Текст книги "Русское язычество. Мифология славян"

Гуси сами по себе не имеют определенного символического значения, хотя встречаются в песнях нередко. С летящими дикими гусями сравнивается толпа девиц и толпа козаков.

 
Летили гуси рядком-рядком,
Крикнули вони разком-разком.
Летили гуси сизокрилии —
У нас все дивки чорнобривии.
Летили гуси волохатии —
У вас все дивки пикатии.
Налетили гуси, стали жирувати —
Наихали козаченьки, стали ночувати.
 

Гусиный крик – образ вестей.

 
Летили гуси рядком-рядком,
Та крикнули гуси разком-разком.
Та вийшли люди дивитися,
Ииде Ивасько женитися.
 

Тоскующая женщина посылает гусей к своим родным и велит им не говорить, что ей жить дурно, а приказывает сказать, что она роскошествует:

 
Пливить, пливить, били гуси, та до мого роду,
Та не кажить, били гуси, що я тут горюю,
А скажите, били гуси, що я роскошую, —
 

и, вероятно, гуси в одной песне такой женщине принесли весть от ее родных, так как она, упомянувши о гусях, просится у своего мужа к родным.

 
Ой, у броду, броду, пили гуси воду;
Пусти мене, мий миленький, та до мого роду,
Бо я в свого роду ище не гуляла,
И в своей родиноньки в гостях не бувала.
 

Летание диких гусей, как вообще летание птиц, наводит грусть о прожитых летах:

 
Из-за гори високои гуси вилитають;
Ще роскоши не зазнала, вже лита минають,
Не зазнала в отця, в неньки, замижем не буду.
Почим же я лита мои споминати буду?
 

А девушка, потерявшая невинность, изображается гонящею гусей на реку и в то же время плачущею о своем горе.

 
Ой, гиля, сири гуси, гиля на Дунай!
Завьязала головоньку – тепер сиди та й думай.
Ой, гиля, гиля, сири гуси, гиля на море!
Завьязала головоньку – горе ж мини, горе!
 

В одной песне плавание гусей сопоставляется с любовною беседою:

 
Пливить, гуси, пливить, гуси, бистрою рикою;
Вийди, вийди, дивчинонько, розмовься зо мною, —
 

а в другой женщина, желающая погулять, сравнивает себя с гусынею:

 
Коби мини не чепець, не шовкова хустка,
То я б соби погуляла, як на ставу гуска.
 

Чайка (по-малорусски называется не та птица, которая носит это название в Великороссии, но та, которая по-великорусски называется чибисом или пиголицею) в одной очень известной песне изображает бедную мать, которой плохо жить: и жнецы хотят забрать у ней детей, и птицы ее обижают.

 
Ой, бида чайци,
Чайци небози,
Що вивела дитки,
При битий дорози,
Киги, киги! Злетивши в гору,
Тильки втопиться в Чорному морю!
Жито поспило,
Приспило дило,
Идуть женци жати,
Диток забирати.
Ой, дити, дити,
Де вас подити?
Чи мини втопиться,
Чи з гори убиться?
И кулик чайку,
Взяв за чубайку;
Чайка кигиче:
«Згинь ти, куличе,
И бугай дугу,
Ще з лози дугу!» —
«Не кричи чайко,
Бо буде тяжко!» —
«Як не кричати,
Як не литати:
Дитки маленьки,
А я их мати!»
Ой, бида чайци,
Чайци небози,
Що вивела дитки,
При самий дорози:
«Хто йде, той пхне,
Таки дурно не мине,
Кигик, кигик,
Злетивши в гору,
Тильки втопиться
В Чорному морю».
И кулик чайци
Не пидпомога,
Тилько зневага,
Що близько дороги.
«И бугай дугу,
Не вдавайся в тугу.
Бо новишу чайку,
Не кричи в лугу!» —
«Як не кричати,
Як не плакати:
Дитки маленьки,
Жаль – я их мати!
Всяк хоче бити,
Никому хоронити
Диточок в гнизди,
При тяжкий биди».
 

В ней обыкновенно видят аллегорическое изображение Малороссии; ее приписывали то Хмельницкому, то Мазепе, то последнему запорожскому атаману Калнышу. Но едва ли в своем корне это не народная песня, где, наравне с другими символическими образами, взятыми из жизни птиц, обычными в народной поэзии, изображается бедная, горемычная мать. В Киевской губернии мы слышали отрывки думы о чайке, в которой под видом этой птицы рассказывается аллегорически судьба бедной матери семейства, обижаемой сильными людьми; но, к большому сожалению, невозможно было записать ее, оттого что кобзарь почти совершенно позабыл ее и, вспоминая отрывочно разные места, не мог пропеть или проговорить ничего в стройном виде.

