Текст книги "Русское язычество. Мифология славян"

 
Го старий сокил ясний через Царьград город
перелитае,
То вин жалибненько квилить, проквиляе,
Царьград город кляне, проклинав:
«Хоч ти, Цареград город, на все не жаден,
На срибло та злато,
У тоби хороше жити, е в чим людям ходити,
Есть що исти й пити,
Но тильки чоловикови нема одрадости!»
 

Дума эта в дошедшем до нас образе, конечно, принадлежит козацким временам и притом, сколько нам кажется, цветущему периоду поэтического творчества козацкой песенности; но основа аллегорического изображения символа очень древняя, и мы полагаем, что ранее, чем народное творчество изобразило аллегорически событие из своей человеческой жизни посредством события из жизни символа, последнее уже существовало само по себе без аллегории, по крайней мере в приблизительно сходных чертах. Нас побуждает допускать это предположение, более или менее применительно ко всяким подобным аллегориям, то, что всегда символы, кроме сопоставительной стороны с человеческими действиями, имеют еще и мифическую сторону: действуют и мыслят как разумные существа; сами по себе они подлежат собственной истории, которая хотя и потускневшими от времени чертами все еще нередко выказывается.

Сокол сообщает вести. Молодец видит двух летающих соколов и спрашивает их, не были ли они на его родине и не тоскуют ли о нем родители:

 
Из-за гори два сокола лине.
«Мои ж ви та оба сокола,
Чи не були у моей сторони?
Чи не тужать отець мати по мини?» —
«Плачуть, плачуть, розбиваються,
Слизоньками умиваються,
Хустиною утираються;
Стара мати на лижечку,
Праву ручку на серденьку держить».
 

А жена чумака хочет узнать от сокола, что делают чумаки, и сокол объявляет ей, что чумак проиграл в кости своих волов.

 
Соколоньку, скажи всю правдоньку.
Катерино, та ти ж наша пани,
Скажу тоби всю правду й неправду,
Скажу тоби вси чумацьки злости:
Програв чумак сири воли в кости.
 

Новобрачная посылает сокола к отцу сказать ему, чтоб он встретил ее, когда она будет возвращаться с венчания.

 
Лети, лети, соколоньку, до батька мого,
Нехай же вин столи тесови застилав.
Нехай свичи восковии зажигае,
Нехай мене молодую ожидае.
 

В свадебных песнях также сирота посылает сокола за умершим отцом на небо.

 
Пишлю сокола повище неба,
Мини батенька треба;
Чорну галочку на Вкраиночку
Но свою всю родиночку.
Ни сокола з неба, ни батенька з раю.
 

Сокол возвещает судьбу. Женщина, которая тяготится браком с немилым, слышит голос сокола, сидящего на тополе (любимое дерево сокола, так как и в веснянках представляются соколы на тополе, а потом в сопоставлении оказываются молодцами), и понимает, что это он о ней поет.

 
Иду милю, иду другу,
А никого не здибую.
Ино сокил на тополи
Пие писню лихий доли.
Ой, соколе, соколочку,
Не смути ми головочку.
Бо вже мене засмучено,
Що з нелюбом излучено.
 

Древнее мифологическое значение сокола не раз проглядывает в песнях. Можно с вероятностью полагать, что в глубочайшей древности у арийских племен эта птица уже стала определенным мифическим образом. У древних индийцев птица изображала солнце и этою птицею был сокол (Mannhardt. Die getteracet. 29). С разветвлением племени образы видоизменялись, хотя основа древняя оставалась; таким образом, у германцев место сокола во многом занимал лебедь. У древних персов сокол был мифическою птицею: он помещается на одном из двух всемирных дерев, именно на дереве, из которого происходят семена всех деревьев в мире. Сокол пребывает на этом дереве и разносит с него семена, передавая дождю для оплодотворения (Windischmann Zoroasrische Studient, 166–167). У нас на подобном дереве, стоящем так же, как и у персов, посреди моря, сидят голуби; но мифический характер сокола проявляется в других образах: так, например, приведенное нами летание сокола к небу и на небо намекает на символическое отношение этой птицы к небу. Еще ярче высказывается оно в галицкой щедровке, где сокол-орел высоко сидит и далеко видит. Садись, говорят ему, на синем море – там плывет корабль, в котором трое ворот: в одних воротах светит месяц, в других – всходит солнце, в третьих – сам Бог ходит с ключами и отпирает рай, впускает души.

