Текст книги "Гуси лапчатые. Юмористические картинки"

Это мы

– Нет, это уж ни на что не похоже! – воскликнула, сидя у себя на балконе дачи за утренним чаем, сильно напудренная дама в белом шитом капоте. – Не понимаю, как полиция смотрит! Нет, я буду жаловаться, я так не оставлю!

Дама вскочила со стула и забегала по балкону, потрясая номером свежего, только что полученного журнала.

– Что такое? Что тебя там кольнуло? – отозвался старичок-муж, спокойно проглядывавший в другом углу балкона сквозь серебряные очки газету «Голос», и, вскинув очки на лоб, пристально посмотрел на жену.

– Нет, после этого я ни за какие деньги не поеду на дачу в то место, где писатели живут. Довольно! Прежде чем нанимать дачу, я обращусь в полицейский участок и спрошу: «Дозволяется здесь жить писателям?» Ежели дозволяется, тогда лучше куда-нибудь в глушь уеду, буду жить с мужиками, а не с писателями. Вообразите, сегодня меня опять пропечатали! Вдруг сказано: «Поношенная дама с собачьими ушами вместо прически». Описан какой-то пикник в лесу, и поношенная дама с собачьими ушами царицей была. Нате, полюбуйтесь! – ткнула дама мужу в самый нос номер журнала.

– Да уж я, матушка, любовался, пока еще ты крепким сном спала, все прочел от доски до доски.

– И вы это так спокойно говорите? Отлично! Хорош муж! Другой бы на вашем месте сейчас бросился, разыскал писателя и обломал ему ноги, а вы сидите, как пентюх какой. Жену конфузят собачьими ушами, а ему и горя мало! Идолом сидит.

– И буду сидеть. Вольно же тебе всякую карикатуру принимать на себя. Ну, скажи, пожалуйста, разве у тебя собачьи уши?

– В том-то и дело, что нет, но там прямо сказано «собачьи уши»! Ведь это гнуснейшая клевета! Ежели вы за меня не заступитесь, то я обращусь к посторонним лицам, к соседям, к знакомым, к мосье Левушке.

– Но почему же ты думаешь, что это именно ты? Ведь ты ни на каком пикнике не была.

– Мало ли, что не была, но здесь нарочно для затемнения клеветы придуман пикник и сказано: «Надворная советница с собачьими ушами».

– Да ведь ты не надворная, а коллежская…

– Все равно, я была надворной. Он мог ошибиться. Наконец, у тебя на лбу не написано, что ты произведен в следующий чин. Нет, я это так не оставлю! Поношенная! Собачьи уши! Разве можно так уважаемую даму называть и к тому же печатно!

– Не оставишь, так только людей насмешишь. И где же это видано, чтоб у женщин были собачьи уши! Разве может это быть в природе?

– Да ведь это нарочно для обиды, поймите вы это! Тьфу! С вами и разговаривать нельзя. Вы совсем старый колпак, чучело, соломой набитое! – закончила жена и, сбежав в сад с балкона, крикнула через забор к соседям: – Михаило Максимыч! Вы здесь? Читали сегодня?

– Читал-с и возмущен до глубины души! – отозвался из-за забора мужской голос. – Всех процыганили. Мы вот сбираемся сделать облаву на этого писателя и устроить ему скандал. Я знаю, кто он и где живет. Мерзавец даже и чина не имеет, а смеет такие вещи писать. Сейчас я к вам приду на совет и приведу Льва Львовича. Он как хочет, а я своей обиды так не оставлю.

Через пять минут двое соседних мужчин, тощий и длинный Михаило Максимыч и маленький и прыщавый Лев Львович, входили в палисадник дамы в пеньюаре. Оба были взбешены и имели в руках по номеру журнала.

– Я уж за адвокатом Воробецким послал, – сказал тощий и длинный. – Так оставить это дело нельзя. Я в суд, и хоть тысячу рублей это мне будет стоить, а добьюсь, что писателишку в арестантские роты. Представьте, вдруг меня назвал «отощавшей пьявкой во фраке», а Льва Львовича – «прихвостнем и лизоблюдом с ухватом на носу». Его пенсне он называет ухватом! И как это глупо и непохоже! Но я ему покажу!