Подобный образ бедной семьи представляет песня о птичке ремезе. Обращаются к этой птичке с советом не вить гнезда над водою – над Десною, потому что река может затопить детей ее.

 
Ой, ти ремезе, ти ремезоньху,
Та не мости гнизда над Десною:
Бо Десна Десниця що день прибувае,
Вона твоих диток позатопляе.
 

Вариант этой песни, с прибавлением, обращается в щедровку. Советует ремезу не вить гнезда в чистом поле, где за плугом ходят святые Петр и Павел, а Божия Матерь носит им есть и молит Бога об урожае; советует ремезу свить себе гнездо в лесу: орешник будет развиваться и прикроет его птенцов.

 
Ой, ти ремезе, ти ремезочку,
Не клади хатки на льодочку:
Льодочок ся буде розтавати,
Твою хату забирати;
Не клади хатки и в чистим поли.
В чистим поли плужок ope,
А в тим плужку чотири воли половии,
А у их роги золотии.
Святий Петро за плугом ходить,
Святий Павло воли гонить,
Пресвятая Дива исти носить,
Исти носить, пана Бога просить:
«Уроди, Боже, жито-пшеницю,
Жито-пшеницю и всяку пашницю».
Поклади гниздо в густим лиси,
В густим лиси, та на гориси;
Горих ся буде розвивати,
Твою хаточку прикривати.
 

Кулик в одной песне сопоставляется с бедною вдовою, обремененною детьми.

 
Припав кулик над водою,
За дурною головою
Пишла замуж молодою,
Тай зосталася вдовою
З маленькими диточками.
Мали дити – мале лихо,
Побильшають – погиршають!
 

Синица в одной песне-колядке собирает с конопли золотую росу и несет к золотых дел мастеру, чтобы сделал ей перстень.

 
Ой, у поли конопельки,
На конопельках золота роса;
Ой, там синиця походила,
Тую росу потрусила,
До злотничка поносила:
Ой, злотничку, голубочку,
Искуй мини перстеника.
 

Есть очень распространенная в разных вариантах песня о свадьбе щегла с синицею.

 
Ой, сив соби щиглик, та й думае,
Загадався: «Женитися мае,
Полюбив соби синицю, прекрасную птицю,
Хорошую та гожую, горобця сестрицю».
Соловей коника сидлае,
Весильля збирае.
Сокил за дружбу,
А староста – журавель,
Сорока – свитилка,
Сваха – перепилка,
Журавель з гусаком, настройте музики,
Каня ся закрала,
Курчят покрала
На щиглове весильля.
Кошту пидняла.
А джмиль меду додае,
Всих гостей приймае,
А сорока плеще,
Гостей припрашае.
 

По другому варианту:

 
Сам пан орел за старосту,
Шпак за дружбу, кос в ту службу.
Хрущ з круком маршалком,
Журавель – хоружим,
А индик – пан синдик,
Боцян – пидхоружим,
Пава садить каретою,
Каня йде пихотою,
Куропатва, перепилка —
Сващка пристойная дивка,
А соя для покоя за пани сваху.
 

По одним вариантам все птицы на этой свадьбе вели себя благочинно; сначала описывается их обед, потом танцы, как следует на свадьбе.

 
Шляхетний боцян сивши близь индика,
А журавель при боку самого синдика,
Орел сидит коло пави,
Напившися слодкой кави,
А тетери шафран терли,
Дають обид соби,
А гусак иисть в смак кашу и з росолом,
Лебедь пие, гукае, сидить за столом,
Орел бере за печеню,
Яструб напхав повну жменю,
А каня ся запихае,
Сорока вина додае,
А пава ласкава гости частуе.
……………..
Вставши гости по обиди, взялися до танцю,
Орел поглянув на паву: «Пий, моя коханцю!»
Журавель сою поить,
Боцян з канею ся строить.
З соколом зазуль колом на перед ними,
Крогулець иде в танець, взявши соби пляшку;
Когут квак заспивав, випив меду миску,
А гупало дае знати —
Виват палить из гармати;
Качор пороху додае,
Бо му стрильби не достае,
Все стройно, достойно и циломудрно.
Ще ся натим не стало и час не збувае,
Ще раз бильше гостей прибувае,
Прийшла чапля из роботи,
А чайка робить хворботи,
Музиканти в торобанти грають добраничь.
Сковронки на скрипки, канарки спивали,
Яструби на труби, дудки на цимбали,
Ластивки на свиставки, соловий на обои,
А бекаси тнуть на баси
Согласно, прекрасно и концентовно.
 

