Текст книги "Русское язычество. Мифология славян"

Папоротник – папороть – встречается в одной песне, где, по одному варианту, девочка-жидовочка, по другому – русалочка загадывает три загадки: что горит без пламени, что растет без корня и что цветет без цвету?

 
Ой, що горить без полонья?
Ой, що росте без кориня,
А що цвите без всякого цвиту?
(По галицкому варианту:)
А що ми квитне без синего цвиту?
Горить золото без полонья,
Росте каминь без корине,
Цвите напороть без цвиту.
 

Так отгадывается эта загадка: без пламени горит золото, без корня растет камень, без цвета цветет папоротник. По тому варианту, где загадывает девочка-жидовочка (дивчя-жидивчя), козак отгадывает, по другому девица не отгадала и русалочка защекотала ее.

 
Дивчинонька загадочки не видгадала,
Русалочка ии залоскотала.
 

Хотя этот образ состоит в связи с известным суеверием о цветении папоротника в ночь на Ивана Купала, в отношении поэтической символики он остается для нас неясным.

О царь-зильле (Delphinium elatum) одна песня говорит, что оно растет в глубокой долине, на высокой могиле и над ним кукует кукушка. Оставшись одно после того, как вся трава скошена и дуброва вся опустошена, оно просит девицу обмолотъ ее, но девица не смеет, потому что у ворот стоит немилый и держит палки, которыми грозит бить ее по плечам.

 
Уся травиця покошена,
И диброва спустошена.
Зосталось царь-зильлячко.
«Обполи мене, моя дивочко!» —
«Ой, рада б я обполоти,
Та стоить нелюб у ворот,
Держить кии тоненький
На мои плечи биленький».
 

Образ совершенно непонятный. Из другой песни можно заключить, что этому зелью приписывали какую-то целительную силу. Голубка говорит голубю, что не может вымолвить словечка: сердце у ней обкипело кровью. «Я достану царь-зелья, – говорит голубь, – попарю твое сердце». – «Не поможет царь-зильля – разве Бог один поможет».

 
«Ой, голубонько сивий,
Словця не промовлю:
Обкипило сердце
Чорвоною кровью». —
«Ой, голубонько сива,
Царь-зильля достану,
Серденько попарю!» —
«Ой, голубонько сивий,
Царь-зильля не поможем,
Хиба нам поможе
Та наш милый Боже!»
 

Сон-трава (anemone pulsatilla) встречается в одной только песне, которую наши этнографы отнесли к гетману Ивану Свирговскому. Хотя начальные два стиха этой песни:

 
Плакала стара баба Грициха,
Мов перепелиха, мой перепелиха, —
 

очевидно выдуманы, но дальнейшие могут быть народными, по крайней мере мы не имеем основания положительно отвергать их народность.

 
Молода сестра сонь-траву рвала,
Старую питала, старую питала:
«Чи той сон-трава козацькая сила?
Чи той сон-трава козацькая могила?» —
 

 
«Ой, той сон-трава голубонько зростився у поли,
Та пиймала ту траву недоля та дала моий дони.
Ой, доню моя, доню, годи сумовати,
Що нашого молодого Ивана в могили шукати».
 

Сестра рвала сон-траву и спрашивала старуху, что значит этот сон-трава – козацкую ли силу или козацкую могилу? Ответ на это таков: «Этот сон-трава вырос в поле, поймала эту траву недоля и дала моей дочери. Полно тосковать, моя дочь: уже наш Иван теперь в могиле». По-видимому, эта песня имеет связь с поверьем, существующим, по свидетельству Маркевича и Сахарова (укр. мелодии и русск. чернокн. 43), в Украине и Великой Руси, о том, что, положив сон-траву под подушки, можно увидеть и узнать во сне тайну, которую пожелают. Но, приводя эту песню, мы все-таки принуждены отнести ее к разряду таких, о народности которых может возбуждаться до известной степени сомнение, о чем скажем после. Трой-зильля упоминается в песне, которой содержание таково:

 
Марисенька на дгижку (по др. варианту: во полози)
лежала,
Чорним шовком головку связала;
Наихали три козаки з повку,
Розвязали Маруси головку.
Один каже: «Я Марусю люблю».
Другой каже: «Я Марусю возьму».
Третий каже: «На шлюбоньку стану».
«Ой, хто мини трой-зильля (по волынск. варианту:
трех-зильля) достане,
Той зо мною на шлюбоньку стане».
Обизвався козак молоденький:
«Есть у мене три кони на стани:
Перший коник як голуб сивенький,
Другий коник як лебедь биленький.
Одним конем море перепливу,
Другим конем поле перейду,
Третим конем трой-зильля достану».
Ой, став козак трой-зильля копати,
Стала над ним зозуля ковати:
«Кидай, кидай трой-зильля копати,
Иди Марусю з весильля стричати».
Иде козак поле и другое,
А на третье та став зворочати,
Став Марусю з весильля стричати.
 

