Текст книги "Гуси лапчатые. Юмористические картинки"

Перед похоронами

Умер богатый купец, умер скоропостижно, сидя за обедом. В доме плач и рыдания. Вдову два раза отливали водой и приводили в чувство, наконец она кой-как успокоилась. Послали уведомить о покойнике к родственникам и близким знакомым, и те начали являться в дом. Слышались возгласы:

– Скажите, как неожиданно! Вот удивил-то! А ведь по весне сбирался выводить новый флигель у себя на дворе.

– Затеев-то много было. Дачу-особняк хотел себе у Поклонной горы тоже строить, – отвечал кто-то. – «Выкопаю, – говорит, – пруд и насажу туда карасей». Вот тебе и караси!

– Да, иногда какое-нибудь праздно сказанное слово-то как в такту приходится! Можно считать даже пророчеством. Вот хоть бы копание пруда. Человек про копание сказал зря, а вот послезавтра ему пруд выкопают да туда самого его вместо карася и положат. Не говори таких слов – может быть, не умер бы.

Какой-то родственник отвел другого в сторону и тихо сказал:

– Конечно, царство небесное, а только и горд же был покойник! Цены-меры себе не знал. Не на каждый поклон и кивком отвечал. А чем гордиться-то! Мы знаем, с чего разбогател: два раза с кредиторами негласную сделку сделал да три раза выгодно прогорал. Пожар-то фабрики как его поднял!

– Не осуждай и не осужден будеши!

В спальной на диване сидела вдова, пожилая женщина, окруженная какими-то старухами. Пахло гофманскими каплями, нашатырным спиртом. Родственники и знакомые заходили и туда, садились против вдовы и старались изъявить сочувствие ее горю.

– Жалко, жалко! Когда я узнал, так меня как обухом по лбу! Еще вчера я с ним в стукалку играл, и он все шутил насчет короля-бланк, называя его водовозом, а сегодня вдруг… Скажите, как это случилось?

– Сидели мы за обедом, – рассказывала вдова, еле сдерживая слезы. – Поел он супу с почками, поглодал косточку гуся да мне и говорит: «Хвачу-ка я на гуся еще рюмку водки». Выпил, закусил картофелиной, подали ватрушки, но только закусил ватрушку – вдруг…

Вдова начинает рыдать. Ей суют в нос банку с нашатырем.

– Запамятовали они и неверно рассказывают, – начала передавать интересующимся смертью какая-то старуха. – Я ведь тоже сидела за столом и видела. Первую ватрушку они скушали всю до капельки, но только взяли вторую и прихлебнули молока из стакана, как вдруг схватились за сердце и глаза под лоб…

– Врешь, врешь! – откликнулась сквозь рыдания вдова. – Закусанная ватрушка так и осталась на столе. Больше одной ватрушки он никогда не ел.

– Ну хорошо, хорошо, матушка, успокойтесь!

– И раньше ни на какую боль не жаловался? – допытывался посетитель.

– Как огурец был свеж. В поясах у него щемление с утра было, но ведь в поясах у него щемило с пожара на фабрике каждый день, – дала ответ вдова.

– А икота-то перед обедом? – вставила свое слово старуха.

– Не верьте ей, никакой икоты не было.

– Премудрость! – со вздохом говорит посетитель и прибавляет: – Впрочем, все там будем! Земля и в землю идеши.

– Мамашечка, я насчет поминального обеда. Желаете вы, чтоб поминовение у нас в доме было или у кухмистера? – приставал к матери старший сын.

– Пусть уж лучше у кухмистера, Ванечка. Да попараднее. Сам знаешь, как он парад всякий любил, – сказала вдова. – Да главное, блинков-то не забудь.

– Всенепременно блины надо, – поддакнул солидный родственник. – Через блин-то, может быть, и душа успокаивается.

– Со свежей или с паюсной икрой, мамашечка, прикажете?

