Текст книги "История государства Российского"

Великий князь, негодуя на ослушного сына, велел схватить его во Пскове и под стражею отвезти в Суздальскую землю; а бояр, наставников Василиевых, казнил без милосердия. Некоторые были ослеплены, другим обрезали нос: казнь жестокая; но современники признавали ее справедливою, и самый народ считал их виновными, ибо они возмутили сына против отца; столь власть родительская казалась священною!

[1259 г.] Александр остался в Новгороде и, предвидя, что хан не удовольствуется дарами, ждал следствий неприятных. В самом деле пришло известие из Владимира, что войско ханово уже готово идти к Новгороду. Сия весть, впрочем, ложная, имела такое действие в народе, что он на все согласился, и великий князь уведомил монголов о его покорности. Чиновники их, Беркай и Касачик, с женами и со многими товарищами явились на берегах Волхова для переписи людей и начали было уже собирать дань в окрестностях столицы, но столь наглым и для бедных утеснительным образом, что граждане, сведав о том, вдруг переменили мысли. Сделалось волнение: чиновники монгольские требовали стражи для своей безопасности. Александр приставил к ним посадникова сына и боярских детей, чтобы они днем и ночью стерегли их дома. Мятеж не утихал. Бояре советовали народу исполнить волю княжескую, а народ не хотел слышать о дани и собирался вокруг Софийской церкви, желая умереть за честь и свободу: ибо разнесся слух, что татары и сообщники их намерены с двух сторон ударить на город. Наконец Александр прибегнул к последнему средству: выехал из дворца с монгольскими чиновниками, объявив, что он предает мятежных граждан гневу хана и несчастной судьбе их, навсегда расстается с ними и едет во Владимир. Народ поколебался: бояре воспользовались сим расположением, чтобы склонить его упорную выю под ненавистное ему иго, действуя, как говорит летописец, согласно со своими личными выгодами. Дань поголовная, требуемая монголами, угнетала скудных, а не богатых людей, будучи для всех равная; бедствие же войны отчаянной страшило последних гораздо более, нежели первых. – Итак, народ покорился с условием, кажется, не иметь дела с баскаками и доставлять определенное количество серебра прямо в Орду или через великих князей. – Монголы ездили из улицы в улицу, переписывая дома; безмолвие и скорбь царствовали в городе. Бояре еще могли утешаться своею знатностью и роскошным избытком: добрые, простые граждане, утратив народную честь, лишились своего лучшего достояния. – Вельможи татарские, распорядив налоги, удалились. Александр поручил Новгород сыну Димитрию и возвратился в великое княжение через Ростов, где вдовствующая супруга Василькова, Мария, князья Борис и Глеб угостили его с любовию; но сей государь великодушный мог ли быть счастлив и весел в тогдашних обстоятельствах России?

