Текст книги "Гуси лапчатые. Юмористические картинки"

Богатое приданое

Молодые супруги Винтовкины только восстали от сна на другой день после свадьбы на своей новой, роскошно убранной квартире и пили кофе. Был полдень. На столе стоял парадный серебряный самовар; тут же помещались серебряная сухарница с печеньем, серебряный кофейник и таковая же сахарница. Молодой был в голубом шелковом халате; молодая – в шитом пеньюаре на розовом подбое. Кокетливый чепчичек был ловко приколот на ее хорошенькой головке. Молодая старалась как-то избегать взгляда своего супруга и застенчиво сидела, опустя глазки, но в то же время с улыбкой на устах. Молодой перебирал кисти своего халата и косился на ее лицо.

– Счастлива, Мотенька? – спросил молодой. – Да чего же ты дичишься-то? Надо когда-нибудь привыкнуть ко мне. Любишь меня?

– Очень-с, – отвечала молодая, не поднимая глаз.

Молодой привлек ее к себе и запечатлел на устах ее троекратный поцелуй.

– Да, – продолжал он. – Я все смотрю, как папашенька твой к нам добр. Чего-чего он ни наворотил в нашу квартиру! И серебряный сервиз, и статуев. А мебель-то какая – бык забодает… За три недели до моей свадьбы наш сосед по лавке Трифонов женился на одной мусорщице, так он вчера в церкви с такой завистью смотрел на твои бриллианты, что унеси ты мое горе!

– Папашенька всегда говорили, что денег они за мной не дадут, но приданое будет богатое, первый сорт, – отвечала молодая.

– А к первому сорту ежели ты сама у меня первейший сорт, то тре жоли с бонжуром! Деньги-то в кармане, их никто не увидит, а таким приданым, как у тебя, каждому нос утереть лестно. Пусть придут знакомые – я им сейчас бровь-то и кольну. Пожалуйте, мол, посмотреть на наш рояль: и по нотам играет, и для безграмотного музыканта в самоигральном вкусе, чтоб ручку вертел. Опять же, спальня наша с пещерой в занавеске или твой черно-бурый лисий салоп, крытый бархатом?.. Лисицы-то только что не лают!

А между тем в прихожей раздавались звонки за звонками. Гости, бывшие вчера на свадебном пиру, присылали молодым кондитерские пироги с визитными карточками на новоселье. Молодой щедро оделял посланных двугривенными и, вскрывая картонки пирогов, вынимал оттуда визитные карточки.

– «Семен Тарасыч Охлобышев», – прочел он карточку и прибавил: – Это один мебельщик из Гостиного двора. Ах, боже мой! Да тут еще что-то есть.

На пироге был положен лист бумаги, сложенный вчетверо. Молодой развернул его. Это был счет. Заглянула и молодая.

– «Сергею Игнатьевичу Винтовкину… – читал молодой. – На проданный и отпущенный вам товар… гостиная: диван, четыре кресла и восемь стульев, крытых голубой шелковой материей, стол, два простеночных зеркала…» Что за черт! Это, должно быть, ошибка! Это счет за твою приданую мебель. Но как же Охлобышев ко мне-то его присылает? Ведь это, Матрешенька, должен твой папашенька платить. Да нет: моя фамилия и мое имя. Что же это такое? Неужто?.. Конечно, я с твоего папашеньки заприданной записи не взял, но все-таки… Ах, боже мой! Вот и двуспальная наша кровать – сто десять рублей… Господи! Неужто они такой короткой совести?

Молодой даже изменился в лице.

– Папашенька действительно не заплатил за мебель, но они заплатят, – проговорила молодая.

– Заплатит, заплатит! – переменил тон молодой. – Однако счет мне… Что, ежели так будет с черно-бурым салопом и бриллиантами?

– Бриллианты, Серж, мамашенька вчера вечером после моего раздевания чинить увезла, – отвечала молодая. – Там застежка попортилась.

