Текст книги "История государства Российского. От начала XVI до начала XVII в."

Глава II
Продолжение государствования иоанна iv (1538–1547)

Несколько дней протекло в неизвестности и в тишине для народа, в тайных совещаниях и в кознях для вельмож честолюбивых. [1538 г.] Доселе правительница заменяла государя: настало время совершенной аристократии или державства бояр при семилетием государе. Немногие из них смели желать верховного владычества над Россией: прочие готовились единственно взять сторону того или другого на выгоднейших для своей личной пользы условиях. Любимец Еленин, князь Иван Телепнев, не дремал в бездействии: будучи другом и братом Иоанновой надзирательницы, боярыни Агриппины Челядниной, он думал овладеть юным монархом, не отходил от него, ласкался к нему и надеялся на усердие своих бывших друзей; но число их с переменою обстоятельств уменьшилось и ревность охладела. Внезапная кончина Еленина – и не естественная, как мнили – предвещала явление новых, сильнейших властителей: чтобы узнать, кто мог быть ее тайным виновником, любопытные ждали, кто воспользуется оною? Сие справедливое или, несмотря на вероятность (как часто бывает), ложное подозрение обратилось на старейшего боярина Василия Васильевича Шуйского, потомка князей суздальских, изгнанных еще сыном Донского из их наследственного владения: злобствуя на московских государей, они служили Новгороду, и в последний день его свободы князь Шуйский-Гребенка был там главным воеводою.

Видя решительное торжество самодержавия в России, сии изгнанники один за другим вступили в службу московскую и были знаменитейшими вельможами. Князь Василий Васильевич, занимав первое место в Совете при отце Иоанновом, занимал оное и при Елене и тем более ненавидел ее временщика, который, уступая ему наружную честь, исключительно господствовал над Думою. Изготовив средства успеха, преклонив к себе многих бояр и чиновников, сей властолюбивый князь жестоким действием самовольства и насилия объявил себя главою правления: в седьмой день по кончине Елениной велел схватить любезнейших юному Иоанну особ: его надзирательницу боярыню Агриппину и брата ее князя Телепнева – оковать цепями, заключить в темницу, несмотря на слезы, на вопль державного беззащитного отрока. Не суд и не праведная, но беззаконная лютая казнь была жребием несчастного вельможи, коему за неделю перед тем раболепствовали все князья и бояре. Телепнева уморили голодом, как правительница или сам он уморил Глинского и дядей Иоанновых; но злодейство не оправдывает злодейства, и летописцы осуждают сию личную месть, внушенную завистью к бывшему любимцу Елены, который хотел быть и любимцем сына ее. Телепнев имел ум, деятельность, благородное честолюбие; не боялся оставлять двора для войны и, еще недовольный властью, хотел славы, которую дают дела, а не милость государей. Сестру его, боярыню Агриппину, сослали в Каргополь и постригли в монахини. Дума, государство и сам государь сделались подвластны Василию Шуйскому и брату его, князю Ивану, также знаменитому члену Совета, где только один боярин мог спорить с ними о старейшинстве, князь Димитрий Бельский, родственник Иоаннов: они искали его дружбы. Брат Димитриев, князь Иван Феодорович, и Шуйский Андрей Михайлович сидели в темнице: их вместе освободили с честью как невинных; первый занял в Думе свое прежнее место; второго пожаловали в бояре. Ослепленный гордостью, князь Василий Шуйский хотел утвердить себя на высшей степени трона свойством с государем и, будучи вдовцом лет пятидесяти или более, женился на юной сестре Иоанновой, Анастасии, дочери Петра, казанского царевича. Но беспрекословное владычество сего вельможи продолжалось только месяцев шесть: князь Иван Бельский, им освобожденный, сделался его неприятелем, будучи в согласии с митрополитом Даниилом, с дворецким Михаилом Тучковым и с иными важными сановниками. Началось тем, что Бельский просил юного Иоанна дать князю Юрию Булгакову-Голицыну боярство, а сыну знаменитого Хабара Симского сан окольничего, не сказав ни слова Шуйским, которые воспылали гневом. Вражда усилилась бранью: с одной стороны говорили о подлой неблагодарности, о гнусных кознях; с другой о самовластии, о тиранстве. Наконец Шуйские доказали свое могущество: снова заключили князя Ивана Бельского в темницу, советников его разослали по деревням, а главному из них, дьяку Феодору Мишурину, измученному войнами, раздетому, обнаженному, отсекли голову на плахе перед городскою тюрьмою. Все сие делалось именем Шуйских и бояр, им преданных, а не именем государя: то есть беззаконно и нагло. Достойно замечания, что старший князь Бельский, Димитрий, опять не имел участия в бедственной судьбе брата, спасаемый, как вероятно, своим осторожным, спокойным характером.

