Текст книги "Русское язычество. Мифология славян"

 
Налетили соколи из чужой сторони,
Узяли соловейка в чужую сторону.
 

Соловей любит свободу: чернец, у которого соловей улетел из клетки, просит его воротиться, петь ему и обещает ему соли и воды из самого чистого ключа, но соловей согласен лучше пить воду из реки, лишь бы оставаться на воле.

 
«Повернися до клитоньки,
Будеш мини спиватоньки —
Дам ти соли й водици
З як найчистои криници». —
«Не хочу я води з криници,
Волю ся в рици напити,
Але вольности зажити».
 

Чиж (чижик), сколько нам до сих пор известно, упоминается в одной только песне, но в некоторых вариантах он же называется соловьем, а в других – воробьем, оставаясь чижом (чижику-соловейчику или чижику-горобейчику). Девица спрашивает его, кому воля, кому нет воли, и он объявляет ей, что воля – девушкам, а неволя – замужним женщинам.

 
«Ой, чижику-соловейчику-горобейчику,
Скажи мини всю правдоньку:
Кому воля, кому нема волечки?» —
«Дивочкам своя волечка:
То за стричечку, то за виночок,
То на улочку, то у таночок.
Молодичкам нема волечки:
Ой, у пичи горщик бижить,
У колисци дитя кричить,
У запечку нелюб сидить.
Горщик каже: „Одстав мене“,
Дитя каже: „Росповий мене“,
Нелюб каже: „Поцилуй мене“».
 

Песня эта очень древняя, как видно из того, что подобная существует и в Великороссии. Смешение этих птиц произошло оттого, что всем им в отдельности приписывалась одинаковая способность прорицания.

Воробей (горобец) в веснянках – образ молодца, впрочем, недостойного любви; с тремя воробьями девица сравнивает трех молодцов, за которых не хочет выходить замуж.

 
На улици три горобчика,
А на улоньци три парубка:
Не давай, ненько, ни за одного,
Бо не буде добра ни вид одного!
 

У несчастного козака, которого бьют палками, представляется пшеница, которую клюют воробьи.

 
Ой, чия ж то пшеничка, що горобци пьют?
Ой, то того козаченька, що палками бьють.
 

В веснянках же в игре «мак» обращаются к воробью, чтоб он сказал, как сеют мак.

 
Воробейчику, чи бував ти у садку,
Чи видав ти, як мак сиють?
 

В одной шуточной веснянке говорится, что девицы пели песни и складывали их в решето, а потом повесили это решето на вербе; налетели воробьи и свалили решето с песнями на землю.

 
Спивали дивочки, спивали,
В ришето писеньки складали,
Та и повисили на верби:
Як налинули горобци,
Звалили ришето до долу;
Час вам, дивочки, до дому!
 

Жаворонок (по-малоросс. жайворонок) упоминается в одной веснянке как признак начала весны.

 
Ой, чому ти, жавороночку,
Рано з вирия вилитав?
Ище по гороньках сниженьки лежать,
Ище по долинах криженьки стоять.
Ой, коли пора прийшла,
Неволенька вийшла!
Ой, я тий криженьки крилечками розжену,
Ой, я тий сниженьки ногами потопчу.
 

В одной песне, в разговоре между братом и сестрою, сестра называет брата жаворонком, а брат сестру – перепелкою. В одной угорской песне жаворонок начинает справлять погребение Иисусу Христу, умершему на кресте, а за ним следуют голубь и другие птицы.

 
Ой, повичь же ми, соловию, правду,
Де-я свого Спасителя найду,
Ци ли на гори, ци ли на долини,
Ци ли на крижовий висит деревини?
Гори и долини треба розмиряти,
А на тий гори треба умерати.
На полудне солнце наступав,
А юж на крести Христос умерае.
Жиди взяли, во гриб поховали
И камением запечатовали.
Жаворонок пискат, в гору ся пидносит,
Господу Богу погриб оголошат.
И ти, голубе, дармо не гуркаешь,
Господу Богу погриб отправляешь.
Ище пташкове жалостно пискали,
Господу Богу погриб отправляли.
Колись то було з початку свита,
Подуй же, подуй, Господи,
3 духом святим по земли!
Втоди не було неба ни земли,
Неба ни земли, ним сине море,
А серед моря та два дубойки,
Сили, упали два голубойци,
Два голубойци на два дубойки,
Почали соби раду радити,
Раду радити и гуркотати:
Як ми маемо свит основати?
Спустиме ми ся на дно до моря,
Винесеме си дрибного писку,
Дрибного писку, синего каменьце.
Дрибний писочок посиеме ми,
Синий каминець подунеме ми.
З дрибного писку – чорна землиця,
Студена водиця – зелена травиця,
З синего каминьця – синьее небо,
Синьее небо, свитле сонейко,
Свитле сонейко, ясен мисячок,
Ясен мисячок и вси звиздойки.
 