Маруся заболела, обвязала черным шелком голову. Приехали трое козаков, один говорит: «Я Марусю люблю»; другой говорит: «Я Марусю люблю»; третий: «Я с Марусей обвенчаюсь». Маруся сказала: «Кто мне достанет трой-зильля, тот со мною обвенчается». Откликнулся молодой козак: «У меня три коня в конюшне: первый – сиз, как голубь, другой черен, как галка, третий бел, как лебедь. На первом коне переплыву море, на другом перееду поле, а на третьем достану трой-зильля». Вот стал козак копать трой-зильля, стала над ним куковать кукушка: «Перестань копать трой-зильля, иди встретить Марусю, она идет с своей свадьбы!» Едет козак по полю, едет и по другому; как стал он сворачивать на третье поле, встречает Марусю – она идет с своей свадьбы! «На то меня мать родила, – говорит Маруся, – чтоб я дурачила козака».

 
Ой, на тее та мати родила,
Щоб дивчина козака дурила?..
 

По другому варианту, козак снял с Маруси голову и сказал: «Вот тебе, Маруся, свадьба, не посылай козака за зельем!»

 
Ой, став козак шаблю витягати,
Став Маруси головку здиймати,
Ой, у поли макивка бринила,
То Маруси головка злетила.
Ой, у поли макивка зацвила,
То Маруси головка загнила.
«Оттож тоби, Марусю, трой-зильля,
Не починай без мене весильля!»
 

Трой-зильля – растение совершенно баснословное и едва ли не напрасно было бы искать в ботанике этого растения.

Божье дерево – Биж дерево (Artemisia abrotatjum) упоминается только в галицкой колядке (хотя Божье дерево собственно кустарник, но мы помещаем его здесь так, как оно упоминается раз с травянистыми растениями. – Прим.); оно должно вырасти вместе с мятою и барвинком из посеянного пепла трех девиц, убитых мачехою за то, что не устерегли от пташек золотой ряски на коноплях.

 
Посияла ленку за загуменку,
Ленок ся не вродив лен конопельки.
На тих конопельках золота ряса.
Обдзюбають ю дрибни пташкове.
Оганяли ей три сиритойки:
«Ште, ге, ге, ге! Дрибни пташкове,
Не обдзюбайте золоту рясу:
Эй бо ми маме люту мачиху,
Она нас спалить на дрибний попелець,
Она нас посие в загородойци,
Та з нас ся вродить трояке зильля:
Перше зилейко – биждеревочок,
Друге зилейко – крутая мята,
Третье зилейко – зелений барвинок,
Биждеревочок – дивкам до кисочок,
Крутая мята – хлопцем на шапята,
Зелений барвинок – дивчатам на винок».
 

Золотая ряска есть фантастическое представление золотых блесток наподобие водяной травы ряски. Что касается до самой этой травы в натуре, то есть водяной ряски, то она иногда встречается в песнях и принадлежит к любовным растениям.

 
Одбивае од берега щука риба ряску;
Утеряла дивчинонька у козака ласку;
А я тую дрибну ряску зберу у запаску,
А ввечери козакови пидийду пид ласку.
 

Золотая ряса встречается еще в другой галицкой же песне, где описывается, что девица стерегла золотую рясу, налетели райские пташки, стряхнули рясу. Девица, пробужденная звуком золотой рясы, собрала ее и понесла к золотых дел мастеру, который должен был делать ей золотую шубу, золотой пояс, серебряный перстень и перловую тканку на голову.

 
А в поли близко дороги, прип.
Божая Мати а все в золоти ходила.
Садок сажений на осторожоний;
А в тим садочку била постилка,
А в тий постелци игречная дива
Ряси стерегла и там заснула,
Райски пташочки рано злинули,
Рано злинули, рясу зшайнули,
Золота ряса дуже звенила,
Дуже звенила, диву збудила,
А дива встала, рясу зибрала,
Зибрала рясу, чом до поясу,
Понесла ж соби до золотника.
А помогай, Биг, золотниченьку,
Золотниченьку, ремесниченьку;
А зроби мини золоту шубу,
А з обризочкив золотий пояс,
А з отрусочкив срибний перстенець,
По тим останку перлову тканку.
А вберу ж я ся в недилю рано,
Перлова тканка головку клонить,
Шолковий пояс лядвоньки ломить,
Золотая шуба слид замитае,
Срибний перстенец пальчики щипле.
 