Но в других вариантах дело оканчивается дракою, и невеста должна была бежать:

 
Сова сидит за столом, скоса поглядае,
А ворони стари жони иишли таньцювати,
А крючище взяв дрючище, пишов пидгоняти.
А сич на порози став на сторожи,
Погудькало уперлося, лягло на дорози,
А горобець впився, з чорногузом побився,
Як ударив чорногуза, аж той повалився,
Як взяли ся бити, взяли мордовати,
Молодая синица мусила втикати.
 

Щегол стал печалиться о жене, и воробей указал ему, что она на крапиве. Она убегает от него потому, что он больно щиплется.

 
Сив щиглик зажурився, сив тай думае:
«Оженився, утратився, а жинки не мае».
Горобчик братичок его поражав:
«Гляди ии на крапиви – там вона сидае».
Заросився щиглик по сами колинця,
Щукаючи на синицю доброго полинця.
Навиженая синиця щигла покидае,
Бо, боиться его скубня, що добре кусае.
 

По другому варианту он ее находит на калине и приводит к себе.

 
Горобчик, хлопчик, добрий ему приятель…
Закотив си щиглик штани по сами колинця,
Ходить, глядить, и шукае, и жинки питае.
«Иди, швагру, на калину: так вона сидае».
Привив ии до дому, посадив на прилавку,
Посадив на прилавку, дав ий паляницю.
 

Тема этой песни очень древняя: она не только является в песнях других славянских народов, но и в немецких, где, однако, женихом представлен соловей, а невестою – снегирь.

Чечотка в одной очень распространенной у странствующих слепцов и кобзарей, аллегорически-шуточной песне – мать семи дочерей, которых выдает замуж.

 
Полетала чечоточка в вишневий садок,
Ой, вивела чечоточка семеро диток:
Явдосю, Хвевросю, Орину, и Марину, и Горпину,
й Катерину,
И Насту сю свою,
Що найменшую,
Що найкрасчую.
Ой, вона ж их годовала й замиж оддавала:
За Ивана – Явдосю, за Романа – Хвевросю,
За Демида – Орину, за Давида – Марину,
А Горпину – за Яцька, Катерину – за Стецька,
А за пана за Самийла – Настусю свою,
Що найменшую,
Що найкрасчую.
Наиихали до чечотки любии зяти,
Поставили короговци та все хороши:
Из Харькова – пан Иван, из Зинькова – пан Роман,
Из Полтави – пан Демид, з Кременчука – пан Давид,
Из Хорола – пан Яцько, з Пирятина – пан Стецько,
А з Чернечого села – пан Самийло.
Наихали до чечотки люби старости:
И Данило, и Борис, и Ваврило, и Денис,
И пан Марко, и Захарько, й Северин.
Наихали до чечотки любии свашки:
Кася, Вася и Ганнуся, Сося, Прися и Маруся,
И Варварина любая дитина.
Сама сила чечоточка та на покути,
Як и стала чечоточка пити та гуляти,
И просила вона Бога и молила за мужа свого,
Й за себе саму:
«Поздоров, Господи, самого того,
Господина чечота й чечотку его,
И зятей и дитей, и свашок и дружок,
И бояр и старост, подстарост, и музик и возник,
И всих домових.
Поздоров, Господи, всих моих людей,
Поздоров, Господи, приизжих гостей,
Щоб пили, гуляли, танцювали.
Жартовали, мед-вино подливали,
Пивом ся похмиляли.
Поздоров, Господи, всих моих зятив,
Поздоров, Господи, всих моих дочок,
Колиб ви, Господь дав, дочечки здорови були,
Колиб ви, кожна, по сим дочок привели,
Колиб ви, сванечки, здорови були,
Колиб по сим синив кожна привели».
Просилася чечоточка у свого чечота,
Просилася чечоточка у свого старого:
«Пусти мене мий старенький до зятив погуляти».
До Харькова од Лубень
Чухрала первий день,
До пана Ивана до любезного свого,
А у пана Ивана погуляла,
Як собака коло ворит постояла;
До Зинькова од Лубень
Чухрала другий день,
До пана Романа до любезного свого,
А у пана Романа погуляла, поживилась,
Як сучечка кризь ворота подивилась;
До Полтави од Лубень
Чухрала третий день,
До пана Демида до любезного свого,
А у пана Демида погуляла,
Як корова край кошари постояла;
До Кременчука из Лубень
Чухрала четвертий день,
До пана Давида до любезного свого
А у пана Давида погуляла,
З помийници помии похлибтала;
До Хорола из Лубень
Чухрала пятий день,
До пана Яцька любезного свого,
А у пана Яцька погуляла,
Вси мисочки, тарилочки полизала;
До Пирятина з Лубень
Чухрала шостий день,
До пана Грицька до любезного свого,
А у пана Грицька погуляла,
Як кишечка пид столом поникала;
До Чернечого з Лубень
Чухрала семий день,
До пана Самийла зятя свого наймильшого,
А у пана Самийла погуляла,
Дубових киив скуштовала,
Втикаючи тини поламала.
Як прибигла чечоточка до дому,
Поздоров, Боже, самого того,
Господина чечота и чечотку его.
 