Или:

 
Коли не било з нещада свита,
Подуй же, подуй, Господи,
Из святим духом по земли!
Тогди не било неба, ни земли,
Ано лем било синое море,
А серед моря зелений явир,
На яворойку три голубоньки,
Три голубоньки радоньку радять,
Радоньку радять, як свит сновати:
«Та спустимеся на дно до моря,
Та дистанеме дрибного писку,
Дрибний писочок посиеме ми,
Та нам ся стане чорна землиця;
Та дистанеме золотий каминь,
Золотий каминь посиеме мо,
Та нам ся стане ясне небойко,
Ясне небойко, свитле сонейко,
Свитле сонейко, ясен мисячик,
Ясен мисячик, ясна зирниця,
Ясна зирниця, дрибни звиздойки».
 

Голубь (по-малоросс. голуб) в древности имел мифологическое значение, которого самым видным остатком может служить галицкая колядка о сотворении мира. Двое голубков (по другому варианту трое) садятся на два дуба (по другому варианту – на зеленый явор) посреди первобытного моря, существовавшего до сотворения неба и земли. Они хотят спуститься на морское дно и достать песку для сотворения земли, воды, растений и синего неба (по другому варианту – золотого камня, из которого образуются небо и небесные светила). Здесь удержались следы глубоко древнего арийского мифологического представления. Подобные образы открываются в зендской мифологии, где изображаются два чудные дерева: одно – дерево жизни и исцеления, а другое, стоящее посреди первобытного моря Варушана, содержит в себе всякие семена; на его вершине – мифическая птица (объясняемая соколом) разносит, при посредстве воды, эти семена по всему миру (Windischmann. Zoroastrische Studien. 1863, S. 165–176). В Древней Индии встречается подобное; в последней части Ригведы говорится о дереве, из которого созданы небо и земля, на нем две птицы обнимаются (Kuhn. Die Herabkunft des Feures. 1859, S. 126–129); последний признак сближает с ними наших голубей, которые сами по себе – птицы любви. Вероятно, из двух приведенных нами вариантов тот, в котором два голубя, сохранил более старинного смысла, чем последний, в котором число три могло возникнуть под влиянием представлений о христианском уважении к троичности.

С этим глубоко-мифическим представлением должны были некогда состоять в связи и другие образы голубей в песнях, поражающие своею странностью. Вот, например, поется о двух голубях, сидевших на дубе: они слетели и покрыли своими крыльями все степи, взвеселили весь свет своими голосами.

 
Ой, на дубоньку два голубоньки,
Знялись вони, полетили,
Криличками вси степи вкрили,
Голосами весь свит звеселили.
 

Вероятно, это одни и те же голуби, которых мы встречали в колядке о сотворении мира, тем более что и здесь их двое, и здесь место их на дубе, как в первом из вариантов упомянутой колядки. Кроме того, в иной колядке поется о двух голубях, которые объявляют, что они ангелы, слетевшие с неба для того, чтоб узнать, живут ли люди так, как прежде жили.

 
Пане господарю, на твоим двори
Ой, два голуби пшениченьку дзюбають!
Хоче господарь на их стриляти,
Стали до его та й промовляти:
«Господарю наш! Не бий же ти нас.
Ми не голуби, ми есть ангели,
Ми випитуем и виглядуем,
Що се диеться на билим свити;
Чи тепер все так, як колись було?
Ой, тепер не так, як колись було:
Що брат на брата тай ворогуе,
А сестра сестри чари готуе!»
 

С первого взгляда можно здесь видеть христианское происхождение; но, соображая существование таких представлений о голубях, которые никак не дозволяют сомневаться в том, что в народной поэзии удержалось их древнее мифологическое значение, можно с большею вероятностью подозревать и здесь языческую основу, принявшую отчасти формы, подходящие к христианству. Сущность здесь та, что в образе голубей являются высшие существа, мыслящие; но и голуби, творящие небо и землю, конечно, означали или символическое изображение высших существ, или же их орудие.

Есть следы легенд о превращении в голубя или о явлении в виде голубином человеческой личности. Так, в одной песне мать сожалеет, что она не слышала, как под ее окном ворковала сизая голубка. «Что это значит, что ко мне дочь не приходит? – говорит потом эта мать. – Или ее непротоптанная дорожка из далекой стороны заросла травою?» Дочь неизвестно откуда отвечает ей: «Не слыхала ты, матушка, как я у тебя под угольным окошечком гудела голубкою».