 
Ой, вирле, вирле, сивий соколе!
Високо сидиш, далеко видиш.
Сидай ти соби на синим мори,
На синим мори корабель на воли,
В тим кораблейку трое воротци:
В перших воротейках мисячок свитит,
В других воротейках соненько сходит,
В третих воротейках сам Господь ходит,
Сам Господь ходит, ключи тримае,
Ключи тримае, рай видмикае,
Рай видмикае, души впускае,
Ено еднои не допускае,
Що витця, матерь не защ не мае,
Старшего брата позневажала,
Старшу сестройку споличковала.
 

Здесь синее море не что иное, как небо, которое в первобытных мифологических выражениях изображалось морем. В одной галицкой колядке есть очень замечательный мифический сокол: он сидит на яворе и вьет гнездо, он обкладывает его терном, кладет в середину калину, а на вершину золото. Лесной молодец (охотник) хочет стрелять в него из лука, но сокол просит не стрелять его: он будет молодцу полезен; когда молодец будет жениться, сокол переведет его (через воду) и возьмет на свои крылья его невесту.

 
Стоит ми, стоит зелений явир,
Повийний, повийний витре,
Прихила явир до земли!
На тим явори сив сокол сидит,
Сив сокол сидит, гниздечко виват,
Обкладае го острим терничком,
Острим терничком, сухим бильечком,
А в серединку – цвит та калинку,
А на вершечку – щирое злото.
Туда милала гладка стеженька,
До сив сокола намиряючи,
Надийшов нею гайний молодець,
Золотим луком потрясаючи,
Яснов шабельков вививаючи,
Та яв сокола стрилков стриляти,
Стрилков стриляти, шаблев рубати.
Сив сокил каже: «Не стриляй мене,
Не стриляй мене, не рубай мене!
Коли ти будеш ой женитися,
Я тоби стану та в пригодоньци:
Срибними пидкивками вибрязкуючи,
Яснов шабельков вививаючи,
Сивов шапочков насуваючи,
Ряснами суконцями потрясаючи
Тебе молодого сам перепроваджу,
Твою княгиню на крильци возьму,
А твои гроши возьму на ноши».
 

Древность этого образа, которого сущность состоит в том, что птица, представленная разумным существом, помогает человеку в добывании красавицы, несомненно, доказывается похожими образами не только у славян, но и у других одноплеменных народов. В этом отношении замечательное сходство представляет древненемецкая былина о св. Освальде, английском короле (действительно существовавшем в VII столетии и принявшем христианство нортумберландском короле), который посредством ворона сначала завел сношения с красавицею, на которой хотел жениться, а потом, при помощи ворона, и достал ее, преодолев большие затруднения. В довершение сходства с нашею колядкою Освальд после первого подвига ворона оскорбил его, а ворон потом опять-таки пригодился ему; так и наш молодец хочет убить сокола, который может ему пригодиться впоследствии (Uhlands Schriften III. – Alte hoch– und nieder deutsche Volkslieder. Abhandl. 111–117). Что у нас сокол, а у немцев ворон, это не должно нас смущать, так как вообще образы видоизменяются при неизменности основания; впрочем, в другом средневековом поэтическом произведении – шотландской балладе – сокол (Gochauk-Taubenfalke) переносит красавице вести и письма от своего господина.

Как же замечательна по своей странности другая колядка, где сокол, сидя на калине, говорит девице: «Прекрасная девица, иди за меня замуж! У меня есть три белых города (здесь город в древнем, более обширном смысле загородья, огороженного пространства): в первом городе мы сами будем жить, в другом городе – яровая пшеница, в третьем – зеленое вино (виноград)». Но девица догадалась, что это обман, и сказала ему: «Если б у тебя были три белых города, не сидел бы ты на калине, а сидел бы ты в белом городе, клевал бы ты яровую пшеницу, а не мелкий песок, пил бы ты зеленое вино, а не луговую воду».

 
Ой, при лужейку, при бережейку,
(Припев:
Калино, гей калино,
Чом тебе вода пидмила?)
Тамтади лежит здавна стежейка,
На калинойци сив соколойко,
А тов стежейков иде дивойка.
«Биг помогай, Биг, сив соколойко». —
«Бодай здорова, красна дивойко.
Красна дивойко, подь ти за мене!
Ой, маю же я три гради били:
В едним градойку сами будеме,
В другим градойку яра пшеничка,
В третим градойку зелене вино». —
«Ой, жеби ти мав три гради били,
Не сидив би ти на калинойци —
Лем би ти сидив у граду билим;
Ой, жеби ти мав три гради били,
Не дзёбав би ти на лузи писок —
Лем би ти дзёбав яру пшеничку;
Ой, жеби ти мав три гради били,
Не пив би ти си лугову воду —
Лем би ти си пив зелене вино».
 

