Текст книги "Гуси лапчатые. Юмористические картинки"

Гувернантка-швейцарка

Купец был в веселом настроении духа и пил вечером чай с медом прилизку. Весело светила с потолка лампа, весело пыхтел на столе в столовой самовар. «Сама» разливала чай и тоже не отставала в чаепитии от мужа.

– Гликерия Антоновна, которую завинчиваешь? – спросил жену купец и подмигнул глазом.

– Ну тебя, Терентий Терентьич! Всякую чашку оговоришь! Всего шестую… – отвечала та и прибавила: – С коренной рыбы-то пьется, а я сегодня на тешку соленую напустилась.

В столовую вошла дочка купца – полная, здоровая девушка лет шестнадцати, то, что называется кровь с молоком, в сопровождении пожилой сухопарой гувернантки-швейцарки.

– А! И вы губами по фарфору похлопать пришли. Ну, садитесь, так гости будете, – приветствовал их купец. – Ну что, мадам, доходит ли она у вас по этой самой педагонии? – отнесся он к гувернантке.

– Во-первых, педагогии, а не педагонии, а во-вторых, я не мадам, а девица, – сказала гувернантка.

– Ну, мадам-мамзель.

– Что я вам за мадам-мамзель, Терентий Терентьич! Я вас по имени зову – зовите и вы меня по имени.

– Да уж имя-то у тебя такое мудреное, что язык сломишь. Берта Адалбертовна. Ну, вот что: будь ты Берта Федотовна, тогда я буду тебя по имени звать.

– Хорошо, я согласна; только не говорите мне, пожалуйста, «ты».

– Это еще отчего? Да я и Богу «ты» говорю, так неужто немке-то…

– Вот видите, я даже не немка, а швейцарка… Ах, ежели бы мой папенька-профессор!..

– Что папенька-профессор? Ведь он уж давно на том свете с чертями в свайку играет.

– Он не в аду, а в раю… О, ежели бы он был жив, не чувствовала бы я такого унижения!

– Швейцарец-то да в раю… Сказала тоже! Да нешто неправославных в рай пускают?

На глазах гувернантки показались слезы.

– Да, ваша правда, – сказала она. – В раю только русские купцы.

– Это верно, потому мы Бога помним, посты соблюдаем, на церкви жертвуем. Да что ты разрюмилась-то? На улице мороз, а ты дождь пущаешь. Ну, говори мне «ты» – вот и сквитаемся. Поверь совести, что не обижусь. А у нас совесть чиста, мы ее кажинный день по четыре раза чаем прополаскиваем, да не со скоромью, а со сладостию от блаженной птички-пчелы. А эта птичка Богу угодна. Она ему воск ярый для свечки делает. Залей-ка горе-то чашечкой другой-третьей. К пище-то постной у нас привыкаешь?

– Привыкаю, коли другой нет.

– Значит, она вашей сестре так же сродна, как и нам. Ведь вон лошадь к говядине да к дичине не приучишь, коли ей овес да сено – положение.

– Бедность всему научит.

– Врешь. Бедную корову уху стерляжью есть не заставишь. Ей месиво из отрубей подай. Ну, да что тут разговаривать! Ты мне, Берта Федотовна, лучше вот что скажи: как у вас с дочерью насчет науки-то? Доходит она?

– В такие лета трудно сразу всему обучить, ежели охоты у ученицы нет. Ведь она уже взрослая девушка.

– А ты пристращай ее, скажи: «Коли, мол, Домнушка, учиться не будешь, то тятенька твой тебя подтяжками…»

– Как это хорошо такие турецкие зверства на дочь распространять! – откликнулась дочь.

– Да как же, коли ты не обучаешься? – сказал купец. – Ты, Берта Федотовна, ей больше насчет политичности разговора внушай и насчет французского языка с немецким, а небесной этой самой астролябии с микроскопом ее обучать не надо. И мальчишке-то только вред один – звезды считать, а уж девушка, которую только три года тому назад из деревни привезли, и совсем в уме свихнется. Главное, чтоб политическое обхождение с гостями у ней было.