Она угощает своих зятьев, а потом едет к ним в гости и везде получает дурной прием. Песня эта имеет подобие думы и любима народом. Есть подобного содержания дума, где рассказываются подобные приключения тещи уже без всякой аллегории. То же содержание служит предметом старой великорусской песни, и мы думаем, что песня эта в своем основании принадлежит к древним.

Павлин (по-малоросс. пава) иногда изображает женщину.

 
Прилетала пава,
Прибижала мила.
 

Чаще в песнях встречается не сама эта птица, а перья ее; из них девица делает себе венок (павяный венок): так, в одной очень распространенной колядке, которую поют девицам:

 
А в лиску, в лиску, на жовтим писку,
Там пава ходить, пирьячко ронить;
Марьечка ходить, пирьячко збира,
Пирьячко збира, в рукавець склада,
З рукавця бере, виночок плете.
 

В галицкой колядке павяный венок срывают с девицы ветры.

 
Пошла дивчина рано по воду.
Та схопилися буйни витрове,
Буйни витрове, шайни дожчове,
Та исхопили павяний винок,
Занесли его в тихий Дунаец.
 

Девица ищет свой венок и на берету реки встречает рыболовов, которые на вопрос девицы, не видали ль они ее венка, спрашивают ее, что им будет, когда они поймают ее венок. Девица обещает одному золотой перстень, другому – платок, а третьему – саму себя.

 
Та надийшли туда три риболови.
«Помай Биг, май Биг, три риболове,
Три риболови, паньски синове.
Чи не стричали павляний винок?» —
«Бодай здорова, кгречна панночко, —
Хоть и стричали, коли не знали:
А щож нам буде за переимец?» —
«Едному буде хустка шовкова,
Хустка шовкова з билои шии;
Другому буде золотий перстень,
Золотий перстень з билого палця;
Третому буде сама молода,
Сама молода та як ягода».
 

В иной колядке поется, что в Угорской земле нива заборонена павлиньим пером.

 
Угорська земля преч поерана,
Преч поерана и посияна,
Павяним перцем заволочена,
Ясними мечи обгороджена,
Обгороджена од злой тучи.
 

Образы эти, конечно, древни: павлиньи перья издавна были естественным украшением, вещью обычною в домашнем обиходе. Потому-то и козак, прощаясь с родными и желая сказать, что он никогда не возвратится домой, говорит, что когда павлинье перо потонет, тогда родные дождутся его.

 
Тоди я, нене, прииду до вас,
Як павине пирье на спид потоне,
А млиновий каминь на верх виплине.
 

Здесь павлинье перо приведено, конечно, как предмет, часто попадающийся на глаза. Должно думать, что павлинье перо в старину было девичьим украшением преимущественно в зимнее время, когда не было ни зелени, ни цветов на венки, и, может быть, оттого-то павлиньи перья играют роль в колядке, одной из самых распространенных песен исключительно зимнего времени. Затем оно стало символом убранства и довольства и в последнем смысле изображается нива, забороненная павлиньим пером.

Петух (по-малоросс. пивен, пивник, древн. кур. в зап. Малоросс. польское когут) и курица (по-малоросс. курка, курочка, курточка, квочка – наседка) не имеют определенного символического образа. В веснянках девица сопоставляет с кучею кур молодцов, собравшихся на улице, а своего милого, которого при ней нет, с петухом, и просит петушка дать ей взаймы крыльев, чтобы полететь и узнать, где ее чернобровый.

 
Вси курочки до купочки, пивень ходит ризно;
Уси хлопци на улици, а мий ходить пизно.
Курашечко, чубашечко, позич мини крилець,
Ой, полину, одвидаю, де мий чорнобривець.
 

В веснянках с наседкою сравнивается мать, а с цыплятами – молодцы, и последним придаются разные насмешливые признаки.