– Со свежей, со свежей. Нечего тут жалеть. Ох, десяти пудов икры не пожалела бы, ежели можно было бы его теперь снова оживить!

– Кто ж, маменька, в этом сомневается. Мы по своим чувствам готовы даже все капиталы отдать, да лекаря-то такого нет, который бы от смерти воздвигал! Суп-жюльен с пирожками прикажете или рассольник?

– Для поминовения купца рассольник с расстегаями солиднее будет, – посоветовал кто-то. – Вот ежели бы покойник был чиновник…

– Ну, рассольник так рассольник. Ордена и медали я заказал гробовщику, чтоб на пяти подушках нести перед гробом. Теперь рыба. Форель желаете или стерлядь?

– Конечно, стерлядь. Мороженые стерляди нынче недороги, – продолжал советчик. – Форель – дворянская рыба, а стерлядь – купеческая.

– Ну, так что ж из этого? – возразила вдова. – Покойник всегда мне говорил: «По гильдии я купец, а по орденам дворянин».

– Ну, то есть не совсем дворянин, а только с дворянином вровень, – пояснил солидный бородач. – Действительно, он к дворянству-то сильно стремился. Так вы вот что сделайте: закажите и стерлядь, и форель.

– Двух сортов, двух сортов… – заговорила вдова. – Что жалеть денег! Пусть только душа бы его на том свете была спокойна.

– Хорошо-с, так мы и запишем, – согласился сын. – Теперь жаркое. Индейку с рябчиками прикажете или фазана с дупелями?

– Фазан – свадебная птица. Ну, что вдруг распустят красные хвосты по блюдьям! Какой же тут траур! – опять заметил советчик.

– Красные хвосты, Игнатий Михайлыч, тут ни при чем-с. Ведь возят же покойников под красными балдахинами с красными же перьями в урнах, так отчего же не быть красным хвостам на блюдах? А вдруг из-за отсутствия фазана-то гости осудят, так что тогда? Ведь мы не одну мелюзгу сбираемся на поминовение приглашать, а у нас будут и генералы. Я, мамашенька, всякой птицы припущу и фазана тоже.

– Как хочешь, как хочешь, мне все равно. Главное только, чтоб кисель с молоком в конце был, – отвечала вдова.

– Кисель, маменька, несовременно. Вы сами знаете, как покойник папашенька всякую современность любили. Они, бывало, насчет устриц давятся, претит им от них, а все-таки едят, потому что устрицы – блюдо современное и высшего круга. Ну, кто нынче кисель за обедом подает? Бланманже и ананасный компот или маседуан – другое дело.

– Нет, нет, кисель с молоком! – стояла на своем вдова. – Какое же поминовение без киселя и без блинов!

– Как хотите, а только осрамимся перед высшим обществом.

– Нет, молодой человек, вы уж это оставьте! – остановил сына умершего солидный бородач. – Кисель возносит душу и умиляет сердца поминающих. За киселем литию поют, вечную память усопшему провозглашают, а как вы за ананасным маседуаном литию петь будете? Да ни один священник на такое дело не согласится.

– Пошли-поехали! Ну, кисель так кисель! Пускай современные люди осуждают нас за нашу отсталость! – махнул рукой сын.

В прихожей раздался звонок.

– Катафалк и подсвечники принесли! – доложила вбежавшая в спальню горничная.

Купец и тиролька

Вечер. В увеселительный ресторан входят старик-купец, одетый по-русски, и белобрысенький прыщавый мужчина лет тридцати с бакенбардами как бы из пакли. При взгляде на последнего всякий, даже и не заговоривши с ним, скажет, что он немец. Купец совсем древнего письма: лицо темное, с морщинами, борода с проседью, таковые же волосы с пробором посередине. Он в длиннополом сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и в ярко начищенных сапогах с высокими голенищами. Вошел и подозрительно озирается по сторонам.

– Слава богу, что хоть народу-то еще немного, – говорит он.