– А меня «поношенной с собачьими ушами», – встретила кавалеров дама.

– Да разве это вы! Вообразите, а мы с Львом Львовичем читали-читали и понять не могли, кто это такое с собачьими ушами. Покажитесь-ка…

– Михайло Максимыч, это уж дерзость! – вспыхнула дама.

– Да ведь сами же вы…

– Что сами! Я не рассматриваю вас, похожи ли вы на пиявку во фраке, а вы ищете у меня собачьи уши.

– Сделайте одолжение, рассматривайте. Я очень хорошо знаю, что пиявка не может быть во фраке, и, наконец, я даже никогда не ношу фрака. Но, однако, к делу… Скажите, пожалуйста, какой такой пикник придумал этот писатель? Мы ни на каком и пикнике не были. Ведь это не только что клевета, а… Я уж не знаю, что и сказать. Что ваш муж?

– Выпил сегодня поутру пять бутылок мариенбадской воды и как ни в чем не бывало. Невозмутим. Вот он, полюбуйтесь. После этого, господа, я у вас прошу защиты, а не у него.

– Будьте покойны, в бараний рог согнем. Сейчас адвокат придет.

– Да ведь и адвокат в рассказе затронут. Крашеный-то вербный херувим с бородой, который бегает от своей жены за горничными, непременно он. Это он выведен. Всех, всех наших знакомых процыганили.

– Садитесь, господа, и поговоримте. Чаю не хотите ли?

– Какой тут чай! Разве пиявки пьют чай, – заметил прыщавый маленький человечек.

– Конечно, конечно, чай пьют только прихвостни и лизоблюды с ухватом на носу, – подставил в свою очередь шпильку своему товарищу тощий и длинный.

– Господа, чем нам дразнить друг друга, лучше условимтесь, как отомстить общему врагу, – начала дама.

– Я напишу на него пасквильные стихи и разошлю по дачам, – решил прыщавый человечек. – Я изображу в стихах, что будто бы мы его травили собаками.

– Господа, что за охота! – ввязался муж дамы. – И с чего это вы, прежде всего, взяли, что в рассказе фигурируете именно вы? Ни имен, ни фамилий ваших.

– Разговорные речи наши, а этого разве мало? – вскинулись на него соседи. – У меня, например, поговорка «собственно говоря» – и в рассказе пиявка говорит «собственно говоря». Про вашу супругу сказано, что она облизывает губы, – и она действительно имеет привычку облизывать губы.

– А про меня сказано, что я праздношатающийся, что у меня рукав разорван, и я действительно нигде теперь не служу, и у меня был тут как-то рукав разорван. Разве это вам мало? – прибавил прыщавый человечек.

– Оставьте вы его, Лев Львович! Ведь моего мужа в ступке не утолчешь.

– И наконец, там про мою даму… Вдруг ее называют печатно: «Отставная невеста»! Это генеральскую-то дочь! Возмутительно! Возмутительно!

– Мерзавец! Про меня вдруг, что у меня три брови… Что я накрашиваю третью бровь.

В это время вошел в калитку сада молодой человек с сильно румяными щеками и с приторной улыбкой, остановился на дорожке, сняв шляпу…

– А вот и адвокат! Читали? – воскликнула компания. – Нет, вас-то, вас-то как отчихвостили! Крашеный…

– Меня? Ни боже мой! Это Петра Иваныча.

– Нет, вас…

– Неужели? А я, признаться, так, мельком прочел. Ну, ежели меня, то засужу.

– Что за это полагается?

– По силе 74, 842, 3, 4 и 5 статей клевета, оскорбление в печати, диффамация, шантаж… И ежели принять в соображение совокупность преступлений…

– Да идите вы сюда. Ну, что вы там стоите!

Адвокат вошел на балкон, и начался консилиум.

