Текст книги "История государства Российского"

Правительница и бояре хотели возобновить дружественную связь и с императором: в 1538 году послы наши Юрий Скобельцын и Дмитрий Васильев ездили к Карлу V и к его брату Фердинанду, королю венгерскому и богемскому. Мы не имеем их наказа и донесений.

Но главным предметом нашей политики были Таврида, Литва и Казань. Юный Иоанн предлагал союз хану Саип-Гирею, мир Сигизмунду и покровительство Еналею. Царь и народ казанский новыми клятвенными грамотами обязались совершенно зависеть от России. Король Сигизмунд ответствовал гордо: «Могу согласиться на мир, если юный великий князь уважит мою старость и пришлет своих послов ко мне или на границу». Надеясь воспользоваться малолетством Иоанновым, король требовал всех городов, отнятых у него Василием; предвидя отказ, вооружался и склонил хана к союзу с Литвою против России. Еще гонец наш не возвратился от Саип-Гирея, когда узнали в Москве о впадении татар азовских и крымских в рязанские области, где на берегах Прони воеводы князья Пунков и Гатев побили их наголову. За сей первый воинский успех Иоаннова государствования воеводам торжественно изъявили благоволение великого князя.

Хотя уверенные в неминуемой войне с королем, правительница и бояре спешили изготовиться к ней, но Сигизмунд предупредил их. С особенною милостью приняв наших изменников, князя Симеона Бельского и Лятцкого, дав им богатые поместья и слушая их рассказы о слабостях Елены, о тиранстве вельмож, о неудовольствии народа, король замыслил вдруг отнять у нас все Иоанновы и Василиевы приобретения в Литве. [3 сентября 1534 г.] Киевский воевода Андрей Немиров с многочисленною ратью вступив в пределы северские, осадил Стародуб и выжег его предместие; но смелая вылазка россиян под начальством храброго мужа Андрея Левина так испугала литовцев, что они ушли в беспорядке, а наместник стародубский князь Александр Кашин прислал в Москву 40 неприятельских пушкарей со всем их снарядом и со знатным чиновником Суходольским, взятым в плен. Чтобы загладить первую неудачу, литовцы сожгли худо укрепленный Радогощ (где сгорел и мужественный воевода московский Матвей Лыков), пленили многих жителей, обступили Чернигов и несколько часов стреляли в город из больших пушек. Там был воеводою князь Феодор Мезецкий, умный и бодрый. Он не дал неприятелю приблизиться к стенам, искусно действуя снарядом огнестрельным; и когда пальба ночью затихла, выслал черниговцев ударить на стан литовский, где сие неожидаемое нападение произвело страшную тревогу: томные, сонные литовцы едва могли обороняться; во тьме убивали друг друга; бежали во все стороны; оставили нам в добычу обоз и пушки. На рассвете уже не было ни одного неприятеля под городом: Сигизмундов воевода с отчаянием и стыдом ушел в Киев. Так король обманулся в своей надежде завоевать Украйну, беззащитную, как ему говорили наши изменники, Бельский и Лятцкий. В то же время другой воевода его, князь Александр Вишневецкий, явился под стенами Смоленска: тамошний наместник князь Никита Оболенский не дал ему сжечь посада, [13 сентября] отразил и гнал его несколько верст.