Жемчужная трава – фантастическое растение, вырастающее из посеянного жемчуга. В песне петровочной поется: «Мы вспашем поле орлами, а засеем жемчугом!»

 
Ой, Петре, Павле, Иване!
Та зоримо поле орлами,
Та засиемо жемчугами.
 

В другой веснянке говорится, что девица умывалась водою, утиралась китайкою, повесила китайку на море, посеяла жемчужину на поле.

 
Ой, лугом, лугом вода иде,
А над тим лужечком стежечка йде;
Ой, тудю й шла молода дивчина,
Та тою водицею вмивалася,
Червоною китайкою втиралася;
Повисила китаечко на мори,
Посияла жемчужину на поли.
 

В галицких колядках жемчужная трава является вместе с золотою рясою. Черная гора не родила ни жита, ни пшеницы, а родила она жемчужную траву, золотую рясу. Гордый молодец пустил коня в жемчужную траву, а сам припал к сырой земле и скоро заснул. Вдруг откуда ни взялись буйные ветры с дождями, зашумели в жемчужной траве, зазвенели в золотой рясе. Гордый молодец пробуждается, седлает коня и говорит: «Конь мой сизый, будь счастлив! Поедем в чистое поле, в темный лесок за черным туром, за крупным зверем».

 
Зачорнилася чорная гора,
Що не зродила жита пшеницю,
Але зродила жемчужну траву,
Жемчужну траву, золоту рясу,
Ихав над нею гордий молодец,
Та пустив коня в жемчужну траву.
Ой, а сам припав, ик сирий земли.
Та скоро припав, так борзо заснув.
Ой, деся взяли буйни витрове,
Буйни витрове шарти дожчове,
Та зашумили в жемчужну траву,
Та зазвенили в золотий ряси.
Гордий молодець в тим прохопився,
Коня сидлае, гадку гадае:
«Коню ж мий, коню сивий, будь ти счастливий.
Пойдемож ми в чистее поле,
В чистее поле та темний лисок
За чорним туром, за грубим звиром».
 

В галицких песнях упоминается растение, называемое билое тило. Девица посеяла это растение, потом, собрав, приложила к своим косам и сказала: «Вот как бы у меня были такие косы, я бы годилась тогда мещанскому сыну».

 
Пишла панночка в чистее поле,
Та посияла билое тило…
Урвала ж соби билое тило.
Та приложила ж его к своим косонькам.
«Коби ж у мене таки косоньки,
Годили ж бим ся мисткому сину,
Мисткому сину к метицев бути».
 

В другой песне, по галицкому варианту, упоминается белый цвит, который должен вырасти из рассеянного по полю пепла молодца, которого отравила сестра но наущению чужеземца, встретившего ее тогда, когда она шла косить траву.

 
Эй, шло дивчя на травичку,
До тихого Дунаечку,
В правий руци серпик несло,
В ливий руци плахту несло.
Стритив ии чужоземец,
Чужоземец-незнаемец.
«Дивча, дивча, зчаруй брата!
Кед ее з нами пийти рада». —
«Як би я го счаровала,
Кед я не маю зильля того». —
«Бьей до саду вишневою,
Там ти найдеш зильля того,
И намочь го во шкляници.
Буде ити братчик з поля:
„Дай ми пити, сестро моя”.
Братчик пие зо шкляници:
«Посмотрь, сестро, на мои дити!
Задзвонили на дзвиници,
А сестрици на граници.
Закуйте мя в билий каминь
Няй не чую дзвонив за ним,
Напальте ж з мя тог попелу,
Тай посийте мя по полю:
Най з мя росте билий квит;
Най то знае цилий свит».
 

Неизвестно, впрочем, есть ли это особое растение, называемое белым цветом, разумеется ли под этим какое-нибудь растение, цветущее белым цветом, не названное здесь по имени, или это белый цветок вообще безотносительно к одному какому-нибудь растению.

Кроме растений с особыми названиями, в народной поэзии является трава в неопределенном значении всяких травянистых растений, преимущественно невысоких (так как для высоких есть другое общее название – бурьян). Трава сопоставляется с различными положениями любви и семейной жизни. Хождение по траве девицы – символический образ счастливой любви: «Хожу по траве и не нахожусь; кого люблю я верно – не налюблюсь».

