Текст книги "История государства Российского"

Важнейшим происшествием для церковной истории сего времени было обращение пермян в христианскую веру. Вся обширная страна от реки Двины до хребта гор Уральских издревле платила дань россиянам; но, довольные серебром и мехами, там собираемыми, они не принуждали жителей к перемене Закона. Юный монах, сын одного устюжского церковника, именем Стефан, воспламенился ревностию быть апостолом сих идолопоклонников; выучился языку пермскому, изобрел для него новые особенные буквы, числом 24, и перевел на оный главные церковные книги со славянского; хотел также узнать язык греческий и долго жил в ростовском монастыре Св. Григория Богослова, чтобы пользоваться тамошнею славною библиотекою. Изготовив себя к званию народного учителя, он взял благословение от коломенского епископа Герасима, наместника митрополии, и великокняжеские грамоты для своей безопасности; отправился в Пермь и начал проповедовать Бога истинного людям грубым, невеждам, но добродушным. Они слушали его с изумлением; некоторые крестились охотно; другие, в особенности жрецы или кудесники пермские, встревоженные сею новостию, говорили: «Как верить человеку, из Москвы пришедшему? Не россияне ли издревле угнетают Пермь тяжкими данями? От них ли ждать нам истины и добра? Служа многим богам отечественным, изведанным благодеяниями долговременными, безумно променять их на одного, чуждого и неизвестного. Они посылают нам соболей, куниц и рысей, коими вельможи русские украшаются, торгуют и дарят ханов, греков и немцев. Народ! Твои учители суть опытные старцы; а сей иноплеменник юн летами, следственно, и разумом». Но Стефан под защитою княжеских грамот, Неба и своей кротости более и более успевал в душеспасительном деле; умножив число новых христиан до тысячи, он построил церковь близ устья реки Выми и славил Творца вселенной на языке пермском; а жители, самые упорные в язычестве, с любопытством смотрели на обряды христианского богослужения, дивясь красоте храма. Наконец, желая доказать им бессилие идолов, Стефан обратил в пепел одну из их знаменитейших кумирниц. Народ видел и безмолвствовал в ужасе, кудесники вопили, святой муж проповедовал. Тщетно главный волхв, именем Пама, хотел защитить свою веру: кумиры, разрушенные пламенем, свидетельствовали их ничтожность. Он вызвался пройти невредим сквозь огонь и воду, требуя, чтобы Стефан сделал то же. «Я не повелеваю стихиями, – ответствовал смиренный инок, – но Бог христианский велик: иду с тобою». Пама думал только устрашить его: видя же смелость противника, отказался от испытания и тем довершил торжество истинной веры. Убежденные мудрым учением Стефана, жители целыми толпами крестились и вместе с ним сокрушали идолов в домах, на улицах, дорогах и в рощах, бросая в огонь драгоценные кожи зверей, приносимые в дар сим деревянным богам, и полотняные тонкие пелены, коими их обвивали. Пишут, что главными идолами народов пермского и обдорского были Воипель и так называемая Золотая баба, или каменное изображение старухи с двумя младенцами; что суеверные, убивая лучших своих оленей в честь ее, кровью оных мазали рот и глаза истукану, отвечавшему на вопросы любопытных о тайнах судьбы; что близ того места в горах часто раздавался звук, подобный трубному, и пр. Создав еще две церкви, Стефан завел при оных училища, чтобы образовать молодых людей для сана иерейского, и поехал в Москву требовать учреждения особенной епископии пермской. Великий князь лично знал и любил его: митрополит Пимен также. Они нашли Стефана достойным епископского сана, и сей новый святитель, возвратясь в землю, им просвещенную, заслужил имя отца пермян: учил, благодетельствовал; во время голода доставлял им хлеб из Вологды и ездил в Новгород ходатайствовать за них у правительства. Одним словом, введение христианства в сих местах, утвержденного одною апостольскою проповедью и силою добродетели, было счастливою эпохою для обитателей и в самом их гражданском состоянии: народ благодарный доныне с любовию говорит там о делах своего первого наставника, описанных иноком Епифанием, учеником св. Сергия. Употребив всю жизнь на благотворение, Стефан хотел закрыть глаза в Москве, где и преставился в княжение Василия Димитриевича (в 1396 году) с названием святого; тело его погребено в Кремле, в церкви Преображения.