– Как чинить? – воскликнул молодой. – Зачем же ты отдала? Ведь бриллианты пять тысяч стоят. Господи! Неужто мы задвижку сами-то не умели бы отдать в починку!

– Да разве я смела сопротивляться папашеньке и мамашеньке?..

– Смела! Скажите на милость! Ты теперь должна соблюдать мужнины интересы, а не папашенькины с мамашенькой! Цел ли черно-бурый-то салоп?

Молодой вскочил с дивана и побежал в прихожую.

– Матрена Федоровна! – крикнул он из прихожей. – Салоп-то ведь не тот, в котором ты ехала от венца на бал к кухмистеру! И салоп подменили!

– Что вы говорите! Не может быть, – отвечала молодая.

– Да вот смотри. Бархатный-то он бархатный действительно, а черно-бурие крашеное. Потер мех носовым платком – все отстает. Нет, это я так не оставлю, не оставлю! – вопиял молодой и, выбежав из прихожей, заметался по комнате. – «Я, – говорит, – денег за моей дочерью не даю, но зато дам хорошее приданое…» Вот тебе и хорошее приданое! За мебель я плати, за двуспальную кровать я, бриллианты увезли, салоп черно-бурый подменили. Не сперли ли, грехом, нутро-то из рояля? Пожалуй, от них тоже станется!

Молодой открыл крышку у рояля и заглянул в струны.

– Нет, струны целы, – продолжал он. – Но, пожалуй, ведь и на рояль от фортепьянщика счет подадут? И обойщик пристанет с ножом к горлу – подай ему за пещеру и за занавески. Что же я, в сущности-то, взял за тобой? Серебряный сервиз, кухонную посуду да тряпки… Да еще сервиз-то серебряный ли? Не мельхиоровый ли подсунули? Так и есть – мельхиоровый! – сказал он, высыпав из сахарницы на поднос сахар и отыскивая на дне ее пробу. – Пробы нет… И на сухарнице нет. А уж коли на сухарнице нет, то нет и на самоваре! Да что ж вы молчите-то, Матрена Федоровна! Ведь это к вам относится! Ваши родители смазурничали.

Молодая сидела ни жива ни мертва. На глазах ее были слезы.

– Право, не знаю, как уж это… – отвечала она.

– Не знаете? Врете вы! Вы в стачке были с родителями! Нечего невинность-то разыгрывать! Зачем вы мамашеньке бриллианты отдали? Вы бы еще перину отдали! Нет, скажите, пожалуйста, каков коленкор! Вот так сюрприз! – всплеснул руками молодой. – Ведь эдак, пожалуй, и за ваше вчерашнее подвенечное и сегодняшнее визитное платье мне придется платить?

– Это уж и по закону следует, – огрызнулась молодая.

– Как по закону?

– Да так. За подвенечное и визитное платья всегда муж платит. Жених невесту к венцу одевает, а не родители. Счет на эти предметы вчера еще вам подан и на туалете лежит.

– Да поймите вы, что этот закон там существует, где за женой деньги берут, а где насчет чистогану пусто, там и закона нет. После этого вот и за этот атласный халат, что вы мне подарили, с меня ваши родители слупят? Боже мой! – ударил себя ладонью по лбу молодой. – Теперь я понимаю, почему вчера ваша маменька у меня пятьдесят рублей в долг взяла! Это на халат. Не отдаст пятидесяти рублей! Как пить дать – не отдаст!

Звонок. Кухарка отворяет.

– Можно самому лично поздравить молодых? – раздается в прихожей.

– Вот черт кого-то принес! – шепчет молодой и отвечает громко: – Милости просим! А, Иван Савиныч!

Вошел купец со сладким пирогом в руках. Поздравления.

– Шел мимо. Чем, думаю, парнишку из лавки с пирогом на новоселье посылать, дай, думаю, зайду сам и лично поздравлю, – заговорил он. – Кстати, и дельце есть.

– Какое такое? – испуганно спросил молодой.

– Да так, ничего… Маленькое дельце. Все равно после отдадите. Вот…

И гость подал счет.