Узнав о сих неприятельских действиях, наша Боярская дума в присутствии юного великого князя и Елены требовала благословения от митрополита на войну с Литвою; а митрополит, обратясь к державному младенцу, сказал: «Государь! Защити себя и нас. Действуй: мы будем молиться. Гибель зачинающему, а в правде Бог помощник!» Полки в глубокую осень [28 октября] выступили из Москвы с двумя главными воеводами, князьями Михаилом Горбатым и Никитою Оболенским; любимец Елены, Телепнев, желая славы мужества, вел передовой полк. От границ Смоленска запылали села и предместия городов литовских: Дубровны, Орши, Друцка, Борисова. Не встречая неприятеля в поле и не занимаясь осадою крепостей, воеводы московские с огнем и мечом дошли до Молодечны, где присоединился к ним с новгородцами и псковитянами наместник князь Борис Горбатый, опустошив все места вокруг Полоцка, Витебска, Бряславля. Несмотря на глубокие снега и жестокие морозы, они пошли к Вильне: там находился сам король, встревоженный близостью врагов; заботился, приказывал и не мог ничего сделать россиянам, коих было около 150 000. Легкие отряды их жгли и грабили в пятнадцати верстах от Вильны. Но воеводы наши, довольные его ужасом и разорением Литвы – истребив в ней жилища и жителей, скот и хлеб, до пределов Ливонии, – не потеряв ни одного человека в битве, с пленниками и добычею возвратились в Россию через область Псковскую в начале марта. – Другие воеводы, князья Федор Телепнев и Тростенские, ходили из Стародуба к Мозырю, Турову, Могилеву, и с таким же успехом: везде жгли, убивали, пленяли и нигде не сражались. Не личная слабость престарелого Сигизмунда, но государственная слабость Литвы объясняет для нас возможность таких истребительных воинских прогулок. Не было устроенного, всегдашнего войска; надлежало собирать его долго, и правительство литовское не имело способов нашего – то есть сильного, твердого самодержавия; а Польша со своими вельможными панами составляя еще особенное королевство, неохотно вооружалась для защиты Литвы. К чести россиян летописец сказывает, что они в грабежах своих не касались церквей православных и многих единоверцев великодушно отпускали из плена.

[1535 г.] Следствием литовского союза с ханом было то, что царевич Ислам восстал на Саип-Гирея за Россию, как пишут, вспомнив старую с нами дружбу; преклонил к себе вельмож, сверг хана и начал господствовать под именем царя; а Саип засел в Киркоре, объявив Ислама мятежником, и надеялся смирить его с помощью султана. Сия перемена казалась для нас счастливою: Ислам, боясь турков, предложил тесный союз великому князю и писал, что 20 000 крымцев уже воюют Литву. Бояре московские, нетерпеливо желая воспользоваться таким добрым расположением нового хана, велели ехать князю Александру Стригину послом в Тавриду: сей чиновник своевольно остался в Новогродке и написал великому князю, что Ислам обманывает нас: будучи единственно калгою, именуется царем и недавно в присутствии литовского посла Горностаевича дал Сигизмунду клятву быть врагом России, исполняя волю Саип-Гирееву. Сие известие было несправедливо: Стригину объявили гнев государев и вместо него отправили князя Мезецкого к Исламу, чтобы как можно скорее утвердить с ним важный для нас союз. Хан не замедлил прислать в Москву и договорную, шертную грамоту; но бояре, увидев в ней слова: «кто недруг великому князю, а мне друг, тот и ему друг», не хотели взять ее. Наконец Ислам согласился исключить сие оскорбительное для нас условие, клялся в любви к младшему своему брату Иоанну и хвалился великодушным бескорыстием, уверяя, что он презрел богатые дары Сигизмундовы, 10 000 золотых и 200 поставов сукна; требовал от нас благодарности, пушек, пятидесяти тысяч денег и жаловался, что великий князь не исполнил родительского духовного завещания, коим будто бы умирающий Василий в знак дружбы отказал ему (Исламу) половину казны своей. Хан ручался за безопасность наших пределов, известив государя, что Саип-Гиреев вельможа князь Булгак вышел из Перекопи с толпами разбойников, но, конечно, не посмеет тревожить России. Хотя Булгак, в противность Исламову уверению, вместе с Дашковичем, атаманом днепровских казаков, нечаянным впадением в Северскую область сделал немало вреда ее жителям; хотя бояре московские именем великого князя жаловались на то Исламу, однако ж соблюдали умеренность в упреках, не грозили ему местью и показывали, что верят его искренней к нам дружбе.

Тогда прибежали из Вильны в Москву люди князя Симеона Бельского и Лятцкого: не хотев служить изменникам, они пограбили казну господ своих и донесли нашим боярам, что Сигизмунд шлет сильную рать к Смоленску. Надлежало предупредить врага. Полки были готовы: князь Василий Шуйский, главный воевода, с Елениным любимцем Телепневым, который вторично принял начальство над передовым отрядом, спешили встретить неприятеля; нигде не видали его, выжгли предместие Мстиславля, взяли острог, отправили пленников в Москву и шли беспрепятственно далее. Новгородцы и псковитяне должны были с другой стороны также вступить в Литву, основать на берегах Себежского озера крепость и соединиться с Шуйским; но предводители их, князь Борис Горбатый и Михаил Воронцов, только отчасти исполнили данное им повеление: отрядив воеводу Бутурлина с детьми боярскими к Себежу, стали в Опочках, и не хотели соединиться с Шуйским. [29 июня] Бутурлин заложил Ивангород на Себеже, в земле Литовской как бы в нашей собственной; укрепил его, наполнил всякими запасами, работал около месяца: никто ему не противился; не было слуха о неприятеле.