Между достопамятностями Димитриева времени должно заметить частые путешествия греческих духовных сановников, особенно из Палестины, в Москву для собрания милостыни. Знаменитейший из них был иерусалимский архимандрит Нифонт, который посредством золота, вывезенного им из России, достиг патриаршества. Утесняемые неверными, греки пользовались усердием наших предков к Святым местам и, требуя денег для восстановления храмов разоренных, употребляли оные более на мирские, нежели на церковные нужды. – Вообще Греция, приближаясь к своему конечному падению и недоброжелательством Рима как бы исключенная из системы держав христианских, была в самой тесной связи с единоверною Россией, которая начинала воскресать в Москве, и хотя не могла защитить Константинополя, но уделяла ему часть своего избытка, посылая дары императору и патриарху. Житель царьградский в глубине нашего севера, как прежде в Киеве, находил для себя второе отечество, где люди ученые столько любили язык его, что Алексий митрополит даже в русских грамотах подписывал имя свое по-гречески. В Константинополе обитало всегда множество россиян, привлекаемых купечеством или набожностью и живших там обыкновенно в монастыре Св. Иоанна Предтечи. Чтобы дать читателю ясное понятие о тогдашнем пути от Москвы до Царьграда, приведем здесь некоторые места из записок одного российского духовного сановника, бывшего в Греции вместе с митрополитом Пименом.

«Мы выехали из Москвы, – пишет он, – 13 апреля в 1389 году, во вторник Страстной недели, и митрополит велел епископу смоленскому Михаилу вместе с архимандритом спасским Сергием записывать все достопамятности сего путешествия. Пробыв Великую Субботу в Коломне, отправились мы Окою в день Пасхи к Рязани, где за несколько верст от Переславля встретили нас сыновья Олеговы: наконец и сам князь со всеми боярами и с крестами. Дружелюбно угостив Пимена, он проводил его из города в Фомино воскресенье; а воевода княжеский Станислав долженствовал охранять нас в пути до реки Дон: ибо в сих местах бывают частые разбои. За нами везли на колесах три струга с большою лодкою и в четверток спустили их на реку Дон. В пятницу мы приехали к урочищу Кир-Михаилову, где прежде находился город. Тут откланялись митрополиту бояре Олеговы и епископы Ермий Рязанский, Феодор Ростовский, Евфросин Суздальский, Даниил Звенигородский. Исаакий же Черниговский и Михаил Смоленский в воскресенье сели с Пименом на суда и поплыли вниз рекою Доном.

Нельзя вообразить ничего унылее сего путешествия. Везде голые, необозримые пустыни; нет ни селения, ни людей; одни дикие звери, козы, лоси, волки, медведи, выдры, бобры смотрят с берега на странников как на редкое явление в сей стране; лебеди, орлы, гуси и журавли непрестанно парили над нами. Там существовали некогда города знаменитые: ныне едва приметны следы их.

В понедельник миновали мы реки Мечу и Сосну, во вторник Острую Луку, в среду Кривой Бор, а в шестой день плавания устье Воронежа. 9 мая встретил нас князь Юрий Елецкий» (потомок Михаила Черниговского) «со своими боярами и со множеством людей. Исполняя данное ему Олегом повеление, он изъявил митрополиту искреннее дружелюбие и снабдил его всем нужным.

Оттуда приплыли мы к Тихой Сосне и на ее берегах видели ряд белых каменных столпов, подобных малым стогам: работа и вид прекрасны!

