Текст книги "Гуси лапчатые. Юмористические картинки"

За кулисами

В клубе спектакль. Дают «Грех да беда на кого не живет» Островского. Занавес еще не поднимали. Оркестр играет польку-трамблян. Клубный антрепренер, бодрый и полный мужчина на коротеньких ножках, заглянул в дырку занавеса со сцены на публику, поморщился и сказал актеру, приготовившемуся исполнять роль Льва Краснова:

– А публики-то плохо-дыровато! Пожалуйста, Иван Власьич, не тяните роль, а то эконом все сердится, что спектакли поздно кончаются и акты длинны. Сами знаете, ему в буфете торговать надо. А ежели публика в театральном зале сидит, то какая торговля? Да вот что: ежели в монологе какое место длинно, то и побоку его, можно и перескочить.

– Но у меня монологи все эффектные, там есть теплые слова… – пробует возражать актер.

– А вы теплые-то слова крикните погромче – вот вам и эффект! Аплодисмент сорвете, и отлично. Короче и публика любит. А то вон прошлый спектакль мы закатили «Свои люди – сочтемся» с водевилем, да тянули, так эконом и на полтораста рублей не наторговал. Мне нельзя с ним ссориться. Он у меня плотников кормит. Декоратор кулисы подмалевывал, и того кормил безданно-беспошлинно. Кроме того, от эконома вся посуда идет на сцену и бутафорская еда по пьесе.

– Однако нельзя же так относиться к искусству, чтоб перескакивать из пятого в десятое! Ведь это Островский.

– Душенька, да для кого из сил-то выбиваться? Пустое зало. По-настоящему и гримироваться-то надо вполовину. Я, вон, и сцену осветил через лампу, а кулисы – через две в третью.

Актер улыбнулся.

– Нет, уж позвольте мне… – сказал он.

– Что «позвольте»! О чем вы хлопочете? Будьте покойны, разовые я за это вам не уменьшу, и вы все сполна получите, как за цельную роль. Пять с полтиной вам назначено – пять с полтиной вам и выдам.

– А рецензенты? – не унимался актер. – Вдруг в зале есть рецензенты от газет?

– Чихайте вы на рецензентов! Что такое рецензент? Наконец, ежели какой-нибудь рецензент окажется, я его коньяком угощу – вот и будет дело в шляпе.

– Ну, а ежели Куколькин? Он ничего не пьет.

– Куколькин ничего не пьет, так за актрисой Бутоновой ухаживает. Попробуй-ка он про вас что-нибудь худо написать, так я его и на сцену пускать не стану к Бутоновой. А это ему нож вострый, потому в Бутонову он втюрившись, как кот в марте месяце. Так, пожалуйста, не тяните, – закончил антрепренер, ударил в ладоши и крикнул: – Место! Место! Сейчас начнем!

Бродившие по сцене бросились за кулисы, очищая место для действующих лиц.

– Позвольте, Михей Феклистыч! – возвысил голос режиссер, сидевший за выходами, выбегая из-за кулис. – Начинать еще нельзя.

– Это отчего? – спросил антрепренер.

– Не готово.

– Отчего не готово? Чего ж ты, курицын сын, до сих пор зевал и в носу ковырял? Ах ты, дармоедишка! Только даром жалованье обирать умеешь да бутафорскую еду поедать.

– Позвольте, Михей Феклистыч…

– Нечего позволять! Сам видел, как ты в «Не бывать бы счастью» за кулисами ветчину с бутербродов съел, а на сцену пустые ломти булки подал. Молчать!

Бутафор-писарь-рассыльный, носивший название режиссера, молодой человек очень тщедушного вида, попятился от антрепренера.

– Да не от меня остановка… – пробормотал он. – Афоня еще не готов.

– Отчего не готов? Отчего же ты его не торопил одеваться?

– Я торопил-с, а он требует синий армяк и в ту кацавейку, что вы ему приказали дать, одеваться не хочет. Снял парик и сидит без парика.