Отечество наше рабствовало от Днестра до Ильменя. Даниил Галицкий, будучи смелее Александра, тщетно думал по смерти Батыя избавиться от власти монголов. Деятельностью ума необыкновенного восстановив свое княжение и загладив в нем следы татарского опустошения, он брал участие в делах Европы и два раза ходил помогать Беле Венгерскому, неприятелю императора Фридерика и короля богемского. (Венгры, по словам летописца, удивлялись стройности полков российских, их татарскому оружию и пышности самого князя, его богатой одежде греческой, обшитой золотыми кружевами, сабле, стрелам, седлу, окованным драгоценными металлами с блестящею резьбою). Сия вражда была за области умершего герцога австрийского Фридерика: Бела, император и король богемский хотели овладеть ими. Первый объявил себя защитником дочери Фридериковой, именем Гертруды, уступившей ему свои наследственные права; женил на ней Даниилова сына Романа; отправил их в Юденбург и клялся Гертруде отдать ей Австрию и Стирию, как скоро завоюет оные. Тем усерднее Даниил доброжелательствовал королю венгерскому; несмотря на глазную болезнь, которая мешала ему видеть, выступил в поле с краковским герцогом, разорил богемскую Силезию, взял Носсельт, выжег окрестности троппавские и возвратился, довольный мыслию, что никто из древних героев российских, ни Св. Владимир, ни великий отец его, не воевал столь далеко в земле Немецкой. Хотя Бела не исполнил данного Гертруде слова и даже не защитил ее супруга, осажденного богемским принцем в Юденбурге (так что Роман, оставив беременную жену, принужден был уйти к отцу): но Даниил остался другом венгров. – Счастливые войны с ятвягами и с литвою более и более прославляли мужество сего князя. Первые, не находя безопасности и за своими лесистыми болотами, согласились платить ему дань черными куницами и серебром. В Литве господствовал тогда славный Миндовг, баснословно производимый некоторыми летописцами от племени древних римлян, а другими от наших князей полоцких. Он жил в Кернове, повелевал всеми иными князьками литовскими и, грабя соседственные земли христианские, искал приязни одного Даниила, который женился вторым браком на его племяннице. Несколько времени быв друзьями, они сделались неприятелями. Миндовг, опасаясь честолюбивых братьев Данииловой супруги, Товтивила и Эдивида, велел им воевать Смоленскую область, но в то же время замышлял их убить. Племянники сведали и бежали во Владимир Волынский. Обрадованный случаем унизить гордость Миндовга, Даниил представил ляхам и рижским немцам, что междоусобие князей литовских есть счастие для христиан и что надобно оным воспользоваться. Немцы действительно вооружились: россияне также; самые ятвяги и жмудь в угодность им восстали на Литву. Даниил завоевал Гродно и другие места литовские; но вскоре немцы изменили, отчасти подкупленные Миндовгом, отчасти им обманутые: ибо сей хитрый язычник, видя беду, принял веру латинскую и заслужил покровительство легкомысленного папы Александра IV, давшего ему сан королевский. Через два года увидели обман: Миндовг, в крайности уступив Даниилову сыну Роману Новогродк, Слоним, Волковиск и выдав дочь свою за его меньшего брата, именем Шварна, отдохнув и собрав силы, снова обратился к идолослужению и к разбоям, гибельным для Рижского ордена, Мазовии, смоленских, черниговских, даже новгородских областей.