Оставив за собою реки Червленый Яр, Битюг и Хопер, в пятое воскресенье после Светлого миновали мы устье Медведицы и других рек, а во вторник Серклию (Саркел?), город древний, а ныне только развалины. Тут в первый раз на обеих сторонах Дона показались татары Сарыхозина улуса и бесчисленное множество их скота, овец, коз, волов, вельблюдов, коней. Мысль, что мы уже вступили в землю сих варваров, приводила нас в трепет; но они не сделали никому обиды, а только спрашивали везде, куда едем, и давали нам молока. Таким образом, проплыв еще мимо улусов Вулатова и Акбугина, мы накануне Вознесения достигли Азова, города фряжского и немецкого; а в неделю Святых Отцев перегрузились в корабль на устье Дона». Тут путешественник рассказывает, что генуэзцы, у коих Пимен (в 1380 году) занимал деньги в Греции на имя великого князя, схватили его как неисправного должника и хотели заключить в темницу; однако ж митрополит откупился серебром и благополучно отправился в свой путь Азовским и Черным морями.

Осыпая в Москве единоверных греков благодеяниями, Димитрий привлекал в Россию и других европейцев. Между его грамотами находим одну, данную Андрею Фрязину (вероятно, генуэзцу) на область Печерскую, бывшую прежде за дядею сего Андрея, Матфеем Фрязиным. В грамоте сказано, чтобы жители ему повиновались и что он, следуя древним уставам, должен блюсти там общее спокойствие. Димитрий, глава новгородцев, имел, как видно, право давать наместника печерянам, их подданным. Таким образом, Москва и в XIV веке не чуждалась иностранцев, которые могли быть нужны для ее гражданского образования, и мнение, что до времен Иоанна III она не имела никакого сношения с западом Европы, есть ложное. Азовские и таврические генуэзцы служили посредниками между Италией и нашим севером.

В государствование Донского россияне великого княжения оставили куны, заменив оные мелкою серебряною монетою, для коей служила образцом татарская. Монголы в древнем своем отечестве и в Китае вместо денег употребляли древесную кору и лоскутки кожаные с клеймом ханским; но в Бухарии и в Капчаке имели собственные серебряную и медную монеты: первая называлась тангою, вторая пулою. Россияне сим именем назвали и свою, то есть серебряную, деньгами, а медную пулами. Последние уже ходили и при отце Донского; а древнейшие из серебряных, доныне нам известных, биты в княжение Димитрия, весом 1/4 золотника, с изображением всадника. В мирном условии тверского князя с Димитрием, заключенном в 1375 году, еще упоминается о резанях, или мелких кунах; но в позднейших договорах цены вещей определяются только алтынами и деньгами (коих считалось 6 в алтыне).

Последний год Димитриева княжения особенно достопамятен началом огнестрельного искусства в России. Пишут, что монах францисканский Константин Ангклицен, или Бартольд Шварц, изобрел порох около половины XIV века и сообщил сие важное открытие венецианам, воевавшим тогда с генуэзцами. Французы в 1338 году уже знали оное, и король английский Эдуард III в славной битве при Креси (в 1346 [году]), разил неприятелей пушками. Вероятно, что аравитяне еще гораздо ранее употребляли порох. Восточные историки XIII столетия описывают его действие, и гренадский владетель Абалвалид Исмаил Бен Ассер в 1312 году имел снаряд огнестрельный. Нет сомнения, что и монах Рогер Бакон за 100 лет до Бартольда Шварца умел составлять порох: ибо ясно говорит в своем творении De nullitate Magiae о свойстве и силе оного. Сказание нашего собственного летописца, что в 1185 году князь половецкий Кончак возил с собою харазского турка, стрелявшего живым огнем, также заставляет думать, что оружие сего человека могло быть огнестрельное. Но в России оно не употреблялось до 1389 года, когда, по известию одной летописи, вывезли к нам из земли Немецкой арматы и стрельбу огненную, с того времени сведанную россиянами. Хотя еще в описании московской осады 1382 года упоминается о пушках, но так назывались у нас прежде не нынешние воинские орудия сего имени, а большие самострелы, или махины, коими осажденные бросали камни в осаждающих. – При сыне Донского, Василии, уже делали в Москве и порох.