Семейный квартет

Перевалило за семь часов вечера. Опала жара после душного, раскаленного солнцем, почти тропического дня, и дышать стало несколько свободнее. Чернореченские дачницы, выглядывавшие с балконов на улицу в самом откровенном дезабилье, принарядились, накрасили лица, вывели брови и потянулись в Строганов сад на обычную вечернюю прогулку. Завизжал ржавыми блоками знаменитый чернореченский паром, засновали лодки по воде, выуживая веслами водоросли, именуемые на местном наречии «ботвиньей». Переполнилась публикой так называемая «выставка» – длинная скамейка около парома, и на ней появились «критиканы», не пропускавшие мимо себя ни одного дачника, дабы не «промыть ему бока». «Критиканы» и «критиканки» чернореченские, заседающие ежедневно вечером на «выставке» в Строгановом саду, очень хорошо знают, у кого на скольких подушках платье сшито, у кого сколько зубов вставных во рту, у кого бок на пружине, у кого коса привязная, у кого каблук нутряной, скрывающий хромоту, у кого синяк, полученный от мужа, замазан белилами и т. п. Все это им доподлинно известно.

Вот в Строганов сад выплыл семейный квартет, состоявший из отца, свирепого на вид, но, в сущности, доброго старика со щетинистыми усами на одутом лице, из матери, добродушнейшей на вид женщины, но, в сущности, первостатейной язвы, и двух дочек с накрашенными лицами и подведенными бровями и глазами. Лета дочек от двадцати двух до двадцати шести, но мать уверяет, что им еще и двадцати не минуло. Отец в фуражке с красным околышком, в коломенковой паре и с трубкой на черешневом чубуке. Мать в чепце с развевающимися, как флаги, лентами. Дочки в малороссийских костюмах. Отец молчит, отдувается и пыхтит дымящим чубуком. Мать тараторит без умолку; дочки стреляют глазами на проходящих мужчин.

– Сядемте здесь, – говорит отец, указывая на скамейку.

– Мы-то сядем здесь. Это место, действительно, видное и на самом юру, а вы уж, папенька, ищите себе другого места, – отвечают дочки.

– Ну, пускай его посидит минут пять. Он все-таки семейный тон придаст, – заговорила мать.

– Да он, маменька, кавалеров пугает. Все кавалеры боятся его зверского вида и не решаются подходить к нам. Иные думают, что у него трубка в руках, собственно, для битвы.

– Это даже очень хорошо, ежели кавалеры прочувствуют, что у вас страшный отец. Тогда им отступление будет казаться трудно. Поняли? А вы сумейте только завлечь, – поясняет мать.

– Кавалеры уж и так довольно видели его, пока мы шли, а теперь пора сесть и ловлю начинать. Пожалуйста, прогоните его от нас, а то, ей-богу, никакого толку не будет. Я сегодня на рыжего интенданта положительно рассчитываю, – говорит старшая дочь.

– Ну, хорошо, хорошо. Павел Мартыныч, марш отсюда в другую аллею! Курить и харкать вы и там можете, а когда вас будет нужно, мы позовем.

– Да я, матушка… – начал было старик.

– Без разговоров!

Старик поплелся.

– Ты, Глаша, книжку французскую читай, а я буду в меланхолии зонтиком по дорожкам вензеля чертить, – сказала младшая дочь своей сестре. – Знаете что, маменька: ушли бы и вы от нас да сели поодаль, на другой скамейке. Можете чулок вязать. А то ведь есть такие кавалеры, которые и матерей боятся. Идите с Богом.

– Ну вот! Зачем же это? Я могу даже окликать некоторых знакомых, завести с ними разговор, тогда как девушкам самим это неприлично. Большинство мужчин, друг мой, любят в девицах скромность. Глафира! Подыми рукав повыше локтя, он у тебя спустился. Или боишься, что руки загорят? На белилы, мать моя, солнце не действует.

