Текст книги "Русское язычество. Мифология славян"

 
Чорни брови маю, та й не оженюся;
Хиба пиду до риченьки – та й утоплюся.
 

Есть в песнях разные рассказы о невольном утоплении. Такова очень распространенная песня об утонувшем молодце, после которого плавает платок; видит это девица, ломает руки и просит рыбаков вытянуть утонувшего молодца, чтоб посмотреть на него, обещая им за то и деньги и меду.

 
Втонув, втонув козаченько, лишь хусточка плавле,
Ходить дивча по берегу, били ручки ламле.
Ой, нате вам, рибалочки, та пивзолотого,
Та витянить козаченька та хочь неживого.
Ой, нате вам, рибалочки, меду пивбарильця,
Та витянить козаченька та хоч подивиться.
 

Эта песня разбилась на разные варианты, смешалась с другими песнями, но, в сущности, она есть песня о Василе, превратившемся по смерти в цветок василек. В другой песне, весенней, бесспорно глубоко древней, описывается, как девица пускает на воду венок из винограда, приговаривая: «Кто этот венок поймает, тот меня возьмет». Молодец бросается ловить венок и тонет, приказывая своему коню не говорить, что он утонул, а сказать, что он женился, взял себе женище – чистое водище, собирал себе в сваты морских раков, а в свахи – щук; рыбьи языки были у него музыкою, а венчал его вместо попа желтый песок.

 
По саду хожу, виноград сажу,
А посадивши та й поливаю,
А поливаючи та й нащипаю,
А нащипавши, виночок зовью,
Виночок зовью, на воду пущу.
Хто винок пиймае, той мене визьме!
Обизвавсь молодець на сивим кони:
«Я винка пиймаю и тебе возьму!»
Ступив ногою – по пояс в води,
Ступив ногою – та й з головою.
«Ой, бижи, коню, з сидлом до дому,
Не кажи, коню, що я вбився,
А кажи, коню, що я женився,
А взяв жонухну чисту водухну,
Збирав я свати – из моря раки,
Збирав свашечки – з моря щучечки,
Мини музики – рибини язики,
Мини попочок – жовтий писочок.
 

Есть также песня о том, как тонет чумак в синем море, мать хочет спасти его и не может.

 
Та не найшов счастя доли, найшов сине море,
Ой, як зийшов серед моря, тай став потопати,
Червоною хустиною на берег махати;
Нихто того чумаченька не йде рятовати,
Тильки иде рятовати ридненькая мати.
Изострила рибалочок, та й стала прохати:
«Рибалочки молоди, чинить мою волю,
Ой, роскиньте тонкий невид по синему морю!»
Рибалочки молодии воленьку вводили,
Роскинули тонкий невид – сина уловили.
Тягнуть сина до бережка – вода з рота льеться,
Его мати старенькая в сиру землю бьеться.
 

Потонуть вообще – образ всякой погибели. В этом смысле несчастие описывается иносказательно потоплением доли обыкновенно в море, и несчастная дочь просит у матери пустить ее купаться в море, нырять и искать своей доли.

 
Потопае моя доля у синему мори!
Пусти мене, моя мати, на море купаться,
Буду плавать, пуринати, доленьки шукати.
 

Есть образ, любимый народною поэзиею и повторяемый во многих видах: что девица утопает и приглашает отца, мать, братьев, сестер спасать ее; они не идут, а ее милый бросается к ней на помощь.

 
За рученьку схопив,
З Дунаечку вихопив.
 

В числе образов, в которых является в песнях вода, довольно частый – челнок, наполненный водою; он вообще символ полноты чувств, например: «Плывет челнок, полон воды, и качается; сидит молодец близ девицы и выспрашивает ее».

 
Пливе човен, води повен, та й ся вихилюе;
Сидить хлопець коло панни, та й ся випитуе.
 

Или: «Плывет челнок, полон воды, плывет и весло; зачем, душа моя, ты меня так не любишь, как я тебя?»

 
Пливе човен, води повен, пливе и весельце;
Чом ти мене так не любишь, як я тебе, сердце.
 

Или: «Плывет челнок, полон воды – как бы он не перевернулся; пошел мой милый в путь – как бы он скоро не вернулся».

 
Пливе човен, води повен – колиб не схитнувся;
Пишов милый у дорогу – колиб не вернувся!
 