В сие время Даниил, ободряемый королем венгерским, ляхами и собственными успехами воинскими, дерзнул объявить себя врагом монголов. Они вступили в Понизье и заняли Бакоту: юный Лев Даниилович, выгнав их оттуда, пленил баскака ханского. Темник Батыев, Куремса, не мог взять Кременца и, сильно убеждаемый Изяславом Владимировичем (внуком Игоря Северского) идти к Галичу, ответствовал: «Даниил страшен!» Вся Южная Россия с беспокойством ждала следствий; а мужественный Даниил, пленив Изяслава и пользуясь изумлением татар, отнял у них города между реками Буг и Тетерев, где баскаки господствовали как в своих улусах. Он хотел даже освободить и Киев, но возвратился с пути, чтобы защитить Луцкую область, разоряемую литовцами, мнимыми его союзниками. Уже Даниил веселился мыслью о совершенной независимости, когда новые бесчисленные толпы монголов, ведомые свирепым Бурондаем, преемником слабого Куремсы, явились на границах Литвы и России. «Желаю знать, друг ли ты хану или враг? – сказали королю галицкому послы Бурондаевы. – Если друг, то иди с нами воевать Литву». Даниил колебался, видел превосходство сил татарских, медлил и наконец послал Василька к Бурондаю с дружиною и с ласковыми словами, которые сперва имели счастливое действие. Сонмы монголов устремились на Литву, дотоле им неизвестную; одни дремучие леса и вязкие болота могли спасти жителей; города и веси исчезли. Ятвяги испытали то же бедствие. Хваля мужество, оказанное братом Данииловым в разных сшибках, Бурондай отпустил его во Владимир. Прошло два года в тишине и спокойствии для Юго-Западной России. Даниил, именуя себя другом ханским, строил, укреплял города и не переставал надеяться, что державы соседственные рано или поздно увидят необходимость действовать общими силами против варваров; но Бурондай открыл глаза и, вступив в область Галицкую, дал знать ее королю, чтобы он явился в его стане как смиренный данник или ждал казни. Даниил послал к нему брата, сына, холмского епископа Иоанна и дары. «Хотите ли уверить нас в искренней покорности? – говорил темник ханов. – Разберите или предайте огню стены крепостей ваших; сровняйте их окопы с землею». Василько и Лев не смели ослушаться: города Данилов, Стожек, Кременец, Луцк, Львов, незадолго до того времени основанный и названный именем старшего сына Даниилова, обратились в села, быв лишены своих укреплений, ненавистных татарам. Бурондай веселился, смотря на пылающие стены и башни владимирские; хвалил повиновение Василька и, в знак особенного удовольствия несколько дней пировав в его дворце, пошел к Холму, откуда горестный Даниил уехал в Венгрию. Провидение вторично спасло сей город хитростью Василька, который, будучи послан с двумя мурзами (знавшими русский язык), чтобы склонить жителей к сдаче, взял в руку камень и, сказав: «Не велю вам обороняться», – кинул его на землю. Воевода холмский угадал мысль князя и с притворным гневом ответствовал ему: «Удалися; ты враг государя нашего». Василько действительно хотел, чтобы жители сопротивлялись, имея лучших ратников, укрепления надежные и много самострелов; а татары, не любя долговременных, кровопролитных осад, через несколько дней отступили, чтобы воевать Польшу, где Василько и Лев служили им невольным орудием в злодействах. Так, сии князья уговорили сендомирского начальника сдаться, обещая ему и гражданам безопасность; но с горестью должны были видеть, что монголы в противность условию резали и топили народ в Висле. Наконец Бурондай возвратился к берегам Днепра с угрозою, что области Волынская и Галицкая снова будут пеплом, если их князья не захотят мирно рабствовать и платить дани хану.

Следственно, важные усилия и хитрости Данииловы остались бесполезными. Он не нашел помощи ни в Кракове, ни в Венгрии, к единственному утешению своему сведав на пути, что Василько победил Миндовга, слабого против монголов, но ужасного для соседственных образованных государств. Как скоро Бурондай удалился, хищные литовцы опустошили Мазовию, убили ее князя Самовита и впали в наше владение близ Камена, предводимые каким-то изменником, боярином рязанским Евстафием. Василько, разбив их на берегах озера Невельского, послал к брату множество трофеев, коней оседланных, щитов, шлемов и копий литовских.

Мы описали здесь случаи нескольких лет относительно к Юго-Западной России, которая со времен Батыева нашествия отделилась от Северной, имея особенную систему государственную, связанную с делами Венгрии, Польши и Немецкого ордена гораздо более, нежели с суздальскими или новгородскими. Последние для нас важнее: ибо там решилась судьба нашего отечества.

