Текст книги "Русское язычество. Мифология славян"

 
Ой, у поли криниченька, там водиця прибувае,
Ой, там молодий козак кониченька наповае.
Ой, кинь и рже, води не пье – пригодоньку чуе…
Отамане, товарищу, чини мою волю,
Виведь коня, винесь зброю за тилом за мною.
Ой, нехай зарже кинь вороний, стоячи надо мною,
Ой, щоб зачули отец-мати, сидючи в кимнати.
«Ой, десь нашего сина Ивана на свити не мае,
Що коничок вороненький голосок подавае!»
 

В одном из вариантов песни о Харьке, когда этого сотника стали умерщвлять, его конь закричал жалобно.

 
Ой, як стали Харька, як стали сотника из свита
згубляти,
Ой, и став же его коник, коник вороненький, жалибненько кричати.
 

Есть целый ряд песен, в которых, при всех разнообразиях, проводится один и тот же основной мотив разговора умирающего в степи или уже мертвого козака с своим конем. Козак лежит в поле смертельно раненный; над ним стоит конь, и козак посылает коня известить родных или жену; всегда почти при этом смерть изображается в виде брака с могилою. Вот под явором лежит убитый козак; над козаком стоит конь, не отходит от тела; уж он пробил в земле яму по колена. Убитому козаку жаль коня. «Не стой надо мною, – говорит он ему, – вижу твою привязанность».

 
Над ним коник зажурився,
По колина в землю вбився.
«Не стий, коню, надо мною,
Бо я вижу щиристь твою».
 

«Встань, мой господин-хозяин, – говорит в другой подобной песне конь, – хоть приподними ко мне голову свою, укажи мне дорогу».

 
Ой, устань, пане хозяине,
Ой, хоч поведи головку до мене,
Прокажи шлях-дорожку мини.
 

«Кому ты меня отдаешь – турку ли, татарину?» – спрашивает конь убитого хозяина, который на это отвечает ему: «Тебя турок не поймает, а татарин не оседлает».

 
«Ой, кому мене вручает,
Кому мене покидает:
Чи турчину, чи татарину?» —
«Тебе турчин не пиймае,
А татарин не осидлае».
 

Вслед за тем убитый козак посылает коня к матери: она будет коню подкладывать сена, подсыпать овса, поить водою и сквозь слезы спрашивать про сына:

 
Буде тебе за поводи брати,
Буде тоби сина пидкидати,
Буде тоби вивса пидсипати,
И скризь слези про мене питати;
Та не кажи, коню, що я вбився,
А кажи, коню, що я оженився, —
 

и тут конь должен сказать ей о том, что сын ее женился. Неудивительно, что при таком важном значении коня красота его является в гиперболических образах; так, в колядке, которая поется молодцу, прославляется его конь. Нет у короля такого коня; у этого коня глаза – как звезды, уши золотые, грива серебряная, а хвост шелковый.

 
Нема в короля такого коня.
А в того коня звиздови очи,
А в того коня золоти ушки,
А в того коня срибная грива,
А в того коня шовковий хвостик.
Звиздови очи далеко видять,
Золоти ушки далеко чують,
Срибная грива грудь покривае.
Шовковий хвостик слид замитае.
 

В другой колядке поется, что от молодца убежал конь, и молодец предлагает тому, кто поймает коня, чашу золота и две чаши серебра.

 
Ой, хто мого коня изловить,
Тому буде чаша золота,
Чаша золота и дай чаши срибла.
 

Ему не пришлось платить, потому что коня поймала девица, которую он взял себе женою.

 
Ишла дивчина рано по воду,
Взяла коника за поводочки,
Повела коня у ставницю,
А молодого у свитлицю.
Золото мое и срибло мое,
А ти моя красная панна.
 

За конем такие же близкие, хотя в меньшей степени, друзья человека – воли (волы). Подобно тому, как конь предчувствует беду на своего хозяина, и волы не пасутся и не пьют воды, чуя скорую кончину своего хозяина-чумака.

 
Чому сь воли мои не пасуться, та не хочуть води пити?
Лучче було хозяйновати, ниж по дорогах ходити…
Занедужав чумаченько, задумав умерти,
Та никому чумакови доглядити смерти.
 