– Ежели бы вы ее лет девяти из деревни привезли, то теперь бы уж она была совсем образованная девица, – сказала гувернантка.

– Чудак-человек, как же я ее тогда привез бы, коли сам в людях жил на десятницком положении? А вот разбогател и выписал в Питер и жену, и дочь. По фортупьянной-то игре она как у тебя? Доходит ли?

– Я уж, папенька, вальс с закрытыми глазами играть могу, – похвасталась дочь.

– Слышал я мельком… Только зачем ты спотыкаешься? Ты не спотыкайся.

– И фортепьянной игре ее трудно выучить при вашем распоряжении, – продолжала гувернантка.

– При каком это таком распоряжении? Нешто я дочери потатчик? Только скажи – сейчас ей курочку на шиньон заверну.

– Да как же: вы целую неделю ей играть не позволяли и даже ключ от фортепьян убрали к себе в карман. В музыке практика нужна.

– А ты хочешь, чтоб я ей на первой неделе Великого поста позволил по фортепьянам тявкать? Скажи на милость, какая выискалась! Может быть, у вас там в Швейцарии такие беззакония по неверной вере и можно делать, а у нас нельзя, мы православные, мы на первой-то неделе поста и с елеем не вкушали, а тут вдруг музыка… Ты бы еще захотела в Страстную пятницу… За такое греховное попущение может такая напасть выйти, что вот наживал-наживал деньги-то по своему благочестию, а тут вдруг все богатство в разорение и развалится. И за вторую-то великопостную неделю по фортепьянной игре Богу ответ дашь. Ну, а как насчет французского языка?

– Учу, стараюсь.

– А скольким словам уже ее выучила?

– Теперь она читает и кой-какие фразы понимает, когда я ей скажу…

– А ты читать-то не учи. Чтения ей не надо; а только чтоб французский разговор был. Жених чтения не потребует. Ему только французскую разговорную часть нужно. Но вот что: сомнение меня берет. Как ты французскому и немецкому языку обучаешь, коли ежели ты швейцарка? Смотри, не научи ее по-швейцарски. А нам швейцарского языка не надо.

– В Швейцарии швейцарского языка нет, а там говорят или по-французски, или по-немецки.

– Хороша земля, коли ежели без своего языка! Только, кажется, ты брешешь насчет этого, Берта Федотовна. Как земле без языка быть! Олончане и те по-олонецки разговаривают.

– Хотите верьте, хотите нет, – обидчиво произнесла гувернантка.

– Да что ты щетинишься-то! Ну нация! – воскликнул купец и продолжал: – А вот я экзамен сейчас сделаю, по-французски ли ты дочь-то обучаешь. Ну-ка, поговори с ней, а я послушаю.

– Ну, папенька, ведь вы все равно французского языка не знаете! – произнесла дочь.

– Знать не знаю, а звукоподобие-то все-таки слышу. Ну, цыц! Начинай с мадамой насчет чаю по-французски. Прежде всего, как по-французски сайка зовется?

Девушка вопросительно взглянула на гувернантку.

– По-французски нет слова «сайка», – отвечала гувернантка.

– Сайки-то нет по-французски? Да что ты мелешь! После этого и «калача» нет?

– И «калача» нет.

– Так я тебе и поверю… Что же это за язык, коли без съедобных слов? Ну, а по-немецки как «сайка» и «калач»?

– И по-немецки «сайка» и «калач» никак не зовутся.

Купец развел руками.

– Ну, мамзель я себе нанял! Удружила! – сказал он. – И это знание языков!

– Домени, – обратилась чуть не сквозь слезы гувернантка к своей воспитаннице. – Прочтите вашему папа французские стихи.

– Ты мне стихами-то зубы не заговаривай! – горячился купец. – Я не стихи хочу, а «калач» и «сайку»!