Наконец, описав историю времен Димитрия, прибавим, что летописцы наши согласно с другими говорят о явлении комет зимою в 1368 [году] и весною в 1382 году: вторая, по их мнению, предвестила грозное Тохтамышево нашествие. Достойно замечания, что в следующий год около Москвы снег лежал целый месяц после Святой Пасхи и люди ездили на санях до 20 апреля. Разные небесные знамения, чудесные для невежества, также засухи и великие пожары были весьма обыкновенны в государствование Димитрия.

Том восьмой

Глава I
Великий князь и царь Иоанн IV Васильевич (1533–1538)

Не только искренняя любовь к Василию производила общее сетование о безвременной кончине его; но и страх, что будет с государством? – волновал души. [1533 г.] Никогда Россия не имела столь малолетнего властителя; никогда – если исключим древнюю, почти баснословную Ольгу – не видала своего кормила государственного в руках юной жены и чужеземки, литовского ненавистного рода. На троне не бывает предателей: опасались Елениной неопытности, естественных слабостей, пристрастия к Глинским, коих имя напоминало измену. Хотя лесть придворная славила добродетели великой княгини, ее боголюбие, милость, справедливость, мужество сердца, проницание ума и явное сходство с бессмертною супругою Игоря, но благоразумные уже и тогда умели отличать язык двора и лести от языка истины: знали, что добродетель царская, трудная и для мужа с крепкими мышцами, еще гораздо труднее для юной, нежной, чувствительной жены, более подверженной действию слепых, пылких страстей. Елена опиралась на Думу боярскую: там заседали опытные советники трона; но Совет без государя есть как тело без главы: кому управлять его движением, сравнивать и решить мнения, обуздывать самолюбие лиц пользою общею? Братья государевы и двадцать бояр знаменитых составляли сию Верховную думу: князья Бельские, Шуйские, Оболенские, Одоевские, Горбатый, Пеньков, Кубенский, Барбашин, Микулинский, Ростовский, Бутурлин, Воронцов, Захарьин, Морозовы; но некоторые из них, будучи областными наместниками, жили в других городах и не присутствовали в оной. Два человека казались важнее всех иных по их особенному влиянию на ум правительницы: старец Михаил Глинский, ее дядя, честолюбивый, смелый, самим Василием назначенный быть ей главным советником, и конюший боярин, князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, юный летами и подозреваемый в сердечной связи с Еленою. Полагали, что сии два вельможи в согласии между собою будут законодателями Думы, которая решила дела внешние именем Иоанна, а дела внутренние именем великого князя и его матери.

Первым действием нового правления было торжественное собрание духовенства, вельмож и народа в храме Успенском, где митрополит благословил державного младенца властвовать над Россией и давать отчет единому Богу. Вельможи поднесли Иоанну дары, послали чиновников во все пределы государства известить граждан о кончине Василия и клятвенным обетом утвердить их в верности к Иоанну.

