссевинова: иезуит хитрил, угадывал тайный наказ царский, славил неодолимого Батория и коварно жалел о новых, неминуемых бедствиях России в случае продолжения войны от нашего упрямства. Доброе содействие было только от воевод псковских: они 4 января [1582 г.] еще сильно напали на Замойского с конницею и пехотою; взяли знатное число пленных, убили многих сановников неприятельских и с трофеями возвратились в город. Сия вылазка была сорок шестая – и прощальная, ибо Замойский дал знать своим послам, что терпение войска уже истощилось; что надобно подписать договор или бежать. Настала минута решительная. Збаражский объявил, что Стефан велел закончить переговоры и сею твердостью победил нашу: видя крайность, не смея ехать в Москву без мира, не смея ослушаться государя, Елецкий и Олферьев должны были принять главное условие: то есть именем Иоанновым отказались от Ливонии; уступили и Полоцк с Велижем; а Баторий согласился не требовать с нас денег, не упоминать в записи ни о шведском короле, ни о городах эстонских (Ревеле, Нарве), возвратить нам Великие Луки, Заволочье, Невель, Холм, Себеж, Остров, Красный, Изборск, Гдов и все другие псковские занятые им пригороды. На сих условиях положили быть десятилетнему перемирию от 6 января 1582 года. Но еще несколько дней спорили о титулах и словах, однажды с таких жаром, что смиренный иезуит Антоний вышел из себя: вырвал черную запись из рук Олферьева, бросил на землю, схватил его за ворот. Теряя Ливонию, Иоанн желал еще именоваться в договоре Ливонским властителем и царем, в смысле императора, о чем ни послы Стефановы, ни папский не хотели слышать. Первые как бы в насмешку требовали Смоленска, Великих Лук и всех городов северских, чтобы назвать Иоанна царем, но единственно казанским и астраханским, в таком смысле, в каком молдавских воевод называют господарями; а Поссевин утверждал, что один папа может возвышать венценосцев новыми титулами. Наконец условились дать Иоанну только в российской перемирной грамоте имя царя, властителя Смоленского и Ливонского, в королевской же просто государя, а Стефану титул Ливонского. Утвердив грамоты крестным целованием, поверенные обеих держав обнялись как друзья и 17 января известили воевод псковских о замирении. Тихий, полумертвый стан литовский ожил шумною радостью: защитники Пскова с умилением принесли жертву благодарности Небу, совершив свой подвиг с честью для России. Замойский звал их на пир: князь Иван Шуйский отпустил к нему воевод младших, но сам не поехал: успокоился, но не хотел веселиться.

[1582 г.] Так закончилась война трехлетняя, не столь кровопролитная, сколь несчастная для России, менее славная для Батория, чем постыдная для Иоанна, который в любопытных ее происшествиях оказал всю слабость души своей, униженной тиранством; который, с неутомимым усилием домогаясь Ливонии, чтобы славно предупредить великое дело Петра, иметь море и гавани для купеческих и государственных сношений России с Европою – воевав 24 года непрерывно, чтобы медленно, шаг за шагом, двигаться к цели; изгубив столько людей и достояния, – повелевая воинством отечественным, едва не равносильным Ксерксову, вдруг все отдал – и славу, и пользу – изнуренным остаткам разноплеменного сонмища Баториева! В первый раз мы заключили мир столь безвыгодный, едва не бесчестный с Литвою, и если удерживались еще в своих древних пределах, не отдали и более, то честь принадлежит Пскову: он как твердый оплот сокрушил непобедимость Стефанову; взяв его, Баторий не удовольствовался бы Ливонией; не оставил бы за Россией ни Смоленска, ни земли Северской; взял бы, может быть, и Новгород в очаровании Иоаннова страха: ибо современники действительно изъясняли удивительное бездействие наших сил очарованием; писали, что Иоанн, устрашенный видениями и чудесами, ждал только бедствий в войне с Баторием, не веря никаким благоприятным донесениям воевод своих; что явление кометы предвестило тогда несчастие России; что громовая стрела зимою, в день Рождества Христова, при ясном солнце зажгла Иоаннову спальню в слободе Александровской; что близ Москвы слышали ужасный голос: «Бегите, бегите, русские!»; что в сем месте упал с неба мраморный гробовой камень с таинственною, неизъяснимою надписью; что изумленный царь сам видел его и велел разбить своим телохранителям. Сказка достойная суеверного века; но то истина, что Псков или Шуйский спас Россию от величайшей опасности, и память сей важной заслуги не изгладится в нашей истории, доколе мы не утратим любви к отечеству и своего имени.