Уже самовластный вельможа, князь Василий считал себя как бы царем России: вдруг узнали о его болезни и смерти, которая могла быть естественною, но, без сомнения, служила поводом к разным догадкам и заключениям. Явив суетность властолюбия, она не исправила бояр московских, и брат Василиев, князь Иван Шуйский, став их главою, мыслил единственно о том, чтобы довершить месть над врагами и сделать, чего не успел или не дерзнул исполнить умерший брат его. [1539 г.] Ни святость сана, ни хитрость ума не спасли митрополита Даниила: замышляв с князем Иваном Бельским свергнуть Шуйских, он сам был свержен с митрополии указом боярским и сослан в монастырь Иосифов, где строгою, постною жизнью имел способ загладить грехи своего придворного честолюбия и раболепства. Опасаясь упреков в беззаконии, вельможи взяли с Даниила запись, коею сей бывший архипастырь будто бы добровольно отказался от святительства, чтобы молиться в тишине уединения о государе и государстве. На его место епископы поставили – судьбами Божественными и великокняжеским (то есть боярским) изволением, как сказано в летописи – Иоасафа Скрыпицына, игумена троицкого.

Среди таких волнений и беспокойств, производимых личным властолюбием бояр, правительство могло ли иметь надлежащие твердость, единство, неусыпность для внутреннего благоустройства и внешней безопасности? Главный вельможа князь Иван Шуйский не оказывал в делах ни ума государственного, ни любви к добру; был единственно грубым самолюбцем; хотел только помощников, но не терпел совместников; повелевал в Думе как деспот, а во дворце как хозяин, и величался до нахальства; например, никогда не стоял пред юным Иоанном, садился у него в спальне, опирался локтем о постель, клал ноги на кресла государевы; одним словом, изъявлял всю низкую малодушную спесь раба-господина. Упрекали Шуйского и в гнусном корыстолюбии; писали, что он расхитил казну и наковал себе из ее золота множество сосудов, велев вырезать на них имена своих предков. По крайней мере его ближние, клевреты, угодники грабили без милосердия во всех областях, где давались им нажиточные места или должности государственные. Так, боярин Андрей Михайлович Шуйский и князь Василий Репнин-Оболенский, будучи наместниками во Пскове, свирепствовали как львы, по выражению современника: не только угнетали земледельцев, граждан беззаконными налогами, вымышляли преступления, ободряли лживых доносителей, возобновляли дела старые, требовали даров от богатых, безденежной работы от бедных: но и в самых святых обителях искали добычи с лютостью монгольских хищников; жители пригородов не смели ездить во Псков как в вертеп разбойников; многие люди бежали в иные страны; торжища и монастыри опустели.