 
По травици хожу – не нахожуся,
Кого вирне люблю – не налюблюся.
 

Девица, разлюбившая молодца, сожалеет о траве, по которой ходила.

 
Шкода трави мурави, щом по ней ходила;
Шкода мене молоденьки, щоб дурни любила.
 

Трава делается шелковою там, где проезжал милый, и делается гнилою и увядшею там, где проезжал немилый сердцу девицы:

 
Чорвоная калинонька вишче млина стояла,
Що вона видала:
Куди нелюб ихав – там трава гнила,
Куди милий ихав – там трава шовкова,
Куди мий нелюб прихав – там трава зивьяла,
Буди мий миленький поихав,
Ой, туди трава вже щовкова, —
 

а равным образом вянет и чернеет там, где виделись любовники, которые потом разлучились.

 
Ой, пиду я, пиду,
Де з милим стояла;
Там була травка,
Була зелененька,
А тепер вже повъяла.
Ой, пиду я, пиду,
Де з милим сидила;
Там була травка,
Була зелененька —
А теперь почорнила!
 

Рослая зеленая трава сопоставляется с хорошим, а сухая – с дурным состоянием замужней женщины.

 
Ой, у саду при долини трава по колина,
Ой, за добрим чоловиком жинка як калина.
Ой, у саду на горбочку трава жовкние,
Ой, за лихим чоловиком жинка помарние.
 

Увядание травы вообще означает печаль. Девица, которая от печали склоняется на стол, сравнивается с падающею травою:

 
Шовковая трава по полю полягла;
Молодая Марусенька до стола прилягла, —
 

а также мать, тоскующая после отдачи замуж дочери, печалится, словно трава наклоняется и плачет, как трава сохнет.

 
Росла трава, росла, та й похилилася;
Дала мати дочку за миж – та й зажурилася.
Росла трава, росла трава, стала посихати;
Дала мати дочку за миж – тай стала плакати.
 

Покос травы или срывание – образ взятия девицы из родительского дома.

 
Коло моря трава густо;
Кто тую травицю покосить,
Той мене у батенька попросить,
А кто тую травицю порве,
Той мене од батька возьме.
 

В одной галицкой песне есть такой образ: девица жнет траву и просит трех козаков помочь ей; первому обещает павлиний венок, второму – золотой перстенек, третьему – самую себя. Разлука с милым означается тем, что по той тропинке, по которой он прежде ходил, вырастает трава:

 
По стеженци куди ходив – трава зеление, —
 

а образ невозможности достигнуть желаемого – вырастание травы на помосте в хате.

 
Як виросте травиченька в хати на помости.
 

Былина – символ бедности, одиночества, сиротства. Сирота говорит: «Я как былина в поле; нет моей бедной голове утешения в чужой стороне!»

 
Як билина в поли на чужми сторони,
Нема порадоньки бидний голови.
 

Больной козак лежит, как былина.

 
Стоить мила, як калина;
Лежит милий, як билина.
 

Девица говорит милому, что она не былина – у нее есть отец, мать и родные.

 
Ти не витер, ти не буйний, а я не билина,
Есть у мене отець, мати и уся родина.
 

Иногда в песнях встречаются цветы без обозначения, о каких известных растениях говорится. Но это случаи редкие. Так, в колыбельных песнях, обращаясь к ребенку, поют, что мать его пошла в поле, откуда принесет три цветочка: один – дающий сон, другой – рост, а третий – счастье.

 
Ой, первую зросливую,
А другую сонливую.
 

В рекрутских песнях взятие молодца сопровождается увяданием цветов в саду.

 
Ой, у саду зелененьким квиточки повьяли,
Помиж тими квиточками дорожки лежали,
Помиж тими дорожками кузоньки стояли,
Помиж кузоньками ковали ковали.
Вони кують и гартують билое зализо,
Не на вора-розбойника, на вдовиного сина,
Ой, пиймали из вечира – повезли в городочок,
Поставили у станочок – забрили лобочок.
 

Венок из цветов – вообще принадлежность и священный символ девственности. Уважение к венку чрезвычайное: он выше горы, яснее звезды: «Стояли под вербою три девицы: одна в бархате, другая в золоте, а третья только в венке. Та, что в бархате – годится топить печь, та, что в золоте – мыть ложки, а та, что в венке – в хоровод».