 
Не почула, моя матинко,
Як я в тебе була:
Пид покутним виконечком
Я голубкою гула.
 

Вероятно, здесь разумеется умершая, так как вообще существует представление об явлении души в виде птицы, между прочим, и в виде голубя, по народным рассказам.

 
Прилетила пташка, биля мене впала:
Таки очи, таки брови, як у мого пана!
Прилетила пташка – малевани крильця:
Таки очи, таки брови, як у мого Гриця.
 

Везде в песнях, как мы заметили, голубь является, несомненно, символом любви. Девица называет своего милого сизым голубем:

 
Мий миленький, голубонько сивенький! —
 

а молодец девицу – сизою голубкою:

 
Дивчинонька мила, голубонька сива! —
 

братья и сестры между собою выражают так же свою родственную привязанность:

 
Сестро моя миленька, голубонька сивенька.
Братику мий милий, голубоньку сивий!
 

Любовь между молодцом и девицею сравнивается с любовью голубей.

 
Кохалися, любилися, як голубив пара.
 

Свойственное первобытному человеку стремление передать свои сердечные ощущения природе выражается, между прочим, тем, что влюбленные, видя в жизни голубей подобие своих отношений, думают, что голуби принимают участие в их житье.

 
На дубоньку два голубчики
И цилуються и милуються,
Моему житьтю дивуються.
 

Разные приемы и случаи из жизни голубей служат в народной поэзии установленными символическими выражениями любовных отношений. Таковы прежде всего половые нежности голубков – образ человеческих отношений подобного рода.

 
Ой, у саду та пид дулькою
Сидить голуб из голубкою,
Цилуються та милуються,
Сами соби та дивуються:
Що у голуба та сиза голова,
А в голубки позолочувана.
А в Ивася та на думци було:
«Колиб моя та Параска така,
То я б ии цилував, милував…»
 

Голуби вместе пьют воду:

 
Ой, у броду, броду,
Пьють голуби воду;
И цилуються и милуються,
Сивими крилами обиймаються.
 

Это – образ любовного сближения; одни голуби пьют воду, другие возмущают ее:

 
Два голуби воду пили, а два колотили:
Бодай же тим тяжко-важко, що нас розлучили!
 

Это образ препятствий, причиняемых влюбленным. Знакомство девицы с любовью символически выражается таким образом: девица нарвала калины, продала ее и купила голубка; она сыплет ему пшеницу, ставит перед ним воду, а он не клюет пшеницы, не пьет воды, все воркует.

 
Цвит калину ломала,
Та понесла в городок,
Та продала за шажок,
Та купила голубця,
Та принесла до дому,
Та пустила до долу,
Сипле ему пшеници,
Ставле ему водици —
Вин пшеници не хоче,
Вин водици не хоче,
Та все соби буркоче.
 

В другой песне девица говорит, что к ней прилетает голубь. Мать говорит, что надобно его приручить: насыпать пшеницы по колена, а воды – по крылья. Это, как ниже объясняется в той же песне, значит лечь спать с козаком, положить одну руку ему под голову, а другою обнять, прижать к сердцу и поцеловать (в некоторых вариантах этой песни не голубь, а сокол. См. ниже о соколе).

 
«Голуб, мати, голуб, мати, голуб прилитае». —
«Давай, донько, принадоньку, нехай привикае!» —
«Яку ж мини, моя мати, принадоньку дати?» —
«Посип пшоньця по колинця, водици по крильця!»
 

 
«Козак, мати, козак, мати, козак приизжае!» —
«Давай, донько, принадоньку, нехай привикае!»
 

 
«Яку ж мини, моя мати, принаду давати?» —
«Стели, доню, постель билу, лягай из ним спати:
Одну ручку пид головку, другою обняти.
Пригорнути до серденька, та й поциловати».
 

Если приручить голубя значит сойтись с молодцом, то выпустить голубя – потерять молодца.

 
Ой, гаю, мий гаю, густий, непрогляну,
Та впустила голубонька, та вже не пиймаю!
Хоч пиймаю, не пиймаю, та вже не такого:
Приложу ручку к сердечку, та вже не такому!
 

Купанье голубя в воде – символ любовного волокитства и нежностей.

 
Чи се тая криниченька, що голуб купався?
Чи се тая дивчинонька, що я женихався?
 

Разлет голубей врознь – разлука:

 
Коло рички, коло броду,
Пили два голуби воду,
Вони пили, полетили,
Крилечками стрепенули,
Про любощи спомьянули,
Про любощи, про милощи,
А любощи та милощи
Та хуже всякой болисти.
Болисть буду, перебуду,
Кого люблю, не забуду.
 