Александр Невский по возвращении своем во Владимир терпеливо сносил бремя жестокой зависимости, которое более и более отягощало народ. Господство монголов в России открыло туда путь многим купцам бесерменским, харазским, или хивинским, издревле опытным в торговле и хитростях корыстолюбия: сии люди откупали у татар дань наших княжений, брали неумеренные росты с бедных людей и, в случае неплатежа объявляя должников своими рабами, отводили их в неволю. Жители Владимира, Суздаля, Ростова вышли наконец из терпения и [в 1262 г.] единодушно восстали при звуке вечевых колоколов на сих лихоимцев: некоторых убили, а прочих выгнали. То же сделалось и в других городах Северной России. В Ярославле народ умертвил какого-то злочестивого отступника, именем Зосиму, бывшего монаха, который, приняв веру магометанскую в Татарии, хвалился милостью нового великого хана Коблая и ругался над святынею христианства; тело его бросили псам на снедение. В Устюге находился тогда монгольский чиновник Буга: собирая дань с жителей, он силою взял себе в наложницы дочь одного гражданина, именем Марию, но умел снискать ее любовь и, сведав от нее, что устюжане хотят лишить его жизни, объявил желание креститься. Народ простил ему свои обиды; а Буга, названный в христианстве Иоанном, из благодарности женился на Марии. Сей человек добродетелями и набожностью приобрел всеобщую любовь, и память его еще хранится в Устюге: там показывают место, на коем он, забавляясь соколиною охотою, вздумал построить церковь Иоанна Предтечи и которое доныне именуется Сокольею горою.

Сии происшествия должны были иметь следствие весьма несчастное; россияне, наказав лихоимцев харазских, озлобили татар, их покровителей. Правительство не могло или не хотело удержать народа: то и другое обвиняли Александра в глазах хановых, и великий князь решился ехать в Орду с оправданием и с дарами. Летописцы сказывают и другую причину его путешествия: монголы незадолго до того времени требовали вспомогательного войска от Александра; он хотел избавиться от сей тягостной обязанности, чтобы бедные россияне по крайней мере не проливали крови своей за неверных. – Уже готовый к отъезду, Александр послал дружину в Новгород и велел Димитрию идти на ливонских рыцарей. Сей юный князь взял приступом Дерпт, укрепленный тремя стенами, истребил жителей и возвратился, обремененный добычею. Кроме многих Новгородцев с ним ходили Ярослав Тверской, Константин, зять Александров (сын Ростислава Смоленского) и князь литовский Товтивил, племянник Миндовгов, который принял веру христианскую и господствовал в Полоцке, или завоевав его, или – что гораздо вероятнее – будучи добровольно призван жителями по смерти Брячислава, тестя Александрова: ибо Товтивил имел славу доброго князя. С помощью Даниила Галицкого и ливонских рыцарей он утвердил оружием свою независимость от дяди и жил мирно с россиянами.

Александр нашел хана Берку в волжском городе Сарае. Сей Батыев преемник любил искусства и науки; ласкал ученых, художников; украсил новыми зданиями свою капчакскую столицу и позволил россиянам, в нем обитавшим, свободно отправлять христианское богослужение, так что митрополит Кирилл (в 1261 году) учредил для них особенную епархию под именем Сарской, с коею соединили после епископию южного Переяславля. Великий князь успел в своем деле, оправдав изгнание бесерменов из городов суздальских. Хан согласился также не требовать от нас войска, но продержал Невского в Орде всю зиму и лето. Осенью [1263 г.] Александр, уже слабый здоровьем, возвратился в Нижний Новгород и, приехав оттуда в Городец, занемог тяжкою болезнию, которая пресекла его жизнь 14 ноября. Истощив силы душевные и телесные в ревностном служении отечеству, пред концом своим он думал единственно о Боге: постригся, принял схиму и, слыша горестный плач вокруг себя, тихим голосом, но еще с изъявлением нежной чувствительности сказал добрым слугам: «Удалитесь и не сокрушайте души моей жалостию!» Они все готовы были лечь с ним во гроб, любив его всегда – по собственному выражению одного из них – гораздо более, нежели отца родного. Митрополит Кирилл жил тогда во Владимире: сведав о кончине великого князя, он в собрании духовенства воскликнул: «Солнце отечества закатилось!» Никто не понял сей речи. Митрополит долго безмолвствовал, залился слезами и сказал: «Не стало Александра!» Все оцепенели от ужаса: ибо Невский казался необходимым для государства и по летам своим мог бы жить еще долгое время. Духовенство, бояре, народ в глубокой скорби повторяли одно слово: «погибаем!»… Тело великого князя уже везли в столицу: несмотря на жестокий зимний холод, митрополит, князья, все жители Владимира шли навстречу ко гробу до Боголюбова; не было человека, который бы не плакал и не рыдал; всякому хотелось облобызать мертвого и сказать ему, как живому, чего Россия в нем лишилась. Что может прибавить суд историка в похвалу Александру к сему простому описанию народной горести, основанному на известиях очевидцев? Добрые россияне включили Невского в лик своих ангелов-хранителей и в течение веков приписывали ему как новому небесному заступнику отечества разные благоприятные для России случаи: столь потомство верило мнению и чувству современников в рассуждении сего князя! Имя Святого, ему данное, гораздо выразительнее Великого: ибо Великими называют обыкновенно счастливых; Александр же мог добродетелями своими только облегчать жестокую судьбу России, и подданные, ревностно славя его память, доказали, что народ иногда справедливо ценит достоинства государей и не всегда полагает их во внешнем блеске государства. Самые легкомысленные новгородцы, неохотно уступив Александру некоторые права и вольности, единодушно молили Бога за усопшего князя, говоря, что «он много потрудился за Новгород и за всю землю Русскую». Тело Александрово было погребено [23 ноября] в монастыре Рождества Богоматери (именуемом тогда великою архимандритией), где и покоилось до самого XVIII века, когда государь Петр I вздумал перенести сии останки бессмертного князя на берега Невы, как бы посвящая ему новую свою столицу и желая тем утвердить ее знаменитое бытие.