Гувернантка закрыла заплаканные глаза платком и, поднявшись из-за стола, вышла из комнаты.

– Вечно до слез расчувствуете! – сказала дочь и поплелась за ней следом.

– За свои деньги, а не за чужие… – отвечал купец, выпил стакан, выплеснул из него чаинки в полоскательную чашку, подсунул его жене и сказал: – Налей еще!

В академии художеств

Воскресный день. Залы Академии художеств, где выставлены картины общества выставок, полны народом.

Перед картиной профессора Венига «Самозванец» особенное многолюдие. Два пальто в сапогах со скрипом. У одного чисто подбритый затылок; у другого красный фуляр на шее.

– Это Гришка Отрепьев, что ли? – спрашивает подбритый затылок.

– Он, собака. Нынче вот его от анафемы освободили. Тысячу лет прошло, и освободили. Препона такая: как тысячу лет – довольно! Потому кляни не кляни – как в бездонную бочку, – дает ответ красный фуляр.

– Чего же он испугался?

– А вон Маринка, жена его неверная, в дверях стоит, так ее. Яд-баба была. Смотри, как глазищи-то выпучила и ругается. Конечно, такая баба – наслание человеку за грехи.

– Зачем же он к окошку подбежал?

– С отчаяния. Из-за бабы выскочить хочет. Ругались-ругались – она его переругала. Ну а мужчине это обидно. «Давай, – говорит, – жизнь порешу по своему конфузу». А вон боярин его уговаривает: «Полно, – говорит, – Дмитрий Самозванец! Охота тебе из-за бабы?.. Дай ей потасовку, и делу конец. Ведь отселева вниз – семь сажень. Вдребезги разобьешься. Посмотри, какая вышь. Дух замирает».

– И уговорил?

– Конечно, уговорил. Потом они бабу вдвоем за ее подозрительность потаскали, и делу конец.

Около картины «Похищение Европы» остановились муж и жена. Жена взглянула и плюнула.

– Фу, бесстыдница! Нагишом… А ты уж и рад. Как увидал – тут и глаза впялил! – обращается она к мужу.

– Какая же бесстыдница? Русалка в своем собственном мундире на быке через океан в Европу переплывает. Это ихний мундир. Им по их утопленному положению одежи не полагается. Да, наконец, ежели бы и полагалось, то всякая бы сняла с себя. Зачем юбки мочить?

– Все-таки можно было бы хоть простыней ее прикрыть.

Тут же еще пара и с ними вместе маленький сын.

– Где же карта Европы-то, папенька, которую эта самая голая женщина похищает?

– Действительно, карты не видно, – соглашается отец и прибавляет: – А вот что: карта должна быть под женщиной, и она на ней сидит.

– Стоит из-за географической карты такую опасность претерпевать, чтоб по воде на быках ехать! – говорит мать. – Невероятная вещь даже.

– Ах, душечка, да ведь это просто шалость. Молоденькая девушка-институтка, ну и шалит. Какие из них тоже есть шалуньи! Взяла у учителя карту Европы, чтоб подразнить его, ну и везет. А на быке неопасно. Бык всегда выдержит.

– Тут не карту Европы похищают, – делает замечание какой-то стоящий сзади бородач. – Европа – это собственное имя.

– Покорнейше вас благодарим, – кланяется бородачу отец. – А мы-то прочли в каталоге, что похищение Европы, и думаем: где эта самая карта? Вот видишь, Федя: Европой бык называется, – говорит он сыну.

– Не бык, а женщина…

– Позвольте, как же это? Ведь здесь женщина быка похищает.

– Нет, не женщина быка, а бык женщину…

– Ну, уж это совсем невозможно! Помилуйте, нешто бык может силком посадить на себя женщину? И наконец, зачем ему женщина?

– Это было в мифологические времена. К тому же это не бык, а бог Юпитер, принявший образ быка. Это верование древних.

– Фу, какая галиматья! А вот говорят, что старики-то умнее нас были. Поди ж ты!