– Мне счет? Час от часу не легче!

– Да, вам. Тут вот ихний папашенька по вашему поручению у меня медную посуду для вас покупал. Только вы не беспокойтесь, потом отдадите…

– Вот ерыга так ерыга! – развел руками молодой и поник головой. – Ай да богатое приданое! – прибавил он шепотом.

Картина.

В меняльной лавке

Прилавок ясеневый, две витринки с серебряными и золотыми монетами и процентными бумагами, играющими пестротой красок, диван деревянный, чайник, окутанный какой-то дерюгой, на чайнике хитро поместившийся жирный серый кот да в углу образ в серебряной оправе – вот и все украшение маленькой меняльной лавки. За прилавком считает ветхие кредитные билеты безбородый старик-меняла с желтым морщинистым лицом; на диване сидит рыжебородый купец средних лет и прихлебывает чай из стакана.

В. лавку входит старуха в линючем салопе, с подвязанной скулой и обеими руками держит на груди что-то, завернутое в носовой платок.

– Четыре выигрышных билетика хотела бы я продать, – говорит она.

– Извольте, сударыня, можно, мы купим. Первый заем – двести двадцать шесть, второй – на два рубля ниже, – отвечает меняла пискливым женским голосом и опирается руками на прилавок.

– Как двести двадцать шесть! А мне кум Ларион Михайлыч сказывал, что двести тридцать.

– Извольте сами в газетах посмотреть. Мы по курсу продаем и покупаем.

– Да ведь курс-то вы же делаете.

– Нет, не мы, а биржа, а утверждает его гофмаклер. Кабы мы курс делали, так мы бы для удовольствия публики так и держали их по триста рублей для ровного счета.

– А у нас на Петербургской стороне все еще двести тридцать стоят. Так мне и мелочной лавочник сказывал.

– Советую лучше там и продать, коли двести тридцать дадут. Мы дороже двухсот двадцати шести дать не можем. Действительно, недавно еще были они двести тридцать, а теперь упали, понизились.

– С чего же это так?

– Предмет очень нежный, оттого. Ведь процентная бумажка, сударыня, все равно что цветок нежный. Как ее станешь трогать – сейчас и завянет. Бумажка шуму не любит, разговора даже боится, а любит тишь да гладь да божью благодать. Забудьте об ней, она сейчас и подровняется, и лепестки распустит. А ежели ее таскать да продавать, так что хорошего? Потаскайте цветочек – какой он будет дня через два? А на кустике он ежели – другое дело. Вот ежели бы вы со своего кустика не срезывали, а сами ходили да просили, чтоб вам с чужих кустиков срезывали – совсем иная статья бы была. Процентная бумажка – это все равно что девушка молоденькая. Предложи-ка ее одному, другому – ей уж цена не та. И девушка, и бумажка худой славы боятся. А ежели ее один тронул, другой тронул да по рукам она пойдет – беда: из рубля в полтину не мудрено обратиться. Да что я, впрочем?.. Я вам лучше пример укажу. Видали вы нежненький цветочек «не тронь меня»? Так он и называется «не тронь меня». Чуть его пальцем тронешь – он сейчас и сожмется, и опустится. От дыхания людского даже опускается и падает – так точно и процентная бумажка. Процентная бумажка – великая вещь! Биржу-то по-настоящему следовало бы называть не биржей, а денежной оранжерейкой, тепличкой, а процентные бумажки – цветочками «не тронь меня».

Меняла восторженно философствовал, кот, сидя на чайнике, щурился, старуха слушала, разиня рот, и ничего не понимала, а купец по-прежнему сидел на лавке и улыбался во всю ширину своей рыжей бороды.

– Уж и поешь же ты! Только бы тебе стихеры и писать! – проговорил купец, крутя головой. – Смотри, какой акафист процентной бумаге выворотил!

– А что ж, нешто я неправду, Петр Аверьяныч? Сущую правду! – откликнулся меняла. – Так желаете продать, сударыня, по двести двадцать шесть? – спросил он старуху. – Мы сейчас вам и деньги отсчитаем. Новенькими бумажками дам, с иголочки, под номерок.