– Что же вы боитесь? Вы сами себе голова, – отвечает немец.

– Так-то оно так, а все-таки осудят. Нешто можно обстоятельному человеку в такое место? А я вот проторил дорожку и в пятый раз… Ну, садись, Карл Иваныч, к столику. Теперь чайку попьем и поговорим.

Сели. На эстраде играл жид-цимбалист. У стола в углу залы сидели две тирольки и два тирольца, в своих национальных костюмах. Тирольцы пили пиво. Купец как сел, так и уставился глазами на одну из тиролек, молоденькую и худенькую девушку с хорошеньким свеженьким личиком.

– Вон она, моя Сибирь-то, сидит! – проговорил он, кивая на тирольку, и глубоко вздохнул. – Из-за нее сюда и езжу. Вишь, губки облизывает, подлая! А губки-то, как мак!

Купец попробовал улыбнуться, но улыбка не вышла, и лицо по-прежнему осталось хмуро. Только густые брови слегка поднялись на его суровом лице.

– Нравится, что ли, уж очень? – спросил немец.

– Даже в поясах щемит – во как! Веришь ли, и во сне, и наяву ее вижу.

– Втюрился, значит?

– Есть тот грех. Только ты, Карл Иваныч, не смейся. Мне теперь повеситься, так и то впору.

– Ой?! Да ты бы в баню сходил да хорошенько на полке кровь располировал.

– Два дня подряд ходил, да все без пользы. Еще хуже.

– Ну, слабительного прими.

– А нешто помогает?

– Конечно, помогает. Да ты, Савва Савельич, шутишь!

– Какие шутки, коли, никогда не пьянствовавши, запить хочу. У меня, Карл Иваныч, с тобой большой разговор сейчас будет. Я тебя из-за этой самой тирольки сюда и привел. Устроишь ты мне дело – хорошо тебе будет. Я подрядчик по строительной части, ты махонький архитектор и на других архитекторов работаешь, а тогда володей всеми моими постройками и, окромя того, большая тебе халтура будет. Тысячу рублей тебе дам. Мало – полторы бери. Только побожись мне, что весь наш сегодняшний разговор промеж нас останется. Ведь у вас, немцев, Бог есть?

– Конечно, есть. Только зачем же божиться? Я и так не скажу. Даю тебе честное слово.

– Руку!

– Изволь!

– Ну, вот и ладно. Теперь я в надежде. Я долго искал надежного немца, и показался ты мне всех надежнее и скромнее. Слушай: больно уж мне невмоготу насчет этой тирольки. И понравилась она мне потому так сильно, что очень уж хорошо у ней это самое тру-ля-тру-ля в горле переливается. Где бы я ни был – все мне это тру-ля слышится. И главное: тельце субтильное, сама таракашка, а тру-ля – аминь! Будь другом, устрой насчет ее…

– Эк тебя разобрало! – покачал головой немец.

– На стену готов лезть или, вот, выйти на пустопорожнее место да и взвыть, – отвечал купец. – Только зачем же ты смеешься? Я на откровенность, а ты смешки…

– Да ведь что ж поделаешь, коли смешно. Этакой ты серьезный человек и вдруг…

– Сам, брат, диву даюсь. Я уж и свечи угодникам ставил – ничего не берет. Видно, бесы-то сильнее, или уж ко мне их очень много приставлено.

– Ты что же это, жениться хочешь? – спросил немец. – Ведь ты вдовый.

– Нет, как возможно! Сыновья засмеют. У меня женатые сыновья. Родственники на смех подымут, а то бы я, пожалуй, и от этого не прочь. Что ж, Бог простил бы. Нужды нет, что тиролька, а все-таки христианской крови. Ты вот что: нельзя ли как-нибудь так, втихомолку, чтоб под спудом ее в отдаленном месте где-нибудь держать?

– Это значит на содержание? Трудно, брат, даже вовсе невозможно. Она здесь в семействе, с отцом, братьями.