Сиденье врознь голубя и голубки – нечистосердечие и недоразумения между влюбленными,

 
Сидить голуб на берези, голубка на кладци;
Скажи мини, мое сердце, що маеш на гадци.
 

Разлука, причиненная влюбленным насильственными действиями других, выражается образом нападения другой птицы на голубей.

 
Надлетив орел старий,
Розигнав голубив з пари.
 

Голубка, лишившаяся своего голубка, представляется образом верности. Орел – виновник разлуки; к овдовевшей голубке налетают голуби, но голубка говорит им, что уже теперь не будет ни с кем сближаться.

 
Бильше не хочу знатися ни з ким,
Пиду кризь землю, исти не буду,
Пити не буду, жити не стану.
 

В другой песне убивает голубя стрелец, а в утешение оставшейся голубке нагоняет к ней толпу голубей и предлагает ей выбрать себе возлюбленного, но голубка отвечает, что не хочет жить, не станет ни есть, ни пить. В иной песне голубку похищает ворон, кормит ее пшеницею, поит водою – она не ест и не пьет. Здесь – образ насилия над девицею со стороны сильного.

 
Надлетив ворон з чужих сторон,
Голубку взявши, к соби призвавши,
Сипле пшеницю, ляе водицю,
Голубка не исть, голубка не пье…
 

Голубь, летающий без пары и ищущий голубки – образ покинутого возлюбленною или лишенного возлюбленной молодца.

 
Горами-долами туман налягае,
А миж тими туманами сив голуб летае.
Як полетив сивий голубонько помиж туманами,
Та зустрився сивий голубонько з буйными витрами.
Ви, витроньки буйнесеньки, далеко бували?
Чи видали ви, чи не видали ви моеи пари?
 

Сизый цвет голубей – образ приятности.

 
Сивий голуб, сивий голуб, голубка сивиша,
Милий отець, мила мати, дружина милиша.
 

Воркование голубей – грусть; оно сопоставляется с плачем влюбленных.

 
Ой, пье голуб воду, голубка буркоче:
Либонь мене мий миленький покинути хоче.
………………..
Ой, загуде сивий голубонько, сидючи на тичини;
Ой, заплаче молодий козаче по своий дивчини.
 

Оно возбуждает и усугубляет тоску несчастного.

 
Нема в мене дружиноньки, ни счастя, ни доли;
Сам зостався на чужини, як билина в поли!
Ходить голуб коло хати, сивий, волохатий;
Як загуде жалибненько – на сердцю тяженько.
 

Подобно кукованью кукушки оно имеет значение приговора и прорицания (несчастия).

 
Загули два голубоньки та над криницею:
«Горе мини, моя мати, жити за пьяницею!»
Ой, у лиси на гориси два голубоньки гуде:
«Отсеж тоби, мий синоньку, пригодонька буде!»
 

Или:

 
Ой, на дубоньку сив голубонько гуде,
А на козака неславонька буде.
 

Летание голубей – образ нередко грустный и, как вообще летание птиц, возбуждает тоску по утраченной молодости.

 
Ой, вилитае сивий голубонько из темного лугу;
Ой, не завдавай, молода дивчино, мому серденьку тугу.
………………..
По над гору високую голуби литают,
Я гаразду не зазнала, та й лита минают.
Я гаразду не зазнала, та й вжо не зазнаю,
Иочим же вас, лита мои, споминати маю.
 

Голубь представляется переносчиком вестей между влюбленными. Молодец, не видя своей милой, посылает за нею голубя с письмами.

 
Чогось моя мила до мене не ходить?
Чи ий мати заказала,
Чи ся з иншим закохала?
Напишу я три листоньки,
Та пошлю я голубонька.
Голубок литае,
Дивчини шукае.
 

В свадебных песнях встречаем образ, в котором голубь делается символом девичества. Голубь ходит по столу и обмакивает крылья свои в пиво; он угощает девиц, но обходит невесту, которая уже выходит из девического круга. Будучи символом любви, он предсказывает этим девицам любовь и оставляет ту, которая уже познакомилась с любовью.

 
Милий Боже, ходить голубь по столи,
Крильця в пивце вмочае,
Вси панночки частуе,
А Марусеньку минае,
Бо вже з панянства вистае,
До старих людей пристав.
 

Ласточка (малоросс. ластивка) – символ домовитости. В колядках поется, что ласточка прилетает к хозяину под окно (древность подобного образа доказывается сходством с явлением ласточки под окном в «Любушином суде») и кличет его посмотреть, что у него отелились коровы, и он возьмет деньги, когда вырастут телята.