Или:

 
Воли ревуть, води не пьють, пригодоньку чують,
Бодай же ви, сири воли, та до Криму не сходили,
Що ви мене, молодого, на вик засмутили!
Помер, помер чумаченько…
 

Умирая «в дороге», чумак обращается к своим волам с нежным участием: кто-то будет над ними господином.

 
Воли мои половин, хто над вами паном буде,
Ой, як мене, чумака Макара, на свити не буде?
 

Волы, как конь над убитым козаком, стоят и жалобно ревут над могилою чумака, своего хозяина.

 
Помер, помер чумак Макар, сидючи на вози,
Поховали чумака Макара в степу при дорози;
Стоять воли сири, половин, ревуть, ремигають.
 

Орание земли волами сопоставляется с течением человеческой жизни. Волы не орят (правильнее, дурно орят) – лето проходит напрасно.

 
Воли мои половии, чому не орете?
Лита мои молодии, чому марно идете?
 

Вообще волы и коровы – образ зажиточности и благополучия, что вполне естественно в поэзии земледельческого народа. Девица, желая сказать богатому молодцу, что он богат, а она бедна, зато красива, говорит, что у него волы и коровы, а у нее только черные брови:

 
Багачу, багачу, я тебе давно бачу:
Що в тебе, багачу, воли та корови,
А в мене, багачу, та чорнии брови.
 

И сам молодец, сравнивая двух девиц – одну богатую, другую бедную, но красивую, – характеризует первую тем, что у нее волы и коровы.

 
Одна мила далекая, а другая близька,
А у той далекой воли та корови,
А у сей близенькой та чорнии брови.
 

Хвастливый молодец, величаясь своим богатством и называя себя иронически бедняком, говорит, что у него семь сот волов, а мелкому скоту числа нет.

 
Бо я хлопець убогий —
Сим сот волив в обори,
Яливнику без лику!
 

С ирониею, в противоположном смысле, свекровь, попрекая невестку ее бедностью, говорит, чтоб она подоила коров, которых пригнала с собою.

 
Та встань, невистко, та встань, небого,
Та подий ти корови,
Що их навела, що нагнала до моей обори.
 

В колядках хозяину поют, что Бог ему дал три рода счастья и один из этих родов счастья – волы и коровы, остальные два – здоровье и хлеб.

 
Ой, вийди, вийди, пане господарю,
Кличе тебе Господь на порадоньку.
Даруе тоби три доля-счастя:
Першая доля – счастя-здоровья,
Другая доля – воли и корови,
Третяя доля – жито-пшениця.
 

Овцы вместе с козами служат иногда как бы добавочным к волам и коровам признаком благоденствия, напр., в некоторых колядках и в той песне, которую мы привели выше, где девица говорит богачу о волах и коровах, следуют слова: «У тебя, богач, козы и овцы, а у меня – ласковые слова».

 
У тебе, багачу, кози й овечки,
А у мене, багачу, ласкови словечки.
 

С овцою, отбившеюся от стада, сравнивается одинокая сирота, несчастная женщина, лишившаяся мужа, и лихая доля.

 
Ходить, бродить по улици як приблудна вивця;
Ни с ким стати промовити вирного словця.
………………….
Ой, у поли, при дорози там вивця пасеться,
Ой, там моя лиха доля шляхом волочеться.
 

С козлом и козою в народной поэзии соединяются остатки языческой старины. Древнее весеннее жертвоприношение козла, подробно описанное в известиях о литовском язычестве и существовавшее у славян, отражается и до сих пор. В некоторых местах Малорусского края есть обычай водить козла – обычай, потерявший свои прежние принадлежности и состоящий только в том, что на Масленице девицы бегают по селу и поют песни о козле или козе с припевами «ой лелю-ладо» и «ой диду-ладо»; припевы эти исключительно принадлежат веснянкам, так что песни о козле – самые ранние веснянки и открывают собою великое древнее народное торжество весны, которого признаками служат все вообще веснянки и весенние игры.

 
Та вскочив козел в огород, в огород,
Ой, лелю-ладо, в огород!
Та поиив козел лук-чосник,
Ой, лелю-ладо, лук-чосник!
И билую петрушку, петрушку,
Ой, лелю-ладо, петрушку!
И чорную чернушку, чернушку,
Ой, лелю-ладо, чернушку!
 