К сему ужасному бедствию неправосудия и насилия присоединялись частые опустошительные набеги внешних разбойников. Мы были, говорят летописцы, жертвою и посмешищем неверных: хан крымский давал нам законы, царь казанский нас обманывал и грабил. Первый, задержав великокняжеского чиновника, посланного к господарю молдавскому, писал Иоанну: «Я сделал то, что вы несколько раз делали. Отец и мать твоя, не разумея государственных уставов, ловили, злодейски убивали моих послов на пути в Казань: я также имею право мешать твоему сообщению с моим недругом молдавским. Ты хочешь от меня приязни: для чего же изъясняешься грубо? Знаешь ли, что у меня более 100 000 воинов? Если каждый из них пленит хотя одного русского, сколько тебе убытка, а мне прибыли? Не таюсь, ибо чувствую силу свою; все объявляю наперед, ибо сделаю, что говорю. Где желаешь видеться со мною? В Москве, или на берегах Оки? Знай, что буду к тебе не один, но с великим султаном, который покорил вселенную от Востока до Запада. Укажу ему путь к твоей столице. Ты же что мне сделаешь? Злобствуй как хочешь, а в моей земле не будешь».

Не только Иоанн III и Василий, но и правительница, от времени до времени удовлетворяя корыстолюбию ханов, изъявляли по крайней мере благородную гордость в переписке с ними и не дозволяли им забываться. Владычество Шуйских ознаменовалось слабостью и робким малодушием в политике московской: бояре даже не смели ответствовать Саип-Гирею на его угрозы; спешили отправить в Тавриду знатного посла и купить вероломный союз варвара обязательством не воевать Казани; а царь казанский, уверяя нас в своем миролюбии, хотел, чтобы мы ежегодно присылали ему дары в знак уважения. Напрасно ждали его уполномоченных в Москву: они не ехали, а казанцы два года непрестанно злодействовали в областях Нижнего, Балахны, Мурома, Мещеры, Гороховца, Владимира, Шуи, Юрьевца, Костромы, Кинешмы, Галича, Тотьмы, Устюга, Вологды, Вятки, Перми; являлись единственно толпами, жгли, убивали, пленили, так что один из летописцев сравнивает бедствия сего времени с Батыевым нашествием, говоря: «Батый протек молниею Русскую землю: казанцы же не выходили из ее пределов и лили кровь христиан как воду. Беззащитные укрывались в лесах и в пещерах; места бывших селений заросли диким кустарником. Обратив монастыри в пепел, неверные жили и спали в церквах, пили из святых сосудов, обдирали иконы для украшения жен своих усерязями и монистами; сыпали горящие уголья в сапоги инокам и заставляли их плясать; оскверняли юных монахинь; кого не брали в плен, тем выкалывали глаза, обрезывали уши, нос; отсекали руки, ноги и – что всего ужаснее – многих приводили в веру свою, а сии несчастные сами гнали христиан как лютые враги их. Пишу не по слуху, но виденное мною и чего никогда забыть не могу». Что делали правители государства, бояре? Хвалились своим терпением пред ханом Саип-Гиреем, изъясняясь, что казанцы терзают Россию, а мы в угодность ему не двигаем ни волоса для защиты своей земли! Бояре хотели единственно мира и не имели его; заключили союз с ханом Саип-Гиреем и видели бесполезность оного. Послы ханские были в Москве, а сын его Иминь с шайками своих разбойников грабил в Каширском уезде. Мы удовольствовались извинением, что Иминь не слушается отца и поступает самовольно.

Другие внешние действия России более соответствовали ее государственному достоинству. Чиновник Адашев ездил из Москвы с дружественными письмами султану и патриарху, Замыцкий из Новгорода к королю шведскому: в Константинополе и в Стокгольме оказали великую честь нашим посланникам. Бояре подтвердили купеческий договор с Ганзою и возобновили союз с Астраханью, где опять царствовал Абдыл-Рахман. Послы ногайские один за другим являлись в Москве, предлагая нам свои услуги и требуя единственно свободной торговли как милости. Литва, соблюдая перемирие, не тревожила России: старец Сигизмунд в покое доживал век свой.

Низложение митрополита Даниила Иваном Шуйским. Миниатюра из Лицевого летописного свода, XVI в.