 
Прилетила ластивочка,
Сила соби на виконци,
Стала соби щебетати,
Господаря викликати:
«Вийди, вийди господарю,
Подивися до товару:
У тебе дви корови отелилося,
Два бичка народилося,
Там-то чорни, там-то красни,
Щей хороши,
Будеш мати за их гроши».
 

В галицком варианте этой же колядки ласточка приказывает хозяину послать челядников к скоту, а самому осмотреть пчел.

 
Ой, ластивонька та пралитае,
Господаренька та пробужае:
«Ой, устань, господареньку,
Побуди свою всю челядоньку,
Та пишли же их по обороньках,
Чи ся коровки та потелили?
Та пишли же их по стаенках,
Чи ся кобилки пожеребили?..
А сам си пиди па пасиченькам,
Чи ти ся пчоли та пороили,
Та пороили, понароили?»
 

В том же символическом значении домовитости молодец, желающий жениться и обзавестись семьей, посылает ласточку искать себе подругу.

 
Пошлю ж бо я ластивоньку
На чужую сторононьку,
Нехай пролитае,
Дружини шукае,
Дружини такой
До сподоби моей,
Щоб роду тихенького,
Щоби личка биленького,
Щоби чорни брови,
Сама до розмови.
«Я всю Польщу облитала,
Дружини не здибала,
Дружини такой
До спободи твоей».
 

Иногда ласточка означает мать.

 
Матинко-ластивко! Головка болить.
 

Или:

 
…В тии макивци ластивка
Ой, вивела двое дитей.
 

Упасть ласточкою – выражение, означающее покорность и любезность.

 
Упаду я ластивонькою,
Перед матинкою.
 

В одной купальской песне купающаяся ласточка сопоставляется с девицею, которая хвалится своею косою и личиком.

 
Ой, на Купала на Ивана
Та купалася ластивонька,
Та на бережку сушилася,
Дивка Марьечка хвалилася,
Що в ней коса аж до пояса,
А биле личко як яблучко.
 

В другой песне, веснянке, с ласточками сравниваются красивые девицы в противоположность безобразным, похожим на ворон.

 
Ой, у наший сторони
Красни дивки як ластивки.
А тут – як ворони!
 

Перепелка (по-малоросс. перепилка, перепелиця) – женский символ. Малорусы любят давать названия птиц в качестве ласкательных имен женщинам: перепилочка – одно из самых употребительных. В песнях с перепелкою сопоставляется мать-вдова, обремененная детьми.

 
Перепилочко, не литай по ночи,
Бо повиколюеш на стернинку очи.
«Як мини, вдови, по ночам не литати,
Коли в мене дрибни дити – ничим годувати?»
Не журися, матинко-перепилочко, нами,
Як пидростем, то розлетимось сами
По густим лиси, по чистому полю.
 

В свадебных песнях с перепелкою сравнивается невеста, но в том смысле, что ее ожидают в жизни семейные трудности и заботы.

 
Зажурилась перепилочка:
«Бидна моя головонько,
Що я рано з вйрия вилетила,
Нигде мини гнизда звити,
Нигде мини дитки сплодити!» —
«Не журися, перепилочко,
Есть у мене три сади зелени:
Що в першому сади – та гниздо зивьем,
А в другому сади – диток виведем,
А в третьему сади – диток нагодуем».
 

В зажнивных песнях с перепелкою сравнивается хозяйка, а с мелкою пташкою ее работницы в поле.

 
Полетила перепилочка по полю,
Убирала дрибни пташки до бору…
Ой, ходила наша пани по полю,
Та збирала челядоньку до двору.
 

В одной шуточной песне избалованная в девичестве женщина говорит мужу, что он будет ее лелеять, как перепелку.

 
Ой, ти знав, на що брав мене невеличку:
Будет ти мене кохать, як перепеличку.
 

В другой шуточной, но аллегорической песне перепелка – разборчивая невеста – отказывает в руке щеглу и выходит замуж за соловья.

 
Перепилочка овдовила,
Замиж итти захотила.
Ой, приихав щиглик з пишна,
Сив соби в саду на вишни.
Перепеличенька вийшла з хати,
Та й на его дивиться:
«Ой, ти щиглику, ти багатий,
Ой ти привик довго спати.
На тоби сукни дуже приборни,
А до работи не здибни».
Ой, приихав соловей з пишна,
Та й сив соби в саду на вишни,
Зачав писню щебетати.
Перепилочка вийшла з хати,
Та й на его дивиться:
«Ось мий муж, любий, коханий,
Того я давно ждала,
Щоб соловейка замуж взяла,
Ой, щоб ти все не спав,
А зо мною розмовляв».
 