Замойский 4 февраля выступил в Ливонию, чтобы принять от нас ее города и крепости. Сподвижники его, удаляясь с радостью, не хотели смотреть на стены и башни псковские, окруженные могилами их братьев. Только в сей день отворились наконец ворота Ольгина града, где все жители и воины, исполнив долг усердия к отечеству и славно миновав опасности, наслаждались живейшим для человека и гражданина удовольствием. Не таковы были чувства россиян в Ливонии, где они уже давно жительствовали как в отечестве, имели семейства, дома, храмы, епископию в Дерпте: согласно с договором, выезжая оттуда в Новгород и Псков с женами, с детьми – в последний раз слыша там благовест православия и молясь Господу по обрядам нашей церкви, смиренной, изгоняемой, все горько плакали, а всего более над гробами своих ближних. Около шестисот лет именовав Ливонию своим владением – повелевав ее дикими жителями еще при Св. Владимире, строив в ней крепости при Ярославе Великом и в самое цветущее время Ордена собирав дань с областей дерптских, Россия торжественно отказалась от сей, нашею кровью орошенной, земли, надолго, до героя Полтавского. Между тем народ, всегда миролюбивый, в Москве и везде благословил конец войны разорительной; но Иоанн насладился ли успокоением робкой души своей? По крайней мере, Бог не хотел того, избрав сие время для ужасной казни его сердца, жестокого, но еще не совсем окаменелого – еще родительского, не мертвого.

В старшем, любимом сыне своем, Иоанне, царь готовил России второго себя: вместе с ним занимаясь делами важными, присутствуя в Думе, объезжая государство, вместе с ним и сластолюбствовал, и губил людей как бы для того, чтобы сын не мог стыдить отца и Россия не могла ждать ничего лучшего от наследника. Юный царевич, не быв вдовцом, имел тогда уже третью супругу, Елену Ивановну, рода Шереметевых: две первые, Сабурова и Параскева Михайловна Соловая, были пострижены. Своевольно или в угодность родителю меняя жен, он еще менял и наложниц, чтобы во всем ему уподобляться. Но, изъявляя страшное в юности ожесточение сердца и необузданность в любострастии, оказывал ум в делах и чувствительность к славе или хотя к бесславию отечества. Во время переговоров о мире страдая за Россию, читая горесть и на лицах бояр – слыша, может быть, и всеобщий ропот, – царевич исполнился ревности благородной, пришел к отцу и требовал, чтобы он послал его с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России. Иоанн в волнении гнева закричал: «Мятежник! Ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола!» – и поднял руку. Борис Годунов хотел удержать ее: царь дал ему несколько ран острым жезлом своим и сильно ударил им царевича в голову. Сей несчастный упал, обливаясь кровью. Тут исчезла ярость Иоаннова. Побледнев от ужаса, в трепете, в исступлении он воскликнул: «Я убил сына!» – и кинулся обнимать, целовать его; удерживал кровь, текущую из глубокой язвы; плакал, рыдал, звал лекарей; молил Бога о милосердии, сына о прощении. Но Суд Небесный совершился!.. Царевич, лобызая руки отца, нежно изъявлял ему любовь и сострадание; убеждал его не предаваться отчаянию; сказал, что умирает верным сыном и подданным… Жил четыре дня и скончался 19 ноября в ужасной слободе Александровской… Там, где столько лет лилась кровь невинных, Иоанн, обагренный сыновнею, в оцепенении сидел неподвижно у трупа без пищи и сна несколько дней… 22 ноября вельможи, бояре, князья, все в одежде черной, понесли тело в Москву. Царь шел за гробом до самой церкви Св. Михаила Архангела, где указал ему место между памятниками своих предков. Погребение было великолепно и умилительно. Все оплакивали судьбу державного юноши, который мог бы жить для счастия и добродетели, если бы рука отцовская назло природе безвременно не ввергла его и в разврат, и в могилу! Человечество торжествовало: оплакивали и самого Иоанна!.. Обнаженный всех знаков царского сана, в ризе печальной, в виде простого, отчаянного грешника, он бился о гроб и землю с воплем пронзительным.