Этот сокол такое же разумное существо, как и первый, но хочет добыть красавицу не для молодца, а для себя. Быть может, это молодец-чародей, превратившийся в сокола, как это бывает в сказках, но вероятнее какое-нибудь мифологическое существо, о котором существовала история, подобная греческим похождениям Зевса. В немецкой мифологии боги принимали образ сокола (Simrock Myth., 30). С соколом галицкой колядки, по-видимому, находится в соотношении веснянка, в которой молодая ключница велит сторожу замкнуть «жарты» (шутки) четырьмя замками, чтобы не залетал сизый сокол и не выносил девичьей красы.

 
Молодая ключниця по замках ходила,
Молодого сторожа за руку водила.
Стороже, жарти замкни в чотири замки,
Щоби не залитав сивий соколонько,
Щоби не виносив паненьскои краси.
 

Орел (обыкновенно сизий, как сокол – сивий), как мы уже сказали, – мужеский символ. Мать называет сыновей своих сизыми орлами:

 
Сини мои, сизи орли, ще й соловейки,
Тимже я вас не женила, що ви молоденьки.
 

Или:

 
Подай, сине, подай орле, хоч правую руку, —
 

а девица своего возлюбленного – сизокрилым орлом:

 
Куди идеш одъизжаеш, сизокрилий орле.
А хто ж мене молодую без тебе пригорне?
 

В думе об Ивасе Коновченке, отрицательным способом сравнения козак, поражающий татар, уподобляется орлу, гонящему ястребов, а в думе о невольниках пленники сравниваются с орлами.

 
Не сизий орел яструбив ганяе,
Вдовиченко Коновченко на вороним кони розъизжае.
Мечем своим як блискавка сяе,
Трох татар янычар з коней збивае.
……………….
У святу недилю не сизи орли заклектали,
Як же бидни невольники у тяжкий неволи заплакали.
 

Такое же сравнение встречается и в других песнях, где изображается молодец в неволе.

 
В славним мисти Жаботини,
На високим замку,
Сидить орел у кайданах
За Гандзю коханку.
 

Козак молодец-орел, а девица – орлица.

 
Ой, дивчина орлиця
До козака горнеться,
А козак як орел…
 

Или:

 
Пригорнулась, прилягла,
Вже орлиця до орла.
 

Молодец между своими товарищами как между орлами.

 
Ой, вийду я за ворота, стану миж орлами:
Чи не вийде дивчинонька з чорними бровами.
 

Летание орла – символ быстроты.

 
Кину пером, лину орлом, конем поверну,
Та до свого та гетьмана таки прибуду.
 

Молодец хотел бы, чтоб у него были орлиные крылья, летал бы он к девицам или к своей возлюбленной.

 
Хотив би я орлом бути, та бистро литати,
Литав би я що вечора дивчат розглядати.
………………
Колиб я мав орловии крила,
Полину в би, де моя мила.
 

В одной песне орел спорит в быстроте с конем – образ, вероятно, очень старинный, так как он встречается в великорусской поэзии.

 
Закладався орел з конем
А за тии криниченьки:
«Ой, чи скориш ти добижиш,
Мини крильця повтинаеш?»
Ой, кинь бижить, земля дрижить,
Орел летить, перо дзвинить;
Ой, кинь бижить все ярами,
Орел летить все лугами.
 

Один из любимых образов в народной поэзии – летание орла над морем – сопоставляется с разными положениями и ощущениями молодца.

 
Летив орел по над морем: «Ой, дай, море, пити!
Ой, як тяжко убогому багату любити!»
Летив орел по над морем, на воду схилився,
Иде козак из чужини, тяжко зажурився,
Десь мий милий, чорнобривий тяжко зажурився.
 

Орлы, пьющие воду из криницы, – образ, означающий овладение девицею другими.

 
Та вже з той криниченьки орли воду пьють;
Та вже мою дивчиноньку замиж оддають.
 

Орлы, товарищи козаков, сопровождают их в походы в степях.

 
Та Савур могила, та Савур могила, сивий орел
пролитае,
Иде висько славне запоризьке, та як мак
процвитае.
 

Орел – свидетель козацкой смерти в степи; он и пожирает его тело. В думе о трех братьях, бежавших из Азова, орлы-чернокрыльцы лезут к умирающему, но еще живому козаку – он просит их помедлить, пока он испустит дух… По смерти его орлы садились у головы его, наступали на его черные кудри, выдирали изо лба глаза, обирали белое тело около желтых костей. Это были похороны козацкие.