[1540 г.] В сие время сделалась перемена в нашей аристократии. Свергнув митрополита Даниила, князь Иван Шуйский считал нового первосвятителя другом своим, но обманулся. Руководствуясь, может быть, любовию к добродетели, усердием к отечеству и видя неспособность Шуйского управлять державою, или по иным, менее достохвальным причинам, митрополит Иоасаф осмелился ходатайствовать у юного государя и в Думе за князя Ивана Бельского. Многие бояре пристали к нему: одни говорили только о милосердии, другие о справедливости, и вдруг именем Иоанновым с торжеством вывели Бельского из темницы, посадили в Думу, а Шуйский, изумленный дерзостью митрополита и бояр, не успел отвратить удара: трепетал в злобе, клялся отмстить им за измену и с того дня не хотел участвовать в делах, ни присутствовать в Думе, где сторона Бельских, одержав верх, начала господствовать с умеренностию и благоразумием. Не было ни опал, ни гонения. Правительство стало попечительнее, усерднее к общему благу. Злоупотребления власти уменьшились. Сменили некоторых худых наместников, и псковитяне освободились от насилий князя Андрея Шуйского, отозванного в Москву. Дума сделала для них то же, что Василий сделал для новгородцев: возвратила им судное право. Целовальники, или присяжные, избираемые гражданами, начали судить все уголовные дела независимо от наместников, к великой досаде сих последних, лишенных тем способа беззаконствовать и наживаться. Народ отдохнул во Пскове; славил милость великого князя и добродетель бояр. Правительство заслужило еще хвалу освобождением двоюродного брата Иоаннова, юного князя Владимира Андреевича, и матери его, заключенных Еленою: они переехали в свой дом и жили уединенно; а через год, в день Рождества Христова, мать и сын были представлены Иоанну. Им возвратили богатые поместья Андреевы и дозволили иметь двор, бояр и слуг княжеских. Назовем ли милостью скудное, жалостное благодеяние, оказанное тогда же другому родственнику Иоаннову? Внук Василия Темного, сын Андрея Углицкого, именем Димитрий, еще находился в числе живых, забвенный всеми, и сорок девять ужасных лет, от нежной юности до глубокой старости, сидел в темнице, в узах, один с Богом и мирною совестью, не оскорбив никого в жизни, не нарушив никакого устава человеческого, только за вины отца своего, имев несчастие родиться племянником самодержца, коему надлежало истребить в России вредную систему уделов и который любил единовластие более, нежели единокровных. Правители, желая быть милосердыми, не решились возвратить Димитрия, как бы из могилы, чуждому для него миру: велели только освободить его от тягости цепей, впустить к нему в темницу более света и воздуха! Ожесточенный бедствием, Димитрий, может быть, в первый раз смягчился тогда душою и пролил слезы благодарности, уже не гнетомый, не язвимый оковами, видя солнце и дыша свободнее. Он содержался в Вологде: там и окончил жизнь. Брат его, князь Иван, умер за несколько лет перед тем в монашестве. Оба лежат вместе в вологодской церкви Спаса на Прилуке.

[1540–1541 гг.] Милуя или облегчая судьбу гонимых, первый вельможа князь Иван Бельский хотел и виновного брата своего Симеона возвратить отечеству и добродетели. Митрополит Иоасаф взялся быть ходатаем. Извиняли преступника, чем только могли: юностью его лет, несносным тиранством и самовластием Еленина любимца. Государь простил: одно действие, коим история упрекает князя Ивана Бельского! Изменник, предатель, наводив врагов на отечество, явился бы снова при дворе и в Думе с почестями, определенными для верных, знаменитых слуг государства! Но Симеон не воспользовался милосердием, противным уставу справедливости и блага гражданских обществ. Гонец московский уже не нашел Бельского в Тавриде: сей изменник был в поле с ханом, замышляя гибель России: ибо Саип-Гирей клялся в дружбе к великому князю единственно для того, чтобы произвести в нас оплошность и нечаянностью впадения открыть себе путь в сердце московских владений. Но Дума под начальством князя Ивана Бельского, радея о внутреннем благоустройстве, не выпускала из виду и внешней безопасности.