– Это еще что за упрямство! Позвать мне его!

– Я здесь, Михей Феклистыч, – отозвался молодой актер, назначенный на роль Афони, и вышел из-за кулис на сцену. – Как хотите, а я без костюма играть не могу. Это уж ни на что не похоже.

– Как без костюма? У меня костюмов пропасть. Есть и испанские, и греческие.

– В греческом Афони играть не будешь. Мне нужно армяк или кафтан, а мне вдруг дают женскую кацавейку.

– Ну, так что ж из этого? Должны играть в том, что вам дают. Кацавейка даже очень подходит к вашей роли. Ведь Афоня – бедный мальчик, да к тому же и больной. Ему не до одежи. Что дадут, то и оденет. Он так в обносочках и ходит. Дала ему Татьяна или Жмигулина свою старую кацавейку – вот он ее и таскает.

– Ни Татьяна, ни Жмигулина не могли Афоне давать кацавейки, потому что они его ненавидят, – упрямился актер.

– Ну, батюшка, ежели так рассуждать, то по клубам и играть нельзя! Деньги вам платят исправно, а вы фордыбачите. Не всяко лыко в строку. Я к вам снисхожу, снизойдите и вы ко мне. Вон, третьего дня вы не знали роли, и суфлер вам подает фразу: «Черный фрак», а вы говорите: «Чертов дурак», так я даже двугривенного из ваших разовых не вычел, и вы получили три рубля полностию. Ну, полноте, наденьте кацавейку. Что за глупость! Вы, вон, и роль Фиша в «Аз и Ферт» потеряли, но я ни слова не сказал.

– Неправда-с, с меня за потерянную роль рубль взяли.

– А переписать роль Фиша стоит два рубля – значит, вам все-таки рубль снисхождения. Пожалуйста, не кобеньтесь и играйте в том, что есть, а то я ролей вам давать не буду.

– Афоню в женской кацавейке я не могу играть… – стоял на своем актер.

– Лезгинцев! Поищи ты там ему у нас в реквизите что-нибудь, кроме кацавейки! – крикнул антрепренер режиссеру-бутафору. – Там, кажется, у нас была кучерская безрукавка.

– Безрукавки у нас никогда не было, а жокейская куртка с позументом есть, – отвечал режиссер. – Так разве ее?..

– Нет, я вижу, нам не сойтиться! – махнул рукой актер. – Ни в кучерской безрукавке, ни в жокейской куртке я Афоню играть не буду!

– Так неужто же мне спектакль отменять? Лезгинцев, спроси у плотника кафтан!

– Плотники пришли в тулупах.

– Тогда наденьте плотницкий тулуп.

– Как же я могу быть в тулупе, ежели на сцене лето и мы сидим под зелеными деревьями?

– Ах, боже мой! Да ведь Афоня – больной мальчик, у него лихорадка, он и летом зябнет.

– Кроме кафтана я ни в чем не буду играть.

– Но я вот чего не понимаю: ведь у нас был какой-то кафтан? – почесал затылок антрепренер.

– Он и теперь есть, да в него оделся Колокольцев. Он играет деда Архипа.

– Снять с Архипа кафтан и отдать Афоне!

– Я так и хотел сделать, но Колокольцев не дает, – сказал режиссер.

– Пустяки! Он человек сговорчивый и из-за какой-нибудь тряпки на стену не полезет. Да вот он. Иван Иваныч, снимите с себя кафтан, будьте столь добры, и отдайте вот этому молокососу, – обратился антрепренер к актеру, загримированному стариком.

– А в чем же я-то играть буду? – спросил тот.

– Э, батюшка, да в чем-нибудь. Там у меня есть серый капуцин, монаха Иосифа из «Ришелье», так в нем можно. Подпояшетесь – и будет незаметно. Архип – слепой старик.

– Русский дед Архип в католическом капуцине!