В. Г. Шварц. Иван Грозный у тела убитого им сына

Так правосудие Всевышнего Мстителя и в сем мире карает иногда исполинов бесчеловечия, более для примера, нежели для их исправления, ибо есть, кажется, предел во зле, за коим уже нет истинного раскаяния; нет свободного, решительного возврата к добру: есть только мука, начало адской, без надежды и перемены сердца. Иоанн стоял уже далеко за сим роковым пределом: исправление такого мучителя могло бы соблазнить людей слабых… Несколько времени он тосковал ужасно; не знал мирного сна: ночью, как бы устрашаемый привидениями, вскакивал, падал с ложа, валялся среди комнаты, стенал, вопил; утихал только от изнурения сил; забывался в минутной дремоте на полу, где клали для него тюфяк и изголовье; ждал и боялся утреннего света, боясь видеть людей и явить им на лице своем муку сыноубийцы.

В сем душевном волнении Иоанн призвал знатнейших мужей государственных и сказал торжественно, что ему, столь жестоко наказанному Богом, остается окончить дни в уединении монастырском; что меньший его сын, Феодор, неспособен управлять Россией и не мог бы царствовать долго; что бояре должны избрать государя достойного, коему он немедленно вручит державу и сдаст царство. Все изумились: одни верили искренности Иоанновой и были тронуты до глубины сердца; другие опасались коварства, думая, что государь желает только выведать их тайные мысли и что ни им, ни тому, кого они признали бы достойным венца, не миновать лютой казни. Единодушным ответом было: «Не оставляй нас; не хотим царя, кроме Богом данного, тебя и твоего сына!» Иоанн как бы невольно согласился носить еще тягость правления; но удалил от глаз своих все предметы величия, богатства и пышности; отвергнул корону и скипетр; облек себя и двор в одежду скорби; служил панихиды и каялся; послал 10 000 рублей в Константинополь, Антиохию, Александрию, Иерусалим к патриархам, да молятся об успокоении души царевича, – и сам наконец успокоился! Хотя, как пишут, он не преставал оплакивать любимого сына и даже в веселых разговорах часто вспоминал о нем со слезами, но, следственно, мог снова веселиться; снова, если верить чужеземным историкам, свирепствовал и казнил многих людей воинских, которые будто бы малодушно сдавали крепости Баторию, хотя сами враги наши должны были признать тогда россиян храбрейшими, неодолимыми защитниками городов. В сие же время и под сим же видом правосудия Иоанн изобрел необыкновенное наказание для отца супруги своей. Долго не видя Годунова, избитого, израненного за царевича, и слыша от Федора Нагого, что сей любимец не от болезни, но единственно от досады и злобы скрывается, Иоанн хотел узнать истину: сам приехал к Годунову; увидел на нем язвы и заволоку, сделанную ему купцом Строгановым, искусным в лечении недугов; обнял больного и, в знак особенной милости дав его целителю право именитых людей называться полным отчеством или вичем, как только знатнейшие государственные сановники именовались, велел, чтобы Строганов в тот же день сделал самые мучительные заволоки на боках и на груди клеветнику Федору Нагому! Клевета есть, конечно, важное преступление; но сия замысловатость в способах муки изображает ли сердце умиленное, сокрушенное горестью? Тогда же в делах государственных видим обыкновенное хладнокровие Иоанново, его осмотрительность и спокойствие, которые могли происходить единственно или от удивительного величия души, или от малой чувствительности в обстоятельствах, столь ужасных для отца и человека. 28 ноября в Москве он уже слушал донесение гонца своего о псковской осаде; во время переговоров знал все и разрешал недоумения наших поверенных, которые в феврале месяце возвратились к нему с договором.

Скоро явился в Москве и хитрый иезуит Антоний принять нашу благодарность и воспользоваться ею, то есть достигнуть главной цели его послания, исполнить давнишний замысел Рима соединить веры и силы всех держав христианских против оттоманов. Тут Иоанн оказал всю природную гибкость ума своего, ловкость, благоразумие, коим и сам иезуит должен был отдать справедливость. Опишем сии любопытные подробности.