Едва минула неделя в страхе и надежде, вселяемых в умы государственными переменами, когда столица была поражена несчастною судьбою князя Юрия Иоанновича Дмитровского, старшего дяди государева, или оклеветанного, или действительно уличенного в тайных видах беззаконного властолюбия: ибо сказания летописцев несогласны. Пишут, что князь Андрей Шуйский, сидев прежде в темнице за побег от государя в Дмитров, был милостиво освобожден вдовствующею великою княгинею, но вздумал изменить ей, возвести Юрия на престол и в сем намерении открылся князю Борису Горбатому, усердному вельможе, который с гневом изобразил ему всю гнусность такой измены. Шуйский увидел свою неосторожность и, боясь доноса, решился прибегнуть к бесстыдной лжи: объявил Елене, что Юрий тайно подговаривает к себе знатных чиновников, его самого и князя Бориса, готового немедленно уехать в Дмитров. Князь Борис доказал клевету и замысл Шуйского возмутить спокойствие государства: первому изъявили благодарность, а второго посадили в башню. Но бояре, излишне осторожные, представили великой княгине, что если она хочет мирно царствовать с сыном, то должна заключить и Юрия, властолюбивого, приветливого, любимого многими людьми и весьма опасного для государя-младенца. Елена, непрестанно оплакивая супруга, сказала им: «Вы видите мою горесть: делайте, что надобно для пользы государства». Между тем некоторые из верных слуг Юриевых, сведав о намерении бояр московских, убеждали князя своего, совершенно невинного и спокойного, удалиться в Дмитров. «Там, – говорили они, – никто не посмеет косо взглянуть на тебя; а здесь не минуешь беды». Юрий с твердостью ответствовал: «Я приехал в Москву закрыть глаза государю брату и клялся в верности к моему племяннику; не преступлю целования крестного и готов умереть в своей правде».

Но другое предание обвиняет Юрия, оправдывая Боярскую думу. Уверяют, что он действительно через дьяка своего Тишкова подговаривал князя Андрея Шуйского вступить к нему в службу. «Где же совесть? – сказал Шуйский. – Вчера князь ваш целовал крест государю Иоанну, а ныне манит к себе его слуг». Дьяк изъяснял, что сия клятва была невольная и беззаконная; что бояре, взяв ее с Юрия, сами не дали ему никакой вопреки уставу о присягах взаимных. Шуйский известил о том князя Бориса Горбатого, князь Борис – Думу, а Дума – Елену, которая велела боярам действовать согласно с их обязанностью.

Заметим, что первое сказание вероятнее: ибо князь Андрей Шуйский во все правление Елены сидел в темнице. Как бы то ни было, 11 декабря взяли Юрия вместе со всеми его боярами под стражу и заключили в той самой палате, где окончил жизнь юный великий князь Димитрий. Предзнаменование бедственное! ему надлежало исполниться.

Такое начало правления свидетельствовало грозную его решительность. Жалели о несчастном Юрии; боялись тиранства: а как Иоанн был единственно именем государь и самая правительница действовала по внушениям Совета, то Россия видела себя под жезлом возникающей олигархии, которой мучительство есть самое опасное и самое несносное. Легче укрыться от одного, нежели от двадцати гонителей. Самодержец гневный уподобляется раздраженному Божеству, пред коим надобно только смиряться; но многочисленные тираны не имеют сей выгоды в глазах народа: он видит в них людей, ему подобных, и тем более ненавидит злоупотребление власти. Говорили, что бояре хотели погубить Юрия в надежде своевольствовать ко вреду отечества; что другие родственники государевы должны ожидать такой же участи – и сии мысли, естественным образом представляясь уму, сильно действовали не только на Юриева меньшого брата Андрея, но и на их племянников, князей Бельских, столь ласково порученных Василием боярам в последние минуты его жизни. [1534 г.] Князь Симеон Феодорович Бельский и знатный окольничий Иван Лятцкий, родом из Пруссии, муж опытный в делах воинских, готовили полки в Серпухове на случай войны с Литвою: недовольные правительством, они сказали себе, что Россия не есть их отечество, тайно снеслись с королем Сигизмундом и бежали в Литву. Сия неожидаемая измена удивила двор, и новые жестокости были ее следствием. Князь Иван Бельский, главный из воевод и член Верховного Совета, находился тогда в Коломне, учреждая стан для войска: его и князя Воротынского с юными сыновьями взяли, оковали цепями, заточили как единомышленников Симеоновых и Лятцкого, без улики, по крайней мере без суда торжественного; но старшего из Бельских, князя Димитрия, также думного боярина, оставили в покое как невинного. – Дотоле считали Михаила Глинского душою и вождем Совета: с изумлением узнали, что он не мог ни губить других, ни спасти самого себя. Сей человек имел великодушие и бедственным концом своим оправдал доверенность к нему Василиеву. С прискорбием видя нескромную слабость Елены к князю Ивану Телепневу-Оболенскому, который, владея сердцем ее, хотел управлять и Думою, и государством, Михаил, как пишут, смело и твердо говорил племяннице о стыде разврата, всегда гнусного, еще гнуснейшего на троне, где народ ищет добродетели, оправдывающей власть самодержавную. Его не слушали, возненавидели и погубили. Телепнев предложил: Елена согласилась, и Глинский, обвиняемый в мнимом, нелепом замысле овладеть государством, вместе с ближним боярином и другом Василиевым, Михаилом Семеновичем Воронцовым, без сомнения также добродетельным, был лишен вольности, а вскоре и жизни в той самой темнице, где он сидел прежде: муж, знаменитый в Европе умом и пылкими страстями, счастием и бедствием, вельможа и предатель двух государств, помилованный Василием для Елены и замученный Еленою, достойный гибели изменника, достойный и славы великодушного страдальца в одной и той же темнице! Глинского схоронили без всякой чести в церкви Св. Никиты за Неглинною; но одумались, вынули из земли и отвезли в монастырь Троицкий, изготовив там пристойнейшую могилу для государева деда; но Воронцов, только удаленный от двора, пережил своих гонителей, Елену и князя Ивана Телепнева: быв наместником новгородским, он умер уже в 1539 году с достоинством думного боярина.