– Ну, так что ж из этого! Э, батенька! Не в костюме сила, а лишь бы быть здорову да попасть в царствие небесное. Вы актер настоящий, законный, прирожденный, а не какой-нибудь прохвост из выгнанных гимназистов; вы не только что без кафтана, а даже и совсем голым прекрасно Архипа сыграете, – мазал по губам антрепренер Архипа, ставя шпильку Афоне.

– А что вы думаете? – сказал Архип, снимая с себя тут же на сцене кафтан и передавая его Афоне. – Голый не голый, а раз в Кременчуге в жениной рубашке какого-то жреца играл. Давали «Смерть весталки, или Преступная любовь». Костюмов нет – во что одеться? Взял да и играл в длинной женской рубашке. И еще как вызывали-то!

– Ну, вот видите. Слава богу, теперь можем начинать! Место, место! – командовал антрепренер. – Плотник, к занавесу! Все ли готовы? Ну, давай!

Занавес поднялся. На сцене были Карп и Зайчиха. Антрепренер, стоя за кулисами, распекал Афоню и говорил:

– А за кацавейку так припеку, что и не ожидал! Поголодаешь!

– Да припекайте! Что ж такое! – вырвалось у актера, и он слезливо заморгал глазами.

К антрепренеру подошел Лев Краснов.

– Есть ли мне чем Татьяну-то зарезать? – спросил он.

– Да ведь Татьяну, кажется, по пьесе душат, а не режут?

– Я режу. Кричу: «Дайте мне нож!», хватаю его, с ним убегаю за кулисы и возвращаюсь на сцену с окровавленными руками. Это эффектнее. Только смотрите, чтобы нож был большой, поварской, а не столовый с мельхиоровой ручкой.

– Скажите Лезгинцеву, и он вам с кухни от эконома какой угодно нож принесет, но, главное, монологи не тяните и играйте скорей, а то эконом рассердится и никакого ножа на сцену не даст. Пожалуйста. Я скажу эконому, так он вас за это ужином угостит, – упрашивал антрепренер и протянул актеру руку.

– Да уж ладно, ладно… – отвечал тот со вздохом.

Ненастоящая

Дачники решили устроить детский бал вскладчину. Местом для бала выбрали лужайку в одной из пустопорожних дач. Был приглашен военный оркестр, наняты шарманщик, дворовый акробат в грязном заплатанном трико и Петрушка, выскакивающий из-за тиковых ширм, танцующий со своей пресловутой Матреной, бьющий палкой по затылку «немца» и в конце концов попадающий к черту в лапы. Также было куплено угощение, состоявшее из конфект и прохладительного питья. Всех больше хлопотала одна бездетная, старая, высохшая, как лежалый лимон, и сильно накрашенная дама из местных дачниц. Она собрала около себя взрослых гимназистов и вместе с ними распоряжалась танцами и угощением.

С двенадцати часов дня в саду запищал деревянный Петрушка, выскакивающий из-за ширм. Через час начались танцы. Бал привлек массу ребятишек в сад, но еще того более зрителей к решетке сада. На улице толпились дворники, дворницкие ребятишки, лакеи, горничные, бабы, промышлявшие на даче продажей «собственного парного молока от лучших коров», как гласят их вывески на воротах. Дворницкие ребятишки засели на забор и смотрели оттуда на бал, как из лож; к решетке явился мелочной лавочник в опорках на босую ногу и без шапки и острил насчет дачников и дачниц. Тут же был денщик в куртке, переделанной из офицерского сюртука путем отнятия фалд и пол. В одном углу шла кукольная комедия, в другом месте танцевали.

– У меня жене девяносто лет, ни одного зуба во рту нет, выглянет в окошко, так три года собаки будут лаять, – рассказывал про свою жену Матрену Петрушка, кувыркаясь над ширмами.

– Во какая красавица! – сказал мелочной лавочник, колыхаясь жирным чревом.