Реконструкция внешности Ивана IV, сделанная академиком М. М. Герасимовым

«Я нашел царя в глубоком унынии, – говорит Поссевин в своих записках. – Сей двор пышный казался тогда смиренною обителию иноков, черным цветом одежды изъявляя мрачность души Иоанновой. Но судьбы Всевышнего неисповедимы: самая печаль царя, некогда столь необузданного, расположила его к умеренности и терпению слушать мои убеждения». Изобразив важность оказанной им услуги государству Российскому доставлением ему счастливого мира, Антоний прежде всего старался уверить Иоанна в искренности Стефанова дружества и повторил слова Баториевы: «Скажи государю московскому, что вражда угасла в моем сердце; что не имею никакой тайной мысли о будущих завоеваниях, желаю его истинного братства и счастия России. Во всех наших владениях пути и пристани должны быть открыты для купцов и путешественников той и другой земли к их обоюдной пользе: да ездят к нему свободно и немцы и римляне чрез Польшу и Ливонию! Тишина христианам, но месть разбойникам крымским! Пойду на них: да идет и царь! Уймем вероломных злодеев, алчных ко злату и крови наших подданных. Условимся, когда и где действовать. Не изменю, не ослабею в усилиях: пусть Иоанн даст мне свидетелей из своих бояр и воевод! Я не лях, не литвин, а пришлец на троне: хочу заслужить в свете доброе имя навеки». Но Иоанн, признательный к дружественному расположению Баториеву, ответствовал, что мы уже не в войне с ханом: посол наш князь Василий Мосальский, жив несколько лет в Тавриде, наконец заключил перемирие с нею: ибо Магмет-Гирей имел нужду в отдыхе, будучи изнурен долговременною войною Персидскою, в коей он невольно помогал туркам и которая спасала Россию от его опасных нашествий в течение пяти лет. Далее Антоний, приступив к главному делу, требовал особенной беседы с царем о соединении вер. «Мы готовы беседовать с тобою, – сказал Иоанн, – но только в присутствии наших ближних людей и без споров, если возможно: ибо всякий человек хвалит свою веру и не любит противоречия. Спор ведет к ссоре, а я желаю тишины и любви». В назначенный день (февраля 21-го) Антоний с тремя иезуитами пришел из Советной палаты в Тронную, где сидел Иоанн только с боярами, дворянами сверстными и князьями служилыми: стольников и младших дворян выслали. Изъявив послу ласку, государь снова убеждал его не касаться веры, примолвив: «Антоний! Мне уже 51 год от рождения и недолго жить в свете: воспитанный в правилах нашей христианской церкви, издавна несогласной с латинскою, могу ли изменить ей пред концом земного бытия своего? День Суда Небесного уже близок: он явит, чья вера, ваша ли, наша ли, истиннее и святее. Но говори, если хочешь». Тут Антоний с живостию и с жаром сказал: «Государь светлейший! Из всех твоих милостей, мне поныне оказанных, самая величайшая есть сие дозволение говорить с тобою о предмете, столь важном для спасения душ христианских. Не мысли, о государь, чтобы Св. Отец нудил тебя оставить веру греческую: нет, он желает единственно, чтобы ты, имея ум глубокий и просвещенный, исследовал деяния первых ее Соборов и все истинное, все древнее навеки утвердил в своем царстве как закон неизменяемый. Тогда исчезнет разнствие между Восточною и Римскою церковию; тогда мы все будем единым телом Иисуса Христа, к радости единого истинного, Богом уставленного пастыря церкви. Государь! Моля Св. Отца доставить тишину Европе и соединить всех христианских венценосцев для одоления неверных, не признаешь ли его сам главою христианства? Не изъявил ли ты особенного уважения к апостольской римской вере, дозволив всякому, кто исповедует оную, жить свободно в российских владениях и молиться Всевышнему по ее святым обрядам, ты, царь великий, никем не нудимый к сему торжеству истины, но движимый явно волею Царя царей, без коей и лист древесный не падает с ветви? Сей желаемый тобою общий мир и союз венценосцев может ли иметь твердое основание без единства веры? Ты знаешь, что оно утверждено Собором Флорентийским, императором, духовенством Греческой империи, самым знаменитым иерархом твоей церкви Исидором: читай представленные тебе деяния сего осьмого Вселенского Собора, и если где усомнишься, то повели мне изъяснить темное. Истина очевидна: приняв ее в братском союзе с сильнейшими монархами Европы, какой не достигнешь славы, какого величия? Государь! Ты возьмешь не только Киев, древнюю собственность России, но и всю империю Византийскую, отъятую Богом у греков за их раскол и неповиновение Христу Спасителю». Царь спокойно ответствовал: «Мы никогда не писали к папе о вере. Я и с тобою не хотел бы говорить об ней: во-первых, опасаюсь уязвить твое сердце каким-нибудь жестоким словом; во-вторых, занимаюсь единственно мирскими, государственными делами России, не толкуя церковного учения, которое есть дело нашего богомольца митрополита. Ты говоришь смело, ибо ты поп и для того сюда приехал из Рима. Греки же для нас не Евангелие: мы верим Христу, а не грекам. Что касается до Восточной империи, то знай, что я доволен своим и не желаю никаких новых государств в сем земном свете; желаю только милости Божией в будущем». Не упоминая ни о Флорентийском Соборе, ни о всеобщем христианском союзе против султана, Иоанн в знак дружбы своей к папе снова обещал свободу и покровительство всем иноземным купцам и священникам латинской веры в России с тем условием, чтобы они не толковали о Законе с россиянами. Но ревностный иезуит хотел дальнейшего прения; утверждал, что мы новоуки в христианстве; что Рим есть древняя столица оного. Уже царь начинал досадовать. «Ты хвалишься православием, – сказал он, – а стрижешь бороду; ваш папа велит носить себя на престоле и целовать в туфель, где изображено распятие: какое высокомерие для смиренного пастыря христианского! Какое уничижение святыни!» – «Нет уничижения, – возразил Антоний. – Достойное воздается достойному. Папа есть глава христиан, учитель всех монархов православных, сопрестольник апостола Петра, Христова сопрестольника. Мы величаем и тебя, государь, как наследника Мономахова; а Св. Отец…»