– Да дешевите уж очень, так я и не знаю как… – дала ответ старуха.

– Не мы дешевим, а денежная тепличка. Газеты умеете читать, так прочтите.

Меняла подал газету и указал на курсы. Старуха махнула рукой.

– Что мне газета! Все равно ничего не разберу без очков.

– Мы очки вам подадим. С зажигательными стеклами даже, ежели желаете. Вот пожалуйте. В это стекло мы сомнительные бумажки рассматриваем.

– Бог с ним, со стеклом! А ты мне накинь, батюшка, хоть по два рублика. Ну, куда тебе деньги-то беречь? У тебя ни роду, ни племени. Чего копить?

– На добрые дела, сударыня. Вот умру, так после меня такую же богадельню выстроят, как Тименков на Выборгской выстроил. Он ведь тоже нашего согласия был, ни роду, ни племени не имел, а вот как хорошо деньги-то пригодились. Теперь его восемьсот человек в богадельне славословят за добрые дела.

– И мне на доброе дело, – стояла на своем старуха. – Я вот дочку замуж за чиновника выдаю, так на приданое деньги нужны.

– А вы вместо приданого-то билетами ему. Все повыгоднее. Авось потом и поднимутся! Может быть, и в самом деле до трехсот рублей дойдут!

– Как возможно! Человек молодой. Еще прокутит, пожалуй. Все лучше как вещами дочку-то наградишь. Приданое продавать труднее.

– А уж совсем, сударыня, с дочкой-то порешили? – спросил купец.

– Совсем. И по рукам ударили, и Богу помолились, – отвечала старуха.

– Жаль. Напрасно поторопились. А то вот бы вашей дочке женишок. Этот хоть и билетами ему дайте, так он не прокутил бы. Кроме того, у него и у самого денег куры не клюют.

Купец указал на менялу.

– Шутник он, сударыня. Вы его не слушайте. Его корова в детстве бодала, на языке ему дырку прорвала, вот с тех пор у него из дырки пустые слова и сыплются, – отвечал меняла.

– Конечно же, жениться тебе самая пора. По крайности, девушку облагодетельствуешь. Ей-ей, сударыня, денег куры не клюют.

– Что верно, то верно. Курица деньги клевать не станет. Так желаете за билетики денежки получить?

– Пойду и поищу, где подороже дадут. Может быть, и двести двадцать восемь дадут. Четыре билета по два – восемь рублей, а это мне большой расчет. На восемь рублей я розовую подножку к венчанью да венчальные свечи куплю. Берите за двести двадцать восемь. Один билет счастливый. Я даже раз видела во сне пророчество, что на него двести тысяч в высокосный год выиграется, а нынче год высокосный. Уж ежели не нужда – не продавала бы. Пожалейте старуху.

– Нельзя, сударыня… – отрезал меняла и вздохнул. – Дороже как по курсу никто не даст. А курс – святыня!

– Не верьте ему, сударыня, старому грешнику, – подзадоривал старуху купец. – Он вам зубы заговаривает.

Старуха встрепенулась.

– А вы разве зубы умеете заговаривать? – отнеслась она к меняле. – Вот у меня со вчерашнего ужас как ноет задний клык. Просто покою не дает. Ежели заговорите зуб, то я и билеты, пожалуй, за двести двадцать семь…

– Врет он, сударыня! Врет! Врет! – замахал руками меняла. – Не видите разве, что это шут гороховый сидит. Ему бы только лясы точить! Стариком его одеть в льняной парик да на карусель его поставить прибаутки отпускать, так там ему самое настоящее место будет.

– Ну, как хотите. Прощайте, коли так…

Старуха обернулась и, держа носовой платок с билетами на груди, вышла из меняльной лавки.