Тайно готовясь к войне, хан приглашал и царя казанского идти на Россию; к счастию нашему, им неудобно было действовать в одно время: первый ждал весны и подножного корма в степях, а второй, не имея сильной рати судовой, боялся летом оставить за спиною Волгу, где в случае его бегства россияне могли бы утопить казанцев. Ободряемый нашим долговременным терпением и бездействием, Сафа-Гирей, в декабре 1540 года миновав Нижний Новгород, успел беспрепятственно достигнуть Мурома, но далее не мог ступить ни шага: воины и граждане бились мужественно на стенах и в вылазках; князь Димитрий Бельский шел из Владимира, а царь Алей со своими верными татарами из Касимова, истребляя рассеянные толпы неприятелей в Мещерской земле и в селах муромских. Сафа-Гирей бежал назад, и так скоро, что воеводы московские не догнали его. Сей не весьма удачный поход умножил число недовольных в Казани: тамошние князья и знатнейший из них, Булат, тайно писали в Москву, чтобы государь послал к ним войско; что они готовы убить или выдать нам Сафа-Гирея, который, отнимая собственность у вельмож и народа, шлет казну в Тавриду. Бояре велели немедленно соединиться полкам из семнадцати городов во Владимире под начальством князя Ивана Васильевича Шуйского; ответствовали Булату ласково, обещая ему милость и забвение прошедшего; но ждали дальнейших вестей из Казани, чтобы послать туда войско.

[1541 г.] Еще хан Саип-Гирей скрывал свои замыслы: посол Иоаннов, князь Александр Кашин, жил в Тавриде, а ханский, именем Тагалдый, в Москве; но бояре угадывали, что царь казанский действовал по согласию с Крымом, и для того, на всякий случай, собрали войско в Коломне, где сам юный Иоанн осмотрел его стан. Весною узнали в Москве (через пленников, ушедших из Тавриды), что хан двинулся к пределам России со всею Ордою, не оставив дома никого, кроме жен, детей и старцев; что у него дружина султанова с огнестрельным снарядом; что к нему присоединились еще толпы из ногайских улусов, из Астрахани, Кафы, Азова; что князь Симеон Бельский взялся быть его путеводителем. Наместнику путивльскому Федору Плещееву велено было удостовериться в истине сего известия: люди, посланные им в степи, видели там следы прошедшего войска, тысяч ста или более. Тогда князь Димитрий Бельский в сане главного воеводы прибыл в Коломну и вывел рать в поле. Князь Иван Васильевич Шуйский остался во Владимире с царем Шиг-Алеем; многочисленные дружины шли отовсюду к Серпухову, Калуге, Туле, Рязани. [28 июля] Наши смелые лазутчики встретили хана близ Дона: они смотрели на полки его и не видали им конца в степях открытых. Уже Саип-Гирей был на сей стороне Дона; приступал к Зарайску и не мог взять крепости, отраженный славным мужеством ее воеводы Назара Глебова.