По кончине первой супруги, именем Александры, дочери полоцкого князя Брячислава, Невский сочетался вторым браком с неизвестною для нас княжною Вассою, коей тело лежит в Успенском монастыре владимирском, в церкви Рождества Христова, где погребена и дочь его Евдокия.

Слава Александрова, по свидетельству наших Родословных книг, привлекла к нему из чужих земель – особенно из Германии и Пруссии – многих именитых людей, которых потомство доныне существует в России и служит государству в первейших должностях воинских или гражданских.

В княжение Невского начались в Волжской, или Капчакской, Орде несогласия, бывшие предвестием ее падения. Ногай, один из главных воевод татарских, надменный могуществом, не захотел повиноваться хану, сделался в окрестностях Черного моря владетелем независимым и заключил союз с Михаилом Палеологом, императором греческим, который в 1261 году, к общему удовольствию россиян взяв Царьград и восстановив древнюю монархию византийскую, не устыдился выдать побочную свою дочь Евфросинию за сего мятежника. От имени Ногая произошло, как вероятно, название татар ногайских, ныне подданных России. – Несмотря на внутреннее неустройство, монголы более и более распространяли свои завоевания и через Казанскую Болгарию дошли до самой Перми, откуда многие жители, ими утесненные, бежали в Норвегию, где король Гакон обратил их в веру христианскую и дал им земли для поселения.

Глава IX
Великий князь Иоанн Даниилович Калита (1328–1340)

Летописцы говорят, что с восшествием Иоанна на престол великого княжения [в 1328 г.] мир и тишина воцарились в Северной России; что монголы престали наконец опустошать ее страны и кровью бедных жителей орошать пепелища; что христиане на сорок лет опочили от истомы и насилий долговременных – то есть Узбек и преемники его, довольствуясь обыкновенною данию, уже не посылали воевод своих грабить великое княжение, занятые делами Востока и внутренними беспокойствами Орды или устрашаемые примером Твери, где Шевкал был жертвою ожесточенного народа. Отечество наше сетовало в уничижении; головы князей все еще падали в Орде по единому мановению ханов: но земледельцы могли спокойно трудиться на полях, купцы ездить из города в город с товарами, бояре наслаждаться избытком; кони татарские уже не топтали младенцев, девы хранили невинность, старцы не умирали на снегу. Первое добро государственное есть безопасность и покой; честь драгоценна для народов благоденствующих: угнетенные желают только облегчения и славят Бога за оное.