 
Стали орли чорнокрильци налитати,
Стали в головках козацьких сидати,
Став козак словами промовляти:
«Орли мои чорнопири, гости невесели,
Заждить мини малую часинку:
Як буде чорная хмара наступати,
Буде дрибний дожчик накрапати,
Буде козацька душа зь билим тилом розлучати».
То не чорная хмара наступала,
То душа козацька з билим тилом розлучала.
Стали орли чорнокрильци налитати,
В головках козацьких сидати,
На чорнии кудри наступати,
Из лоба очи видирати,
Коло жовтои кости тило козацьке оббирати —
Тож вони похорони козацьки одправляли.
 

В другой думе изнемогающий от ран козак силится подняться, достать ружье и послать подарок чернокрыльцам-орлам, которые как будто приняли на себя обязанность присматривать за умирающим козаком.

 
Орли чорнокрильци,
Козакови дозирци,
Налитають,
Козацькую душу доглядають.
То вже козак молодий отця й неньку
споминае:
«Поможи мини, отцева й матчина молитва,
На колинцях стати,
Семипъядну пищаль достати,
По три мирци пороху пидсипати,
По три пульки свинцових набивати,
Орлам чорнокрильцям,
Козацьким дозирцям,
Великий подарунок давати».
 

В одной песне изображается, как орел оторвал от козацкого трупа руку, и эта рука проговорила к нему: «Ах, если б это знали отец и мать, они бы похоронили белое тело».

 
Десь узявся сизоперий орел,
Та взяв руку з козацького трупу,
Та понис руку у чистее поле,
Та й став руку бити, побивати;
Стала рука до орла промовляти:
«Колиб сее отець и мати знали,
Вони б сее тило поховали!»
 

Есть песня, где козак, умирая в степи, просит орла дать знать его матери и сказать, что ее сын женился на королевне-могиле, которую выслужил у крымского хана – благодетеля.

Орел приносит горестные вести родным убитого козака.

 
Вин до его промовляе:
«Сизии орле, побратаймось,
Як ти брате, орле, будеш
З лоба очи видирати,
Дай же моий неньци знати;
Як у тебе моя мати
Буде про мене питати,
Скажи: „Служить вин у хана
У кримського добродил,
Та вислужив королевоньку —
В чистим поли могилоньку!“»
 

Вот идет вдова с ребенком и села отдыхать; орел сидит над водою и извещает ее, что знает ее мужа: три раза на день кормится им, щиплет его белое тело, разносит желтые кости по горам, по долинам и ущельям.

 
Та йшла вдова долиною
Из малою дитиною;
Сила вдова оддихати,
Плаче вдова и ридае,
Що пана в ней не мае.
Сидит орел над водою,
Розмовляе з удовою:
«Не плач, вдово, не журися,
Ой, я твого пана знаю,
Трейчи на день попас маю,
И снидаю й обидаю,
Полудную й вечеряю,
Биле тило вищипую,
Жовти кости розношую
Ой, по горах, по долинах,
По широких байрачинах».
 

Такие вести орлы не только переносят людям, но сообщают их птицам. Так, например, орел купается с соколом и на вопрос сокола, не видал ли он чумаков, рассказывает, как орда их изрубила, а частью взяла в плен.

 
Ой, на мори, на синьому,
Сокил з орлом купаеться,
Сокил орла питаеться:
«Чи не був, орле, на в крайни,
Чи не бачив, орле, чумачий?» —
«Всих чумакив орда взяла,
Котрих старих порубала,
А молодих в полон взяла».
 

Потом орел полетел туда, где случилось бедствие, и в заключение обращается к матери: «А ты, мать, сидишь дома, не знаешь, не ведаешь, что сделалось с сынками».

 
Над ризкою Самаркою
Горять огни терновии,
Варять каши яловии.
Туди орел прилитае,
Чумачию одвидае:
Котории порубани,
Котории в полон взяти.
Оттут же им прихилище,
Сира земля приимище!
А ти, мати, дома сидиш,
И не знаеш, не видаеш,
Що з синочками зробилось!
 

Осиротевший козак обращается к орлу с вопросом, что ему делать. Отец и мать померли – не с кем жить. «Зачем спрашиваешь, когда сам знаешь? – говорит ему орел. – Не ходи в ту сторону, где у тебя нет родных».