Из одной песни, где вместо козла – коза, видно, что обычай водить козла или козу и, вероятно, жертвоприношение, которое за тем следовало, соединялись с надеждою или прорицанием урожая в грядущее лето.

 
Го-го, козо, го-го, сира,
Ой, росходися, розвеселися,
При своему двори, при господари.
Де коза ходить, там жито родить.
Де коза туп-туп,
Там жита сим куп:
Де коза рогом, рогом,
Там жито стогом, стогом;
Де коза хвостом, хвостом,
Там жито ростом, ростом.
 

Другая песня довольно явно указывает на самое жертвоприношение, которое, должно быть, совершалось при посредстве старика.

 
«Не ходи, козо, у тее сельце,
А в тому сельци все люде стрильци.
Устрелять козу в правее ухо,
Скризь полотенце в щирое сердце». —
«Ой, я не боюсь тих людей стрильцив,
А тильки боюсь старого дида,
Устрелить козу в правее ребро».
 

Это имеет, как видно, прямое соотношение с известною великорусскою песнью о том, как хотят козла зарезать: сидит старик, держит нож, а возле него котел стоит.

Из прочих домашних животных в песнях является кот – спутник младенческой жизни, преимущественно упоминаемый в колыбельных песнях. Приглашают кота укачивать ребенка:

 
Иди, коте, до хати,
Мое литя колихати, —
 

кот приносит сон детям:

 
Ой, кит-воркит ходить по гори,
Та носить сон в рукави,
Чужим диткам продае,
А нашому так дае, —
 

запрещают ему мурлыкать, чтобы не разбудить дитяти:

 
Ой, ти, коте, не гуди,
Мое дитя не збуди, —
 

делаются намеки на его шаловливость и плутоватость:

 
Люли-люли, коточок,
Украв бабин клубочок
Та й заховався у куточок.
 

Он просит есть:

 
Ой, коте, котку,
Та не сиди в кутку.
Не проси папки,
Подбиваю лапки.
Ой, ну, мовчи, коте,
Дитина спать хоче! —
 

лазит всюду и испытывает неприятности:

 
Ой, коте-котку,
Не лизь на колодку…
Упав кит из труби,
Одбив соби груди, —
 

посылает кошечку за водою, кошечка падает в воду, а он вытягивает ее за хвост, и пр.

 
Послав кит кицю,
Та упала киця у криницю;
Пишов котик ратовати,
За хвист кицю витягати.
 

Кроме того, кот – символ волокиты, проказника по любовным делам. Это проглядывает даже в колыбельных песнях.

 
Ой, ти коте-коточок,
Та не ходи в садочок,
Не полохай дивочок,
Нехай зовьют виночок.
 

В других – большею частью шуточного тона – это яснее. Девица пригласила к себе в сени молодца; мать из хаты спрашивает, кто там ходит в сенях. Дочь отвечает, что это кот ловит мышей.

 
«Донько моя, Марусенько, хто по синях ходить?» —
«Мати моя, матусенько, коток мишки ловить».
 

В другой песне девица выпускает от себя милого в образе кота.

 
Я, молода, уставала,
Виконечко одчиняла,
Сирого кота впускала.
Возьму котика в припил,
Ой, винесу я на двир,
Та й пущу кота за двир,
Щоб батенько не чував,
Люде не вбачили,
Що ми з им гуляли.
 

В третьей – муж подстерегает в образе кота молодца, который ухаживает за его женою.

 
Ой, що ж то за котик, що дви лапи мае.
Вин до мого сала часто заглядае.
Ой, вин ходить по пид-стиньню, пидмовляе мою жинку.
 

Из диких зверей в песнях встречаются куница, соболь, ласочка, олень, тур, волк и медведь.

Куница и соболь символизируют молодца и девицу.