Однако ж Сигизмунд не тратил времени в бездействии: дав россиянам волю свирепствовать в восточных пределах Литвы, послал 40 000 воинов в наши собственные южные владения и между тем, как Шуйский жег окрестности Кричева, Радомля, Могилева, воеводы литовские, пан Юрий Радзивил, Андрей Немиров, гетман Ян Тарновский, князь Илья Острожский и наш изменник, Симеон Бельский, шли к Стародубу. [20 августа 1535 г.] Сведав о том, московские бояре немедленно выслали новые полки для защиты сего края; но вдруг услышали, что 15 000 крымцев стремятся к берегам Оки; что рязанские села в огне и кровь жителей льется рекою; что Ислам обманул нас: прельщенный золотом литовским, услужил королю сим набегом, все еще именуясь Иоанновым союзником и бессовестно уверяя, что не он, а Саип-Гирей воюет Россию. Послов Исламовых взяли в Москве под стражу; немедленно возвратили шедшее к Стародубу войско; собрали в Коломне несколько тысяч людей. Князья Димитрий Бельский и Мстиславский отразили хищников от берегов Оки, гнались за ними, принудили их бежать в степи.

Но литовцы, пользуясь содействием крымцев и беззащитным состоянием Малороссии, приступили к Гомелю: тут начальствовал малодушный князь Оболенский-Щепин: он ушел со всеми людьми воинскими и с огнестрельным снарядом в Москву, где ввергли его в темницу. Гомель сдался. Литовцы надеялись взять и Стародуб; но там был достойный вождь, князь Федор Телепнев: мужественный отпор ежедневно стоил им крови. [29 августа] Воеводы Сигизмундовы решились продлить осаду, сделали тайный подкоп и взорвали стену: ужасный гром потряс город; дома запылали; неприятель сквозь дым ворвался в улицы. Князь Телепнев со своею дружиною оказал геройство; топтал, гнал литовцев; два раза пробивался до их стана, но, стесненный густыми толпами пехоты и конницы, в изнеможении сил был взят в полон вместе с князем Ситцким. Знатный муж князь Петр Ромодановский пал в битве; Никита Колычев умер от раны через два дня. 13 000 граждан обоего пола изгибли от пламени или меча; спаслись немногие и своими рассказами навели ужас на всю землю Северскую. [Сентябрь 1535 г.] В Почепе, худо укрепленном, начальствовал бодрый москвитянин Федор Сукин: он сжег город, велев жителям удалиться и зарыть, чего они не могли взять с собою. Литовцы, завоевав единственно кучи пепла, ушли восвояси; а Шуйский, предав огню все места вокруг Княжичей, Шклова, Копоса, Орши, Дубровны, отступил к Смоленску.

Число врагов наших еще умножилось новою изменою Казани. Недовольные, как и всегда, господством России над ними; возбуждаемые к бунту Саип-Гиреем; презирая юного царя своего и думая, что Россия с государем-младенцем ослабела и в ее внутренних силах, тамошние вельможи под руководством царевны Горшадны и князя Булата свергли, умертвили Еналея за городом на берегу Казанки и, снова призвав к себе Сафа-Гирея из Тавриды, чтобы восстановить их свободу и независимость, женили его на Еналеевой супруге, дочери князя ногайского Юсуфа. Желая узнать обстоятельства сей перемены, бояре послали гонца в Казань с письмами царевне и уланам: он еще не возвратился, когда наши служивые городецкие татары привезли весть, что многие из знатных людей казанских тайно виделись с ними на берегу Волги; что они недовольны царевною и князем Булатом, имеют до пятисот единомышленников, хотят остаться верными России и надеются изгнать Сафа-Гирея, ежели великий князь освободит Шиг-Алея и торжественно объявит его их царем. Бояре советовали Елене немедленно послать за Шиг-Алеем, который все еще сидел в заключении на Белоозере: ему объявили государеву милость, велели ехать в Москву и явиться во дворце. Опишем достопамятные подробности сего представления.