В ряду весенних песен есть песня о перепелке, где эта птица – образ женщины. Песня сопровождается игрою: одна девица изображает перепелку, прочие девицы поют, что у перепелки умер муженек, и она изъявляет знаки печали:

 
А в перепилочки умер мужичок…
 

Потом поют, что у нее ожил муженек, и она становится веселою.

 
А в перепилочки ожив мужичок.
 

Игра эта, вероятно, есть видоизменение Кострубонька. Все эти примеры показывают, что перепелка означает женщину замужнюю или вдову. Но есть песни, где перепелка означает, по-видимому, и девицу, и у ней возлюбленным – иногда голубь, иногда сокол.

 
Перепилочка мала, невеличка,
По полю литае, траву прогортае,
Траву прогортае, голуба шукае.
Перепилочка мала, невеличка,
Очерет прогортае, сокола шукае:
«Соколоньку ясний, молодец ти красний!
Гордуеш ти мною, як витер травою,
Туман долиною, сонце калиною,
А мороз водою, козак дивчиною».
 

Утка (по-малорусски утка, утинка, также качка) – женский символ, большею частью грустный. В свадебных песнях с уткою сравнивается сирота-невеста, напрасно призывающая умершую мать или отца.

 
Ой, плавала сира утка тихо по води;
Ой, кликала Марусенька матинку к соби:
«Прибудь, прибудь, моя мати, тепера ко мни,
Ой, дай мини порадоньку бидний сироти».
 

В другой свадебной же песне с уткою, которая боится зимы, сопоставляется невеста, которая боится житья у свекра.

 
Пливе утинка коло берега,
Коло липи, коло кориння,
Та боиться вона лютой зими;
Ой, хоч вона боиться, хоч не боиться,
Та на мори зимовать буде.
Ой, боиться Марьечка свекорка свого
И наруганячка его;
Хоч боиться вона, не боиться,
Та у свекорка викувать буде.
 

Девица, которая грустит о том, что мать не пускает ее гулять, сопоставляет себя с уткою.

 
Та на мори утинка купалася,
Та на бережку сушилася;
Я, молода, журилася:
Мене мати не пускала
И в комирочку замикала.
 

Молодец называет свою возлюбленную в ласкательном смысле серою уткою:

 
Дивчинонько, сира утко, чи сватати хутко? —
 

а девицу, которую молодец любил, но которая просватана за другого, он сравнивает с застреленною уткою.

 
Та вже моя утинка,
Та застреленая, та й понесеная;
Та вже моя дивчина,
Та полюбленая, та й засватаная.
 

В одной песне с уткою сравнивается вдова, ходящая плакать на могилу своего мужа.

 
«Ой, не литай, сира утко, до озера води пити;
Засидают два стрельчики, хочуть тебе вбити». —
«Ой, як мини не литати до озера води пити:
Есть у мене на озери маленький дити.
В мене дити маленький нездужають в степ летити». —
«Ой, не ходи, удивонько, на цвинтарь тужити:
Засидают два диверки, хочуть тебе вбити». —
«Ой, як мини не ходити на цвинтарь тужити:
Положила миленького, зосталися мои дити,
Мои дити малолити, ни з ким мини жити».
 

В козацкой песне с уткою, плавающею по озеру, сопоставляется плачущая жена козака, ушедшего в поход.

 
На бистрому на озери геть плавала качка.
Не по одним козаченьку плакала козачка.
 

Утка означает мать в одной весенней игре с принадлежащею песнею.

 
Утка йшла по берегу,
Сирая по крутому,
Вела дитей за собою,
И старого, и малого,
И середнего з пид-бильшого.
Пиди, утиця, до дому:
В тебе семеро дитей,
Восьмий селезень,
Девятая утка —
Ворочайся хутко!
 

Селезень (по-малорусс. селезень, также в западной Малороссии качур) – образ молодца вместе с уткою, означающею девицу, составляет подобие любовной пары, а в свадебных песнях – жениха и невесты.

 
Пливи, пливи, селезеню, поки води стане;
Вийди, вийди, хлопчино, як вечир настане.
………………..
Ой, ти селезень, а я утинка;
Ти полинеш, а я тутенька.
 