 
Та наказувала куночка
Свому чорному соболю:
«Ой, бувай, та соболоньку,
Та у мене та в суботоньку». —
«Ой, рад би я та бувати,
Тебе, куночку, видати,
Та у тебе лози густии,
А риченьки бистрии». —
«А я лозоньки порублю,
Бистри риченьки впирну». —
«Ой, бувай, бувай козаченьку
У мене у суботоньку». —
«Ой, рад би я бувати,
Тебе, дивочку, видати,
Та у тебе двори новии,
Ще й замочки крипкии,
Ще й батенко сердитий». —
«А я замочки одимкну,
Воритечки одчиню,
Свого батенька вблагаю».
 

О превращении в куницу чужой жены, убежавшей с женатым молодцом, превратившимся в камень, см. выше о камне. Соболь – ласкательное прозвище молодца.

 
Козаченьку, мий соболю,
Визьми мене и з собою.
 

В одной карпатской колядке мы встречаем бобров как предмет богатства для хозяина.

 
Ой, там за двором, за чистоколом,
Ой, дай, Боже!
Стоит ми, стоит, зелений явир,
А в тим явори три користоньки;
Одна ми користь – в верху гниздонько,
В верху гниздонько сив соколонько;
Друга ми користь – в середини,
А в середини в борти пчолоньки;
Третя ми користь – у кориненька,
У кориненька чорнии бобри.
 

Ласочка является в одной карпатской колядке в чрезвычайно странном образе. Девица отправляется за водою и видит дивного зверя-ласочку, которая оказывается не ласочкою, а Божьей Матерью.

 
Ой, пишла ж она з двома ведерци,
В едно начерпла, з другим ся вергла,
Вергла ся борзо до матиночки:
«Видила ж бо я дивное звиря,
Дивное звиря – ластивляточку;
Не е бо тото ластивляточка,
Але е ж тото Божая Мати!»
 

Можно предположить, что здесь была какая-то мифологическая история о появлении в виде животного женского существа, внезапно потом принявшего свой собственный вид, – один из обыкновенных образов мифического мира, оставшийся во многих сказках: Божия Матерь заменила что-то иное.

Олень и тур встречаются преимущественно только в галицких песнях. Понятие об этих зверях сбилось до того, что образовался один зверь – тур-олень. В одной колядке поется, что хозяйка (газдина) посылает слуг поймать и убить тура-оленя и повесить его шкуру и рога в ее покое.

 
Стоит ми, стоит, свитлонька ноча…
Ой, дай, Боже!
А в тий свитлонци гей газдиненька,
В на соби ходит, з члядью говорит,
З члядью говорит, в кватирку ся дивит,
Дивится, дивит, в чистое поле,
Ой, висмотрила дивное звирье,
Дивное звирье, тура-оленя,
На головци ж му та девять рижкив.
Ой, крикнула ж вна на свои слуги:
«Служенки ж мои найвирнийшии!
Верить же соби шовкови сити,
Други застрийте яснии стрили,
Чей спиимаете дивное звирье,
Дивное звирье, тура-оленя.
Як поймаете, вид разу вбьете,
Вид разу вбьете, роги зщибете,
Роги зщибете, щубу здоймете,
Ой, принесете, та й повисите,
Та повисите в новий свитлонци,
В новий свитлонци, чом на стинонци,
Все ж того буде гей газдиненьци».
 

Здесь ясно воспоминание о древней охоте на этих зверей, о которой не раз говорится в наших старинных летописях и сочинениях. Затем эти звери представляются в чрезвычайно мифической оболочке. Так, в одной колядке, например, черный тур говорит молодцу, который промахнулся, что он убьет его после, в воскресенье, и через то добудет такую славу, что достанет себе девицу.

 
Як надибали чорного тура,
Чорного тура, грубого звиря,
И снипок стрилок не достриляе,
И сив коничок из ниг спадае,
Гордий молодец з страху вмливае,
А чорний тур так промовляе:
«Не бияся мене, не забьеш ти мене.
Поиидеш же ти в недилю рано,
Тогда ж ти мене та й постриляш,
А за славоньку панну достанеш».
 

В другой колядке на одном из рогов тура-оленя поставлен терем, а в этом тереме – красная девица.

 
Дивнее звиря тура-оленя,
Що на головци девять рижичкив,
А на десятим терем збудован,
А в тим терми кгречна панночка.
 