– Это Петрушка, верно, про нашу барыню рассказывает, – заметила какая-то горничная. – У ней тоже ни одного зуба собственного.

– А вы чьих, умница, будете?..

– А вот у этой старой выдры живу, что с гимназистом теперича польку прыгает. Она здесь всему балу воротило.

– Вишь, черт с младенцем связался! С чего же она это на детском-то балу?.. Нешто тоже себя за дитя считает?

– Ей где ни прыгать, да прыгать. Не дает бог угомону, да и все тут. Уж такой живучей я и не видывала. Бабе под пятьдесят, одной ваксы каждый день на гривенник изводит себе на волосы, чтоб седину чернить, а пляшет как молоденькая. И ведь иная хоть интересного кавалера ищет, а нашей все равно: была бы живая душа, да валил бы от нее пар.

– Муж-от есть у ней?

– Есть, да какой-то неимущий. Она соберет мальчишек-подростков, которые ежели поаккуратнее, да в лес с ними, а он сидит дома, божьих коровок с жуками ловит и на булавки их натыкает, а то так из бумажек куколок вырезает. Что она у нас этих самых мальчишек перепортила – страсть!

– Так постороннему кому-нибудь ее поучить бы, ежели муж сам не может. Дурь-то бы и вышла. Хоть бы деверь взялся, что ли.

– Да как ее учить-то, милый человек! Ведь она ненастоящая.

– Известно, как баб учат: за косу…

– Никакой пользы не будет. У ней и косы-то собственной нет, а привязная. Схватишь ее за косу, а коса в руках и останется. Уж ежели тело все наваченное, так какую же ты косу захотел!

– Ну, так мятку задать.

– Говорю тебе, что тело навачено. Нешто вате-то больно? И тело ненастоящее.

– А по зубаревым детям команду выказать, чтоб десятка недосчиталась.

– И это невозможно, потому зубы у ней все до единого вставные, а не настоящие.

– Ну, баба! Вот так оградила себя от побоев!

– Смотри, смотри, гостинцы раздают. Вон мальчику пряник попался, – слышится у ребятишек на заборе. – Вот дурак-то! Ну, чего он на него смотрит? Я бы живым манером схамкал.

– Пряник-то уж очень велик, – делает замечание белокурая, как лен, и босая девочка.

– Чем больше, тем лучше. Ах, батюшки! Да это пряничный топор у него. Вон он от него кусок отгрыз и жует. И жевать-то не умеет. И какие эти барские мальчики неумеющие! Мне раз барыня гривенник подарила, так я купил себе в мелочной лавке пеклеванник с патокой и живым манером… Вот я теперь леденцов на пятак, так в минуту грызу.

– Смотри, смотри! Ваша-то уж гимназиста побоку… и взрослого подхватила, – указывает лавочник горничной на танцующих. – Брыкался было он, не хотел танцевать, руками даже махал, да уговорила его.

– Насчет этого ее с тем возьмите. Она у нас кого угодно соблазнит, – отвечает горничная.

– Что это она у вас слепая, что ли, что в очках танцует, или для модности?

– Это у ней не очки, а пенсна. Пенсну эту она так никогда и не снимает.

– Неужто и умывается с ней?

– Она у нас никогда не умывается, а так от бани до бани. Как ей можно умываться, коли ежели она вся накрашена? Сейчас вся полуда и слиняет. А краситься-то нешто кажинный день легко? Ведь ей иной раз впору хоть коровой выть, когда она лак-то на рыло наводит. Ты учти: спервоначалу надо лимонным соком, чтоб шкуру стянуло, а уж потом и наводить узоры и белой, и красной, и черной краской. А волосы ваксить начнет, так даже в слезы… Сама себя по темю щеткой дерет, а из глаз слезы…

– Зачем же она в танцах-то с пенснеей этой танцует? Ну, ежели бы книжку читать… Или на чужого кавалера наткнуться боится?