 
Ой, сидила квочка та коло килочка
Та вивела квочка четверо диток:
Иваська, Петруська, Василька, Миколку;
У того Иваська та кривии ноги,
У того Петруська кучерява голова,
У того Василька великий зуби,
У того Миколки билии руки.
Кривими ногами жар загрибати,
Кучерявою головою пич вимитати,
Великими зубами кориння глодати,
Билими руками листи писати.
 

Петух и курица в одной веселой песне изображают мужа и жену.

 
На улици пивничок громаде,
Ой, вин свою куриночку проваде:
«Иди, иди, куриночко, до дому.
Та не давай пирьячка ни кому». —
«Хиба ж би я, пивничку, без ума,
Щоб я свое пирьячко давала».
 

Иногда петух – вестник несчастия: его пение извещает мать о смерти сына.

 
Злетив пивень на ворота,
Каже: «Кукурику!
Не сподивайсь свого сина,
Матинко, до вику».
 

Женщина жалуется, что петух разбудил ее, и проклинает его.

 
Бодай той когут зпидив,
Що мене рано збудив!
 

Оборот этот тем замечателен, что он древний: подобный есть в великорусских песнях.

В галицких песнях есть легендарное предание о том, что когда русский Бог воскрес, то его увидала первая жидовская девочка и сказала своему отцу; но старый жид отвечал ей, что если б она не была его дочь, он бы за такие слова приказал бросить ее в Дунай; пусть жареный петух, что лежит перед ним на тарелке, полетит, тогда он поверит, что русский Бог восстал из мертвых. Вдруг петух полетел, и жид остолбенел.

 
«…Ой, дивчя, дивчя жидивчя,
Ой, кобись то так не моя дитина,
Я казав би тя в Дунай кинути,
Втоди руський Бог из мертвих устав,
Коли тот каплун перед мя злетить,
Перед мя злетить, красно запие».
Есть перед жидом тарель точений,
Тарель точений, каплун печений;
А каплун злетив, та й на облок сив,
Красненько запив, а жид остовнив.
 

Галка отчасти женский символ. Сокол представляется молодцом ей под пару.

 
«Чорна галочка невеличечка,
На що сокола перемовила?» —
«Ой, не я его перемовила:
Перемовило пирья чорнее». —
«Ой, дивчинонько молоденькая,
На що Грицика перемовила?» —
«Перемовило личко билее,
Личко билее, слово вирнее».
 

Предостерегают галку, чтоб она не летала в вишневый сад: там сокол караулит ее, сидя на яворе; пусть девица не ходит рано за водою: там стережет ее козак.

 
Чорная галочко, не лети в вишневий сад:
Стереже тебе сокил, на явороньку сидгочи.
Молода дивчино, не иди рано по воду:
Стереже тебе козаченько, на конику сидючи,
На тебе пильно поглядаючи.
 

Эта песня как будто изображает древнее умыканье девиц у воды. В свадебных песнях, как мы уже указывали, говоря о кукушке, галки означают свадебных дружек. Нередко и одиночно девица сравнивается с галкою.

 
Чорна галочка невеличка по дороженьци скаче;
Дурна дивча неразумная за козаченьком плаче.
 

Но галка не исключительно изображает только женский пол; есть песня, в которой галки сопоставляются с козаками.

 
Ой, галочки, чорнопирочки, круту гору вкрили,
Пишли наши козаченьки, жалю наробили.
Ой, галочки, чорнопирочки, пиднимитесь у гору;
Молоденький козаченьки, вернитесь до дому.
«Ой, ради б ми пиднятися – туман налягае;
Ой, ради б ми вернутися – отаман не пускае».
 

В одной сиротской песне одинокий молодец в чужой стороне как бы сопоставляет сам себя с галкою, которая сидит на сосне, качаемой ветром.

 
Вилитала галка з зеленого гайка,
Сила-пала галка на зелений сосни,
На тоненький гильци, на самий вершинци.
«Не хитайся сосно, мини жити тошно!
Не ламайся, гилко, мини жити тошно!
Гирко сиротини жити на чужини!»
 

Галка – вестница. Она кличет новобрачную на посад, напоминая ей, что уже наступило время.

 
Ой, летила галочка через сад,
Та крикнула галочка на весь сад:
«Ой, час тоби, Марьечко, на посад».
 

Козаки посылают галку на Дон есть рыбу и принести им весть от кошевого, но галка отказывается.

 
Ой, полети, полети, чорная галко, на Дин риби исти,
Та принеси, принеси, чорная галко, од кошового
висти.
Та вжеж мини не литати на Дин риби исти,
Та вжеж мини не носити од кошового висти.
 

Но подобное поручение дает галке девица: она посылает ее на Дон есть рыбу и принести ей весточку от милого, и галка исполняет поручение и приносит желанную весть.