 
Ище вищчий од гори,
Ще ясниший од зори…
 

Или:

 
Пид вербою три дивчини стояли,
Одна стоить в оксамити,
Друга стоить в щиром злоти,
Третя стоить у виночку.
В оксамити – пич палити,
В щирим злоти – ложки мити,
А в виночку – до таночку.
 

Венок до того священ, что девица, утратившая девство, не смеет надеть его, и в одной галицкой песне убившая своего незаконного ребенка сама выдает себя тем, что не осмеливается надеть венка; по этому признаку открыли виновницу преступления и подвергли ее утоплению.

 
Три братчики рибарчики рыбоньку ловили.
Ой, не ймали щуку рыбу, миле детя ймали,
Витягли ту дитиночку та на бережечок;
Пишла слава на все село, ой на всих дивочок:
«Ой ви, пани, ой ви, вийти, скликайте громаду,
Щоби сий детиночци найти ридну маму».
А вдарили ранесенько у голосний дзвин:
«Ой, сходиться та до двора паняночки вси».
Вси дивочки паняночки до двора ступали,
Та й на своих головоньках все виночки мали.
А молода Марисенька по затиллю йде,
Та и на своий головоньци винця не несе.
«Марисенько, Марисенько, чом винка не ма?» —
«Болила мя головонька, том ю не ввила».
Ой, узяли Марисеньку пид билии боки,
Та кинули Марисеньку у Дунай глйбокий.
 

Потерять венок – лишиться девства; девица потеряла венок, мать допрашивает ее: где она его дела? «Я на реке полотно белила, в воду венок уронила», – отвечает девица.

 
Я на ричци биль билила,
Там я, мати, винчик загубила.
 

Наконец, когда мать пристает к ней неотвязчивее, она сознается, что ехал молодой козак и сорвал с нее венок.

 
Треба мати правду сказати:
Ихал полем козак молоденький,
Зирвав з мене виночок зелененький.
 

Девица, убегая из родительского дома, оставляет матери своей венок на колку. Отдать венок милому – значит отдаться ему вполне. Девица, выходя замуж, снимает свой венок. Есть образ любимый в народной поэзии: девица пускает на воду свой венок, и кто его поймает на воде, тот будет ее супругом.

 
Пиду я в садочок, та вирву листочок,
Да зовью виночок – пущу на ставочок;
Кто винок пойме, той мене возьме.
 

В зажнивных песнях прославляется венок из колосьев, который работниками представляется хозяину как символ окончания тяжелого жатвенного труда.

 
Наше село веселе,
Ми виночка несемо,
Не з золота – з ярици,
З назимой пшеници;
Не з золота, а з жита
Нам горилка налита.
…………
Ой, обжинки, паночку, обжинки!
Дай нам меду горилки;
Прочиняй, пане, ворота,
Несем тоби винки из злота!
 

Б. Кустарники и деревья

Роза – рожа (там, где почему-нибудь нет настоящей розы, ее заменяет Rosa althea) – символ красоты и забав. По песенному мировоззрению это прекраснейший цветок на свете. «Скажи мне правду, моя душа (в некоторых вариантах этой песни с таким вопросом обращаются к какому-то мальчику), какое растение лучше всех в свете: крещатый ли барвинок, пахучий ли василек или красная роза?» На это следует такой ответ: «Крещатый барвинок устилает сады, пахучий василек имеет три запаха, а лучше розы, красной розы, нет ничего на свете». Девица, хвалясь перед матерью своею красотою, сравнивает себя с полною розою:

 
Та скажи мини правду, мое серденя,
(в др. варианте: мале пахоля,
в третьем – обращение к дуброве)
Над якую травину на свити нема!
Чи над той-то хрещатий барвинок,
Чи над той-то запашний василек,
Чи над тую червоную роженьку?
Хрещатенький барвиночок сади устила,
Запашненький василечок три запахи ма,
А над тую роженьку,
А над тую червоную,
На свити нема!
Ти думаешь, моя мати, що я не хороша,
А я, мати, так хороша, як повная рожа.
 

Прикладывая розовый цветок к своему лицу, девица говорит:

 
По загуменье червона рожа;
Надийшла туда красна паннонька,
Урвала соби червону рожу, та прикладала к свому
личеньку:
«Коби ж у мене таке личенько, ладила ж бим ся
за цисаронька!» —
 

если б у нее было такое личико, то она бы могла выйти замуж за цесаревича.

Рожа – символ удовольствий, молодости. Предаваться живым забавам, веселости на песенном языке называется скакать в рожу. В веснянках говорится, что молодцы и девицы скачут в рожу и калину:

 
То в рожу, то в калину, —
 

а старые деды и бабушки – в колючки и в крапиву:

 
То в бодлаки, то в крапиву.
 