– Я ничего не пожалею. Я и отцу, и братьям дам отступного, а ей десять тысяч запишу, квартирку с атласной спальней и пару рысаков.

– Вот видишь, тирольки вообще не корыстны. Они хорошей нравственности.

– Вот это-то мне и любо. Из-за этого-то я и с ума схожу. У, шельма, как глазами в нашу сторону стреляет! Чует, верно, что об ней говорят!

Купец замотал головой и даже застонал.

– Чудак ты, Савва Савельич! Какая же тебе корысть в тирольке? Ведь ты по-немецки ни слова, а она – по-русски… – заметил немец.

– Ничего не значит. Посажу ее в клетку и буду на нее любоваться. Карл Иваныч, поди и поговори с ней. Я для того тебя и взял, что ты по-немецки умеешь.

– Как же я так ни с того ни с сего пойду и буду с ней разговаривать! Мне думается, что сначала тебе надо с ней познакомиться, чтоб она тебя хоть заметила.

– Ну, познакомь. Только, говорю тебе, мне уж невтерпеж.

– Как могу я тебя с ней познакомить, коли я и сам ее не знаю. Вот что: пошли ей сейчас фруктов с лакеем на угощение.

– Сделай, брат, одолжение, хоть две вазы! И дюшесов, и апельсинов, и всего! Да вот что: лучше ты это все сам поднеси и на немецком языке да скажи, что от меня.

– Изволь.

Через пять минут перед тиролькой стояли две вазы с фруктами. Немец говорил ей что-то и указывал на купца. Тиролька сделала купцу ручкой. Тот даже побагровел от радости, вскочил со стула и низко поклонился. Немец поманил его к себе. Купец подошел.

– Вот этот простой русский богатый купец пленен вашим голосом и нарочно для вас сюда ездит, – сказал немец по-немецки и перевел купцу по-русски.

– Человек! Прислужающий! Тащи сюда десять порций мороженого и десять чашек шеколаду! – не вытерпел и воскликнул купец.

Публика обратила на старика внимание. Сидевший около тирольки тиролец предложил купцу стул. Тот сел.

– Карл Иваныч, спроси: не хотят ли братцы-то ей-ные шампанского, – сказал он немцу.

– Шимпански? О, ja! – отозвался тиролец.

И опять возглас со стороны купца, требующего полдюжины шампанского.

– После, после, сейчас нам петь надо, – сказали тирольцы по-немецки и просили немца перевести купцу.

Они удалились на эстраду и начали петь. Раздалось знаменитое тирольское тру-ля.

– Слушай, слушай! – заговорил купец, схватив немца за руку, и крепко сжал его руку. – Вот теперь подойди она, букашка, распотроши меня дотла – я и слова не скажу! И зачем только занесло меня сюда в первый раз! А уж теперь – аминь! Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить! – тихо добавил он с глубоким вздохом.

Глаза его моргали. По его темному морщинистому лицу текли слезы.

– Лечиться тебе надо, Савва Савельич, лечиться, – бормотал немец.

– Вон она, моя микстура, поет! Только она одна меня и вылечит, – прошептал купец и умолк, поматывая головой в такт пению.

При копании червей

Заходящее солнце золотило своими косыми лучами верхушки деревьев и играло последним отблеском на клумбе, засаженной настурцией и георгинами. В садике одной из надворных дачек в кустах на скамейке сидел батюшка в подряснике, зевал и тупо смотрел заспанными глазами на прыгающих по дорожке сада воробьев.

– Отец Иона, да что ты в недвижимом-то виде сидишь и таращишь глаза, как сова! – окликнула его матушка, уплетавшая на балкончике чернику и посылавшая ее в рот целыми горстями. – Хочешь ягод?

– Нет, Христос с ними! – махнул рукой батюшка. – От черники живот пучит, да и губы наподобие мертвеца.