На хрен да на редьку, на кислую капусту

В среду вечером, на первой неделе Великого поста, Наум Панфилыч Грабастов, именитый первой гильдии купец, потомственный почетный гражданин, коммерции советник и кавалер, изукрашенный… и пр. и пр., заглянул в столовую, где за чаем сидела его жена, уплетая розовые баранки, и сказал:

– Аграфена Даниловна, пожалуйте-ка ко мне в кабинет на конгресс.

– Что такое у вас там? Говорите здесь… – отвечала жена, не поднимаясь с места.

– Ах, боже мой! Можете же вы, наконец, оторваться от вашего угрызения баранок и пожертвовать мужу краткую аудиенцию! Предмет обширной важности и требует пространного обмозгования всеобщей умственности, так как я по своему собственному головному воображению могу впасть и в ошибку.

– Ну, пошли-поехали рацеи разводить! И как это вы любите словесную литературу! Говорите проще. Какой такой предмет? Верно, опять меня хотите членом в новую благотворительность записать? Согласна, записывайте.

– Можете же вы, наконец, подняться с седалища! Ведь не цементом к оному припаяны. Пожалуйте в кабинет, и будет при вас разрешение вопроса.

– Сейчас. Так хорошо уселась около самовара и вдруг… Главное, уж я розовые баранки люблю.

– Связку баранок можете с собой захватить и грызть оные в кабинете во время наших прениев.

Жена встала с места и, как утка, переваливаясь с ноги на ногу, направилась в кабинет. Там стоял повар с красным лицом и слонялся из угла в угол старший приказчик солидного вида, рассматривая висевшие на стенах картины.

– Приткнись, Аграфена Даниловна, на кресло и продолжай в этом тоне свое угрызение баранок. Садись, Никанор Павлов, – сказал Грабастов приказчику. – А ты, Савелий, подойди к нам поближе, – обратился он к повару и сам сел. – Предмет обсуждения вопроса следующий: завтра я звал к себе на хрен да на редьку, на кислую капусту двух приезжих московских осетров, так нужно правильное меню постного обеда составить по всем пунктам гастрономических принадлежностей.

– Что ж, это можно, Наум Панфилыч, – отозвался повар.

– Только, понимаешь ты, такие осетры, которые по части чревообъедения на своем веку виды видали, и их ничем не удивишь, – продолжал хозяин.

– Народ-с восьмипудовой и в Москве из Славянского базара не выходят. Пюре гран-суфле, а уху янтарную, так только на шампанском и потребляют, – прибавил приказчик.

– Постараемся-с, поверьте, что при конфузе из-за стола не встанете.

– Ну, то-то. Но главное, бога ради, не подпускай ты ни скоромного масла, ни говяжьего бульона, – погрозил повару хозяин. – Потому московские осетры эти самые – народ богобоязненный, посты строго соблюдают и в вере тверды. Они даже с лестовками Богу молятся и о подручники лбами стучат во время земных поклонов.

– Да что вы, Наум Панфилыч, помилуйте! – сказал повар.

– Нет, ты побожись, что скороми не припустишь, потому ежели осетры расчухают мясной вкус, то обидятся и тогда мне насчет делов с ними – аминь. Кроме того, будет у меня отец протопоп им для компании.

– Ей-богу, Наум Панфилыч, не припущу! Вот святая икона!..

– Смотри: за прегрешение по шапке. Ну-с, первое…

– Первое уху стерляжью можно пустить при налиме и на мадере, – сказал повар.

– Что уха стерляжья! В ней они по московским трактирам во вся дни живота своего купаются. Пусти щи из осетровой головизны. Все-таки вид не казенный…

– Можно и щи, а к ним расстегаи с визигой и с налимьими печенками.

– Ну, и жарь щи из головизны с расстегаями. Аграфена Даниловна, как вы находите оные статьи постной агрономии?

– Прекрасно. Я люблю, и отец протопоп тоже любит.

– Вы о себе не заботьтесь, а делайте мечтание о московских осетрах, – заметил жене хозяин. – Только ты, Савелий, бога ради, расстегаи на ореховом масле… – обратился он к повару.

– Господи! Да уж поверьте, что капли скороми не будет.