[1536 г.] Шестилетний великий князь сидел на троне: Алей, обрадованный счастливою переменою судьбы своей, пал ниц и, стоя на коленях, говорил речь о благодеяниях к нему отца Иоаннова, винился в гордости, в лукавстве, в злых умыслах; славил великодушие Иоанна и плакал. На него надели богатую шубу. Он желал представиться и великой княгине. [9 января] Василий Шуйский и конюший Телепнев встретили Алея у саней. Государь находился у матери, в палате Св. Лазаря. Подле Елены сидели знатные боярыни; далее, с обеих сторон, бояре. Сам Иоанн принял царя в сенях и ввел к государыне. Ударив ей челом в землю, Алей снова клял свою неблагодарность, назывался холопом, завидовал брату Еналею, умершему за великого князя, и желал себе такой же участи, чтобы загладить преступление. Вместо Елены отвечал ему сановник Карпов, гордо и милостиво. «Царь Шиг-Алей! – сказал он. – Василий Иоаннович возложил на тебя опалу: Иоанн и Елена простили вину твою. Ты удостоился видеть лица их! Дозволяем тебе забыть минувшее; но помни новый обет верности!» Алея отпустили с честью и с дарами. Жена его, Фатьма-Салтан, встреченная у саней боярынями, а в сенях самою Еленою, обедала у нее в палате. Иоанн приветствовал гостью на языке татарском и сидел за особенным столом с вельможами: царица же с великою княгинею и с боярынями. Служили стольники и чашники. Князь Репнин был кравчим Фатьмы. Елена в конце обеда подала ей чашу и – никогда, по сказанию летописцев, не бывало великолепнейшей трапезы при дворе московском. Правительница любила пышность и не упускала случая показывать, что в ее руке держава России.

Между тем война с Казанью началась: ибо заговор некоторых вельмож ее против Сафа-Гирея не имел действия и сей царь ответствовал грубо на письмо Иоанново. Московские полководцы, князь Гундоров и Замыцкий, должны были идти из Мещеры на Казанскую землю; но, встретив татар близ Волги, ушли назад и даже не известили государя о неприятеле, который, нечаянно вступив в Нижегородскую область, злодействовал в ней свободно. Жители Балахны, имея более храбрости, нежели искусства, вышли в поле и были разбиты. Воеводы нижегородские сошлись с татарами под Лысковом: ни те, ни другие не хотели битвы; пользуясь темнотою ночи, казанцы и россияне бежали в разные стороны. Сие малодушие московских военачальников требовало примера строгости: князя Гундорова и Замыцкого посадили в темницу, а на их место отправили Сабурова и Карпова, которые одержали наконец победу над многочисленными казанскими и черемисскими толпами в Корякове. Пленников отослали в Москву, где их, как вероломных мятежников, всех без исключения осудили на смерть.

Война Литовская продолжалась для нас с успехом, и существование новой Себежской крепости утвердилось знаменитою победою. Сигизмунд не мог равнодушно видеть сию крепость в своих пределах: он велел киевскому наместнику Немирову взять ее, чего бы то ни стоило. Войско его, составленное из 20 000 литовцев и поляков, обступило [27 февраля] город. Началась ужасная пальба; земля дрожала, но стены были невредимы: худые пушкари литовские вместо неприятелей били своих; ядра летели вправо и влево: ни одно не упало в крепость. Россияне же стреляли метко и сделали удачную вылазку. Осаждающие пятились к озеру, коего лед с треском обломился под ними. Тут воеводы себежские, князь Засекин и Тушин, не дали им опомниться: ударили, смяли, топили несчастных литовцев; взяли их знамена, пушки и едва не всех истребили. Немиров на борзом коне ускакал от плена, чтобы донести старцу Сигизмунду о гибели его войска – и как сетовали в Киеве, в Вильне, в Кракове, так веселились в Москве; показывали народу трофеи – честили, славили мужественных воевод. Елена в память сего блестящего успеха велела соорудить церковь Живоначальной Троицы в Себеже. Мы не давали покоя Литве: возобновив Почеп, Стародуб, – основав на ее земле, в Ржевском уезде, город Заволочье и Велиж в Торопецком, князья Горенский и Барбашев выжгли посады Любеча, Витебска, взяли множество пленников и всякой добычи.