Далее описывается, что она шинок держит и за неплатеж денег берет с трех молодцов коня, саблю и шубу. Кажется, все, что относится к этой девице и молодцам, составляет особую песню, не имеющую связи с рогами тура и приставленную к песне о туре случайно. Но вообще тот образ, что на рогах у тура или оленя происходят сцены человеческой жизни, вероятно, был присущ народной поэзии и основался на забытом теперь мифологическом представлении; на это указывает другая колядка, в которой поется, что от ветра высох Дунай и зарос зельем; по этому зелью пасется олень, на нем пятьдесят рогов и тарелка; на тарелке золотой стольчик, на стольчике молодец играет на гуслях и поет.

 
Ой, за гори-долу витер повивае,
Дунай висихае, зильем заростае,
Зильем трепетьом, вшеляким листом;
Дивное звирье спасуе зилье,
Спасуе зилье сивий оленець,
На тим оленци пятдесят рижкив,
Пятдесят рижкив, еден тарелець,
На тим тарельци золотий стильчик,
На тим стильчику гречний молодец
На гусли грае, красно спивае.
 

Волки встречаются в козацких песнях в мрачных образах. Волки растаскивают кости умершего козака.

 
Вовки сироманци набигали,
Козацьки кости розношали
По байраках, по долинах,
По козацьких прикметах.
 

Козак, ожидающий смерти в степи, называет волков и лисиц своими братьями и сестрами.

 
Ой, у поли вовки та лисици,
Ой, тож мои брати и сестрици.
 

Волк – образ страха вообще: мать, предостерегая своего сына от всякого рода опасностей, иносказательно говорит, чтоб он не ходил в темный лес, где его может съесть волк.

 
Не иди, синку, в темний лис,
Ой, там тебе вовк изъисть.
 

Вообще погибель выражается символическим образом съедения волком. Девица, которая хочет выразить мысль, что ей не жаль, если б она лишилась немилого, и жаль было бы, если б погиб ее милый, представляет это таким образом, будто того и другого съели волки.

 
Вовки завили, милого зъили,
А я журюся, пиду утоплюся.
Вовки завили, нелюба зъили.
Я не журюся, та веселюся.
 

В. Пресмыкающиеся и рыбы

Змея (по-малоросс. змия, гадюка) – образ злой женщины. Злая мать, которая подстрекнула козака убить жену, называется гадиною.

 
Прилизла к ему чорна гадина,
То не гадина – то мати его!..
«Ой ти, мати моя, чорна гадина».
 

Гадина служит для травы или для чар, по народному выражению.

 
На камини гадинонька,
На гадину сонце пече,
Из гадини ропа тече.
Пидстав, дивко, коновочку
Пид гадючу головочку.
 

Гнетомый горем молодец сравнивает тоску с гадиною, вьющеюся около его сердца.

 
Чогось мини, братци, горилка не пьеться?
Туга коло серця як гадина вьеться.
 

Но змея является и в более приветливом образе. Молодец увидал змею под белым камнем и хотел изрубить ее. «Не руби меня, – сказала ему змея. – Я пригожусь тебе, как ты будешь жениться: я намощу тебе перстневые мосты, поставлю золотые столбы, повешу шелковые ковры. Как будешь везти свою девицу, мосты зазвенят, столбы заблестят, ковры заколыхаются, загорятся восковые свечи».

 
У поли, в поли та бил каминь лежить.
А пидь тим камнем та змия лежить;
Ой, тая змия та промовила:
«Не рубай мене, не сичи мене!
Буду я тоби в великий пригоди:
Ой, як ти будешь та женитися,
Помощу мости все перстневии,
Поставлю стовни все золотии,
Повишу коври все шовковии.
Ой, як ти будеш дивочку везти,
Забрязчать мости все перстневии,
Засяють стовни все золотии,
Замають коври все шовковии,
Засяють свичи все восковии».
 

Подобные столбы и ковры встречаются в другой песне, купальской, где говорится об орании поля орлами и о засевании жемчугом.

Рыба в народной поэзии – символ раздолья, простора, веселого житья. Из разных пород рыб преимущественно является в песнях щука, имеющая иногда значение видового названия рыбы – щука-рыба. За щукою окунь иногда является как бы парою к щуке. Молодец противопоставляет щуке, ведущей раздольное житье в воде, свое бездолье.