Еще младший дядя государев, князь Андрей Иоаннович, будучи слабого характера и не имея никаких свойств блестящих, пользовался наружными знаками уважения при дворе и в совете бояр, которые в сношениях с иными державами давали ему имя первого попечителя государственного; но в самом деле он нимало не участвовал в правлении; оплакивал судьбу брата, трепетал за себя и колебался в нерешимости: то хотел милостей от двора, то являл себя нескромным его хулителем, следуя внушениям своих любимцев. Через шесть недель по кончине великого князя, находясь еще в Москве, он смиренно бил челом Елене о прибавлении новых областей к его уделу: ему отказали, но согласно с древним обычаем дали в память усопшего множество драгоценных сосудов, шуб, коней с богатыми седлами. Андрей уехал в Старицу, жалуясь на правительницу. Вестовщики и наушники не дремали: одни сказывали сему князю, что для него уже готовят темницу; другие доносили Елене, что Андрей злословит ее. Были разные объяснения, для коих боярин князь Иван Шуйский ездил в Старицу и сам Андрей в Москву: уверяли друг друга в любви и с обеих сторон не верили словам, хотя митрополит ручался за истину оных. Елена желала знать, кто ссорит ее с деверем? Он не именовал никого, ответствуя: «Мне самому так казалось!» Расстались ласково, но без искреннего примирения.