– Значит, кто же кого похищает? – спрашивает мать. – Бык женщину или женщина быка?

– Да что тебе, Анна Ивановна… Ну их… Пущай оба друг друга похищают, – добродушно машет рукой отец семейства и отводит жену и сына к другой картине.

Картина Френца «Охота кончена», изображающая толстого охотника на коне, трубящего в рог, и собравшихся вокруг него собак.

– Точь-в-точь наш Трезор, – кивает на картину усатый мужчина с лысиной. – Та же стойка, те же подпалины… Вот даже и ухо отгрызено.

– Ну, вот! Я тебе говорила, что его украли, а не фурманщики убили, – трогает за плечо усатого мужчину дама. – Статочное ли дело, чтобы фурманщики стали убивать породистую дорогую собаку! Знаешь что, Сергей Петрович? Ты даже можешь таким образом отыскать Трезора. Узнай адрес художника, поезжай к нему и прямо спроси его, с кого он писал портрет этой собаки. Да пригрози ему хорошенько, ежели будет отлынивать. За укрывательство чужого пса также можно к мировому притянуть. Небось там скажет.

– А вдруг ежели случайное сходство? Но нет: он, совсем он! У Трезора было левое ухо отгрызено, и здесь левое. То-то я его видел, что он бегал на Васильевском острове по четвертой линии! А ты тогда говоришь: «Не он». Надо искать.

Перед этюдом Платонова «Поденщица» стоят простые люди и разговаривают:

– И поденщица чести удостоилась, чтоб на портрет попасть.

– Но почему же она поденщица? Может быть, и помесячно где-нибудь живет.

– Верно уж, художник писал с поденщицы – оттого поденщица и есть.

– С огорода?

– А кто ж ее ведает! Может, глину на гончарном заводе месила. В каталоге ничего не сказано, а просто поденщица. И из поломоек такой же сорт.

– Ну вот! Поломойка сейчас бы ноги вымыла, а эта с грязными ногами. Разве прачка…

– А я тебе скажу, что это не прачка и не поломойка, а просто шпульница с фабрики.

– Пошел-поехал! Шпульницы-то какие франтихи бывают! У нас на фабрике одна шпульница с англичанином связалась, так у ней четыре шелковых платья было, и щеголяла она, братец ты мой, в польских сапогах с косыми каблуками. А скорей же это нянька деревенская.

– Тогда бы и в каталоге было сказано, что поднянька, а тут поденщица.

– В каталоге! Каталог и соврет – ничего возьмет. Вон давеча в той зале: написано – «раннее утро»; а на портрете – бухарец со скрипкой.

К картине «Юдифь и Олоферн» писарь военного министерства подводит молоденькую девушку и говорит:

– Вот, Вера Петровна, ваша коварная пронзительность до чего доводит!

– Фуй, как вам не стыдно! И ведь нарочно банную декольту выбрали! – укоризненно дает ответ девушка.

– Нет, я для того, чтоб женскую свирепость чувств доказать. Извольте видеть: предмет ейный спит и ничего не чувствует, а она супротив его нож вынимает, чтоб сердце ему заколоть. Извольте посмотреть, какая интрига.

– Что вы? Срам какой! Да нешто девушке можно на такие вещи при мужчине смотреть?

– Отчего же-с? Некоторые места прикрыты. А только вы то возьмите: какая улыбка во всем коварстве! Сейчас: чик – и смертный час пробил. И вот вся ваша женская нация такова. А еще мужчин тигрой называете! Сами вы тигры.

– Очень прекрасно, благодарю вас. Как же вы меня бог знает с кем сравниваете! Когда же я на такой срам решалась, чтоб… Тьфу! Тут шлюха какая-то, а вы со мной уравнение. Не подходите же ко мне, коли так… И ходить с вами вместе не желаю.

Девушка вильнула хвостиком платья и отскочила от писаря. Тот испугался.