– Что тебе в губах-то? Не на продажу.

– Не на продажу, а все-таки неприятно, ежели в синеве. О Господи! – зевнул он.

– Ставить самовар-то?

– Нет, лучше подождать. Я квасу… Владычица! Что это такое: весь рот разорвал, зевавши. А в голове как гвоздь…

– Эк ты заспался после обеда-то. Разве это хорошо? Долго ли летом лихорадку наспать!

– И то уж наспал.

– Выпей черного кофейку с лимоном. Я сейчас велю сварить.

Батюшка не отвечал.

– Хочешь перцовой потереться? Да и в нутро оно хорошо, ежели с благоразумием… – продолжала матушка.

Батюшка остался недвижим и нем.

– Отец Иона, да что с тобой?

– Сон неприятный видел, – отвечал наконец батюшка. – Видел младенца четырехрукого, и будто у него вместо спины – труба говорящая.

– Ну вот! Что это тебе все чушь какая-то снится.

– Поди ж ты вот, а через это нерасположение духа и мнительность. И только будто бы я его взял в руки, а он мне трубой из спины такие слова…

– Кто это?

– Ах, боже мой! Да четырехрукий младенец-то. И вдруг он мне такие слова громовым голосом: «Аще грешники лютые…»

– Не говори, не говори. Я боюсь… Сказал слова, ну и ладно. Ежели страшные слова, то знай их один.

– Ага! Вот от этого-то у меня и мрачность духа и мечтание. Зенаида, я рассеяться хочу, дабы взыгрался мой дух к веселию.

– Выпей чаю и рассеешься.

– Нет, я думаю на карася сходить. Сия рыба меня взыграет. А потом и чай.

– Опять на карася! Да ведь ты вчера ходил. Священнику-то как будто уж и нехорошо каждый день с удочкой на пруде сидеть.

– Отчего нехорошо? И апостолы были рыбарями. А карась теперь играет на заходящем солнце, круги по воде пускает, мошку ловит. Приготовь-ка удочки. Да вот что: надо червей накопать.

– Лови на муху либо на говядину. Карась клюет и то и другое.

– Так-то так, но к червю он все-таки ласковее. Позови-ка мне соседского кучера. Он поможет мне червей-то покопать. Мужик услужливый, да и рука у него к червю счастливая. Как камень отворотил – пара жирных, и что твои змеи, так и вьются. Червь – вещь не последняя в рыбарстве.

– Ах, сколько у тебя всяких причудов с этой ловлей! Другие, вон, ловят на что попало. Генерал вчера даже на творог ловил.

– То генерал. Ежели на творог – то это уже не охотник, а баба. А я на червя люблю, с расстановкой, с чувством, с прохладой. Да и самое копание червя мне любезнее рыбной ловли. Червь сейчас взыграет мой дух, и на карася я уже пойду с веселым сердцем. Да вон кучер-то. Федор Студит! Помоги-ка ты мне червя покопать. Рука у тебя на это дело счастливая.

– С нашим удовольствием, ваше преподобие, – откликнулся проходивший мимо палисадника кучер в нанковой безрукавке, кинул окурок папиросы, которую он курил, и, сняв фуражку, вошел в садик.

– Накройся, накройся, друг. Я не Бог, и передо мной обнажать главу не надо. Где лопатка-то?

– Не извольте беспокоиться, ваше преподобие. Мы своими граблюхами. На то руки даны. Руками-то еще лучше. Иного червя за хвост пальцами ухватишь. Вот тут у вас в уголке навоз прошлогодний, так в перегное и искать будем.

– А под камнями?

– Супротив перегною под камнями – ничто. А на навоз-то каменьев навалите, так вот тогда через неделю самый настоящий червиный завод будет.

– Ой?! Неужели помогает?