Между тем как наши полки располагались станом близ Оки, Москва умилялась зрелищем, действительно трогательным: десятилетний государь с братом своим Юрием молился Всевышнему в Успенском храме пред Владимирскою иконою Богоматери и гробом Св. Петра митрополита о спасении отечества; плакал и в слух народа говорил: «Боже! Ты защитил моего прадеда в нашествие лютого Темир-Аксака: защити и нас, юных, сирых! Не имеем ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице; а государство требует от нас спасения!» Он повел митрополита в Думу, где сидели бояре, и сказал им: «Враг идет: решите, здесь ли мне быть или удалиться?» Бояре рассуждали тихо и спокойно. Одни говорили, что великие князья в случае неприятельских нашествий никогда не заключались в Москве. Другие так ответствовали: «Когда Едигей шел к столице, Василий Димитриевич удалился, чтобы собирать войско в областях российских, но в Москве оставил князя Владимира Андреевича и своих братьев. Ныне государь у нас отрок, а брат его еще малолетнее: детям ли скакать из места в место и составлять полки? Не скорее ли впадут они в руки неверных, которые, без сомнения, рассеются и по иным областям, ежели достигнут Москвы?» Митрополит соглашался с последними и говорил: «Где искать безопасности великому князю? Новгород и Псков смежны с Литвою и с немцами; Кострома, Ярославль, Галич подвержены набегам казанцев; и на кого оставить Москву, где лежат святые угодники? Димитрий Иоаннович оставил ее без воеводы сильного: что же случилось? Господь да сохранит нас от такого бедствия! Нет нужды собирать войско: одно стоит на берегах Оки, другое во Владимире с царем Шиг-Алеем, и защитят Москву. Имеем силу, имеем Бога и святых, коим отец Иоаннов поручил возлюбленного сына: не унывайте!» Все бояре единодушно сказали: «Государь, останься в Москве!» – и великий князь изустно дал повеление градским прикащикам готовиться к осаде. Ревность, усердие оживляли воинов и народ. Все клялись умереть за Иоанна, стоять твердо за святые церкви и дома свои. Людей расписали на дружины для защиты стен, ворот и башен; везде расставили пушки; укрепили посады надолбами. Никто не мыслил о бегстве, и летописцы удивляются сему общему вдохновению мужества как бы действию сверхъестественному.

То же было и в войске. Полководцы обыкновенно считались тогда в старейшинстве или в знатности родов между собою и не хотели зависеть от младших, ни от равных вопреки государеву назначению. Василий и отец его умели обуздывать их местничество, но юность Иоаннова, вселяя бесстрашие и дерзость в главных чиновников, довела сие зло до крайности. Прения и вражда господствовали в станах. Великий князь послал дьяка своего Ивана Курицына с письмом к Димитрию Бельскому и к его знаменитым сподвижникам; убеждал их оставить все личности, все несогласия и свары – соединиться духом и сердцем за отечество, за веру и государя юного, который уповает единственно на Бога и на их оружие. «Ока да будет неодолимою преградою для хана! – писал Иоанн. – А если не удержит врага, то заградите ему путь к Москве своею грудью. Сразитесь крепко во имя Бога всемогущего! Обещаю любовь и милость не только вам, но и детям вашим. Кто падет в битве, того имя велю вписать в Книги животные, того жена и дети будут моими ближними». Воеводы слушали грамоту с умилением. «Так! – говорили они. – Забудем вражду и самих себя; вспомним милость великого князя Василия; послужим Иоанну, коего слабая рука еще не владеет оружием; послужим малому, да от великого честь приимем! Если исполнится наше ревностное желание; если победим, то не в одной Русской, но и в чуждых, отдаленных землях прославимся. Мы не бессмертны: умрем же за отечество! Бог и государь не забудут нас». Сии дотоле сварливые, упрямые воеводы плакали, обнимали друг друга в восторге великодушия; назывались братьями; клялись вместе победить или оставить кости свои на берегу Оки. Они вышли из шатра, читали войску письмо Иоанново, говорили речи сильные с глубоким, добродетельным чувством. Действие было неописанное. Воины кричали: «Хотим, хотим пить смертную чашу с татарами за государя юного! Когда вы, отцы наши, согласны между собою, идем с радостию на врагов неверных!» И все полки двинулись вперед, многочисленные, стройные и бодрые.

Сражение между русскими и татарами на Оке, 1541 г. Миниатюра из Лицевого летописного свода, XVI в.