[1536 г.] В сие время – 26 августа 1536 года – князь Юрий Иоаннович умер в темнице от голода, как пишут. Андрей был в ужасе. Правительница звала его в Москву на совет о делах внешней политики: он сказался больным и требовал врача. Известный лекарь Феофил не нашел в нем никакой важной болезни. Елену тайно известили, что Андрей не смеет ехать в столицу и думает бежать. Между тем сей несчастный писал ей: «В болезни и тоске я отбыл ума и мысли. Согрей во мне сердце милостию. Неужели велит государь влачить меня отсюда на носилках?» [1537 г.] Елена послала крутицкого владыку Досифея вывести его из неосновательного страха или, в случае злого намерения, объявить ему клятву церковную. Тогда же боярин Андреев, отправленный им в Москву, был задержан на пути, и князья Оболенские, Никита Хромый с конюшим Телепневым, предводительствуя многочисленною дружиною, вступили в Волок, чтобы гнаться за беглецом, если Досифеевы увещания останутся бесполезными. Андрею сказали, что Оболенские идут схватить его: он немедленно выехал из Старицы с женою и с юным сыном; остановился в шестидесяти верстах, думал и решился быть преступником: собрать войско, овладеть Новгородом и всею Россией, буде возможно; послал грамоты к областным детям боярским и писал им: «Великий князь младенец; вы служите только боярам. Идите ко мне: я готов вас жаловать». Многие из них действительно явились к нему с усердием; другие представили мятежные грамоты в Государственную Думу. Надлежало взять сильные меры: князь Никита Оболенский спешил защитить Новгород, а князь Иван Телепнев шел с дружиною вслед за Андреем, который, оставив большую дорогу, поворотил влево к Старой Русе. Князь Иван настиг его в Тюхоли; устроил воинов, распустил знамя и хотел начать битву. Андрей также вывел свою дружину, обнажив меч; но колебался и вступил в переговоры, требуя клятвы от Телепнева, что государь и Елена не будут ему мстить. Телепнев дал сию клятву и вместе с ним приехал в Москву, где великая княгиня, по словам летописца, изъявила гнев своему любимцу, который будто бы сам собою, без ведома государева, уверил мятежника в безопасности, и велела Андрея оковать, заключить в тесной палате; к княгине его и сыну приставили стражу; бояр его, советников, верных слуг пытали, несмотря на их знатный княжеский сан: некоторые умерли в муках, иные в темницах; а детей боярских, взявших сторону Андрееву, числом тридцать, повесили как изменников на дороге новгородской, в большом расстоянии один от другого. – Андрей имел участь брата: умер насильственною смертью через шесть месяцев и, подобно ему, был с честью погребен в церкви Архангела Михаила. Он, конечно, заслуживал наказание, ибо действительно замышлял бунт; но казни тайные всегда доказывают малодушную злобу, всегда беззаконны, и притворный гнев Елены на князя Телепнева не мог оправдать вероломства.

Таким образом, в четыре года Еленина правления именем юного великого князя умертвили двух единоутробных братьев его отца и дядю матери, брата внучатного ввергли в темницу, обесчестили множество знатных родов торговою казнью Андреевых бояр, между коими находились князья Оболенские, Пронский, Хованский, Палецкий. Опасаясь гибельных действий слабости в малолетство государя самодержавного, Елена считала жестокость твердостью, но сколь последняя, основанная на чистом усердии к добру, необходима для государственного блага, столь первая вредна оному, возбуждая ненависть; а нет правительства, которое для своих успехов не имело бы нужды в любви народной. – Елена предавалась в одно время и нежностям беззаконной любви, и свирепству кровожадной злобы!

В делах внешней политики правительница и Дума не уклонялись от системы Василиевой: любили мир и не страшились войны.

[1534–1538 гг.] Известив соседственные державы о восшествии Иоанновом на престол, Елена и бояре утвердили дружественные связи со Швецией, Ливонией, Молдавией, с князьями ногайскими и с царем астраханским. В 1535 и 1537 годах послы Густава Вазы были в Москве с приветствием, отправились в Новгород и заключили там шестидесятилетнее перемирие. Густав обязался не помогать Литве, ни Ливонскому ордену в случае их войны с нами. Условились: 1) выслать послов на Оксу-реку для восстановления древних границ, бывших между Швецией и Россией при короле Магнусе; 2) россиянам в Швеции, шведам в России торговать свободно под охранением законов; 3) возвратить беглецов с обеих сторон. Поверенными Густава были Кнут Андерсон и Биорн Классон, а российскими князь Борис Горбатый и Михаил Семенович Воронцов, думные бояре, наместники новгородские, которые в 1535 году утвердили мир с Ливонией на семнадцать лет. Уже старец Плеттенберг, знаменитейший из всех магистров Ордена, скончался: преемник его, Герман фон Брюггеней, и рижский архиепископ от имени всех златоносцев или рыцарей, немецких бояр и ратманов Ливонии убедительно молили великого князя о дружбе и покровительстве. Уставили, чтобы река Нарова, как и всегда, служила границею между Ливонией и Россией; чтобы не препятствовать взаимной торговле никакими действиями насилия и даже в случае самой войны не трогать купцов, ни их достояния; чтобы не казнить россиян в Ливонии, ни ливонцев в России без ведома их правительств; чтобы немцы берегли церкви и жилища русские в своих городах, и пр. В окончании договора сказано: «А кто преступит клятву, на того Бог и клятва, мор, глад, огнь и меч».