Сия действительно благословенная по тогдашним обстоятельствам перемена ознаменовала возвышение Москвы, которая со времен Иоанновых сделалась истинною главою России. Мы видели, что и прежние великие князья любили свои удельные, или наследственные, города более Владимира, совершая в нем только обряд восшествия на главный престол российский: Димитрий Александрович жил в Переславле-Залесском, Михаил Ярославич в Твери; следуя той же естественной привязанности к родине, Иоанн Даниилович не хотел выехать из Москвы, где находилась уже и кафедра митрополии: ибо Святой Петр, имев несколько раз случай быть в сем городе, полюбил его красивое местоположение и доброго князя, оставил знаменитую столицу Андрея Боголюбского, правимую тогда уже одними наместниками княжескими, и переселился к Иоанну. «Если ты, – говорил он князю в духе пророчества, как пишет митрополит Киприан в житии Св. Петра, – если ты успокоишь мою старость и воздвигнешь здесь храм достойный Богоматери, то будешь славнее всех иных князей, и род твой возвеличится; кости мои останутся в сем граде; святители захотят обитать в оном, и руки его взыдут на плеща врагов наших». Иоанн исполнил желание старца и в 1326 году 4 августа заложил в Москве на площади первую церковь каменную во имя Успения Богоматери при великом стечении народа. Святой митрополит, собственными руками построив себе каменный гроб в ее стене, зимою преставился; над прахом его в следующем году освятил сию церковь епископ ростовский, и новый митрополит, именем Феогност, родом грек, основал свою кафедру также в Москве к неудовольствию других князей: ибо они предвидели, что наследники Иоанновы, имея у себя главу духовенства, захотят исключительно присвоить себе достоинство великокняжеское. Так и случилось к счастию России. В то время, когда она достигла вышней степени бедствия, видя лучшие свои области отторженные Литвою, все другие истерзанные монголами, – в то самое время началось ее государственное возрождение, и в городке, дотоле маловажном, созрела мысль благодетельного единодержавия, открылась мужественная воля прервать цепи ханские, изготовились средства независимости и величия государственного. Новгород знаменит бывшею в нем колыбелью монархии, Киев купелью христианства для россиян; но в Москве спаслись отечество и вера. – Сие время великих подвигов и славных усилий еще далеко. Обратимся к происшествиям.

Первым делом великого князя было ехать в Орду вместе с меньшим братом Александра Тверского, Константином Михайловичем, и с чиновниками новгородскими. Узбек признал Константина тверским князем; изъявил милость Иоанну: но, отпуская их, требовал, чтобы они представили ему Александра. Вследствие того послы великого князя и новгородские, архиепископ Моисей и тысяцкий Аврам, прибыв во Псков, именем отечества убеждали Александра явиться на суд к хану и тем укротить его гнев, страшный для всех россиян. «Итак, вместо защиты, – ответствовал князь тверской, – я нахожу в вас гонителей! Христиане помогают неверным, служат им и предают своих братьев! Жизнь суетная и горестная не прельщает меня: я готов жертвовать собою для общего спокойствия». Но добрые псковитяне, умиленные его несчастным состоянием, сказали ему единодушно: «Останься с нами: клянемся, что тебя не выдадим; по крайней мере умрем с тобою». Они велели послам удалиться и вооружились. Так народ действует иногда по внушению чувствительности, забывая свою пользу, и стремится на опасность, плененный славою великодушия. Чем реже бывают сии случаи, тем они достопамятнее в летописях. Разделяя с Новгородом выгоды немецкой торговли, псковитяне славились в сие время и богатством, и воинственным духом. Под защитою высоких стен они готовились к мужественной обороне и построили еще новую каменную крепость в Изборске, на горе Жераве.