– А то как же… Сейчас они детей народят. Им уж такое предопределение, червям этим, чтобы под камнем рожать и без свету божьего. Да что мне вам рассказывать! Вы уж лучше про это знаете из Писания, – проговорил кучер, садясь на корточки около кучи навоза, наваленной в углу у забора.

– Ничего я не знаю, потому в Священном Писании об этом не говорится, – дал ответ батюшка и тоже подсел к кучеру, начав раскапывать палкой навоз.

– Как не говорится! Когда еще я махонький был, так у нас в деревне старики читали. Да и вековухи грамотные мне рассказывали. Белицы-то есть наши…

– Ваши белицы? Да ты какой веры? – спросил батюшка.

– Я-то церковной, ну а все наши сродственники по стариковской. Меня и грамоте вековухи-клирошанки учили, из стариковской веры которые. Тятеньку-то у меня на Мсте на барках убило, а дедушка крепко жалился и ругался, когда я к церковникам перешел и табак начал курить. Вот, ваше преподобие, червь так червь! На десяток карасей его можно нарубить. Что твой боров по жирности, – подал батюшке червя кучер. – Хватайте, хватайте за хвосты-то! Вон еще пара матерых виляют.

– Оборвал… – проговорил батюшка, хватая червя за хвост и стараясь его вытащить из земли. – Хвост тут, а главизна с верхней половиной исчезла.

– У них, ваше преподобие, по-настоящему ни головы, ни хвоста, а едина нить.

– Ну, вот! Всякая тварь с головой.

– Всякая тварь – это точно, а червь даже и без рта. Он пупком землю жрет и хвостами воду пьет. Ведь они слепые. Им чтоб под камнем жить и на солнце смотреть не дозволено. Тащите, вон еще червь!

– Отчего же не позволено? И кто это не позволил?

– Бог. Об этом в старых книгах написано. Червь – проклятый, и ему приказано, чтоб он всю жизнь ползал без головы, пресмыкался под камнем и на солнце не взирал. А все потому, что он Иудино сердце на корысть сосал, чтоб тот Иисуса Христа продал. Иуда Христа продал, а Бог червя проклял.

– Это ты не рассказывай. Это враки. Об этом в Священном Писании нигде не говорится, – наставительно произнес батюшка.

– При мне вековухи читали, ваше преподобие. Конечно, только по старым книгам. Их книги старые.

– Это, верно, ложная книга какая-нибудь была, какой-нибудь апокриф.

– Большая книга, хорошая. Наши эту книгу всегда слушали.

– Ну, так я тебе скажу, что это измышление заблудшегося ума, и ты об этом не рассказывай.

– Вот вам, ваше преподобие, еще пара червей, а вот и еще! – подал батюшке кучер.

– Ну, теперь довольно. Большое тебе спасибо! Ах, какая у тебя рука счастливая насчет червей, Федор! Недаром же ты Феодору Студиту празднуешь.

– Холодный я-с именинник. У нас по деревне говорят: «Как на Федора Студита стало холодно-сердито!» Прощенье просим, ваше преподобие! – раскланялся кучер.

– Прощай. Заходи ко мне завтра поутру. Я тебе сигарку подарю. Ведь балуешься?

– Балуюсь-с. Много вам благодарен. Зайду-с. Цигарочки пососать приятно.

Кучер ушел. Батюшка завернул червей в бумагу и направился к матушке, восклицая:

– Попадья! А ведь я духом-то взыгрался. Все мрачные мысли исчезли. Что такое четырехрукий ребенок с трубой! Мало ли, какая глупость иногда снится! Я, мать, теперь на карася пойду. Давай шляпу и удочки. А через час ставь самовар.

Матушка вынесла ему из комнаты шляпу и удочки.

– Слышишь, ведь и лихорадка исчезла! – прибавил батюшка. – То все как бы мурашки по пояснице ходили, а теперь ничего… Даже в лучшем виде… и бодрость какая-то в теле. Ну, прощай! Купи в лавочке лимону к чаю, – закончил он и вышел из садика за калитку.