Воевода молдавский Петр Стефанович также ревностно искал нашего покровительства; хотя уже и платил легкую дань султану, но еще именовался господарем вольным: имел свою особенную политическую систему, воевал и мирился, с кем хотел, и правил землею как самодержец. Россия единоверная могла вступаться за него в Константинополе, в Тавриде и вместе с ним обуздывать Литву. Именитый боярин молдавский Сунжар в 1535 году был в Москве, а наш посол Заболоцкий ездил к Петру с уверением, что великий князь не оставит его ни в каком случае. Россия действительно имела в нем весьма усердного союзника против Сигизмунда, коему он не давал покоя, готовый всегда разорять польские земли; но не могла быть ему щитом от грозного Солимана, который (в 1537 году) огнем и мечом опустошил всю Молдавию, требуя урочной, знатной дани и совершенного подданства от жителей. Они не смели противиться, однако ж вымолили у султана право избирать собственных владетелей и еще около ста лет пользовались оным. Турки взяли казну господарскую, множество золота, несколько диадем, богатых икон и крестов Стефана Великого. В Москве жалели о бедствии сей единоверной державы, не думая о способах облегчить ее судьбу. Правительница и бояре не рассудили за благо возобновить сношения с Константинополем, и Солиман (в 1538 году), прислав в Москву грека Андреяна для разных покупок, в ласковом письме к юному Иоанну жаловался на сию холодность, хвалясь своею дружбою с его родителем.

К царю астраханскому Абдыл-Рахману посылали боярского сына с предложением союза: опасаясь и хана крымского, и ногаев, царь с благодарностью принял оное, но через несколько месяцев лишился трона: ногаи взяли Астрахань, изгнали Абдыл-Рахмана и на его место объявили царем какого-то Дервешелея. Имея с Россией выгодный торг, князья сих многолюдных степных орд, Шийдяк, Мамай, Кошум и другие, хотели быть в мире с нею, но жаловались, что наши казаки мещерские не дают им покоя, тысячами отгоняют лошадей и берут людей в плен; требовали удовлетворения, даров (собольих шуб, сукон, доспехов), уважения и чести: например, чтобы великий князь называл их в письмах братьями и государями как ханов, не уступающих в достоинстве крымскому, и посылал к ним не малочиновных людей, а бояр для переговоров; грозили в случае отказа местью, напоминая, что отцы их видали Москву, а дети также могут заглянуть в ее стены; хвалились, что у них 300 тысяч воинов и летают, как птицы. Бояре обещали им управу и договаривались с ними о свободной торговле, которая обогащала Россию лошадьми и скотом: например, с ногайскими послами в 1534 году были 5000 купцов и 50 000 лошадей кроме другого скота. Сверх того сии князья обязывались извещать государя о движениях Крымской Орды и не впускать ее разбойников в наши пределы. Шийдяк считал себя главою всех ногаев и писал Иоанну, чтобы он давал ему как хану урочные поминки. Бояре ответствовали: «Государь жалует и ханов и князей, смотря по их услугам, а не дает никому урока». Мамай, именуясь калгою Шийдяковым, отличался в грамотах своих красноречием и какою-то философией. Изъявляя великому князю сожаление о кончине его родителя, он говорил: «Любезный брат! Не ты и не я произвели смерть, но Адам и Ева. Отцы умирают, дети наследуют их достояние. Плачу с тобою; но покоримся необходимости!» Сии ногайские грамоты, написанные высокопарным слогом восточным, показывают некоторое образование ума, замечательное в народе кочующем.