 
Щука риба в мори гуляе до воли,
А я один сиротина, та не маю доли.
 

Девица хочет гулять, как рыба, по Дунаю:

 
Щука риба по Дунаю,
А я молода погуляю.
 

Как щука-рыба с окунями, так она с молодцами:

 
Щука риба з окунцями,
Я молода з молодцями!
 

Девица желала бы жить с милым, как рыба с водою:

 
Ой, коби ти так за мною, як я за тобою,
Жили б, жили, мое серце, як риба з водою.
 

Да и мать любит дочь, как рыба воду:

 
Кохалася мати мною, як риба водою.
 

Одиночество противопоставляется рыбе, у которой всегда есть своя пара:

 
Щука риба грае, соби пару мае,
А я, бидний сиротина, пароньки не маю.
 

Или:

 
Щука риба грае, соби пару мае,
А я стою та гадаю, що пари не маю, —
 

а житейские трудности и беды сопоставляются с плаванием рыбы против воды:

 
Ой, як тяжко та рибоньци проти води плисти,
А ще тяжче, кохавшися, не мати користи, —
 

с пребыванием рыбы в мутной воде:

 
Ой, як гирько рибоньци,
В коломутнии водици,
Оттак мини, сиротиньци,
В чужий сторононьци, —
 

или вовсе без воды:

 
Як трудно та нудно
Билий рибоньци без води, без води,
Так трудно, так нудно,
Молодому козакови без жони.
 

Рыба, подобно птице, посылается вестницею.

 
Пливи, пливи, щука риба, уплинь за водою,
Скажи мому миленькому, що я сиротою.
 

Есть одна галицкая песня, показывающая как будто на верование, что утопленники превращаются в рыб. Бедная вдова, гнетомая панщиною, бросает в озеро свое дитя и говорит: «Ты будешь в озере, как рыбка, плавать, а я до смерти плакать под Маковицею (место происшествия)».

 
Утопить тя мати, не будеш ся знати,
Будеш там в озери на вики плавати.
Ти будеш в озери, як рибка, плавати,
Я пид Маковицев до смерти плакати.
 

Здесь мы оканчиваем наше обозрение символики природы. Без сомнения, оно очень недостаточно; богатство южнорусской песенности велико и далеко не все нами исчерпано.

К мифологическому периоду народной жизни следует отнести и олицетворение доли, которое встречается в южнорусских песнях. Доля – мифическое существо, действующее на жизнь человека, дающее счастье и несчастие.

У каждого – своя доля. Она для него прирожденная, «родимая».

 
Ой, я твоя доля родима,
Та не вельми счастлива.
 

Она дается родителями и преимущественно матерью. Так сирота, осужденный служить у чужих людей, вспоминает родителей и жалуется на мать, что она, родив его, не уделила ему счастливой доли.

 
Билий снижок випадае,
Бурлак нижки пидгинае,
Отця-неньку споминае:
«Мати моя старенькая!
На що мене породила,
Счастя-доли не вдилила,
Розбесчастного пустила».
 

Но по другому представлению дитя само добывает себе долю; так девица пеняет на мать, зачем не разбудила ее: другие встали раньше и взяли себе по доброй доле, а она опоздала, и ей досталась лихая доля.

 
Сама, мати, яровинила.
Мене рано не збудила:
Чужи дочки рано встали,
Та по добрий доли взяли,
А я, мати, спизнилася,
Лиха доля судилася.
 

В одной свадебной песне как будто языческие представления сталкиваются с христианскими; являются две доли разом: одна дается невесте Богом, а другая – родителем.

 
Ой, славен, славен Марусин посад,
По всих виконцях ангели сидять,
Ангели сидять, доленьку судять,
А над дверьми сам Господь стоить,
Сам Господь стоить, книжечку читае,
Книжечку читае, доленьку роздае.
Марусю, дитятко, чия доля липша?
Ой, чи божая, чи батенькова?
 

Несчастие представляется по отношению к доле двумя различными образами: или существованием у человека лихой доли, или отсутствием доли.

Несчастная женщина приписывает свое горе тому, что мать ей дала при рождении лихую долю.