Уже хан пришел к Оке и [30 июля] стал на высотах. Другой берег ее был занят московскою передовою дружиною под начальством князей Ивана Турунтая-Пронского и Василия Охлябина-Ярославского. Татары – думая, что у нас нет более войска – спустили плоты на реку и хотели переправится; а турки стреляли из пушек, из пищалей, чтобы отбить россиян, которые, действуя одними стрелами, сперва было дрогнули и замешались… Но приспели князья Пунков-Микулинский и Серебряный-Оболенский с полками: россияне стали твердо. Вскоре явились новые, густые толпы их и ряды необозримые: князья Михаил Кубенский, Иван Михайлович Шуйский и сам Димитрий Бельский водрузили на берегу свои знамена. С правой и левой стороны еще шло войско; вдали показалась многочисленная запасная стража. Хан видел, изумлялся и с гневом сказал изменнику нашему, Симеону Бельскому, и вельможам: «Вы обманули меня, уверив, что Россия не в силах бороться в одно время с Казанью и со мною. Какое войско! Ни я, ни опытные старцы мои не видывали подобного». Объятый ужасом, он хотел бежать: мурзы удержали его. С обеих сторон летали ядра, пули и стрелы; ввечеру татары отступили к высотам, а россияне, одушевленные мужеством, кричали им: «Идите сюда; мы вас ожидаем!»

Наступила ночь: воеводы Иоанновы, по словам летописцев, пировали духом, готовясь к решительной битве следующего дня. Не было ни страха, ни сомнения; не хотели отдыха; стук оружия и шум людей не умолкали в стане; приходили новые дружины одна за другою с тяжелым огнестрельным снарядом. Хан непрестанно слышал издали радостные клики в нашем войске; видел при свете огней, как мы ставили пушки на холмах берега – и не дождался утра: терзаемый страхом, злобою, стыдом, ускакал в телеге; за ним побежало и войско, истребив часть обоза, другую же и несколько пушек султановых оставив нам в добычу. Тогда в первый раз мы увидели в руках своих оттоманские трофеи! С сею счастливою вестью Димитрий Бельский послал в Москву князя Ивана Кашина, а князей Микулинского и Серебряного вслед за ханом. Они пленили отсталых, которые известили их, что Саип-Гирей идет к Пронску. Хвалившись стать на Воробьевых горах и разорить все области московские, он думал уменьшить стыд свой взятием сей маловажной крепости, подобно Тамерлану, не завоевавшему в России ничего, кроме Ельца. Тогда главный наш воевода отрядил вперед новые полки, чтобы скорее выгнать хана из пределов России.

3 августа [1541 г.] Саип-Гирей обступил Пронск, где начальствовал Василий Жулебин, у коего было немного людей, но много смелости: он пушками, кольями и каменьями отбил неприятеля. Мурзы хотели говорить с ним: Жулебин явился на стене. «Сдайся, – сказали они. – Царь обещает тебе милость или будет стоять здесь, пока возьмет город». Витязь ответствовал: «Божиею волею ставится град, и никто не возьмет его без воли Божией. Пусть царь стоит: увидит скоро воевод московских». Саип-Гирей велел готовить туры для нового, сильнейшего приступа; а Жулебин вооружил не только всех граждан, но и самых жен. Груды камней и кольев лежали на стене; котлы кипели с водою; над заряженными пушками горели фитили. Тогда осажденные получили весть, что князья Микулинский и Серебряный уже близко: клики веселья раздались в городе. Хан узнал о том, сжег туры и 6 августа удалился от Пронска, гонимый нашими воеводами до самого Дона; а князь Воротынский разбил царевича Иминя, который было остановился для грабежа в Одоевском уезде.

Вся Россия торжествовала сие счастливое изгнание сильного врага из недр ее; славила государя и полководцев. Юность Иоаннова, умилительная для сердец во дни страха, была особенною прелестию и торжества народного, когда державный отрок в храме Всевышнего благодарил Небо за спасение России; когда именем отечества изъявлял признательность воеводам и когда они, тронутые его милостью, с радостными слезами отвечали ему: «Государь! Мы победили твоими ангельскими молитвами и твоим счастием!» Народ всего более верит счастию, и младые лета Иоанновы открывали неизмеримое поле для надежды. Так чувствовали современники, которые видели в Саип-Гирее нового Мамая или Тамерлана и хвалились его бегством как славным для России происшествием. Они не думали о будущем. Что случилось, могло и впредь случиться. Россия, уже действительно сильная, оставалась еще жертвою внезапных нападений: мы хотели, чтобы неприятель давал нам время изготовиться к обороне; выгоняли его, но села наши пустели, и государство лишалось главной своей драгоценности: людей! Только опыты веков приводят истинные меры государственной безопасности в твердую систему.