– Вера Петровна, пардон! Пардон в самом большом размере! – чуть не воскликнул он, подбегая к девушке. – У меня совсем другое уравнение. Я не насчет срамоты… Я насчет пронзительности сердца и коварства чувств… Ну, полноте же, не сердитесь! Подарите взглядом, удостойте ул…

В это время из-за картины вышел офицер. Писарь остановился во фрунт.

Китайские недоразумения

Торговец Хрисанф Иваныч Акопов пришел домой из лавки обедать, сел за стол, в ожидании щей выпил рюмку водки, закусил корочкой хлеба и, откинувшись на спинку стула, сказал жене:

– Китаец, говорят, поднимается.

– Ну, и пущай его… Нам-то что? – отвечала та.

– Как «что»? Я вот думаю чаем запастись в хорошей препорции. А то запрут они свою землю, и тогда к чаю-то приступу не будет, до того вздорожает. Ведь чай-то из китайской земли идет. Вдруг цена – десять рублей фунт… Ведь липовый цвет вместо чаю пить не будешь, ну и раскошеливайся. Кроме того, китайские зверства начнутся. Все были турецкие, а тут китайские. Почем знать, может быть, ихние-то зверства еще хуже?

– Так ведь не над нами они будут зверствовать.

– Ты, Гликерия Кузьминишна, совсем дура, и разговаривать с тобой вовсе невозможно!

Подали щи. Зажевали уста, зазвенели ложки по тарелкам.

– А башибузук у них водится? – ни с того ни с сего спросила жена.

– Конечно, водится. Нешто азиат может быть без башибузука? Только у них башибузук не на коне, а верхом на слоне, и не с саблей, а с пикой.

– И тоже насчет женского пола зверствует?

– Само собой. Башибузук только для женского пола и держится. Китайский башибузук со слона и не сходит. На слоне и пьет, и ест, и спит, потому там у него караулка поставлена. Выглянет из караулки, подденет бабу пикой, затащит в караулку да там над ней и зверствует.

Рассказы эти, кроме жены, слушала и кухарка, принесшая горшок каши к столу.

– Значит, Хрисанф Иваныч, опять восьмой флотский экипаж угонят? – спросила она.

– Нет, до восьмого флотского, я думаю, не дойдет. Казаки справятся. Ведь тут ежели что и будет, то не война, а усмирение. Что супротив китайца, что супротив текинца никогда войной не действуют, а усмирением.

– Ну, слава богу, что не угонят! – перекрестилась кухарка. – А то я ему еще на прошлой неделе сапоги шить заказала и полтора рубля вперед на товар денег дала да на рубашки ему, аспиду, справила.

– Это кому? Флотскому-то экипажу?

– Ему, Хрисанф Иваныч. Поверите ли, ведь он из меня просто жилы тянет, а все жалко. Третьего днясь присылает товарища: «Тесак, – говорит, – казенный повредил…» И на тесак дала. Тут как-то кран у офицерского самовара чинила. Поломал он чистимши.

– Да ведь у тебя, кажись, из егарей был? – сказал купец.

– Из егарей – это товарищ евонный, земляк, из одной деревни с ним; а кум у меня в восьмом флотском экипаже.

– А калегвард тут как-то на лестнице махорку курил?

– Калегвард соседской горничной. Он ейный…

– Разбери вас тут, у кого какой! Ну, ступай вон. Нечего тут топтаться, – махнул рукой хозяин кухарке и продолжал: – Да, Гликерия Кузьминишна, китаец поднимается. Вот поэтому самому думаю – не накинуть ли мне на некоторый товар малую толику: дескать, «по случаю китайского поднятия»?

– Конечно, накидывай. Чего зевать-то?

– То-то полагаю так сделать. К тому же в таможне миллион украли, так уж одно к одному. И ублажать-то покупательницу ловко: «Китаец, сударыня, поднимается, и в таможне нынче большие стеснения…»

– А пушки у них есть, у этих самых китайцев? – задала вопрос жена.