Или:

 
Ой, на ставу, на ставочку,
Пиймав качур чириночку,
Посадив ю подли себе —
Люблю тебе, як сам себе.
…………
Де був селезень?
Де була утинка?
Селезень на ставку,
Утинка на плавку;
А тепер же вони
На одним плавку,
Та идять же вони
Дрибную ряску,
Та пьют же вони
З одной криници.
Де був Пархимко?
Де була Кулинка?
Пархимко у батенька,
Кулинка у свого,
А тепер же вони
За одним столом.
 

В одной песне изображается козак, который везет на возе девицу:

 
Козак ииде на конику,
Дивку везе на возику,
Поганяе коня та дрючиною,
Називае дивчину дружиною.
 

Он сопоставляется с селезнем, а девица – с уткою; последняя просит у селезня позволить ей покупаться, а селезень отвечает, что пустит ее, но в степи (там, где она не может в свое удовольствие воспользоваться свободою); так и козак обещает девицу, которую взял в девичьем венке, пустить под убором замужней женщины (или девушки, потерявшей невинность и потому обязанной покрывать волосы).

 
Селезень летить, утинку кличе,
А в его утинка та прохалася:
«Ой, пусти мене, мий селезеньку,
Та миж утята та покупатися». —
«Не тут тебе взяв и не тут пущу.
Узяв я тебе на синим мори,
Узяв я тебе в чистому поли.
Пущу я тебе та у виночку,
Пущу я тебе та у рубочку!»
 

В весенней игре селезень представляется молодцом, выбирающим себе девицу.

 
Ходить качур в гороховим винку;
Вибирай си, качурику, що найкрасчу дивку.
 

Утки, плавающие попарно, возбуждают тоску в одиноком молодце, по противоположности образа, видимого им, с его собственным положением.

 
Ой, зииду я на горбочок,
Та гляну я на ставочок:
Пливуть качки в два рядочки,
Одно другого впережае,
Кожна соби пару мае;
А я живу в Божий кари,
Не дав мини Господь пари.
 

Утка и селезень, подобно многим другим птицам, переносят вести:

 
Долив, долив, качурику, долив за водою,
Поклонись мому роду, що я сиротою.
 

Или:

 
Ой, пущу я утку по тихим Дунаю:
Пливи, пливи, утко, де родину маю.
 

Лебедь (по-малорусс. лебидка, лебидонька, множ. лебеди) также символ женский, и плавание лебедей сопоставляется с разными видами женской жизни. Девица выходит на гулянье и сравнивает себя с белою лебедью на Дунае.

 
Ой, вийду я на улицю, гуляю, гуляю,
Як билая лебидонька на тихим Дунаю.
 

Молодец говорит, чтобы девица привыкала к чужой стороне, и сопоставляет это привыкание с плаванием лебеди по течению воды.

 
Пливуть лебеди та по тихий води,
Тихо за водою;
Привикай, привикай, молода дивчино,
Помиж чужиною.
 

С плаванием лебеди против течения сравнивается грусть разлуки.

 
Ой, як лебидоньци плисти проти води тяжко,
Так мини, козаченько, жити без тебе важко.
 

Девица просит козака не обесславить ее и сопоставляет себя с лебедью, плавающею поперек пруда.

 
Ой, плавала лебидонька та поперек ставу;
Не вводь мене, козаченьку, в великую славу.
 

Двое лебедей, плавающих вместе, имеют символическое соотношение с любовью и вступлением в брак.

 
Два лебеди на води – обое биленьки;
Ой, будемо, сердце, в пари, бо ще молоденьки.
 

Двое лебедей, пьющих воду и потом разлетевшихся, – образ любовников, подобный тому, какой существует и относительно голубей.

 
Коло млину, коло броду,
Два лебеди пили воду,
Напившися полетили,
Крилечками стрепенули.
Про любощи спомянули.
 

Девица жалуется своему возлюбленному, что она уронила в воду свой венок из руты, и молодец отвечает, что у него есть пара лебедей – он пошлет их ловить венок; но лебеди не могли уже поймать венка.

 
Ой, не турбуйся, молода дивчина, о своей пригоди,
Маю ж бо я пару лебедив —
Попливуть проти води.
Лебеди пливуть – виночки потопають…
 

В свадебных песнях лебеди расплели навеки косу невесты.

 
Ой, сиди ли лебеди на води,
Та полетили на рики;
Роспустили русу косу на вики.
Отсе тоби, Марьечко, за тое,
Не плети кисоньку у двое!
 

Лебедь прилагается также и к замужней женщине.

 
Ой, плавала лебидонька за тихою водою:
Дала мати дочку замиж молодою.
 

С лебедями, которые, плавая, треплют крыльями, сопоставляет себя женщина, которая не может свыкнуться с чужою стороною.