[1329 г.] Иоанн, боясь казаться хану ослушником или нерадивым исполнителем его воли, приехал в Новгород с митрополитом и многими князьями российскими, в числе коих находились и братья Александровы, Константин и Василий, также князь суздальский Александр Васильевич. Ни угрозы, ни воинские приготовления Иоанновы не могли поколебать твердости псковитян: в надежде, что они одумаются, великий князь шел медленно к их границам и через три недели расположился станом близ Опоки; но видя, что надобно сражаться или уступить, прибегнул к иному способу, необыкновенному в древней России: склонил митрополита наложить проклятие на Александра и на всех жителей Пскова, если они не покорятся. Сия духовная казнь, соединенная с отлучением от церкви, устрашила народ. Однако ж граждане все еще не хотели предать несчастного сына Михаилова. Сам Александр великодушно отказался от их помощи. «Да не будет проклятия на моих друзьях и братьях ради меня! – сказал он им со слезами. – Иду из вашего града, освобождая вас от данной мне клятвы». Александр уехал в Литву, поручив им свою печальную юную супругу. Горесть была общая: ибо они искренно любили его. Посадник их, именем Солога, объявил Иоанну, что изгнанник удалился. Великий князь был доволен, и митрополит, разрешив псковитян, дал им благословение. Хотя Иоанн в сем случае казался только невольным орудием ханского гнева, но добрые россияне не хвалили его за то, что он в угодность неверным гнал своего родственника и заставил Феогноста возложить церковное проклятие на усердных христиан, коих вина состояла в великодушии. – Новгородцы также неохотно участвовали в сем походе и спешили домой, чтобы смирить немцев и князей устюжских: первые убили в Дерпте их посла, а вторые купцов и промышленников на пути в землю Югорскую. Летописцы не говорят, каким образом новгородское правительство отмстило за то и другое оскорбления.

[1330–1332 гг.] Страх, наведенный Иоанном на Псков, не имел желаемого действия: ибо Александр, принятый дружелюбно Гедимином Литовским, обнадеженный им в защите и влекомый сердцем к добрым псковитянам, через 18 месяцев возвратился. Они приняли его с радостью и назвали своим князем: то есть отложились от Новгорода и, выбрав даже особенного для себя епископа, именем Арсения, послали его ставиться к митрополиту, бывшему тогда в Волынии. Александр Михайлович и сам Гедимин убеждали Феогноста исполнить волю псковитян; однако ж митрополит с твердостью отказал им и в то же время – с епископами полоцким, владимирским, галицким, перемышльским, хельмским – посвятил архиепископа Василия, избранного новгородцами, коего епархия согласно с древним обыкновением долженствовала заключать в себе и Псковскую область. Гедимин стерпел сие непослушание от митрополита, уважая в нем главу духовенства, но хотел перехватить архиепископа Василия и бояр новгородских на их возвратном пути из Волынии, так что они едва могли спастись, избрав иную дорогу, и принуждены были откупиться от киевского неизвестного нам князя Феодора, который гнался за ними до Чернигова с татарским баскаком.

Между тем как Иоанн, частыми путешествиями в Орду доказывая свою преданность хану, утверждал спокойствие в областях великого княжения, Новгород был в непрестанном движении от внутренних раздоров, или от внешних неприятелей, или ссорясь и мирясь с великим князем. [1333 г.] Зная, что новгородцы, торгуя на границах Сибири, доставали много серебра из-за Камы, Иоанн требовал оного для себя и, получив отказ, вооружился, собрал всех князей низовских, рязанских; занял Бежецк, Торжок и разорял окрестности. Тщетно новгородцы звали его к себе, чтобы дружелюбно прекратить взаимное неудовольствие: он не хотел слушать послов, и сам архиепископ Василий, ездив к нему в Переславль, не мог его умилостивить. Новгородцы давали великому князю 500 рублей серебра с условием, чтобы он возвратил села и деревни, беззаконно им приобретенные в их области; но Иоанн не согласился и в гневе уехал тогда к хану.