Иоанн, перервав его речь, сказал: «У христиан един Отец на небесах! Нас, земных властителей, величать должно по мирскому уставу; ученики же апостольские да смиренномудрствуют! Нам честь царская, а папам и патриархам святительская. Мы уважаем митрополита нашего и требуем его благословения; но он ходит по земле и не возносится выше царей гордостию. Были папы действительно учениками апостольскими: Климент, Сильвестр, Агафон, Лев, Григорий; но кто именуется Христовым сопрестольником, велит носить себя на седалище как бы на облаке, как бы ангелам; кто живет не по Христову учению, тот папа есть волк, а не пастырь…» Антоний в сильном негодовании воскликнул: «Если уже папа волк, то мне говорить нечего!» – Иоанн, смягчив голос, продолжал: «Вот для чего не хотел я беседовать с тобою о вере! Невольно досаждаем друг другу. Впрочем, называю волком не Григория XIII, а папу, не следующего Христову учению. Теперь оставим». Государь с ласкою положил руку на Антония, отпустил его милостиво и приказал чиновникам отнести к нему лучшие блюда стола царского.

На третий день снова позвали иезуита во дворец. Царь, указав ему место напротив себя, сказал громко, так, чтобы все бояре могли слышать: «Антоний! Прошу тебя забыть сказанное мною к твоему неудовольствию о папах. Мы несогласны в некоторых правилах веры; но я хочу жить в дружбе со всеми христианскими государями и пошлю с тобою одного из моих сановников в Рим; а за твою оказанную нам услугу изъявлю тебе признательность». Царь велел ему говорить с боярами, коим Антоний опять силился доказывать истину римского исповедания и согласно с их желанием (как он уверяет) в три дня написал целую книгу о мнимых заблуждениях греков, основываясь на богословских творениях Геннадия, константинопольского патриарха, утвержденного в первосвятительстве Магометом II! Именем папы он убеждал царя послать в Рим несколько грамотных молодых россиян с тем, чтобы они узнали там истинные догматы древней греческой церкви, выучились языку итальянскому или латинскому, и выучили итальянцев нашему для удобной переписки с Москвою; убеждал также, чтобы Иоанн выгнал ядовитых лютерских магистров, отвергающих Богоматерь и святость угодников Христовых, а принимал единственно латинских иереев. Ему ответствовали, что царь будет искать людей, способных для науки, и если найдет, то пришлет их к Григорию; что лютеране, как и все иноверцы, живут свободно в России, но не смеют сообщать другим своих заблуждений. Антоний желал еще примирить Швецию с Россией; всего же более настоял в том, чтобы мы заключили союз с Европою для усмирения турков. «Пусть король шведский, – сказал Иоанн, – сам изъявит мне миролюбие: тогда увидим его искренность. Унять неверных желаю; но папа, император, короли испанский, французский и все другие венценосцы должны прежде через торжественное посольство условиться со мною в мерах сего христианского ополчения. Теперь не могу войти ни в какое обязательство». То есть Иоанн, уже не страшась Батория, явно охладел к мысли изгнать турков из Европы: иезуит видел сию перемену и жалуется на его лукавство. «Не ожидая ничего более от Св. Отца для выгод своей политики, – пишет он, – царь выдумал хитрость, чтобы успокоить суеверных россиян, недовольных моим смелым суждением об их Законе. Что ж сделал? Призвал меня во дворец в первое воскресенье Великого поста и сказал: Антоний! Зная, что ты желаешь видеть обряды нашей церкви, я велел ныне отвести тебя в храм Успения (где буду и сам), да созерцаешь красоту и величие истинного богослужения. Там обожаем мы Небесное, а