В последнем примере девица сравнивает с челноком, наполненным водою, своего милого, думая, что он так ее любит, что не станет долго странствовать и вернется домой, соскучившись о ней.

Из видов естественного собрания вод в песнях встречаются чаще криница, река и море. Озеро и пруд редки.

Криница – значит вообще ключ, источник; но специальное значение этого слова остается за таким ключом, который обделан в сруб и отличается от колодца (колодязь) тем, что края сруба почти наравне с землею и воду можно доставать не посредством машины, называемой журавлем, как из колодца, а черпая прямо ведром. Впрочем, в песнях «колодязь» нередко смешивается с криницею.

Мы знаем, что источники и колодцы в язычестве имели религиозное значение: им приносили жертвы. Поэтому едва ли мы ошибемся, если будем видеть остатки мифологических представлений в той колядке, в которой из слез св. Николы образуется вода. Выше мы приводили ее по одному варианту: там из слез образовалось озеро. В другом варианте из тех же слез происходит криница, а из криницы – богородица.

 
Головку склонив, слизоньку зронив.
А з той слизоньки ясна криниця,
А з тей кринички богородичка.
 

Эту богородицу ничто не дозволяет нам считать христианскою; вероятно, это существо языческое, олицетворенная криница, богиня, нимфа, впоследствии принявшая христианское имя. Копание криницы – образ ухаживания за девицею, приготовления к сватовству и самого сватовства.

 
Не копавши криниченьку водици, не пити;
Не сватавши дивчиноньки, из нею не жити.
 

Или:

 
Викопаю криниченьку в зеленим саду,
Чи не пиде дивчинонька рано по воду.
Пришла моя дивчинонька ранише у сих,
Та набрала ведерочка повнише усих.
Просив в ней ведеречка – вона не дала;
Бодай тебе, дивчинонько, журба обняла.
 

У криницы – место первой любви и вообще любовных свиданий. Молодец вспоминает, что у полевой криницы девица пленила его сердце.

 
Ой, у поли криниченька,
Там холодна водиченька;
Там дивчина воду брала,
Мое сердце завязала.
 

Особенно любимый народною поэзиею образ: козак поит коня, а девица берет воду – тут между ними происходит разговор.

 
Ой, з-за гори туча вихожае,
А з другой дожчик накрапае,
А в криници вода прибувае,
Там козак коня наповае,
Молода дивчина воду пидливае,
Козак до дивчини стиха промовляе.
Бо вин ии сватити мае.
 

Козак просит девицу напоить коня из криницы, а скромная девица отвечает, что она еще не принадлежит ему, чтоб поить его коня.

 
Козаченьку мий, ще я не твоя,
Щоб я тоби наповала коника з видра.
 

В другой песне козак, встречаясь с девицею у криницы, заметил, что она боса; хочет купить ей черевички, а девица говорит, что у ней есть отец и мать – они ей купят.

 
Ой, у поли верба – холодна вода,
Там дивчина чорнявая водицю брала.
Дивка од води, козак до води:
«Постий, дивко чорнявая, дай коню води!
Не могу я встать, трава, роса».
Дивка боса, ниженьки болять.
«Коли моя дивка будеть, черевички куплю». —
«Не купуй ти мини, купи сам соби,
Есть у мене отець-мати, куплять и вони».
 

Девица близ криницы приглашает козака в дом своих родителей.

 
Ой, у поли криниченька на чотири зводи,
Там козаки наповали вороний кони.
Там дивчина воду брала, руту пидливала,
Молодого козаченька у гости прохала:
«Есть у мене отець-мати – будуть шановати;
Медом вином козаченька будуть частовати».
 

У криницы стоит девица, ожидая своего милого.

 
Ой, у поли криниченька – видно дно;
Чомусь мого миленького не видно?
Ой, стояла при криници цилий день,
Не видала миленького вже тиждень.
 

Когда же придется ей слишком застояться со своим милым у криницы, милый научает ее, как отолгаться перед матерью, когда ее станет расспрашивать, где она так долго была: «Налетели серые гуси, возмутили воду в кринице, а я молода постояла, пока вода стала светлою».

 
Налетили сири гуси,
У криници воду зколотили,
А я молода постояла,
Пока водиця свитла стала.
 