 
Пливуть лебеди
Та по тихий води,
Крилечками треплють;
Чужа сторона,
В мене роду нема, —
Тут я не привикну.
 

Лебедь с лебедятами – образ матери, обремененной семейством.

 
Ой, на мори на синенькому
Пливе лебедь з лебедятами,
Из маленькими дитятами,
Ненько наша, лебидочко,
Погодуй нас хоч тришечки,
Погодуй нас хоч годочок,
Поки вбьемось у пушочок,
А з пушочка та в крилечки,
Стрепенемся, та й полинемо
В чистее поле живитися —
Тоди перестанем журитися.
 

Подобно другим птицам, и лебедь говорит то, что видит и знает – говорит правду, по песенному образу выражения. Это мы встречаем в одной песне, и странным способом: орел принуждает лебедь говорить правду; он бьет ее, и лебедь высказывает ему, что делается в городе Кистрине, где происходит битва московских людей с татарами. Реки протекают кровавые, мостят мосты головами солдатскими.

 
Ой, на мори на синенькому
Там плавала била лебидонька
З маленькими лебедятами.
Де ся взяв сизопирий орел,
Став лебидку бита й забивати,
Стала лебидка до его промовляти:
«Ой, ни бий мене, сизопирий орлоньку,
Скажу тоби всю щирую правдоньку:
Як у тим мисти у Кистрини
Та бьется орда уже три дни,
Бьется вона три дни й три години,
Розбилася вона на три половини;
Течуть рички та все кровавии,
Через ти рички мостять мости,
Мостять мости та все головками,
Головками та все московськими».
 

Подобный образ встречается в великорусской хороводной песне, где также орел нападает на лебедь и терзает ее. Есть в малорусской песенности очень замечательный образ, также близкий к упомянутым выше образам страдания лебеди. Девица берет воду и загоняет лебедь с лебедятами; вдруг где ни взялся стрелец, он убил лучшую лебедь; перья лебяжьи рассыпались по лугам, а кровь разлилась красными реками; это не кровь – это красота девичья.

 
Ой, плавала лебидочка з лебедятами;
Де ся взяла чорнява я воду брати,
Взяла тии лебедята заганяти;
Де ся взявся жвавий хлопець ще й стрилець,
Убив соби що найкрасчий лебедець.
Порозсипав биле пирья лугами,
Порозливав кров червону риками,
То не кров – то дивочая краса.
 

Здесь как будто обломок какой-то мифологической истории, в которой лебедь была женщина. Это можно заключить из того, что в великорусских былинах есть личность женского пола, называемая «лебедь белая»; ее древняя история распалась на совершенно противоположные и несходные образы, дошедшие до нас в былинах: по одним вариантам, эта лебедь белая – верная и любимая супруга любящего ее богатыря, по другим – она коварная предательница того же богатыря, который является уже грязным пьяницею.

В одной козацкой песне с криком лебеди на море сопоставляется грусть черноморцев, потерявших своих коней.

 
Ой, плавала лебидонька на синему мори,
Ой, там пасли чорноморци в чистим поли кони;
Ой, крикнула лебидонька, море перепливши,
Заплакали чорноморци, кони погубивши.
 

Лебеди иногда являются в песнях вместе с гусями и даже как бы одною птицею под двойным названием во множественном числе – гуси-лебеди. Таким образом, в свадебных песнях поется, что гуси-лебеди, означающие здесь свадебных гостей, зовут невесту на посад. Очень замечательна одна галицкая колядка, в которой гуси-лебеди изображаются сидящими на дереве и видящими с него то, что творится в чистом поле и на синем море. Они видят: плывет корабль, в нем красавица девица; она обращается к какому-то молодцу и просит взять ее с корабля, обещая награду от братьев, которых у нее семьдесят, а из них трое родных.

 
А в лиску, в лиску, на жовтим писку,
Росте деревце тонко, високо,
Тонко, високо, в коринь глубоко,
В коринь глубоко, листом широко.
На тим деревци гуси-лебеди
Ой, сидят же вни, далеко видять,
Ой, видят жи вни чистое поле,
Чистое поле, синее море;
На синим мори корабель пливе,
А в тим корабли кгречна панночка,
Кгречна панночка, та й Марусенька,
Обзиваеся до паниченька,
До паниченька, поновиченька:
«Ой, паниченьку, поновиченьку!
Ой, возьми мене та з кораблика,
Бо е у мене симдесят братив,
Симдесят братив, а три ридненьки,
Ой, держать мини та парть велику,
А як мня возьмет, все тото дадут».
 

Образ непонятный, и так как он является в колядках, то, вероятно, он древний и, может быть, обломок какого-то мифологического представления.