 
Породила меня мати у Святу недилю;
Дала мини лиху долю; де ии покину!
 

Нет возможности отвязаться от нее: лихой доли ни продать, ни променять; люди поумнели, не хотят покупать.

 
Лиху долю ни продати и ни проминяти:
Тепер люди поразумнили – не йдуть куповати.
 

Несчастная просит ее потеряться в поле, утопиться в воде, заблудиться в лесу, просвятиться в церкви – все напрасно: лихая доля везде уцепляется за нее.

 
«Та пиди, доле, пиди, несчастная, в поли загубися,
А за мною, та за молодою, та не волочися». —
«Хоч я пиду, молода дивчино, в поли загублюся,
А як пидеш пшеници жати, я за тебе вчеплюся». —
«Та пиди, доле, пиди, несчастная, в лиси заблудися,
А за мною, та за молодою, та не волочися!» —
«Хоч я пиду, молода дивчино, в лиси заблудюся,
А як пидеш калини ломати, я за тебе вчеплюся». —
«Та пиди, доле, пиди, несчастная, в води утопися,
А за мною, та за молодою, та й не волочися!» —
«Хоч я пиду, молода дивчино, в води утоплюся,
А як вийдеш рано води брати, я за тебе вчеплюся». —
«Та пиди, доле, пиди, несчастная, в церкви присвятися,
А за мною, та за молодою, та й не волочися!» —
«Хоч я пиду, молода дивчино, в церкви присвячуся,
А як прийдеш молиться Богу, я за тебе вчеплюся».
 

Эта лихая доля иначе называется бида (беда), которая, по выражению песни, одинакова от Киева до Кракова:

 
А хто биди не знае,
Нехай мене спитае;
А я в биди обидав,
А я биду одвидав:
Одь Киева до Кракова,
Всюди бида однакова! —
 

она неотвязно следует за козаком: с ним родилась, с ним венчалась она.

 
Ой, пиду ж я, пиду, та з сего краю пиду,
Ой, покину я та у сим краю биду.
Ой, оглянусь я за крутою горою,
Аж иде бида слидочком за мною…
«Ой, чого ти, бидо, за мною вчепилася?» —
«Я з тобою, безталанний, з тобою родилася». —
«Ой, чого ж ти, бидо, за мною ввязалася?» —
«Я з тобою, безталанний, з тобою винчалася».
 

Впрочем, несчастная доля не всегда следует тенью за человеком; иногда она вдалеке от него, а между тем управляет его жизнью назло ему. Так, девица слышит голос своей доли из-за моря, как она пророчит ей несчастное замужество.

 
Ой, дивчино зъумилася
Де доленька подилася.
Обизветься ии доля
Аж на тим то боци моря:
«Ой, я твоя родима,
Та не дуже счастлива…
Ой, ти пидеш, дивко, замиж,
Тоди будеш постиль стлати
Та не будещ на ий спати,
Край кровати стоятимеш,
Матинку споминатимеш:
„Породила мене мати,
Та не вмила прикопати
Та малою дитиною“…»
 

Но существует другое представление: человек несчастен оттого, что у него нет доли, никакой доли. Таким образом, доля имеет здесь значение существа доброго, приносящего счастье. Несчастная женщина приписывает свои бедствия тому, что мать умышленно не дала ей доли, купала ее и проклинала, желая, чтобы дочь ее не имела доли.

 
Купаючи кляла, щоб доли не мала.
 

В этом смысле несчастие называется недоля, бездолье, а несчастная женщина – бездольница.

 
Ой, деж наша бездольниця
На чужий сторони?
 

Человек не только не имеет доли от младенчества, но и теряет ее; доля уходит от него, отступается, пропадает… Образы потери и искания доли обычны и любимы в народной поэзии. «Где ты моя доля? – восклицает женщина. – Заблудилась ли ты в лесу, опоздала в поле или ты была на пиру, пила мед-горелку? Зачем меня забыла?»

 
Из за гори витер вие,
Моя доля в гости йде.
Чи ти, доле, в лиси заблудилась,
Чи у поли опизнилась,
Чи в беседи була,
Мед-горилку пила —
Де ти, доле, була,
Що мене забула?
 