В этом смысле в свадебных песнях брат невесты, желая сказать, что сестра его еще молода и ей предстоят забавы и удовольствия молодости, выражается, что сестре его не следует выходить замуж, потому что уже процветает роза, а вместе с тем крещатый барвинок устилает садик и пахучий василек поднимается до плетня.

 
Та нейди, сестрице, молодою замиж:
Та вже рожа процвитае,
А хрещатенький барвинок
Устилае садочок,
А запашненький василечок
Из тином ривняться.
 

Свадебное торжество в песнях изображается в образе пути, усеянного розами: по одному варианту это путь на двор, где происходит пляска:

 
Ламлите роженьку,
Стелить дороженьку,
Щоб мягче ступати,
На двир танцовати, —
 

а по другому – в церковь:

 
Ламлите роженьку,
Стелить дороженьку
Нашому молодому
До Божого дому.
 

Рожа – украшение девицы. Молодец спрашивает девицу: отчего она не откликалась к нему, когда он ехал мимо ее ворот; она отвечает, что тогда цвела роза и она украшала себе ей волосы.

 
«Чи ти чула, дивчинонька, як я тебе кликав,
Мимо твои воритечка сивим конем ихав?» —
«Ой, хоч чула, хоч не чула – не озивалася,
В саду була, рожа цвила, а я затикалася».
 

Букет из роз – подарок милому:

 
Прийди, миленький, до мене,
Зивью тоби квитоньку
З рожевого цвитоньку.
 

Милый, лаская свою возлюбленную, называет ее красною розою.

 
Ой ти, дивчино, червоная рожа!
 

Цветущая роза означает также здоровье.

Женщина, отданная замуж в далекую сторону, пускает по воде розовый пучок. Мать, увидев его и заметив, что цветы поблекли на воде, заключает, что дочь ее больна.

 
Ой, зирву я зь рожи квитку, та пущу на воду:
Пливи, пливи, з рожи, квитко, та до мого роду.
Ой, приплила з рожи квитка, та й стала крутиться;
Вийшла мати води брати, та й стала журиться:
«Либонь же ти, моя доню, недужа лежала,
Що вже твоя з рожи квитка на води зовьяла».
 

Мысль, что отец бережет красоту и здоровье дочери, а напротив, свекор не заботится в равной степени о своей невестке, выражается так: женщина говорит, что посадит розу и поставит сторожем своего отца; сторож надежный – роза не ощипана:

 
Посажу я рожу, поставлю сторожу,
Поставлю сторожу, батенька мого;
Ой, певна сторожа – не щипана рожа.
 

То же препоручает она свекру, но сторож оказывается ненадежным: роза ощипана.

 
Непевна сторожа – пощипана рожа.
 

В весенних песнях и играх роза олицетворяется в виде девицы и ей придается мать. Тума (девушка из помеси татарской и малорусской крови) водила хоровод; ведет, ведет и станет, поглянет на девиц, все ли девицы в хороводе. Нет одной рожи. Мать чесала рожу и научала ее: «Дочь моя, роженька, не становись близ тумы: тума сведет тебя с ума – сожмет тебе ручку, снимет с тебя золотой перстень».

 
Тума танчок водила,
Веде, веде та й стане,
На дивочок погляне:
Чи вси дивочки в таночку?
Тильки рожи не мае;
Мати рожу чесала,
А чешучи навчала:
«Донько моя, роженько,
Не становись край туми!
Тума зведе из ума,
За рученьку издавле,
Золот перстень издийме».
 

Варианты этой песни замечательны. Вместо тума поют также Дунай и туман.

 
Дунай танчик водив,
Веде, веде та й стане
………..
«Донько моя, роженько,
Не становись край Дуная:
Дунай зведе из ума».
 

А в варианте, записанном в Киевской губернии, сама мать называется рожею:

 
Туман танчик водив
– и пр.
«Донько моя, роженько,
Не становись край тумана:
Туман зведе из ума!»
Чи вси дивочки в таночку,
Тильки роживни не мае;
Рожа дочку чесала,
А чешучи навчала:
«Донько моя, роживно», и пр.
 

В варианте же из Воронежской губернии рожа носит двойное и непонятное имя рожи-спажи (?).

 
Чи вси дивочки в таночку?
Роже-спажи не мае.
Мати рожу чесала,
А чешучи навчала:
«Донько моя, роженько,
Не становись край Дуная».
 