Песня хочет выразить, что за молодца хотят выйти замуж вдова и девица, а мать молодца желает, чтобы сын ее женился на девице, а никак не на вдове; это выражается в таких образах: и вдова и девица ходят к источнику близ дома молодца, и молодец говорит вдове, чтоб она не ходила, потому что мать его не любит этого, не сделает сруба для криницы, не оплетет ее барвинком, не обметет васильком (символизм этих растений см. ниже в отделе о растениях); но девице он говорит совсем противоположное.

 
Ой, на гори новий дим,
Там рублена криниця
И холодна водиця;
Та внадилась удова ходити,
Молодого Петруся любити.
Обизветься Петрусь молоденький:
«Не ходи, вдово, по воду;
Моя матинка сёго не любить,
И криниченьки не зрубить,
И барвиночком не оплете,
И василечком не обмете».
Ой, на гори новый дим,
Там рублена криниця,
И холодна водиця,
Та внадилась дивчина ходити,
Молодого Петруся любити.
Обизветься молодий Петрусь:
«Ой, ходи дивчино, по воду,
Моя матинка сее любить,
И криниченьку зрубить,
И барвиночком оплете,
И василечком обмете».
 

Полный воды колодец – символ отдачи девицы в замужество. Мать, почерпая из колодца воду, сожалеет о предстоящей разлуке с дочерью:

 
Ой, у городи стояв колодязь,
Стояв колодязь, повен воды.
Ой, вийде мати теи води брати,
Та з новенькими ведерками,
И тих повненьких не набрала,
Та слизоньками доливала:
«Ой, годувала дочку не год не два.
Та згодувавши – людям слуга,
Батеньку й матинци на вик туга».
 

(О печальном образе замерзшей криницы см. выше о снеге.)

Криница между дорогами – символ сиротства и беспомощности. Подобно тому, как из криницы, находящейся близ дорог, кто хочет, тот и пьет воду, так над сиротой всякий, кто захочет, тот и ругается.

 
Ой, так миии добре промиж ворогами,
Як той криниченьци промиж дорогами;
Хто ииде, хто йде – водици напьеться,
З мене молодой хто схоче смиеться.
 

Колодец в песнях – место сокрытия девичьих преступлений. Есть общераспространенная песня о ковалевой дочери Катерине, утопившей своего ребенка в колодце (см. выше о ветре).

Река часто называется Дунаем в смысле нарицательного имени большой реки и вообще носит эпитеты тихой или быстрой. Маленькая река – ричка – почти всегда «быстрая».

То мифологическое представление об образовании из слез св. Николая воды, которое, по одним вариантам, относится к озеру, по другим к кринице, применяется также и к реке; здесь роняет слезу не св. Николай и не св. Петр-ангел. По этой реке плывет корабль, на котором сидит молодец, читающий книгу и пишущий письма. «Кто научил тебя читать книгу и писать письма?» – такой вопрос ему задается. Он отвечает: «Меня научила мать родная, купая меня в кудрявом пиве (по другому варианту – в кудрявой мяте)».

 
А в бору, в бору волохи гудуть,
Волохи гудуть, церковь будують,
З трома верхами, з трома викнами.
В перше виконце – вдарило сонце,
В друге виконце – ясний мисячок,
В третье виконце – анголь линув.
Анголь линув, слизоньку зронив,
А з тоя слези бижить риченька,
На тий риченьци пливе корабель,
На тим корабли молодий козак.
В книжку читае, листоньки пише.
Хто тебе навчив книжку читати,
Книжку читати, листи писати?
Навчила мене ридная мати,
В кудрявим пиви купаючи,
В дорогу крамнину сповиваючи.
 

Быть может, это какой-то мифологический изобретатель письмен, так как у языческих славян существовали, по свидетельству монаха Храбра, какие-то черты и резы, которыми они передавали свои мысли до некоторой степени; но, быть может, этот образ молодца на корабле есть не более как способ величания молодца, которому колядуют. Но этот образ, составляя сам по себе предмет особой колядки, является в другой колядке с солнцем, месяцем и происхождением реки из слезы. Пусть этот вопрос решат ученые, более и специальнее нас занимающиеся мифологиею.

В другой песне, также колядной, Дунай истекает из крови замученного Христа.