 
Ой, полети, полети, чорная галко, на Дин риби исти,
Та принеси, принеси, чорная галко, од милого висти.
Полетила чорна галка, та й не барилася,
Та принесла таку звистку, щоб не журилася.
 

Молодец, не зная, где его милая, спрашивает об этом галку, и она сообщает ему то, что ему нужно знать.

 
«Галочко моя, галочка чорненька,
Скажи мини, галочко, де моя миленька?» —
«А твоя миленька в лузи над водою
Умиваеться горячою слизою,
Утираеться зильлям кропивою».
 

Другой молодец поручает галке сообщить его родным, что он остался сиротою, что у него люди отбили девицу.

 
Ой, летила чорна галка та по над водою;
Накажи ти мому роду, що я сиротою,
Сиротою невеликою недавно остався.
Через тую молоду дивчину, що я величався,
Величався, не смиявся, думав – моя буде;
Розраяли добри люде – дивчини не буде.
 

В песне о сотнике Харьке галка приносит его жене роковую весть об его смерти.

 
Ой, летила через тии будинки та чорненькая галка;
Ой, зосталася сотничка Харчика, як приблудная ярка.
 

Сокол и орел – символы мужественной красоты, отваги, удальства; во многом оба эти образа сходны между собою до того, что даже существует в народной поэзии сокол-орел, как бы одна двойственная птица:

 
Ой, пиду я лужком, бережком,
Чи не зостринуся з орлом-соколом.
Соколоньку ясний, ой, ти орле мий,
Чи не плаче, чи не тужить дивчина по мини?
 

Но, всматриваясь глубже в значение того и другого образа, можно, однако, найти между ними отличие. Орел заключает в себе более суровости и мрачности: так, между прочим, орлы представляются терзающими тело убитого козака, между тем как о соколах нет ничего подобного.

Сокол – символический образ богатыря. «Не видали ли вы моего сына-сокола?» – спрашивает мать козака у его товарищей. «Не тот ли твой сын, что семь полков сбил, а за восьмым полком сложил голову?» – с своей стороны спрашивают у ней козаки.

 
«Чи не бачили мого сина-сокола?» —
«Чи не то твии син, що сим полкив убив,
За восьмим полком головку схилив?»
 

Мать, лаская сыновей своих, называет их соколами.

 
Сини мои, сини, ясни соколоньки,
Тим же я вас не женила, що ви молоденьки.
 

В колядке поется: «Люди говорят: „Это сокол летит“, а тесть скажет: „Это мой зять идет“».

 
Люде кажуть: «Се сокил летить»;
Тестенько скаже: «Се мий зять иде».
 

Также девица называет молодца ясным соколом:

 
Соколоньку ясний, молодець ти красний! —
 

и употребляет это имя в ласкательном смысле, обращаясь к своему милому.

 
Ой, як пидеш, милий, на нич, заграй хоч в сопилку,
А я вийду, послухаю, чи ти там сокилку.
 

Молодец-сокол припадает к окну девицы и просит у нее руку.

 
Чи не той то соколонько,
Що з орлом литае,
До виконця пидлитае:
«Ой, стуку, стуку!
Подай, сердце, руку!»
 

С соколами сравниваются козаки, которые в одной песне приезжают ко вдове с известием о смерти ее мужа.

 
Налети ли соколи из чужой сторони,
Сили-пали соколи в удивоньки на двори,
Крилечками увесь двир укрили,
Ниженьками у синечки вступили,
Оченьками всю свитлоньку збудили.
 

Молодец, желающий жениться, сравнивает себя с соколом, ищущим пары, а о девице, которая была разборчива насчет молодцов и из всех наконец избрала себе одного милого, поется, что она перебирала соколами, всех пустила в поле, а себе оставила одного.

 
Сивий соколонько по полю литае,
По своих роскошах пароньки шукае:
«А я молод в свити гадаю,
Що я соби пароньки не маю.
…………….
Ой ти, дивонько-перебиронько,
Тож то си перебирает:
Вже вси соколи впустила в поле,
Но едного не пускает —
Того сокола дрибненька мова
Золоти крильци хороши.
 

Тот же образ приручения, который мы приводили выше, говоря о голубе, относится и к соколу.

 
Сокил, мати, сокил, мати, сокил прилитае!
Давай, донько, принадоньку – нехай привикае.
Козак, мати, козак, мати, козак прибувае!
Давай, донько, принадоньку – нехай привикае.
 

Упустить сокола – на песенном языке значит упустить жениха.

 
Упустила соколонька, та вже не пиймаю,
Розсердила миленького, та вже не вблагаю.
 

Новобрачный вступает за брачный стол соколом.