Князь Иван Бельский, будучи душою правительства, стоял на высшей степени счастия, опираясь на личную милость державного отрока, уже зреющего душою, – на ближнее с ним родство, на успехи оружия, на дела человеколюбия и справедливости. Совесть его была спокойна, народ доволен… и втайне кипела злоба, коварствовала зависть, неусыпная в свете, особенно деятельная при дворе. Здесь история наша представляет опасность великодушия как бы в оправдание жестоких, мстительных властолюбцев, дающих мир врагам только в могиле. Князь Иван Бельский, освобожденный митрополитом и боярами, мог бы поменяться темницею с Шуйским; мог бы отнять у него и свободу и жизнь; но презрел бессильную злобу и сделал еще более: оказал уважение к его ратным способностям и дал ему воеводство, что назвали бы мы ошибкою великодушия, если бы он имел целью не внутреннее удовольствие сердца, не добродетель, а выгоды страстей. Шуйский, с гневом уступив власть своему неосторожному противнику, думал единственно о мести, и знаменитые бояре, князья Михаил, Иван Кубенские, Димитрий Палецкий, казначей Третьяков вошли с ним в заговор, чтобы погубить Бельского и митрополита, связанных дружбою и, как вероятно, усердною любовию к отечеству. Не было, кажется, и предлога благовидного: заговорщики хотели просто, низвергнув властелина, занять его место и доказать не правость, а силу свою. Они преклонили к себе многих дворян, детей боярских не только в Москве, но и в разных областях, особенно в Новгороде. Шуйский, находясь с полками во Владимире, чтобы идти на Казань, обещаниями и ласками умножил число своих единомышленников в войске; взял с них тайную присягу, дал знать московским клевретам, что время приступить к делу, и послал к ним из Владимира с сыном князем Петром триста надежных всадников. [1542 г.]

Ночью 3 января сделалась ужасная тревога в Кремле: заговорщики схватили князя Ивана Бельского в его доме и посадили в темницу; также верных ему друзей, князя Петра Щенятева и знатного сановника Хабарова: первого извлекли задними дверьми из самой комнаты государевой; окружили митрополитовы кельи, бросали каменьями в окна и едва не умертвили Иоасафа, который бежал от них на Троицкое подворье: игумен лавры и князь Димитрий Палецкий только именем Св. Сергия могли удержать неистовых детей боярских, поднявших руку на архипастыря. Митрополит искал безопасности во дворце, в присутствии юного Иоанна; но государь, пробужденный свирепым воплем мятежников, сам трепетал как несчастная жертва.

Бояре с шумом вошли за Иоасафом в комнату великого князя; взяли, отправили митрополита в ссылку в монастырь Кириллов на Белоозере; велели придворным священникам за три часа до света петь заутреню; кричали, господствовали, как бы завоевав престол и церковь; не думали о соблюдении ни малейшей пристойности; действовали в виде бунтовщиков; устрашили столицу. Никто в сию ужасную ночь не смыкал глаз в Москве. На рассвете прискакал Шуйский из Владимира и сделался вторично главою бояр. Князя Ивана Бельского послали в заточение на Белоозеро, Щенятева в Ярославль, Хабарова в Тверь. Тишина и спокойствие восстановились. Но Шуйский еще не был доволен: опасаясь перемены, добродетели князя Ивана Бельского и общей к нему любви, он велел убить его по согласию с боярами, без ведома государева. Три злодея умертвили сего несчастного князя в темнице: вельможу благодушного, воина мужественного, христианина просвещенного, как пишут современники. Некогда подозреваемый в тайном лихоимстве, за излишнее миролюбие, оказанное им в двух войнах казанских, он славою последних лет своей жизни оправдался в народном мнении.