 
Колись то було из предка вика,
Коли жидова Христа мучила,
Шинови шпильки за ногти гнала,
З пальця-мизинця кривця капала,
Де кривця капне, там Дунай стане.
 

Вероятно, здесь именем Христа, как часто бывало, заменилось другое, мифическое имя, и самый этот образ состоит в связи с происхождением Дуная из крови в великорусских песнях. В одной белорусской песне мы встретили также черты, указывающие на превращение в Дунай человеческого существа: «Суди, Боже, дождать весны! Поеду, разгонюсь, превращусь в Дунай». Молодая вдова брала воду из Дуная, разговаривала с Дунаем: «Дунай, Дунайчик! Не тяжело ли тебе плескать в луга, обмывать белый камень, разрывать желтый песок?» Потом следует обращение ко вдове как бы от Дуная. Такой оборот напоминает разговор князя Игоря с Донцом в «Слове о полку Игореве». В одной старой думе, сообщенной нам почтенным профессором Дерптского университета А. А. Котляревским, изображается разговор Днепра Словуты (Днепре Словутицю – «Слово о полку Игоря») с Дунаем: здесь Дунай уже имя собственное. Днепр спрашивает Дуная: «Что это я своих Козаков не видал? Или твое Дунайское гирло их пожрало, или твоя Дунайская вода моих Козаков забрала? – Промолвил тихий Дунай: «Днепр, батюшка Словута, сам я себе думаю и гадаю, что детей своих у себя не вижу; уже четверть года – три месяца – проходит, как твоих детей у меня нет. Не мое Дунайское гирло их пожрало, не моя Дунайская вода твоих детей забрала, – турки их не перестреляли, не изрубили, не отослали в Царьград. Все мои цветы луговые и низовые поблекли, не видя твоих Козаков».

 
Питаеться Днипро тихого Дуная:
Тихий Дунаю, що я своих козакив не видаю?
Чи твое Дунайскее гирло моих козакив пожерло,
Чи твоя, Дунай, вода моих козакив забрала?
Промовить тихий Дунай до Днипра Словути:
Днипре, батько Словуто! сам я соби думаю-гадаю,
Що твоих козакив у себе не видаю;
Уже чверть рока – три мисяци вибивае,
Як твоих козакив у мене немае;
Не мое Дунайске гирло твоих козакив пожерло,
Не моя Дунай-вода твоих козакив забрала,
Их турки не порубали, не постриляли,
До города Царьграда в полон не забрали.
Вси мои квити луговии й низовий понидили,
Що твоих козакив у себе не видили.
 

Далее рассказывается о том, что козаки разоряли огнем и мечом бусурманские города, набирали вдоволь добычи и возвращались до реки (?) Хортицы, там переправлялись, прибывали к стародавней Сече и в Сече делили добычу, пили мед и водку, просили Господа Бога за весь мир. Это рассказывается как бы по свидетельству низовых рек, названных помощницами Днепра.

 
Котории козаки черкеским полем гуляли,
Рики низовий, помошници Днипровии, добре знали.
 

Подобное же выражение о реках – помощницах Днепра встречается в думе о Ганже Андыбере, где реки, помощницы Днепра, означают Козаков гетмана.

 
Ой рики, каже, ви, рики низовий,
Помощници Днипровии,
Або мини помочи дайте,
Або мене з собою визьмите!
 

Есть еще иное представление о Дунае: в одной из колядок он истекает из божьих слез и об этом говорят между собою месяц и звездочка.

 
Ишов, перейшов мисяць по небу,
Та й зостричався з ясною зорею.
Зирнице-сестрице, ходимо вкупи,
Ходимо вкупи Бога шукати,
Найти нам Бога в пана господаря,
На стил схилився, слизоньку зронив,
Де слиза капне, там Дунай стане.
 

Разлив реки сопоставляется с разгулом любви…

 
И на той бочок,
И на сей бочок
Рика розлилася;
Стоить дивка з парубком,
Та ще й обнялася.
 

Но вообще в малорусской песенности река приходится чаще всего в значении препятствия. Перейти или даже перескочить реку – значит преодолеть препятствия. Молодец, разлученный с возлюбленной, которая в его отсутствие вышла замуж за другого, изображает свои чувства таким образом: он хотел бы поехать на другой берег реки, где находится его милая, но она ему говорит, что достаточно посмотреть на нее издали; ведь говорила она ему, когда стояли они вместе под навесом: не ходить бы ему в Крым за солью, а то застанет ее под убором замужней женщины.