Сия опасность заставила новгородцев примириться с князем Александром Михайловичем. Уже семь лет псковитяне не видали у себя архипастыря: святитель Василий, забыв их строптивость, приехал к ним со своим клиросом, благословил народ, чиновников и крестил сына у князя. Желая иметь еще надежнейшую опору, новгородцы подружились с Гедимином, несмотря на то что он в сие время вступил в родственный союз с Иоанном Данииловичем, выдав за его сына, юного Симеона, дочь или внучку свою Августу (названную в крещении Анастасией). Еще в 1331 году (как рассказывает один летописец) Гедимин, остановив архиепископа Василия и бояр новгородских, ехавших в Волынию, принудил их дать ему слово, что они уступят Нариманту, его сыну, Ладогу с другими местами в вечное и потомственное владение. Обстоятельство весьма сомнительное: в достовернейших летописях нет оного; и могло ли обещание, вынужденное насилием, быть действительным обстоятельством? Гораздо вероятнее, что Гедимин единственно изъявил новгородцам желание видеть Нариманта их удельным князем, обещая им защиту, или они сами вздумали таким образом приобрести оную, опасаясь Иоанна столько же, сколько и внешних врагов: политика не весьма согласная с общим благом государства Российского; но, заботясь исключительно о собственных выгодах – думая, может быть, и то, что Россия, истерзанная монголами, стесняемая Литвою, должна вскоре погибнуть, новгородцы искали способов устоять в ее падении со своею гражданскою вольностью и частным избытком. Как бы то ни было, Наримант, дотоле язычник, известил новгородцев, что он уже христианин и желает поклониться Святой Софии. Народное вече отправило за ним послов и, взяв с него клятву быть верным Новгороду, отдало ему Ладогу, Орехов, Кексгольм, всю землю Корельскую и половину Копорья в отчину и в дедину с правом наследственным для его сыновей и внуков. Сие право состояло в судебной и воинской власти, соединенной с некоторыми определенными доходами.

[1334 г.] Однако ж новгородцы все еще старались утишить гнев великого князя и наконец в том успели посредством, кажется, митрополита Феогноста, с коим деятельный архиепископ Василий имел свидание во Владимире. Иоанн, возвратясь из Орды в Москву, выслушал милостиво их послов и сам приехал в Новгород. Все неудовольствия были преданы забвению. [1335 г.] В знак благоволения за оказанную ему почесть и приветливость жителей, умевших иногда ласкать князя, Иоанн позвал в Москву архиепископа и главных их чиновников, чтобы за роскошное угощение отплатить им таким же. В сих взаимных изъявлениях доброжелательства он согласился с новгородцами вторично изгнать Александра Михайловича из России и смирить псковитян, исполняя волю татар или следуя движению личной на него злобы. Условились в мерах, но отложили поход до иного времени.

Спокойные с одной стороны, новгородцы искали врагов в стенах своих. Еще и прежде, сменяя посадника, народ ограбил дома и села некоторых бояр: в сем году река Волхов была как бы границею между двумя неприятельскими станами. Несогласие в делах внутреннего правления, основанного на определениях веча или на общей воле граждан, естественным образом рождало сии частые мятежи, бывающие главным злом свободы, всегда беспокойной и всегда любезной народу. Половина жителей восстала на другую: мечи и копья сверкали на обоих берегах Волхова. К счастию, угрозы не имели следствия кровопролитного, и зрелище ужаса вскоре обратилось в картину трогательной братской любви. Примиренные ревностию благоразумных посредников, граждане дружески обнялись на мосту, и скромный летописец, умалчивая о вине сего междоусобия, говорит только, что оно было доказательством и гнева, и милосердия Небесного, ибо прекратилось столь счастливо – хотя и ненадолго. Через несколько времени опять упоминается в Новгородской летописи о возмущении, в коем пострадал один архимандрит, запертый и стерегомый народом в церкви, как в темнице.