не земное; чтим, но не носим митрополита на руках… и св. апостола Петра также не носили верные: он ходил пеш и бос; а ваш папа именует себя его наместником!.. Государь! – отвечал я хладнокровно, удивленный сею новою грубостию. – Всякое место свято, где славят Христа; но пока не согласимся в некоторых догматах и пока митрополит российский не будет в сношениях со Св. Отцом, я не могу видеть вашего богослужения. Вторично скажу тебе, что воздавать честь архипастырю церкви есть долг, а не грех. Вы не носите митрополита, но моете себе глаза водою, которою он моет руки свои. – Изъяснив мне, что сей обряд уставлен в воспоминание Страстей Господних, а не в честь митрополиту, Иоанн дал знак – и толпы сановников двинулись вперед, к дверям; увлекли и меня с собою; а царь издали сказал мне громко: Антоний! Смотри, чтобы кто-нибудь из лютеран не вошел за тобою в церковь. Но я сам не хотел войти в нее; ждал минуты и тихонько ушел, когда царедворцы остановились пред собором. Все думали, что мне не миновать беды; но Иоанн, изумленный моим ослушанием, задумался, потер себе лоб рукою и сказал: его воля. Какое было намерение царя? представить россиянам торжество веры своей: посла римского, молящегося в их храме, лобызающего руку у митрополита во славу церкви Восточной к уничижению Западной, и тем вывести народ из соблазна, произведенного необыкновенными знаками царского уважения к папе». Поссевин, как вероятно, не обманывался в своей догадке; но обманулся в надежде присоединить нас к римской церкви!

Впрочем, до самого отъезда своего он видел знаки Иоанновой к нему милости: его встречали, провожали во дворце знатные сановники, водили обыкновенно сквозь блестящие ряды многолюдной царской дружины: честь, какой, может быть, никогда и нигде не оказывали иезуиту! Он выпросил свободу восемнадцати невольникам-испанцам, ушедшим из Азова в Россию и сосланным в Вологду; исходатайствовал также облегчение литовским и немецким пленникам впредь до размена: их выпустили из темниц, отдали в дома гражданам, велели довольствовать всем нужным. Но Иоанн снова отринул сильные домогательства иезуитовы о строении латинских церквей в России. «Католики вольны, – сказали Антонию, – жить у нас по своей вере, без укоризны, и зазору: сего довольно». Беседуя с думными советниками о наших обычаях, странных для Европы, он ссылался на Герберштейнову книгу о России, где сказано, что царь, давая целовать руку немецким послам, в ту же минуту моет ее водою, как бы осквернив себя их прикосновением; но бояре объявили Герберштейна, два раза столь обласканного в Москве, неблагодарным клеветником, всклепавшим небылицу на государей московских. С удивлением также слыша от Поссевина, что будто бы отец Иоаннов, великий князь Василий, обещал императору Карлу V тридцать тысяч воинов за отпуск в Россию многих немецких художников, бояре отвечали: «Людей ратных дают государи государям по договорам, а не в обмен за ремесленников». Наконец в день отпуска Иоанн торжественно благодарил Поссевина за деятельное участие в мире; уверил его в своем личном уважении; встав с места, велел кланяться Григорию и королю Стефану; дал ему руку – и прислал несколько драгоценных черных соболей для папы и для Антония. Иезуит не хотел было взять своего дара, славя бедность учеников Христовых; однако ж взял и выехал из Москвы (15 марта) вместе с нашим гонцом Яковом Молвяниновым, с коим царь написал к папе ответ на грамоту его, уверяя, что мы готовы участвовать в союзе христианских держав против оттоманов, но ни слова не говоря о соединении церквей.