 
Колиб мини новий човен, та й новее ще веселечко,
Сив би поихав на той бережечок, де дивчина, мое
сердечко.
На що тоби новий човен и новее ще веселечко?
Стань, подивись здалека на мене, козаченько, мое
сердечко.
Чи я ж тоби не казала, як стояли пид повиткою,
Не ходить було у Крим по силь – то застанет пид
намиткою.
 

Подобно тому молодец, который не может прийти ночью к своей милой на свидание, воображает перед собою Дунай: нет ни челна, ни весла, нет ему возможности добраться до своей цели.

 
Пробиваю край Дунаю,
Я за тебе все думаю,
Коби човен и веселце,
Ночовал бих у тя сердце.
А ни човна, ни повода,
Мушу ночувати дома.
 

Молодец приглашает девицу подать ему руку через реку:

 
Через риченьку, через биструю.
Подай рученьку, подай другую…
 

Или:

 
Ой, там за ричкою ходить молоденька.
«Через ричку подай ручку дивчино миленька!» —
«Ой, рада б я, мии миленький, обидви подати,
Сидить в хати пид виконцем ридненькая мати», —
 

то есть разрушить ту преграду, которая поставляется между молодежью обоего пола, или же идти к нему вброд через реку:

 
«Нема броду, нема лёду, нема переходу,
Коли мене вирне любиш – бреди через воду!» —
«Перебрела дви риченьки, половину ставу:
Не вводь мене, козаченько, в великую славу», —
 

что уже значит предаться ему, несмотря ни на что. Со своей стороны молодец бредет через реку к своей милой:

 
Нема лёду, нема броду, нема переходу,
А Василько до Оксани бреде через воду, —
 

и в таких-то случаях является образ зажженной свечи, которою девица должна освещать путь своему милому.

 
Ой, засвити, дивчинонько, восковую свичку,
Нехай же я перебреду сю биструю ричку.
 

Или:

 
Ой, зсучу я яру свичку, та й пошлю на ричку;
Буде мому миленькому видно на всю ничку.
 

Девица хочет сказать, что она во что бы то ни стало хочет выйти замуж за своего милого, и выражает эту мысль образом перескакивания через реку:

 
Тече ричка невеличка, схочу – перескочу;
Оддай мене, моя мати, за кого я схочу!
 

А в одной галицкой песне с трудностью полюбить старика сопоставляется трудность перескочить реку.

 
Колиб ричка не величка – я б перескочила,
Колиб милий не сивенький – я б его любила!
 

Решительное расторжение любовной связи также выражается образом перескакивания через реку.

 
Перескочу бистру ричку, а ни доторкнуся,
Перестану тя любити, а ни подивлюся.
 

Разлука с родными и близкими также вызывает образ перехода через реку: «Хоть по шею в воду, лишь бы к своим родным; хоть и обмокну, да у своих родных обсохну – все-таки с своими родными побеседую».

 
Хоч по шию в воду, та до свого роду,
Хоча обмочуся, в роду обсушуся,
Таки с своим родом та наговорюся.
 

Эта же мысль выражается целым рассказом. Женщина, грустя в чужой стороне, недовольная и своим замужеством, порывается к родным и воображает себе, что приглашает перевозчиков перевезти ее; перевозчики не дослышали, и она сама садится в челнок, отпихивает его от берега и плывет к своим родным. С берега замечает ее мать и зовет к себе.

 
Сама я, сама як билина в поли:
Не дав мини Господь Бог ни счастя, ни доли —
Ни счастя, ни доли, ни дружини по любови.
Ой, пиду я молодая, до броду по воду.
Перевизчики! Перевизить до роду!
Перевизчики де-сь то не почули.
Сила соби в човничок, од берега одпихнула,
Оглянулась назад себе, та в долони плеснула.
Нихто не почуе, тильки ридная мати,
Одчиняе кватироньку: «Ходи, доню, до хати.
Бреди, бреди, моя доню, холодною рикою,
Ходи, доню, до хати, поговори зо мною!»
 

Подобно тому сирота-молодец, находясь на чужбине, изображает свое горькое житье так, как будто ему велят плыть через Дунай, и он в раздумье: плыть ли ему или утопиться.

