Текст книги "Гуси лапчатые. Юмористические картинки"

Перед картинами

По большой конференц-зале Академии наук, где выставлены картины товарищества передвижных художественных выставок, двигаются пестрые группы обозревателей, останавливаются перед особенно выдающимися и вслух делают друг другу замечания о впечатлениях. У некоторых невольно раздаются восклицания. Нигде нет такой смеси сословий, состояний, возрастов, как на картинных выставках. Тут встречается и священник, попадается и монах в нарядной шелковой рясе; дутые сапоги со скрипом, принадлежащие какому-нибудь синему кафтану со сборами, пропахшему деревянным маслом, стоят около раздушенного пачулей генеральского мундира. И кафтан заговаривает с мундиром, и мундир отвечает ему. Иногда люди вслух рассказывают о том, чего совсем не понимают, и доходят до абсурда.

Перед картиной Васнецова «После побоища Игоря Святославовича с половцами» особенное многолюдие. На картине изображены разлагающиеся трупы русских воинов в кольчугах и голые половцы с чубами на подбритых головах, а над ними носятся орлы.

– Ваше превосходительство, это литовское разорение разрисовано?

– Нет, это поле битвы русских с варварами, с дикими кочевниками.

– А я думал, Литва. Кто же тут кого: мы ихних или они наших?

– И тем и другим досталось.

– У нас мастеровой один был с Литвы, так по постам скоромь трескал. А то, может статься, это татарва некрещеная? Головобритие-то вот…

– Нет, это половцы.

– Половцы. Скажи на милость, какой народ есть! Вон бонба валяется.

– Это не бомба, а шлем. Тогда артиллерии не было. Стреляли из луков стрелами. Вот на первом плане юноша, поверженный стрелой. Видите, стрела из груди торчит.

– Так, так… Бонбы не было. А мы вот колесы по нашей части к лафетам делали, так антелерист сказывал, что бонба с монаха пошла. Первый монах выпалил, а за ним уж и все остальные начали палить.

– Да, порох действительно изобрел монах.

– То-то и мы так слышали. Видно уж, сатана его на это попутал, а то монаху, кажись бы, в книжку читать. Сколько через этот порох несчастиев-то! И что же теперича этот вьюноша со стрелой в груди – святой угодник?

К разговору прислушивается сибирка и отвечает:

– Да нешто святого угодника будет дикий вран клевать, а вон над ним вран носится.

– Это не вран, а ястреб, – возражает кафтан. – Нешто враны такие бывают? Враны черные и маленькие, а это серый.

– И ястреб клевать не станет. Смотри, Дарья Петровна, даже в драку промеж себя птицы-то. Да что ты отвернулась?

– Не могу я на мертвечину смотреть, – дает ответ женщина. – И что это за выставка! Пошли смотреть для плезиру, а взаместо того одни мертвые виды. То турка, скореженный от убийства, то женщина мертвая…

– Ну, пойдем портреты смотреть. Эво, какой сидит! Словно живой.

– Это кто же в живом-то виде? С кого писано?

– Портрет Эн Эн, – читает в каталоге длиннополый сюртук.

– Ну, так я и знала, что немец.

– А может быть, и русский? На лбу не написано.

– А как же немецкая-то фамилия?

– Да Эн Эн – не фамилия, а так, метка: «Узнавай, мол, сам, кто я…» Вот у этого старичка есть фамилия. «Этюд». Должно быть, француз. Кажись, за Невской заставой какой-то Этюд тафту французскую ткал. Фабрика у него была.

– Такой оборванный-то да фабрикант?

– А может, теперь уж обанкрутился, так заневолю оборвался. Богатство, матушка, как к человеку приходит, так и уходит. Сегодня на брюхе шелк, а завтра в брюхе щелк. А вот еще портрет: дама под вуалью.

– Зачем же она под вуалью? Уж сниматься, так при всех своих улыбках.

– А может быть, у ней муж ревнивый, так без вуали-то да при улыбках и не позволил сняться. «Не хочу, мол, чтоб на твое голое лицо всякий буркулы пялил».

– Это не для того, – поясняет священник. – А просто художник хотел показать избыток своего искусства.

– Какое же тут, ваше преподобие, особенное искусство? Взял да и замалевал лицо.

– В том-то и дело, что тут лицо не замалевано, а проскваживает сквозь тюль. Это труднее изобразить.