– Какие уж тут белилы! Все слиняло от жары…

– Ты бы еще платком махалась, как корова хвостом! Ведь не масляной краской выкрасилась. Сонечка, и как это ты, друг мой, бровей не можешь научиться себе делать! Ну, смотри, что ты себе вывела! Одна бровь толстая, как пиявка, а другая в ниточку сделана. Оголи шейку да бусы-то спусти пониже. Вот так. Смотри, вон соломенная шляпа с тросточкой идет. Этот, кажется, в страховом обществе на хорошем окладе служит.

– Во-первых, он не в страховом обществе, а в думе служит; а во-вторых, он женат на повивальной бабке, которая в отъезде теперь, так какой же он может быть жених? Сегодня я хочу заинтересовать собой одного архитектора. Непременно со временем в люди выйдет. За ним Типуновы-дочки гоняются, а те за плохенькими не приударяют. Он мне уже два раза на пароме кланялся. Типуновы даже обедать его к себе приглашали и лососиной кормили. Да две бутылки лафиту для него покупали.

– Праздношатающийся архитектор или при казенном месте? – спросила мать.

– При казенном месте и даже при казенной квартире с отоплением и освещением. Только, бога ради, уйдите. Я слышала, что он вообще не любит старух.

– Я уйду. А ты бровь-то, бровь-то поправь. Дай сюда, я платочком подравняю.

– Ну вас! Еще по лбу краску размажете. На вас никогда бровями не угодишь. Я вот что сделаю: я назло вам буду по три брови рисовать.

– Ах, чем, дура, испугать захотела! Себя же насрамишь. Ну, располагайтесь, а я буду вон на той скамейке сидеть. Ежели понадоблюсь, то крикните меня.

– Хорошо, крикнем. Пожалуйста, только не вздумайте сами соваться без зова, ежели мы с кавалерами разговор начнем. Все дело испортить можете.

Мать перешла на другую скамейку. Дочери остались сидеть одни.

– Ты садись на один конец скамейки, а я на другой. Что рядом-то сидеть! Надо и для кавалеров место оставить, – сказала старшая.

– Пожалуйста, не учите, знаю… Не глупее вас, – огрызнулась младшая. – Придут кавалеры, ну тогда и очистим для них место. А то ведь может всякий в середину сесть, ежели пустое место увидит. Пожалуй, и скандалисты подсядут.

– А папенька-то на что? Его даже и самый пьяный купец испугается. Как что – сейчас пошлем за ним маменьку. Ну, довольно. Я буду мечтать, а ты читай книжку.

– Да ведь ты хотела читать книжку, а я мечтать…

– Ну вот, будто не все равно. У меня лицо гораздо меланхоличнее твоего. У тебя лупетка, так какие же мечты…

– Нет, уж это вы оставьте насчет лица-то! Никогда вам так глаза не закинуть под лоб, как я закину. Юнкер Перфильев к моим глазам даже стихи написал.

– Да ведь он про стрельбу глаз написал, а не про меланхолию.

– Это решительно все равно.

– Нет, не все равно. Писано про стрельбу, так ты и стреляй.

– Тише ты!.. Двое студентов с Андроновой дачи идут.

– А плевать нам на студентов! Нынче запрещено студентам жениться.

– Да ведь они в будущем году в люди выйдут.

– Когда-то еще Улита едет, да когда-то она приедет, а я хочу в нынешнем году замуж выйти. Довольно уж страдать-то!

– Я, ей-ей, мать позову!

– Да зови! Нашла, чем пугать! Тебе же хуже, как она начнет около нас поярцем прыгать.

– Интендант идет!

– Архитектор!

Одна сестра раскрыла какую-то книгу и, не заметя, что держит ее кверху ногами, устремила в нее взор; другая – чертит зонтиком вензеля на дорожке.

Тело здесь, а душа там

Ясный безоблачный летний вечер. Мимо палисадника одной из дач на Черной речке прошел рыжеватый бородач с объемистым чревом и «цигаркой в зубу» и, завидя в садике черного и тощего бородача, остановился около калитки, начал вглядываться и, наконец, воскликнул:

– Господи боже мой! С Лиговских-то рек да на Черные реки!.. Купцу Потрясову почтение! Когда перебрался?