 
Горе мини на чужини – зовуть мене заволокою,
Велять мини Дунай плисти, Дунай ричку та глибокую.
Чи мини плисти, чи мини брести, чи мини в ней
утопитися,
Бидна моя та головонько, ни до кого прихилитися!
 

Река – путь в чужую сторону и с тем вместе как бы виновница сиротства в чужой стороне. Молодец проклинает ту реку, которая занесла его в чужой край и разлучила с родными.

 
Бодай тая ричка куширом заросла,
Що вона мене молодого в чужий край занесла!
Бодай тая ричка риби не вплодила;
Що вона мене молодого з родом розлучила!
 

Сообразно с этим представлением река Дунай – символ отдаленности. Молодец, находясь в разлуке с девицею, спрашивает ее: где она находится? И затем следует ответ от девицы: «Я нахожусь близ Дуная, вспоминаю о тебе, душа моя». Муж, которому жена опротивела, хочет спровадить ее далеко от себя и выражает эту мысль таким образом, что он сажает свою немилую жену на корабль и пускает ее по Дунаю.

 
Та купив чумак корабель новий,
Корабель новий, ще веселечко;
Посадив милу у корабличок,
Одпихнув ии та од бережка.
Корабель плыве, аж Дунай реве,
А мила сидить, як свича горить.
 

В запорожской песне плач кошевого атамана о разрушении Сечи сравнивается с рекою, которая подмывает утес, – этим выражается глубина печали.

 
Тече ричка невеличка, пидмивае кручи;
Ой, заплакав пан кошовий до царици йдучи.
 

Море – хотя в настоящее время предмет малознакомый большей части малорусского народа по местам его жительства, но в старину оно, как и поле, было поприщем козацкого удальства. Козак любил море и вспоминал о нем, уже перестав быть участником геройской славы отцов своих.

 
Гуляли ми на поли и на мори,
А тепер зосталися боси и голи.
 

В разряде былевых дум есть несколько специально освященных козацкими подвигами на море. В одной из них – об Алексее Поповиче – море представляется живым существом; кошевой велит ему исповедовать грехи и одному из Козаков, за кем больше грехов, броситься в море для утоления его гнева.

 
Сповидайтеся, панове,
Черному морю
И мини отаману кошовому.
В Чорнее море впадите,
Виська козацького не губите!
 

По одному из вариантов этой думы, сознавшемуся в грехах своих он приказывает разрубить мизинец и спустить в море крови, и море, умилостивленное этою кровью, успокаивается.

 
Добре ви дбайте,
Олексия Поповича на чердак виводите,
Правой руки пальця мизинця урубайте,
Християнськои крови в Чорнее море впускайте.
Як буде Чорнее море кров християнску пожирати,
То буде на Чорному мори супротивна валечная
хвиля утихати.
Тоди козаки добре дбали,
Олексия Поповича на чердак виводили,
Правое руки пальця мизинця урубали,
Християнськои крови в Чорнее море впускали.
Стало Чорнее море кров християнскои пожирати,
Стала на Чорним мори супротивная валечная хвиля
утихати.
 

Здесь, вероятно, остаток языческого мировоззрения, напоминающий те человеческие жертвы, которые совершали древние южноруссы в своих морских походах для спасения себя от морских бурь.

К веснянкам есть припев: «Играй, море, играй, синее».

 
Грай, море, грай, синье!
 

Или:

 
Грай, море; свити, зоре! —
 

и это заставляет предполагать, что в древности почитание моря входило в весенний культ Лады. Тот же припев встречается и в другого рода песнях.

 
Грай, море, грай, синье,
Чорне море, добре море…
 

В песнях вообще море, являясь с признаками, общими воде, чаще всего имеет мрачное значение. Даже играние моря сопровождает грустные события, например, рано в воскресенье играло синее море, а мать отправляла дочь в далекий путь:

 
В недилю рано синье море грало;
Виряжала мати дочку в чужу стороночку,
В чужу стороночку, в далеку дорогу.
 

Или, как поется в свадебной песне, играло море, а девица тонула.

 
В недилю рано синье море грало,
Настусенька потопала.
 

Несчастная дочь просит у матери позволить ей купаться в море – искать утраченной доли.

 
Пусти мене, моя мати, на море купаться;
Буду плавать, пуринати, доленьки шукати.
 