Следуя правилам Иоанна и Василия, Дума боярская не хотела действовать наступательно против хана. Толпы его разбойников являлись на берегах Быстрой Сосны и немедленно уходили, когда показывалось наше войско. Они дерзнули (в апреле 1536 года) приступить к Белеву; но тамошний воевода разбил их наголову. Хотя Ислам, осыпанный королевскими дарами, примирился было с Саип-Гиреем, чтобы вместе тревожить Россию нападениями: однако ж, уступая ему имя царя, не уступал власти; началась новая ссора между ними, и вероломный Ислам отправлял в Москву гонца за гонцом с дружескими письмами, изъявляя ненависть к Саипу и к царю казанскому Сафа-Гирею.

Уже Сигизмунд – видя, что Россия и с государем-младенцем сильнее Литвы, – думал о мире; изъявлял негодование нашим изменникам: держал Лятцкого под стражею и столь немилостиво обходился с князем Симеоном Бельским, что он, пылая ненавистью к России, с досады уехал в Константинополь искать защиты и покровительства султанова. Еще в феврале 1536 года королевский вельможа, пан Юрий Радзивил, писал любимцу Елены князю Телепневу (через его брата, бывшего литовским пленником) о пользе мира для обеих держав: Телепнев ответствовал, что Иоанн не враг тишины. Но долго спорили о месте переговоров. Сигизмунд, прислав знатного чиновника поздравить Иоанна с восшествием на трон, желал, чтобы он, будучи юнейшим, из уважения к его летам отправил своих вельмож в Литву для заключения мира; а бояре московские считали то несогласным с нашим государственным достоинством. Сигизмунд должен был уступить, и в начале 1537 года приехал в Москву Ян Глебович, полоцкий воевода, с четырьмястами знатных дворян и слуг. Следуя обыкновению, обе стороны требовали невозможного: литовцы Новгорода и Смоленска, мы Киева и всей Белоруссии; не только спорили, но и бранились; устали и решились заключить единственно перемирие на пять лет с условием, чтобы мы владели новыми крепостями Себежем и Заволочьем, а Литва – Гомелем. Следственно, война кончилась уступкою и приобретением с обеих сторон, хотя и неважным. Боярин Морозов и князь Палецкий отвезли перемирную грамоту к Сигизмунду. Они не могли склонить его к освобождению пленных россиян. Дозволив великокняжеским послам свободно ездить через Литву к императору и королю венгерскому, Сигизмунд не согласился пропустить молдавского чиновника к нам, сказав, что воевода Петр есть мятежник и злодей Польши.

Если политика великих князей не терпела согласия Литвы с ханами крымскими, всячески питая вражду между ними, то и крымцы не любили видеть нас в мире с Литвою, ибо война представляла им удобность к грабежу в наших и королевских областях. Ислам, с неудовольствием сведав о мирных переговорах, уверял Иоанна в своей готовности наступить на короля всеми силами и в доказательство ревностной к нам дружбы уведомлял, что князь Симеон Бельский, приехав из Константинополя в Тавриду, хвалится с помощью султана завоевать Россию. «Остерегись, – писал Ислам, – властолюбие и коварство Солимана мне известны: ему хочется поработить и северные земли христианские, твою и Литовскую. Он велел пашам и Саип-Гирею собирать многочисленное войско, чтобы изменник твой, Бельский, шел с ним на Россию. Один я стою в дружбе к тебе и мешаю их замыслу». Бельский действительно искал гибели отечества и, чтобы злодействовать тем безопаснее, хотел усыпить правительницу уверениями в его раскаянии: писал ей и требовал себе опасной грамоты, обещаясь немедленно быть в Москве, чтобы загладить вину своего бегства усердною службою. Мог ли такой преступник ждать милосердия от Елены? Сие мнимое раскаяние было новым коварством, и правительство наше не усомнилось также прибегнуть к обману, чтобы наказать злодея. Именем Иоанновым бояре ответствовали ему, что преступление его, извиняемое юностью лет, забывается навеки; что и в древние времена многие знаменитые люди уходили в чужие земли, возвращались и снова пользовались милостью великих князей; что Иоанн с любовию встретит родственника, исправленного летами и опытностью. В то же время послали из Москвы гонца и дары к Исламу с убедительным требованием, чтобы он выдал нам или умертвил сего изменника. Но Ислама не стало: один из князей ногайских, Багый, друг Саип-Гиреев, в нечаянном нападении убил его и, пленив многих крымцев, захватил между ними и Бельского, спасенного судьбою для новых преступлений, ибо Елена и бояре тщетно хотели выкупить его, посылая деньги в ногайские улусы будто бы от матери и братьев Симеоновых: князь Багый в угодность хану отослал к нему сего важного пленника как его друга.