Устаревшая несчастная женщина хочет запрягать волов или лошадей и догонять убежавшую долю. Она догоняет ее на калиновом мосту (то есть воспоминает о молодых летах) и просит долю прийти к ней в гости. Доля не возвращается. «Было б тебе, – говорит она, – меня прежде уважать, каждый день вечером стлать постель».

 
Ой, запряжу сири воли, вороний кони,
Ой, поииду доганяти счастливой доли.
Ой, дигнала свою долю на калиновим мости:
«Вернись, вернись, моя доля, хоч до мене в гости». —
«Не вернуся я до тебе, не буду у тебе.
Було б мене шановати, було б поважати,
Було б мини що-вечира билу постиль стлати!»
 

Чаще всего пропавшая доля – за морем или в море. Козак, возвращаясь с Дону, садится над водою, проклинает долю, а доля откликается к нему из-за моря (см. символику моря). В другой песне козак идет искать долю и спрашивает старика, где ему искать своей доли: в Сече ли, в Самаре, или в чистом поле. Старик говорит, что его доля выплывает на другой берег моря.

 
Пишов козак дорогою доленьки шукати,
Гей та зострив вин старого дида,
Став его питати:
«Скажи мини, старий диду,
Де шукати доли?
Гей чи в Сичи, чи в Самари,
Чи в чистому поли?» —
«Ой, ни в Сичи, ни в Самари,
Ни в чистому поли —
Гей, виринае твоя доля
По тим боци моря!»
 

В одной песне, о которой мы упоминали уже, говоря о символическом значении моря, дочь просит мать дозволить ей купаться в море и искать в нем своей доли. Есть повторяемый несколько раз в песнях образ, как человек ловит свою долю в море или в реке неводом, как рыбу, и не может поймать. Козак ходил искать доли в лесу и не нашел, но встретил рыболовов, которых просил закинуть невод в воду и поймать его долю. Рыболовы исполнили его желание, но поймали вместо доли рыбу.

 
Ой, пиду я гаем,
Гаем зелененьким,
Доленьки шукати.
Не знайшов я доли,
Знайшов риболовци.
Гей ви, риболовци,
Та риднии братци!
Закидайте невид,
Та на билу ричку,
Та пиймайте долю
Мини молодому.
Не знайшов я долю,
А пиймали рибку.
 

То же делает женщина.

 
Ой, пиду я долом по над синим морем
Доленьки шукати, доленьки шукати.
Не найшла я доли, найшла риболови.
Ой ви, риболочки, ви риболови!
Закиньте невид вид Днипра до моря,
Чи не випливе к вам счастливая доля!
Невид закидали, й доли не пиймали.
 

С этим сближением доли с водою состоит в связи также любимый народною поэзиею образ, как девица, потерявшая невинность, посылает свою долю за водою.

 
Ой, у поли над водою сияла дивка долю,
Ой, сияла, говорила: «Пливи, доле, за водою!»
 

О потоплении и сгорании доли упоминалось выше, при изложении символики воды и огня. Таким образом, доля, будучи тесно связана с существом человеческой личности, представляется подверженною уничтожению прежде самого человека.

Говоря о доле, мы считаем нужным упомянуть о песне, вероятно уже не древней, в которой выразилась философия народа. Доля представляется уже существом, принадлежащим не каждому лицу исключительно, но всем вообще людям: это уже какая-то фортуна; она, как последняя, слепа – помогает злым, негодным людям, а добрых заставляет терпеть нужду: все им не удается, за что они ни возьмутся. Те, к которым милостива лукавая доля, живут в свете спустя рукава; живут хорошо люди без ума, но плохо с умом, но без доли.

 
Ой, доля людьская доля есть слипая,
Часто служить злим, негидним, и злим помогав;
Добри ж терпять нужду, по миру товчуться,
И все не в лад им приходить, за що ни возьмуться;
До кого ж у свити ласкова ся доля лукава,
То той живе в свити спустивши рукава;
Без розуму в свити люди живуть гарно,
А з розумом без доли вик проводять марно.
 

Эта песня распространена, но она, очевидно, сочиненная. Словом доля иногда в переносном смысле называет жена своего мужа или муж жену.