Мы не возьмемся разрешать, какая редакция правильнее. Что касается до олицетворения розы и ее дочери вообще, то мифологическую древность этого представления едва ли можно подвергать сомнению. Есть весенняя игра такого рода: одна девушка представляет собою дочь рожи – она садится на земле; впереди нее садятся гуськом девицы; одна девушка не садится, но ходит и спрашивает каждую из сидящих на земле девиц: не рожа ли она? Девицы отвечают: «Ни», а когда очередь дойдет до той, которая изображает собою рожину дочь, девицы поют: «Я рожина дочь, я как барышня!» – «Где твоя мать?» – «В светлице на скамье, вьет венки».

 
«Я рожина дочка,
Як паняночка». —
«Де твоя мати?» —
«В свитлици, на скамници,
Винки вье!»
 

Подобная игра есть у чехов: девицы садятся гуськом на земле, задняя называется pani Ruzova. Одна из девиц называется chodacka; она не садится, а ходит и спрашивает сидящих; когда же дойдет до задней, которая называется pani Ruzova, последняя в свою очередь спрашивает: «Чего тебе нужно?» Chodacka отвечает: «Золотой ключ от неба (chci zlaty klic od nebe)». – «Упали ключи в колодец. Вытяни себе один! (Upadly mi klice do studne: vytâhni si ieden)», – говорит pani Ruzova. – «Какой?» – «Крайний». Тогда chodacka берет за руку девочку, сидящую напереди, ведет ее и заставляет становиться на колени перед pani Ruzova. Игра эта, отправляемая в разных видоизменениях, искажена прибавлениями и переменами, возникшими под влиянием христианских представлений. Девочка, которую берут за руку и водят, называется ангельчиком (andelicek). Chodacka всячески старается рассмешить ее, и если успеет, то ангельчик делается чертиком, а если ангельчик удержится от смеха, то говорят, что он возносится на небо. Сквозь эти позднейшие наросты виднеются, однако, следы древнего языческого продолжения игры. Pani Ruzova спрашивает ангельчика, на какую сторону он пойдет: на солнечную или на месячную. Хоровод разбивается на две половины – солнечниц (slunècnic) и месячниц (mesicnic); на челе первых – pani Ruzova, на челе других – chodacka; потом обе половины снова соединяются. Черта эта заставляет нас предполагать, что с этой игрой некогда соединялось почитание светил. Самые ключи от неба показывают, что эта весенняя игра состоит в связи с тем представлением об отпирании неба и земли, о котором мы говорили. Мать рожи, вероятно, одна и та же мать, у которой Урай (в других вариантах Юрий) просит ключей от неба. Если бы мы не боялись скороспешных заключений, то признали бы эту мать рожи одним и тем же существом, что и весна, у которой дочь – весняночка.

Образ чесания матерью дочери, вероятно, составляет одну из черт истории древнего олицетворения розы, и образ этот до того усвоился народною поэзиею, что мы несколько раз встречаем сопоставление розы с чесанием девицы. Так, в одной веснянке поется: в долине роза стояла, под розою девица чесала русую косу, ожидала к себе милого:

 
Городе, городе, куди ти стоит воритьми?
Чи на улицю широку, чи на долину глибоку?
А в долини рожа стояла,
Пид рожою дивочка русу косу чесала,
К соби миленького бажала.
 

В свадебных песнях поется: «Брат сестру расплетает, все розу вспоминает».

 
Ой, брат сестру росплитае,
Все рожу поминае.
 

Что эти образы имеют начало в отдаленной древности, доказывается тем, что подобное встречается в словацких песнях: белая роза процветала, мать дочь заплетала.

 
Бела ружа преквитала,
Матка дцеру заплетала.
 

Роза является вместе с калиною признаком веселья. «Пойду я, – говорит девица, – ущельем-долиною, сломаю розу с калиною. Ветер веет, роза процветает. У моих ворот играет свистелка, а меня мать бранит, не пускает на улицу. Я украдкой уйду и нагуляюсь. Я ведь не стара еще, я не погуляла; я еще молода – охотница гулять».

 
Ой, пиду я яром-долиною,
Ой, зломлю я, зломлю рожу з калиною,
Витер повивае – рожа процвитае;
Пид моими воротами свистилочка грае;
Мене мати лае, на улицю не пускае.
Я хоч одкрадуся, та нагуляюся,
Во я ще не стара, ще я не гуляла;
Ще я молоденька – гуляти раденька!
 