Смерть Исламова и восстановленное тем единовластие Саип-Гирея в Тавриде были для нас весьма неприятны. Ислам вероломствовал, но, будучи врагом сверженного им хана и казанского царя, находил собственные выгоды в союзе с Россией; а Саип-Гирей, покровительствуемый султаном, имел тесную связь с мятежною Казанью и не без досады видел нашу дружбу к Исламу, хотя мы, более уважая последнего как сильнейшего, от времени до времени писали ласковые грамоты и к Саипу. Хан не замедлил оскорбить великого князя: ограбил посла московского в Тавриде; однако ж, как бы удовольствованный сею местью, известил нас о гибели своего злодея и предлагал Иоанну братство, желая даров и запрещая ему тревожить Казань. [1538 г.] «Я готов жить с тобою в любви, – велел он сказать великому князю, – и прислать в Москву одного из знатнейших вельмож своих, если ты пришлешь ко мне или князя Василия Шуйского, или конюшего Телепнева, примиришься с моею Казанью и не будешь требовать дани с ее народа; но если дерзнешь воевать, то не хотим видеть ни послов, ни гонцов твоих: мы неприятели; вступим в землю Русскую, и все будет в ней прахом!»

В сие время полки наши готовились идти на Казань. Ее хищники, рассеянные близ Волги верными мещерскими казаками, одержали верх над двумя воеводами московскими, Сабуровым и князем Засекиным-Пестрым, убитым в сражении между Галичем и Костромою; а в январе 1537 года сам царь казанский нечаянно подступил к Мурому, сжег предместие, не взял города и бежал, увидев вдали наши знамена. Елена и бояре, уже не опасаясь Литвы, хотели сильно действовать против Казани, отвергнуть все мирные предложения Сафа-Гирея; но угрозы хана казались столь важными, что Государственный наш Совет решился отложить войну, известив Саип-Гирея и казанского царя о согласии великого князя на мир с условием, чтобы Сафа-Гирей остался присяжником России. Бояре ответствовали хану именем Иоанна: «Ты называешь Казань своею, но загляни в старые летописи: не тому ли всегда принадлежит царство, кто завоевал его? Можно отдать оное другому; но сей будет уже подданным первого как верховного владыки. Говоря о твоих мнимых правах, молчишь о существенных правах России. Казань наша, ибо дед мой покорил ее; а вы только обманом и коварством присваивали себе временное господство над нею. Да будет все по-старому, и мы останемся в братстве с тобою, забывая вины Сафа-Гиреевы. Отправим к тебе знатного посла, но не Шуйского и не Телепнева, которые по моей юности необходимы в Государственной Думе».

Сим заключились дела внешней политики Еленина правления, ознаменованного и некоторыми внутренними полезными учреждениями, в особенности строением новых крепостей, нужных для безопасности России.