 
«Скажи мини, орле, що мини робити:
Помер отець, мати, ни при кому жити!» —
«На що ти питаеш, що сам добре знаеш?
Не иди в ту сторону, де роду не маеш».
 

Однако не послушался козак орла. Козак в чужой стороне, в степи. Он беспокоится, кто присмотрит за ним, когда он будет умирать в степи. Орел говорит ему: «Есть, брат, много нас, сизокрылых орлов; будем, брат, присматривать за тобою при смерти, будем поминать тебя твоим же телом, похороним кости твои в терновых кустах».

 
Е в мене, брате, много сизокрилого орла,
Будем твоей смерти, брате, доглядати,
Будем твоим тилом та тебе поминати,
Твои жовти кости по тернах ховати.
 

Иногда, однако, являются более дружелюбные отношения козаков к орлу. Встречает козак орла, сидящего на камне, и спрашивает его, что делается у него дома, тоскует ли о нем милая. Орел сообщает ему, что его милая даже заболела от тоски по нем.

 
В чистим поли бил каминь лежить,
Ой, на тим камни сиз орел сидить,
Ой, сидить же вин та розмишляе,
Иде козак дорогою, та орла питае:
«Ой, чи був, орле, в моии сторони,
Ой, чи тужить моя мила по мини?» —
«Ой, тужить, тужить на лижку лежить,
Правою рученькою за серце держить».
 

Тогда, по одному варианту, извещает невестку о скором прибытии мужа мать последнего, а по другому, собственно, не говорится кто, но по смыслу можно заключить, что это исполняет тот же орел.

 
Ой, уставай, мила, несу тоби висть:
Ой, прийде до тебе миленький гисть.
 

Козак, разлучаясь с возлюбленною, обещает ей пересылать письма посредством сизых орлов.

 
А сам поииду, а сам поииду в велику дорогу,
Буду писати й пересилати сизими орлами.
 

В веснянках орел является также птицею дружелюбною человеку: он заохочивает девиц к играм, а сам обещает полететь и принести зеленое лето, крещатый барвинок, старым людям посевы, мужам орать, женщинам жать, а девочкам гулять.

 
Грайте, дивочки, без орла,
Поки я принесу, принесу
Зеленое литечко, литечко,
Хрещатий барвинок, барвинок,
Старим дидам, сияньня, сияньня,
Чоловикам ораньня, ораньня,
Молодицям гречку жати, гречку жать,
Вам, дивочкам, погулять, погулять,
Вам, молодим, погулять, погулять.
 

Здесь орел является мифическою птицею. Нам кажется, что древняя мифическая птица солнца и животворной силы разбилась на разные образы и, между прочим, на сокола и орла. На Востоке ясно древнее значение сокола; в Греции сокол, сколько известно, не имел значения, зато мифическою птицею Зевса был орел. У нас это значение имеет, между прочим, сокол-орел; так как в песенном языке нередко это одна птица с двойным названием, то и естественно, что одни и те же мифические черты есть и в соколе, и орле. В веснянке орел, приносящий лето и установляющий занятия людей, есть тот же восточный сокол, рассевающий животворные семена, и тот же греческий орел, спутник Зевса. В таком же смысле, вероятно, надобно понимать странную в настоящее время веснянку, где поется, что орел изорал поле и насеял пшеницы и ячменя:

 
Орел поле изорав
И пшеници насияв:
Дивочкам – на коровай,
Молодицям – на диво,
Парубочкам – на диво.
Орел поле изорав
И ячминю насияв:
Парубочкам – на коровай,
Молодицям – на диво,
Чоловикам – на диво, —
 

а также и одну петровочную песню, где говорится об орании орлами и о засевании поля жемчугом в виде начала к тому, что не имеет с этим началом связи.

 
Ой, Петре, Павле, Иване!
Та зъоримо поле орлами,
Та засиемо жемчугами,
Та поставим стовни золотии,
Та зовисим коври шовковии.
 

Быть может, к мифическому мировоззрению относится, по своему основанию, колядка, где повествуется, что орлы строили церковь, и один из них давал приказания класть белый камень, на камень – дубовое сырое дерево, наверх его – белое железо, а на самой вершине поставить золотой крест. В этой церкви сам Бог – священник, а дьяками – ангелы; сами собою загораются свечи, сами собою читаются книги, само собою отправляется богослужение.

 
Муровали ей (церковь) три вирлоньки,
Ино един не муровав,
Но им тилько розказовав:
«Кладить на cвид биле каминья,
По каминю сиру дубину,
А по дубини та клениноньку,
По кленинонци явориноньку,
Пид самий верх биле зализо,
На самий верх золотий крест».
А в тии церковци сам Бог попом,
А дячата – анголата,
Сами ся свичи посвитили,
Сами ся книги почитали,
Сами ся служби повиди равяли.
 