– Нет. Куда им с пушками! Ихняя антилерия с торпедой ездит. До пушек ли китайцу, коли он сам человек тяжелый. Ведь у них каждый солдат, окромя ранца, самовар на спине несет, да еще под зонтиком идет и, словно дама, веером от мух отмахивается.

– Неужто каждый китаец с самоваром?

– А то как же: ведь они и слонов своих чаем поят. Слон-то нешто станет сено да подножный корм есть? Ему чаю дай, картофелем покорми да водки поднеси. Помнишь, что нам черкес-то в Зоологии про слона рассказывал, когда я ему пятиалтынный дал?

– Еще бы не помнить. Очень чудесно помню. Ну, а сам-то китаец чем же питается, окромя чаю?

– Баранками и ничем больше. Ща эта самая для их утробы не подходит. И ухи они рыбьей не едят, и селянки тоже. Разве сайки поест и опять-таки с чаем. Турок маханину жрет, а китаец – чай и ничего больше.

– А вера у них какая?

– Вера-то?.. – запнулся купец, но тотчас же поправился: – Вера китайская. Они идолищу о трех головах поклоняются. Одной голове мужчины молятся, другой – бабы, а третьей – ребятишки.

– И попы у них есть?

– Какие же у китайцев могут быть попы! Мурзы, и больше ничего.

– И свечи они перед своим идолищем ставят?

– Ставят, но кверху ногами и из сала, а не из воску. Вот башибузук-то ихний китайский, как бабу жирную убьет, сейчас у него такое зверство: вытопит из нее сало, свечку сделает да своему идолищу кверху ногами и поставит. Народ пронзительный, что говорить! И ежели мы с ним до сих пор в дружбе, то только из-за чаю, а то бы и внимания не обратили. У них и дипломатическая нота неверная.

– Какая такая нота?

– А насчет оккупации, ежели, к примеру, воинственный ультиматум. Посланники скажут, к примеру, с Алексея – Божьего человека войну начинать, а сами начнут с Алексея митрополита. Об этом и в газетах было писано. А все потому, что никакой цивилизации в них нет.

– А женщины у них настоящие?

– Настоящие, но только полубелого тела, и такая мода, чтоб ногти отращивать.

– Это супротив мужей, чтоб глаза им выцарапывать?

– Сбренди еще больше! Какой же такой мужчина позволит, чтоб ему баба глаза выцарапывала? Хоть и китаец, а все в нем мужчинский дух есть, чтоб бабу под пяткой держать. Тогда взял бы да и отрезал ей когти под самый корень, а он нарочно заставляет ее отращивать.

– Так зачем же?

– Такая мода у них, так им нравится. Нам вот нравится, чтоб у бабы коса была длинная, а им, чтоб ногти длинные. Что им коса? Косы-то они сами носят длиннее лошадиного хвоста. И чем у этой самой китайки ногти длиннее, тем она из себя моднее, тем она больше аристократка. У иной китайской графини такие ногти, что она ими какое хочешь место почесать может, не наклоняясь. Кроме того, у китайцев такой вкус: что вот муж ляжет после обеда спать, а жена ему спину когтями скребет; ну, он и радуется во все свое удовольствие.

– Хорошо удовольствие!

– Чудачка ты, право, да ведь у них театров нет, чтоб комедию смотреть, в карты они не играют, так им и спиноскобление – божий дар.

– А баня у них есть?

– Ну, пошла-поехала! Теперь тебя и не удержишь. Эк, как ты это все любишь перебирать! Нешто я для того начал о китайце, чтоб рассказывать тебе, что он за человек есть? Я, собственно, к тому, что вот чаем надо запастись в препорцию да накакой товар в цене попридержаться, а то велика мне радость с тобой о китайце разговаривать! Ну, что вы там еще сегодня стряпали? – переменил разговор купец.

– Кисель овсяный с медовой сотой есть, – сказала жена и крикнула кухарке: – Акулина! Подавай кисель!