– Пойми ты, что у ней глаза рыбьи – вот она их стеклами и прикрывает. Опять же, глаза у ней такие, что совсем в нутро провалившись, и такие там впадины, что совсем старуха дряхлая, а ей хочется молоденькую разыгрывать – ну, из-за стекол-то и впадины не так заметно.

В это время с забора упал ребенок, свалился прямо в сад и заревел. Танцующие, заслыша плач, прибежали к забору, прибежала и крашеная дама-распорядительница, завидя свою горничную у решетки, и начала ее гнать прочь.

– Ты чего тут торчишь? Иди домой! – кричала она.

– Как чего? Сами же велели коробку пудры принести, – отвечала горничная, вынимая из кармана коробку.

– Врешь, врешь, ничего я не приказывала! Еще смеешь врать, мерзкая!

– Не мотай, барыня, головой-то, штукатурка с лика обсыплется, – заметил лавочник и отошел от решетки.

Последовала за ним и горничная. Барыня проглотила лавочниковскую пилюлю и сделала вид, что ничего не слыхала.

Последний дачный бал

Сосьете дачников устраивает последний танцевальный вечер по подписке. Гремит военный оркестр около нарочно выстроенного навеса для танцев, под навесом бродят пары и одиночки, но танцевать не танцуют. В вальсе прокружился только один распорядитель танцев со своей дамой, упросив ее на один тур чуть не на коленях. Музыканты дают уже второй ритурнель кадрили, но никто не становится в пары. Все как-то дичатся друг друга и смотрят исподлобья. Кто перессорился из-за летних сплетен, у кого самолюбие обижено, а кому просто-напросто все эти периодические собрания надоели. Большинство явилось на вечер поневоле, ради последнего раза, чтобы закончить сезон: или жена привела мужа, или муж жену. Кой-где виднеются группы и, перешептываясь, сплетничают.

– А ведь царицей-то бала сегодня, кажется, сам распорядитель танцев, – говорит, отдуваясь, какой-то толстяк в сером пальто-размахае и шляпе с широкими полями. – Трубят музыканты, а смотрите-ка: никого и ничего. Пусто, хоть шаром покати. Уж и молодые же люди нынче!.. Хуже стариков. Ну, чего не танцуют?

– Да ведь надоело, помилуйте! – откликается какой-то молодой человек в пенсне и с цветочком в петлице. – Я было и пробовал кой-кого из дам приглашать для поддержания вечера, да отказывают. У Варвары Митровны зуб болит, у Софьи Петровны ботинки жмут.

– А вы бы отставную невесту пригласили. Эта, наверное, не откажется, – говорит жена толстяка.

– Какую такую? Я не знаю.

– А вот эту пожилую барышню с бульдожьим лицом. Разве вы не знаете, что мы прозвали ее отставной невестой?

– Помилуйте, у ней и жениха-то не было.

– Знаю, что не было, но она всех за женихов считала. Как кто станцует с ней две-три кадрили – сейчас она его в свои женихи и произведет. Танцуйте – и вы женихом будете. Что вы смеетесь? Петр Иваныч – женатый человек, да, протанцевавши с ней, в ее женихи попал.

– Нет, уж я так помотаюсь. До танцев ли мне? Я квартиру себе ищу. Сегодня бегал-бегал по городу… Ах, вот… Семен Семеныч, что вы жалуетесь на молодежь: молодые не танцуют, так вон старушки плясать пошли. Видите, наша татуированная мать-командирша подхватила себе гимназиста и стала в пары.

– Ах, боже мой! И в самом деле! И что удивительно – ведь она не хотела танцевать, она в трауре, у ней деверь умер.

– Вот она за упокой деверя-то и хочет станцевать кадрильку. Она обещала не танцевать заздравные танцы, а насчет заупокойных зарока не давала.