Ворон (малоросс. ворон, крюк, крлчок, гавран с эпитетом черный) птица с неизменно мрачным значением. Он пожирает труп убитого козака и приносит матери роковую весть.

 
Летить ворон з чужих сторон,
Вин на личку усидае,
Очи з лоба видирае…
………….
«А я твого сина знаю,
З лоба очи видираю.
Иди, стара, до домоньку,
Возьми писку в билу ручку,
Посий иого в городочку;
Коли той писок изийде,
Тоди син до тебе прийде».
 

Его крик – плач, горе и предвещание смерти.

 
Летить ворон з чужих сторон, жалибненько кряче;
Не один отець, мати за сином заплаче.
 

Или:

 
Летить ворон по над морем, та й жалибно кряче,
Сидить козак биля моря, та сидючи плаче.
Летить ворон, чорний ворон, нижки пидобгавши;
Тяжко мини в свити жити, родини не мавши.
Ой, у поли чорний ворон кряче,
Ой, тож вин мою голову баче.
 

Или:

 
Нехай плаче, нехай плаче, та вже не виплаче;
Бо над синим, над Нечаем чорний ворон кряче.
 

Такое же мрачное значение в народной поэзии имеет филин (пугач), подобно тому, как в народных верованиях он предвестник несчастия или смерти. В одной песне, где описывается болезнь, а потом смерть чумака в дороге, этому несчастию предшествует повторяющийся крик филина на холме (на могиле).

 
Сидить пугач на могили, та як пугу, так пугу!
Дотягайте, славни чумаченьки, до темного лугу.
Ой, ради б ми поспишати, та чумак занедужав.
Та правою рученькою за серденько вхопився, и пр.
 

В песне, в которой изображено козачество, тоскующее о минувшем (в песне, однако, не чисто народной, а соединенной с другою, более распространенною), также является кричащий филин.

 
Ой, сив пугач на могилу
Та й крикнув вин: «Пугу!
Чи не дасть Биг козаченькам хоч тепер потугу!
Що день ждемо, що нич ждемо,
Поживи не маем;
Давно була Хмелышченька, уже не згадаем!»
 

Народное мировоззрение причисляет к птицам в известном смысле и насекомых, как летающих тварей. Из них, впрочем, в народной поэзии встречаются только пчелы, комар и жук. Пчелы означают слезы. Козаку приснился сон, что на его дворе сели пчелы. Ему объясняет ворожея, что это слезы:

 
А що пчилоньки – то слизоньки, —
 

и потом он узнает, что его жена родила младенца и умерла. В других песнях пчелы также сопоставляются с плачем и слезами.

 
На верх сосни пчоли вьются,
В молодой слези льются.
 

Вероятно, также в сближении с этим печальным значением пчел, женщина, терпящая нужду, говорит, что мать дала за нею в приданое только пчел, которые разлетелись.

 
Та дала мя моя мамка за високи гори,
Не дала ми бильше ничог, лише одни бджоли;
А бджоли ся разлетили, лишь я ся лишила.
А тепёрьсь мя моя мамко на вики втопила.
 

Но пчелиный рой сопоставляется и не с одними печальными явлениями. Так, в свадебных песнях пчелиный рой – как бы символ благополучия новобрачных, и с самою невестою, окруженною дружками, сопоставляется пчелиный рой.

 
Вився рий, вився,
На садок полетив
На Василькову (имя жениха) сосну.
Не гуди, рою,
По над головою —
То не рий гуде,
То Маруся до дому йде.
 

Согласно с этим значением в колядках представляется, что пчелиная матка собирает пчел роиться и носить мед хозяину, а воск на свечи – Богу.

 
Ой, шумить гуде, дибровою йде,
Пчилонька мати пчилочок веде:
«Ой, пчилочки мои, диточки мои,
Ой, десь ми будем при саду мати,
Рои роити, медок носити,
Медок-солодок пану господарю,
А жовтий воск – Богу на свичу».
 

Комар составляет предмет шутливых песен. В одной, очень распространенной песне описывается смерть и погребение комара. При этом играют роль мухи. По одним вариантам, комар женился на мухе, потом следует его смерть, и старые мухи отправляют ему погребение.