– Теперь второе…

– Стерлядь а-ля рюс, а то так форель с раковым соусом.

– Говорю тебе, что стерлядью их не удивишь. Лучше форельку аршинную подыскать, а на нее раков карякой поставить и омаровыми хвостами обложить. Никанор Павлов, как ты думаешь? – спросил хозяин приказчика.

– Гатчинская форель для москвичей будет поудивительнее, – отвечал тот. – Тут нужно тот сюжет, чтоб люди с жиру сбесились.

– Ну, форель. А на третье, Савелий?

– Жареное тельное из осетрины можно преподнесть.

– Осетрина у них на Москве писчей бумаге подобна, и сию снедь в трактирах к рюмке листовки в завсегдатном виде подсовывают. А купи ты леща-зверя фунтов в десять да начини его визигой с молоками осетровыми, да и прожарь хорошенько в сухарях, чтоб его насквозь маслом пробрало. К лещу пикули английские можно подать.

– К лещу всенепременно пикули-с. Они мамон задорят.

– Лещ жареный – это уму помраченье! – облизнулся приказчик и прибавил: – А грибное-то, Наум Панфилыч, вы и забыли?

– Ах ты, боже мой! И из головы вон! – ударил себя по лбу хозяин. – А ты, Аграфена Даниловна, сидишь и молчишь! – упрекнул он жену. – Что же это за консилиум после этого? Баранки-то от тебя не сбежали бы. Да и ты, Савелий, молчишь. Вот осрамились-то бы! Скандал такой, что в гроб ложись.

– Я грибы и держал в голове, но хотел доложить вашей чести потом.

– Так сделай соус из белых грибов. Только еще раз тебя прошу: сметаны – ни-ни не подпускай. Шутка ли, какие дни-то теперь! Люди и с елеем не вкушают.

– Господи, да неужто я об двух головах! А на сладкое что прикажете?

– Компот из ананасов и свежей землянички припусти.

– Слушаю-с. Теперь довольно?

– Пунш-глясе в середину пусти и на сей пище заговеемся. Кажется, будет сытно?

– Из-за стола не встанете, – махнул рукой повар.

– Мои мечтания такие, что после расстегаев придется жилетки расстегивать, – сказал приказчик. – А уж леща одолевши, так и совсем разопрет. Я тут как-то, Наум Панфилыч, чиненого-то леща даже во сне видел – вот до чего к нему склонность питаю. А уж ежели белые грибы, то и умирать не надо!

– Еще бы! – согласился хозяин и прибавил: – А на закуску, Савелий, трех сортов икры, сельди, сардинки, маринованный угорь, сига копченого, семги, груздей да рыжичков мельче комариного носа и все прочее.

– Тридцать сортов наворотим-с.

Хозяин вздохнул.

– Ну, как гора с плеч! Аграфена Даниловна, Никанор Павлов, кажется, мы этим обедом московским осетрам можем нос утереть?

– Утрете-с. В грязь лицом ударять не придется. От такой еды даже на другой день в настоящее чувствие не придешь, – сказал приказчик и потер желудок от наслаждения.

– За сим письмом иди, Савелий, в свой кухонный департамент, – кивнул хозяин повару, а приказчику сказал: – А ты, Никанор Павлов, завтра поутру сходи в гостиницу и пригласи ко мне московских осетров еще раз. Хоть сам я и звал их, но лишний зов не мешает. Люди они нужные. Тебя, Никанор Павлов, я на обед не зову, потому знаю, что ты этих церемоний не любишь. Ты человек семейный и больше чувствуешь склонное житие к домашнему обеду при собственном халате и при жене с ребятишками, а потом, похлебавши, и на боковую. Так ведь?

Приказчик разинул рот от удивления, однако ответил:

– Так точно-с.

– И в разговорах у тебя будет затруднение. Ну, о чем ты будешь с московскими осетрами разговаривать?

– Это вы действительно.

– Ну, ступай с Богом на мирное житие, – кивнул приказчику хозяин и подал ему руку.