– Сегодня поутру, да что толку-то… – мрачно отвечал черный бородач и протянул сквозь палисадник руку рыжему, сказав: – Здравствуй, Аверьян Савельич.

– Как «что толку-то»! Воздухом легким дышишь, на травке наслаждаешься.

– Бог знает, дышу ли еще, а что до наслаждений, то… – Черный купец не договорил и махнул рукой.

– Как же ты так без дыхания?.. Без дыхания ни одна тварь не бывает, – недоумевал рыжий бородач. – А что до наслаждениев, то по дорожкам сада топчешься в виде променажа – вот тебе и наслаждения. Вон, я вижу, супруга чай на балконе заваривает, значит, и чаем наслаждаться будешь. Поликсене Тарасовне доброе здоровье!

– Аверьян Савельевич, это вы? – раздался с балкона женский голос. – Милости просим. Вот неожиданность-то! Какими судьбами?

– Самыми обнаковенными. Соседями вам приходимся. Тоже на Черных речках положение своих мощей сделали, – проговорил рыжий бородач, входя в калитку сада и взбираясь на балкон. – Мы уж третий год в здешних местах прозябаем.

– А мы так только первое лето и на дачу-то выехали, а до сего времени все у себя на Лиговке проклажались. Да уж духота одолела очень. Постройка там около нас началась: старый каменный дом ломают, а миазма эта самая летит и прямо в горло. Просто окон отворить нельзя, так вот мы и порешили… – рассказывала словоохотливая хозяйка.

– Как возможно! На даче в тысячу раз вольготнее, – согласился рыжий бородач. – И чай, и водочка лучше пьются, а в духоте какое питье! Что у вас супруг-то мрачен? Надулся, как мышь на крупу.

– А то, что тело у меня тут, а душа там, – отвечал за жену черный купец. – А сердце дрожит, как овечий хвост, да уж и совсем не на месте.

– Где же это у тебя сердце-то? – спросил рыжий бородач, улыбнувшись.

– А на Лиговке, около приказчиков. Ты, Аверьян Савельич, сам человек торговый, так меня поймешь. Выехали мы теперича на дачу, чтоб ей пусто было, а молодцов в городе без призора бросили.

– Как без призора? Ведь лавку-то сам запирал.

– Сам-то сам, но я про квартиру говорю. А вдруг они там без хозяйского-то глаза кавардак устроят?

– Ну вот, будто уж они не могут себя соблюдать как следовает! Я сам приказчиков дома оставил, но без всякого сумнения в головном воображении.

– Ты – дело другое. У тебя приказчики – люди основательные, солидарные, а у меня – народ молодой и при всем отчаянии чувств. И на глазах-то шалостев не оберешься от них, а уж за глаза, так, поди, такие качества теперь начались, что боже упаси! Так вот оно и поневоле тело-то на Черной речке, а душа на Лиговке.

– Пустое! Это просто оттого, что тебе с непривычки на даче жить. А вот я, как кажинный год на подножном корму по летам обретаюсь, так у меня теперь большое равнодушие насчет приказчиков, – сказал рыжий купец и прибавил, обращаясь к хозяйке: – Что ж, сударыня, не угощаете? Надо будет вас с новосельем поздравить.

– Ах, сделайте одолжение! – спохватилась хозяйка. – А у нас есть отличная на березовых почках… Сама ходила собирать почки-то на Волково кладбище. Сейчас я принесу. Перед чаем-то оно, действительно, отлично.

– Значит, покойницкая. Выпьем, отчего не выпить покойницкой. Дело хорошее.

Хозяйка принесла березовой настойки графин и редиску. Рыжий купец съел, чуть не насильно посадил с собой черного купца и потрепал его по плечу.

– Полно, не тужи, а привыкай к даче-то. Обойдется – все будет малина, – сказал он.

– Не тужи! Как тут не тужить, коли такая загвоздка в голову засела, чтобы сейчас отселева в городскую квартиру ехать и ревизию произвести, и волосянки задать, – отвечал черный купец и тут же прибавил: – Да кому волосянки-то расточать? Поди, уж разбежались все на целую ночь. Вольготно им, идолам, без хозяйского-то глаза. Ах, черти полосатые! Ведь уж и при хозяине-то чуть ежели недоглядишь… Нет, я поеду!..