 
Ой, щось за-гук учинився,
Що комар та на муси оженився,
Та взяв соби жинку молодичку!
Як полетив комарочок у лисочок,
Та й сив комарочок на дубочок.
Ой, сив комарочок на дубочку,
Прихиливши головоньку и к листочку.
Де ся взяли буйни витри,
Та звалили комарика та на мости,
Розбив, поламав свои кости.
Де ся взяли старии мухи,
Взяли того комарика пид руки,
Наихали гости з при луки,
Вони тому комарику труну будовали,
Чорними сукнами труну оббивали…
Край шляху, при дорози поховали.
 

По другим – не говорится о бракосочетании комара, а описывается его смерть, сожаление мухи (очевидно, его подруги) и погребение.

 
Гукнуло, стукнуло в лиси,
Комарь з дубу повалився,
Розтовк соби головище
На дубове коренище.
Вилитала муха з хати,
Комарушка жаловати:
«Ой, комарю, мий комарю,
То ми тя жаль не по малу!
Поховали его в лиси,
Ай у лиси, при ориси
(Или: при дубовим копариси)».
 

Песня оканчивается родом эпитафии, которая в галицком варианте подробнее и произносится от лица покойника.

 
Ой, що се лежить за покойник,
Чи пан, чи гетман, чи полковник?
Ой, се лежить козачище,
Се старого виська товарище.
……………
Насадьте ми петрушоньки,
Зеленой маруноньки,
Тоту будут девки рвати,
Комарушка шановоти.
Ай тут его лежит тило,
Не одного оно иило;
А тут лежит его сало,
Не одного очаровало;
А тут лежит его труба,
Которая пала с дуба.
Ой, ду-ду-ду, ду-ду, ду-ду.
Комарушка не забуду.
 

Другая насмешливая песня из веснянок описывает, как молодцы поймали комара и делили его между собою (см. выше). Жук в шуточных песнях – символ молодца.

 
По дорози жук, жук, по дорози чорний,
Подивися, дивчино, який я моторний.
 

Б. Четвероногие

Из домашних четвероногих животных в народной поэзии занимает первое место конь. Это верный друг, товарищ молодца, существо умное и любящее. Мать говорит сыну, который жалуется, что ему не с кем беседовать, что она купит ему коня – пусть он с ним разговаривает в темную ночь.

 
Куплю тоби, синку, коня вороного,
Прийде темна ничка – говори до его.
 

И действительно, разговор козака со своим конем – одна из обычных форм в песнях. Вот влюбленный козак спрашивает у своего коня совета, что ему делать: писать ли к милой письмо или самому к ней поехать.

 
По садочку хожу,
Коня в руках вожу,
До коника стиха промовляю:
«Порадь мене, що я молоденький.
Чи мини листи писати,
До милой слати,
Чи самому систи поихати?»
 

В другой песне козак спрашивает у своего коня, где милая, и конь указывает ему ее местопребывание.

 
«Сивий коню, сивий коню, сива твоя грива!
Скажи мини, сивий коню, де моя дивчина?» —
«Ой, там гора, там другая, гей там долинонька,
Меже тими гороньками твоя дивчинонька».
 

Видя, что хозяин печален, конь хочет узнать от него причину печали, и молодец сообщает ему, что люди говорят, что девица уже не принадлежит ему.

 
«Ой, чого ти, козаченьку, плачеш;
Либонь же ти вечеряти хочеш?» —
«Ой, вжеж мини, коню, вечеря не мила.
Люде кажуть: „Вже не твоя дивчина“».
 

Со своей стороны, замечая, что конь его грустен, козак спрашивает, не тяжел ли он коню и не тяжела ли для коня козацкая сбруя. Конь отвечает ему, что тяжело для него беспутство козака, так как он, козак, гуляет до полуночи в шинке, а его конь, вызывая господина из шинка, в это время копытами выбьет в земле яму по колена.

 
«Ой, чого ти, мий коню, нудиш?
Чи я тоби, мий коню, важок.
Ой, чи моя козацькая зброя?» —
«Ни ти мини, мий нане, не важок,
А ни твоя козацькая зброя,
А тим я смутненький, що ти молоденький:
Куди погадает, туди й погасает,
Нигде того шинка не минаеш,
До пивночи в шинкарки гуляет,
А я сирой земли по колина вибью,
Поки свого пана из шинка не визву».
 

Конь остерегает козака от порока. Хозяин сообщает коню свое намерение бежать с чужою женою, а конь представляет ему безнравственность этого поступка,

 
«Ой, коню мий, коню, порадь же ти мене,
Хочу иихати тобою прич и з чужою женою». —
«Ой, пане, мий пане, молодий розум маеш,
Що свою жону покидает, из чужою прич гадает».
 