Еще великий князь Василий, находя Кремль тесным для многолюдства московского и недостаточным для защиты оного в случае неприятельского нашествия, хотел оградить столицу новою, обширнейшею стеною. Елена исполнила его намерение, и в 1534 году, мая 20, начали копать глубокий ров от Неглинной вокруг посада (где были все купеческие лавки и торги) к Москве-реке через площадь Троицкую (место судных поединков) и Васильевский луг. Работали слуги придворные, митрополитовы, боярские и все жители без исключения, кроме чиновников или знатных граждан, и в июне закончили; а в следующем году, мая 16, после крестного хода и молебна, отпетого митрополитом, Петрок Малой, новокрещенный итальянец, заложил около рва каменную стену и четыре башни с воротами Сретенскими (Никольскими), Троицкими (Ильинскими), Всесвятскими (Варварскими) и Козмодемьянскими на Великой улице. Сей город был назван по-татарски Китаем, или средним, как изъясняют. – Кроме двух крепостей на литовской границе Елена основала: 1) в Мещере город Мокшан, на месте, издревле именуемом Мурунза, 2) Буй, город в Костромском уезде; 3) крепость Балахну у Соли, где прежде находился посад; 4) Пронск на старом городище. Владимир, Ярославль, Тверь, пожаром обращенные в пепел, были снова выстроены; Темников перенесен на удобнейшее место; Устюг и Софийскую сторону в Новгороде окружили стенами; Вологду укрепили и распространили. Правительница, зная главную потребность государства столь обширного и столь малонаселенного, вызывала жителей из Литвы, давала им земли, преимущества, льготу и не жалела казны для искупления многих россиян, увлекаемых татарами в плен: для чего требовала вспоможения от духовенства и богатых монастырей. Например, архиепископ Макарий (в 1534 году) послал ей со своей епархии 700 рублей, говоря: «Душа человеческая дороже золота». Сей умный владыка новгородский, пользуясь уважением двора, ездил в Москву не только молиться с митрополитом о благоденствии России, но и способствовать оному мудрыми советами в Государственной Думе.

К чести Еленина правления летописцы относят еще перемену в цене государственной монеты, вынужденную обстоятельствами. Из фунта серебра делали прежде обыкновенно пять рублей и две гривны, но корыстолюбие изобрело обман: стали обрезать и переливать деньги для подмеси так, что из фунта серебра выходило уже десять рублей. Многие люди богатели сим ремеслом и произвели беспорядок в торговле: цены изменились, возвысились; продавец боялся обмана, весил, испытывал монету или требовал клятвы от купца, что она не поддельная. Елена запретила ход обрезных, нечистых и всех старых денег; указала перелить их и чеканить из фунта шесть рублей без всякого примеса; а поддельщиков и обрезчиков велела казнить (им лили растопленное олово в рот и отсекали руки). – Изображение на монетах осталось прежнее: великий князь на коне, но не с мечом в руке, как дотоле, а с копием, отчего стали они именоваться копейками.

Но Елена ни благоразумием своей внешней политики, ни многими достохвальными делами внутри государства не могла угодить народу: тиранство и беззаконная, уже всем явная любовь ее к князю Ивану Телепневу-Оболенскому возбуждали к ней ненависть и даже презрение, от коего ни власть, ни строгость не спасают венценосца, если святая добродетель отвращает от него лицо свое. Народ безмолвствовал на стогнах: тем более говорили в тесном, для тиранов непроницаемом кругу семейств и дружества о несчастии видеть соблазн на троне. Правительница, желая обмануть людей и совесть, часто ездила с великим князем на богомолье в монастыри; но лицемерие, хитрость слабодушных заслуживают единственно хвалу лицемерную и бывают пред неумолимым судилищем нравственности новым обвинением. – К гласу оскорбляемой добродетели присоединялся и глас зависти: один Телепнев был истинным вельможею в Думе и в государстве; другие, старейшие, назывались только именем бояр: никто не имел заслуг, если не мог угодить любимцу двора. Желали перемены – и великая княгиня, юная летами, цветущая здравием, вдруг скончалась [3 апреля 1538 г.]. Современник, барон Герберштейн, в записках своих говорит утвердительно, что Елену отравили ядом. Он видит в сем случае одну справедливую месть; но ее нет ни для сына против отца, ни для подданного против государя: а Елена по малолетству Иоанна законно властвовала в России. Худых царей наказывают только Бог, совесть, история: их ненавидят в жизни, клянут и по смерти. Сего довольно для блага гражданских обществ без яда и железа; или мы должны отвергнуть необходимый устав монархии, что особа венценосцев неприкосновенна. Тайна злодеяния не уменьшает его. Гнушаясь оным, согласимся, что известие Герберштейна вероятно. Летописцы не говорят ни слова о болезни Елены. Она преставилась во втором часу дня и в тот же день погребена в Вознесенском монастыре. Не сказано даже, чтобы митрополит отпевал ее тело. Бояре и народ не изъявили, кажется, ни самой притворной горести. Юный великий князь плакал и бросился в объятия к Телепневу, который один был в отчаянии, ибо только один мог всего лишиться и не мог уже ничего приобрести кончиною Елены. Народ спрашивал с любопытством: кто будет править государством?