Образы срывания розы и ломания калины сопоставляются с раздумьем девицы о том, выходить ли ей замуж или оставаться в девицах.

 
Ой, пиду я горою-долиною,
Знайду я соби роженьку з калиною:
Чи рожу рвати, чи калину ломати,
Чи замуж ити, чи дивою зистати.
 

Замужняя женщина, тоскуя о минувших днях девичества и о разлуке с родными, встречает в поле калину и розу, которые припоминают ей былое и заставляют заплакать.

 
Ой, пишла вона горою не долиною,
Та й знашла вона роженьку з калиною,
Узяла вона роженьку пригинати,
Взяли ии дрибни слези обливати.
 

Есть песня о превращении молодца в розу, а девицы – в калину.

 
Пишов козак дорогою, дивка долиною;
Зацвив козак роженькою, дивка калиною!
 

Песня эта в том виде, в каком мы ее слышали, очевидно, вариант песни о превращении молодца в терн, а девицы в калину (см. ниже). Однако едва ли можно с уверенностью сказать, что в основе здесь лежит одно только мифологическое событие. Песни могли смешаться, или, лучше сказать, песня о терне и калине могла быть перенесена на розу и калину вследствие того, что существовала легенда, а может быть, и песня о превращении молодца в розу, а девицы в калину; превращение же в терн и калину составляло особую легенду. Это можно заключить из того, что и в других песнях роза и калина сопоставляются с мужескою и женскою двойственностью.

 
Ишов козак з побережжа,
Ой, як повная рожа,
А дивчина з долини,
Як червона калина.
 

С расцветшею розою сравнивается молодец козак. Так, например, о знаменитом герое Уманской резни Максиме Зализняке песня говорит, что он цветет в Украине, как в огороде роза, тогда как нет примера, чтобы козак сравнивался с калиною, которая есть исключительно женский образ.

 
Максим козак Зализняк, козак з Запорожжа,
Процвитае на Вкраини як в городи рожа.
 

Есть в народной поэзии странный образ: роза, растущая на морозе, – это символ любовного страдания.

 
Сию рожу по морозу, по снигови сходить,
Великое закоханье до биди приводить.
 

Калина вообще символ женственности в обширном смысле. Вся духовная жизнь женщины: ее девичество, невинность, любовь, замужняя жизнь, радости, горести, родственные чувства – все находит себе применение в калине. Калина представляется слышащею, видящею, думающею и говорящею. В веснянках спрашивают ее, что говорят о красоте молодцов и девиц, и калина дает ответ в смысле благоприятном для девичьей и невыгодном для молодецкой красоты.

 
«Ти, калино червоно,
Ти при лузи стояла,
Ти чувала, видала,
Що в Киеви дзвонють,
А на ринку говорють?..» —
«Парубоцька краса
В дёгтю пуринае,
А дивоцька краса
В молоци пуринае,
В меду виринае».
 

Воображению представляется, что калина находится в каком-то раздумье. «Что ты, калина, желаешь ли дождя, боишься ли суши, что грустна?» – спрашивают ее. «Нет, – отвечает калина, – я не желаю дождя, не боюсь суши, я так себе стою да думаю, как мне зацвести».

 
«Червоная калино, чого в тузи стоишь,
Чи дожчу жадаеш, чи суши ся боиш». —
«Я дожчу не жадаю, суши не боюся.
Стою соби та гадаю, як зацвисти маю».
 

Калиновые рощи (луга) сочувствуют положению женщины и соболезнуют о ее несчастиях. В песне о женщине, превратившейся в кукушку, говорится, что когда она стала жалобно куковать, то калиновые рощи стали от печали раскачиваться (Як стала ковати, жалибно плакати.).

 
Стали калинови луги з туги розлягати.
 

То же в галицкой песне об Оленочке, которую брат хотел продать туркам; она умертвила себя, и турки с досады стали рубить в куски ее тело; тогда калиновые рощи расколыхались от великой печали.

 
Але ся калинови дуги
З великой дуже туги
Зачали ся розлигати.
 

Образ этот напоминает «Слово о полку Игореве», где древо с тугою преклоняется к земле после нечаянной смерти князя Ростислава.

Калина обыкновенно носит эпитет красной (червонной). Влюбленный молодец называет свою возлюбленную вместе и полною розою и калиною:

 
Ой ти, дивчино, червона калино,
Як мини на тебе дивитися мило!
 

Девица приравнивает калину к своему лицу и говорит: «Ах, кабы я была такая, как эта горючая калина».