 
Ой, зять нам ся стелит
По подвирью хмелем,
По синех васильком,
А к хати барвинком,
А за столом-столом
Сивесеньким соколом.
 

Как сокол, перелетев через четыре леса, сел на орешнике и горделиво хвалится перед лесом своею быстротою и ловкостью, так жених, проехав села, остановился на избранном им тестевом дворе.

 
Линув соколонько через три лиси,
Через три лиси, через чотири,
На пятим лиси пав на оришье,
Пав на оришье, з лисом говорить:
«Ой, лису, лису, чом ти не шумиш?
Чом ти не шумиш, чом тихо стоиш?
Через тебе лину, крильцем не тину,
Крильцем не тину, перцем не рухну».
Иихав Ивасько через три сели,
Через три сели, через чотири,
На пятум сели зостановився,
Зостановився в тестенька на двори.
 

Когда молодцу говорят, чтоб он подождал жениться до осени, он сопоставляет трудность ожидания с трудностью лететь соколу под небо; но ему говорят, что как ни далеко до неба, а соколу все-таки надобно долетать – и козаку надобно ожидать, как ни кажется ему долго.

 
Ой, високо соколови до неба литати,
Ой, далеко козакови до осени ждати;
Хоч високо, невисоко – треба долитати;
Хоч далеко, недалеко – треба дожидати.
 

Образ печального сокола, которому трудно или вовсе нельзя вить гнезда, сопоставляется с затруднительным положением молодца, напр. козака, отъезжающего в поход, или рекрутов.

 
Зажурився сивий соколонько:
«Бидна мое головонька,
Що я рано з вирия вийшов:
Нигде систи гнизда звити,
Малих дитей росплодити;
Що по горах сниги стоять,
А по долинах рики протикають, и пр.
Ой, зажурився сивий соколонько,
Що нигде систи гнизда звити:
«Изивью гниздечко хоч з травини,
Роспущу дитоньки по всий Украини;
Ой, сам полину поле через поле,
Поле через поле, за синее море!
На битий дорози рекрути ступають;
Ой, вийшла мати сина пизнавати».
 

Есть в песне такой образ: сокол купается с орлом и спрашивает его, не бывал ли он на его родине, не печалится ли о нем милая, а орел сообщает ему, что печалится и плачет.

 
Ой, на мори на синьому.
Сокил з орлом купаеться,
Сокил в орла питаеться:
«Ой, чи не був, орле, в моий сторони,
Ой, чи не журиться моя мила обо мни?» —
«Ой, журиться, побиваеться,
Синзоньками умиваеться».
 

Здесь или два козака в аллегорическом образе сокола и орла, или же орел – действительно птица, а сокол – козак.

Аллегорический образ сокола послужил предметом для целой думы об «ясном соколяти, бездольном дитяти», относящейся, без сомнения, к разряду песенных народных произведений о невольниках в турецкой земле. Дума эта рассказывает, что соколы, прилетевшие из чужой стороны, свили себе гнездо щерлатнее (скарлатное), снесли яйцо жемчужное и вывели дитя, которое названо бездольным, то есть несчастным, потому что ему суждено претерпеть неволю.

 
Вилинули соколи из чужой сторони,
Сили-пали в лиси, на привоздобному дереви ориси,
И звили соби гниздо драгоцинное, щерлатнее,
И знесли вони соби яйце жемчужнее,
И вивели вони соби дитя бездольнее.
 

Когда старый сокол полетел искать живности, стрелки из Царьграда взяли соколенка, завезли его в Царьград и отдали лицу, которое в думе, по известному нам варианту, названо Иваном Богословцем.

 
И полетив старий сокил на чужу украину живности
доставати;
Вин живности не достав,
А тильки безридне та бездольне ясне соколя, свое ридне дитя, утеряв.
И шли стрильци булахивци (?) из Царегорода,
Щерлатнее гниздо усмотрили,
Орих дерево изрубили,
И бездольне, безридне ясне соколя соби забрали,
Та в Цареград его заношили,
Та Ивану Богословцеви на утиху ему оддавали.
 

Этому имени едва ли нужно придавать важное значение, так как, вероятно, кобзарь заменил им что-то другое, взявши его из существующей думы об Иване Богуславце, о которой мы будем говорить впоследствии на своем месте. Овладевший соколенком наложил на ноги ему серебряные путы, а на глаза жемчужную повязку, как действительно поступали в старину знатные любители соколиной охоты с любимыми птицами.

 
Срибрени пути ему на ноги накладае,
И жемчугом глаза (новейший анахронизм) ему закривае,
И по Царегради он похожае,
Свое сердце звеселяе
И душу свою ясним соколям утишае.
 