В другой песне молодец, огорченный изменою женщины, в досаде проклинает коней своих за то, что, когда он ездил к неверной, они не заржали, не дали ему знать о ее неверности. «Ты сам негодный, – отвечают ему кони, – зачем не женишься, беды не знаешь, молодым хочешь казаться».

 
«Ой, кони ж мои, вороненькии, бодай ж ви поздихали.
Ой, як я ииздив до невирници, чому ж ви не заржали?» —
«Ти сам негидник, ти сам обридник, що жинки не маеш,
Жинки не маеш, били не знает, молодим ся тримаеш».
 

Едучи на свидание к девице, козак просит коня заржать, чтоб его возлюбленная услышала, и конь разделяет радость своего хозяина; козак делает оклик, а конь ржет – девица услыхала.

 
«Ой, заржи, вороний коню, на круту гору идучи;
Нехай зачуе моя мила, снидати готуючи».
Коничок заржав, козак засвистав, дивчина почула.
 

Конь – товарищ козака в битвах. «Нас, – говорит конь козаку, – стерегут с боков, встречают спереди, а сзади погоня бежит». – «Не смущайся, мой вороной конь, – отвечает ему козак, – мы сторожу обминем, от погони уйдем, со встречными побьемся». – «Закидана дорога валежником», – говорит конь козаку. Козак ему отвечает: «А ты у меня, конь вороной, перескочишь этот мелкий валежник».

 
«Из бокив та сторожають,
А з переду зъустричають,
А сзаду погоня бижить». —
«Не журися, коню вороненький,
Ми вид погони втечемо,
А сторожу та обминемо,
А з устричею та побьемося,
Ой, низом, кониченьку, низом!» —
«Закидана дороженька хмизом». —
«А ти в мене, кинь вороненький,
Перескочит той хмиз та дрибненький!»
 

Конь оказывает козаку услуги. Вот козак соблазняется деньгами, хочет продать коня и говорит ему об этом. «Не продавай меня, – говорит конь, – помнишь ли, как мы убегали от турок и татар, как за нами пули орали землю, а стрелы летали, как снег».

 
«Коню мий коню, я тебе продам,
Я ж тебе продам за сто червоних!» —
«Пане мий, пане, не продавай мене:
Не продавай мене, спогадай мене:
Як ми з тобою з виська втикали,
За нами гнались турки, татари,
За нами пули землю зъорали,
За нами стрили, як сниг, литали».
 

Конь чует и удачу, и несчастия хозяина. Прощаясь с родными, козак говорит им, что грустить нечего: он воротится, потому что конь его заиграл под ним.

 
Ой, не плачте, не журитесь, в тугу не вдавайтесь:
Заграв мий кинь вороненький, назад сподивайтесь.
 

Козаку весело на душе, когда конь его играет, потому что козак, по этой примете, надеется себе благополучия; козак просит своего коня заиграть под ним – разбить его тоску:

 
Заграй, коню, заграй пидо мною.
Розбий тугу по темному лугу.
 

Конь спотыкается, останавливается, когда предчувствует горе. В песне о Берестечской битве у коня Хмельницкого, когда джура (оруженосец) стал седлать этого коня, задрожали ноги.

 
Як став джура, як став малий коника сидлати,
Стали пид тим кониченьком ниженьки дрижати.
 

В песне о сотнике Харьке козаки говорят своему атаману, чтоб он не печалился, а Харько отвечает: «Как же мне, молодцы, не печалиться, когда мой буланый конь подо мною и ржет, и останавливается».

 
Иихав сотник через Уланик, на сидельце схилився;
За ним, за ним сим сот козакив: «Стии, батько,
не журися!» —
«Ой, як мини, пани молодци, ой, як не журиться,
Коли пидо мною буланий кинь и рже и становиться».
 

Это послужило предзнаменованием погибели Харька:

 
Ой, заржав же вороний коник в стани, на помости;
Та вже вбито Харька сотника
В Морозовци на мости.
 

И другой его конь, вороной, ржет в конюшне, чувствуя, что господина его нет на свете. Но более всего проявляется сердечная связь между козаком и его конем там, где конь – свидетель смерти своего хозяина. Козак поит своего коня, а конь не пьет и ржет, чует несчастье: ржание, большею частью, дурное предзнаменование… И этот козак умер, а умирая, завещал, чтобы конь его шел за его телом; конь заржет над ним, и услышат родители, скажут: «Верно, нашего сына Ивана нет на свете, когда вороной конь подает голос».