Мать над синим морем плачет о погибшем сыне.

 
Ой, при мори, при синьему,
Плаче мати по синови.
 

Козак сидит над морем и жалуется на свою долю: чужие люди ничего не делают и хорошо живут, а он работает, старается и у него нет ничего; доля из-за моря отвечает ему, что виновата не доля, а его воля.

 
Тай сив над водою, проклинав долю:
Доле моя, доле, чом ти не такая,
Чом ти не такая, як доля чужая?..
Обизвалась доля по тим боци моря:
«Козаче-бурлаче, дурний розум маеш,
Що ти свою долю марно проклинаеш,
Та невинна доля, винна твоя воля».
 

В другой песне также козак тяжело плачет над морем.

 
Сидить козак биля моря,
Та й тяженько плаче.
 

В иной песне молодец сидит на камне, стоящем на синем море, играет на сопилке и грустит о своем одиночестве.

 
На синим мори каминь мармуровий,
На ним сидить хлопець чорнобровий,
Сидить соби, в сопилочку грае;
Тяжко ему на серденьку, що дружиноньки немае.
 

Видя летящего орла над морем, козак грустит о своем сиротстве в чужой стороне.

 
Летив орел по над морем, та й летючи крикнув:
«Тяжко жити на чужини, бо я не привикнув».
Летив орел по над морем: «Ой, дай, море, пита!
Ой як тяжко сиротини на чужини жити».
 

Птицы на море – образ нередкий и всегда почти печальный:

 
Ой над морем та билий каминь,
Там козак з орлом гадае, —
 

потому что здесь играет роль море: без него птицы эти не составляют в народной поэзии печального символа. Иногда образом птиц на море начинаются песни: так, сокол с орлом купаются на море, сокол расспрашивает орла, а орел рассказывает ему, что где-то в поле стоит шатер и там лежит убитый козак:

 
Ой на мори, на синему,
Сокил з орлом купаеться,
Сокил орла питаеться:
«Чи не був орле на чужий сторони?» —
«Ой, у поли та намит стоить,
А там козак убит лежить».
 

Или «плавали лебеди на море синем – заплакали черноморцы о своем горе».

 
Ой, плавали лебедоньки на синему мори,
Заплакали черноморци об своему гори.
 

В свадебных песнях соколы купались на море, пили воду и полетели на сговор, где разлучают невесту с родителями.

 
Ой, на мори, на камини
Два соколи воду пили,
Знялись вони, политили
До Маруси на заручини,
Де Марусю розлучають
Из батеньком и з ненькою.
 

В другой песне эти соколы заменены ангелами на море: образ все-таки печальный, потому что главным образом идет дело о разлуке.

 
Ой, на мори, на камени
Там стояли два анголи.
 

Трудность переплыть море служит сравнением трудности перенести горе.

 
Ой, як тяжко плисти море,
Ой, так тяжко знести горе.
Ой, зийду я на гороньку —
Синье море грае;
Ой, рад би я утопитись —
Море не приймае.
Прийми мене, сине море,
Бо й так мини горе.
 

Утопление в море имеет ту особенность, что море не принимает желающего утопиться. Замечательно, что такого оборота нет там, где говорится об утоплении в реке. В этом случае море принимается в смысле смерти. Вообще, это выражение равносильно выражению «земля не принимает». Тут слышится древняя связь моря со смертью, выражающаяся резко в образе Морены – богини смерти и воды. В купальской песне смерть посылается на море. В древности море было общим кладбищем: самый древний способ погребения был пускание мертвеца на лодке по воде. Дно моря – символ погибели; несчастный, не ожидая себе облегчения, говорит, что его доля утонула и находится на дне моря. И в думе об Алексее Поповиче, о которой мы упоминали выше, выражение «молитва вынимает душу изо дна моря» значит вообще, что молитва спасает от крайней погибели. Отсюда и рекрутский набор, который всегда ненавидел народ, вызывает сближение с морем: создается образ, что по морю плывет корабль, на котором сидят молодцы, едят, пьют и советуются между собою, кого отдавать в рекруты.

 
Ой, по морю, по синему морю
Там плавало суденце, малёване денце,
А у тому суденцю пятьдесят молодцив,
Вони пьють, идять, соби раду радять,
Кого в некрути взять.