– Сиди, и выпьем, – остановил его рыжий купец. – Ну, с новосельем!..

– Ну его, и новоселье-то это к черту под халат! – огрызнулся черный купец, глотая водку. – Бьюсь об заклад, что ни одного приказчика дома нет! Все в разгуле.

– Ну что ж, ну и пущай их легким воздухом подышат. Ведь и они люди, и им миазма эта самая в горле першит, – сказала хозяйка.

– Поликсена Тарасьевна, да нешто они дышат! – перебил жену черный купец. – Они как из дома вон, сейчас трактирное богомолье начнут, и пойдет у них поклонение буфету. А хозяйская голенища трещит! Ведь не на свои пьют. Откуда у них деньги? Их деньги у меня на хранении, а просить они у меня сегодня денег не посмели. Сграбастали по канареечной из выручки, да и гуляют на хозяйский счет. Назавтра денег нет – опять лапу в выручку, и так все лето. Отчего не пьянствовать, коли знают, что хозяин на даче и в неизвестности насчет ихнего кутежа.

– Тогда купцу Потрясову не следовало ездить и на дачу, коли у него такое междометие в сумнительных чувствах, – сказал рыжий купец.

– Да вот жена с толку сбила, – кивнул черный купец на хозяйку. – Пристала как банный лист: «Поедем да поедем на дачу». А как нам можно на дачу?.. С дачи-то по миру пойти можем. Сегодня один приказчик на левую ногу обделает, завтра – другой, послезавтра – третий, а к осени смотришь – и гоняется в пустой выручке четвертак за полтиной с дубиной. «Все люди как люди, все едут на дачу…» – передразнил он жену. – А дача-то у меня вот где сядет! – Черный купец поколотил себя кулаком по затылку.

– Полно тебе свирепствовать-то, – остановил его рыжий купец. – Развлекись вот лучше покойницкой-то на березовых почках. Надо по второй пришпилить, чтоб не хромать. Ну-ка… Гость хозяина угощает. Вот диво-то!

Выпили.

– Ах, боже мой! – опять воскликнул черный купец. – Надо же такому несчастию случиться, что я в городской квартире и ведерную бутыль с березовым настоем забыл запереть. Отольют, мерзавцы, и выпьют. Как дважды два – четыре, двух полуштофов завтра не досчитаешься, а я березовый настой заготовил впрок на зиму. Нет, я поеду в город для обозрения!

– Да полно тебе, сиди!

– Не могу, тело мое тут, а душа там. И всю ночь душа моя в тех палестинах витать будет, доколе не съезжу в городскую квартиру, не задам встряску виновным и не успокоюсь. Прощай, Поликсена Тарасьевна, я еду! Иначе какой же покой! Вот говорила: отчего нам не жить на даче как людям, отчего не наслаждаться на легком воздухе! – попрекнул жену черный купец и бросился в комнату надевать пальто.

– Да конечно же… Ведь и мы не ногой нос утираем, – отвечала жена.

– Ан оказывается, что ногой, да еще и ногой-то левой, – откликнулся черный купец, выбежав из комнаты одетый, и проговорил рыжему купцу: – Ты посиди тут с женой, а я в город на ревизию. – Затем бросился за калитку сада.

Рыжий купец посмотрел ему вслед, покачал головой и сказал хозяйке:

– Ничего, пущай его! И я такой же сумнительный был с непривычки, когда первый раз на дачу выехал, а теперь у меня полнейшее головное равнодушие насчет приказчиков. Насчет запускания лапы в выручку от них не убережешься; а что до гулянки, так хоть до белой горячки, только бы завтра за прилавком стоял тверезый. Было время, тоже и я порол горячку, а теперь угомонился. Угомонится и ваш супруг, сударыня, – закончил он, налил рюмку водки и сказал: – Ваше здоровье, Поликсена Тарасьевна!