Старый сокол, возвратившись домой, узнает от сизокрылого орла о плене своего соколенка и просит совета, как ему повидать свое дитя. Орел дает ему совет полететь в Царьград и постараться прежде сказать своему дитяти правду, чтоб он не прельщался ни серебряными путами, ни жемчугом, ни тем, что ему в Царьграде хорошо жить, – пусть он поступит по-козацки. Как будет его господин гулять по Царьграду и носить его на руках, он пусть как будто в изнурении склонит свою голову; господин смилосердуется над ним и велит своим слугам снять с ног молодого сокола путы, а с глаз – жемчуг, выпустить за Царьград на высокий вал, чтобы там овеяло его ветром и соколенок стал бы здоров.

 
А старий сокил з чужой украини прибувае,
Сизокрилого орла на своей украини стричае:
«Ой, здоров, здоров, сизокрилий орле!
Як ти тут живеш, проживает,
На своий украини пролитаеш?
Чи чув ти, прочув, чи бачив, пробачив,
Чи мое дитя бездольне, безридне, ясне соколя,
на моий украини
хоч мало ще гуляе?» —
«Э гей, ни, ясний соколе, твого дитяти на сий украини
немае,
А твое дитя бездольне, безридне, ясне соколя,
У вири бусурманський,
У каторзи турецький,
У городи Царегради пробувае,
У Ивана Богословця на его втихи проживав».
То старий сокил до орла сизокрилого словами
промовляе:
«Як же мини свое дитя бездольне, безридне,
ясне соколя, у вичи
увидити,
Свое сердце звеселити?»
Сизокрилий орел до его словами промовляе,
Бить-то (будто) гирко плаче-ридае:
«Ти не знаеш, старий соколе, що робити.
Полети ти на Царьгород город, жалибненько заквили,
Своим голосом виру бусурманську, каторгу турецьку
звесели,
А свому дитяти бездольному, безридному, ясному соколяти, всю
правду скажи:
Нехай вин на серебрени пути не взирае,
На жемчуг не поглядае,
Що ему там хороше жити,
Е що исти, е що пити,
Та нехай воно соби козацький звичай знае:
Як Иван Богословець буде по Царьгради городи
гуляти
И его на руках носити,
Свое сердце утишати,
То воно соби так беспечне головоньку свою нехай
склоняв;
То Иван Богословець буде велике милосердие мати,
Буде з своих рук слугам оддавати
И слугам своим промовляти:
„Ой ви, слуги мои дорогии,
Возьмить срибни пути дитяти бездольному, безридному,
ясному
соколяти, з ниг скидайте
И жемчуг з головоньки з очей здиймайте,
Та за Цариград город вихождайте,
Та на високий вал его викидайте,
Чи не буде тихий витер повивати,
Чи не буде дитя безриднее, бездольнее, ясне соколя здоровья соби мати“».
 

Дума не описывает, как старый сокол исполнил совет своего друга-орла, но по смыслу речи видно, что он сделал именно так, как говорил орел, и это ему вполне удалось. Господин, у которого находился соколенок, приказал своим слугам поступить с пленником так, как предсказал орел старому соколу. Его слуги, исполняя повеление господина, вышли за город Царьград и покинули соколенка на высоком валу.

 
Го вони тее зачували
За Цареград город вихождали,
Дитя бездольне, безридне, ясне соколя,
на високий вал викидали.
 

Это аллегория отпуска на волю невольника. Старый сокол уже дожидался сына и, как пришла пора, спустился на землю, подхватил на крылья своего соколенка и унес на высоту далеко.

 
А старий сокил свои крила на землю спускав,
И свое дитя бездольне, безридне, ясне соколя
на крила хапае,
Та пид високу висоту пидношае.
 

Затем он делает дитяти вопрос, что лучше – проживать ли в Царьграде или метаться по белому свету, и сам же отвечает, что последнее лучше первого.

 
До свого дитяти бездольного, безридного, ясного соколяти, промовляе:
«А що мое дитя, ясне соколя, чи лучче в Царигради
у Ивана
Богословця проживати,
Чи лучче по билому свиту ганяти?
Ой, же лучче, дитя мое бездольне, безридне, ясне соколя, по билому свиту гуляти,
Ниж у Ивана Богословця у городи Царигради, у вири бусурманський, у каторзи турецький пробувати».
 

Дума оканчивается тем, что старый сокол пролетает над Царьградом, издает жалобный голос и изрекает проклятие на Царьград за то, что хотя в нем много серебра и злата, изобилие яств и питья, но нет отрады человеку.