– Уж и злой же у вас язык! – грозит молодому человеку дама и тут же прибавляет еще злее: – А знаете, ведь она с гимназистом за булку с вареньем танцует. Иначе бы он с ней не пошел. Что за охота со старухой даром танцевать! А вот посулила ему булку с вареньем, он и согласился.

Компания захохотала. Молодой человек, в свою очередь, погрозил даме.

– А у вас не злой язык? Ну, как же можно такие сплетни пускать, – сказал он. – Ведь это разойдется по всем дачам, и ей проходу от насмешек не будет. О, женщины, женщины! Сплетня вам имя.

– Да это вовсе даже и не сплетня, а наисущая правда, – стояла на своем дама. – Вчера она варила полпуда крыжовнику, у ней остались пенки от варенья, и я сама слышала, проходя мимо палисадника их дачи, как она сказала компании молодых подросточков, что ухаживают за ее племянницей: «Господа танцоры, милости просим чай пить и пенки с вареньем есть, – и тут же прибавила, обратясь вот к теперешнему своему кавалеру: – А вам пенок не будет, потому что вы смотрите букой и ни со мной, ни с Липочкой не танцуете». И вот он сегодня танцует с ней, так, значит, за булку с пенками согласился.

Смех продолжался.

– А знаете, это совсем ново, совсем оригинально, – проговорил тощий и желтый, как лимон, мужчина. – Танцы за булку! Сейчас пойду и расскажу моей жене. Это несколько развеселит ее, а то она сидит, надувшись как мышь на крупу. Ей надуло в щеку, и зуб болит.

– Иван Иваныч! Иван Иваныч! – окликала его дама. – Прибавьте, что бывает иногда и за ватрушку. Вальс за ватрушку, а кадриль – за булку с вареньем.

– И мазурку за перочинный ножик или за коробку стальных перьев? Отлично! Отлично! Хоть сейчас в «Будильник» в карикатуру! – смеялся тощий мужчина и, подбежав к сидевшей в стороне жене, начал ей нашептывать.

– Ну, слава богу, кой-как шесть пар для кадрили собралось. Пойду-ка и я на счастье приглашать дам. Авось какая-нибудь и наклюнется, – сказал молодой человек в пенсне. – К вербовке дам я тоже постараюсь применить манеру нашей татуированной старушки и попробую вот эту розовенькую девицу пригласить на кадриль с посулом порции мороженого. Позвольте вас просить на визави… – обратился он к угрюмому и сильно изнывающему кавалеру в очках и с красным носом.

– Нет-с, я не танцую. Мне сегодня не до танцев, – отозвался тот.

– Отчего же? Поддержите танцевальный-то вечер. Ведь уж сегодня последний.

– Помилуйте, какие уж тут танцы, коли я с насморком не знаю, куда деться. Простудился и вот только и дела делаю, что чихаю. Нос покраснел, распух и сделался как луковица. Вдруг я во время кадрильного-то разговора да даме прямо в лицо…

– И ей-ей никто не взыщет. Всякая очень хорошо знает, что теперь осень и что простудиться недолго. Ну, полноте, просите вот эту девицу с подвязанной щекой. У ней у самой флюс, и она поймет ваше положение. Так вас и будет двое больных. Вы ей о насморке рассказывайте, а она вам о флюсе. Отличный кадрильный разговор выйдет и, главное, самый сезонный.

– Ну, вот! Что из себя лазаретную пару составлять! Нет, уж лучше просите себе в визави нашего гусара. Он охотник до танцев и сейчас согласится.

– Нет, батенька, ему сегодня не до танцев. Он бегает и ищет, где бы ему денег занять. Прокутился и на бобах… Просил у татуированной старушки семьдесят пять рублей, две кадрили обещал с ней протанцевать, и все-таки не дала. Теперь гусар рвет и мечет и ругает ее на всех перекрестках.

В это время началась кадриль, и шесть пар зашаркали ногами по помосту.

– Опоздал! – вскрикнул молодой человек и, махнув рукой, прибавил: – Ну, до следующей кадрили.