– Никакого тут труда нет, кто что умеет. Живописец так он тебе и под вуалью, и за занавеской даму изобразит. Ну, пойдем дальше, Дарья Петровна. Вот к будущей выставке я найму вывесочника хорошего и велю тебя так написать, чтоб ты тулупом закрытая сидела, – пошутил длиннополый сюртук, повел жену и остановился перед картиной Литовченко с изображением старика. – «Ставка проиграна», – прочел он в каталоге.

– Это картежник, что ли? – спросила жена.

– Действительно, надо полагать, что картежник. Играл в стукалку, а его король-бланк и нарезал, водовоз воду и заставил возить.

– И ништо! Вот и ты тоже сколько на этого водовоза деньжищ в стукалку просолил.

– На что ж ходить-то после этого, коли на короля-бланк не ходить? Козырной выстилки ждать, что ли?

– Я никогда на него не хожу. Два маленьких козыря – пойду.

– Так ведь ты баба, у тебя и игра бабья, а тут мужчина. Вот дура-то!

– Да об чем ты споришь? Может быть, он и не в стукалку проигрался, а в мушку.

– И в мушку мужчинская игра супротив бабьей – какое сравнение! Ну, ничего, кафтан у него важный, заложить жиду, так, может быть, и отыграется. Пойдем.

Перед картиной Васнецова «Ковер-самолет» длинный и тощий гувернер в золотом пенсне объясняет двум нарядным мальчикам лет десяти:

– Сюжет взят из древнеславянского богатырского эпоса Владимирова цикла. Представления о ковре-самолете перешли к нам от древних персов и, несомненно, имеют арийское происхождение. Даже в санскрите… Арийс…

Ребятишки слушают, разиня рот, и ничего не понимают. Длиннополый сюртук тоже прислушивался и наконец перебил гувернера:

– Вы изволите говорить, что это Арий летит, но Арий был архиерей, а тут мужик.

– На такие глупые вопросы я не отвечаю, – огрызается гувернер и продолжает: – Художник верно понял начальное историческое происхождение мифа, и в рисунке ковра-самолета вы видите именно персидский стиль, а не древнерусский. Богатырь похитил баснословную жар-птицу и вот мчит ее в раззолоченной клетке к своему повелителю.

Длиннополый сюртук, получа грубый ответ, думал-думал и наконец сказал гувернеру:

– Ты, барин, уж больно умен, посмотрю я на тебя!

– Брось, плюнь на него, Тарас Тарасыч! Еще привяжется! – дернула мужа за рукав жена.

Тот отошел от картины подальше, сложил из кулака трубку и, посмотрев в него, произнес:

– Скорее всякой машины в старину-то летали. Вот, Дарья Петровна, коли бы ежели нам с тобой такой ковер-самолет – сейчас бы мы сели на него и из сих местов прямо в Толмазов переулок в Коммерческий трактир под орган чайку попить и понеслись бы! Прелюбезное дело!

– Да и то понесемся лучше на своих на двоих, а то здесь канитель одна, – согласилась супруга.

– Ну, так маршируй к выходу. С медом и с миндалем напою.

Муж и жена тронулись к выходу. Проходя мимо картины Поленова «Долина смерти», женщина так и шарахнулась в сторону.

– Тьфу ты, пропасть! Опять мертвые тела! – воскликнула она и даже зажмурилась.

Все ли целы?

Смеркается. Вторник Фоминой недели. По набережной Лиговки, по направлению от Волкова кладбища, идут пестрой лентой целые вереницы народа. Пестрота одежд необычайная. Яркие головные платки, новомодные шляпки с целым огородом цветов, солдатские кивера, кепи с цветными околышками. Ребятишек изобилие. Самых маленьких несут на руках. Слышен плач, раздаются угрозы. В большинстве случаев все пьяно или полупьяно. Раскрасневшиеся лица. Жены переругиваются с мужьями, братья с сестрами. Кой у кого на руках виднеются кофейники, опорожненные четвертные бутыли в корзинках, пустые полуштофы. Пьяные, размахивая руками, бредут и посреди улицы. Некоторых ведут под руки, тащат. Они вырываются, падают, лезут в попадающие по дороге трактиры. Нагоняющим экипажам стоит большого труда, чтобы не раздавить пьяных. Кучера и извозчики то и дело пускают лошадей шагом, кричат во все горло: «Эй, картуз, берегись! Куда лезешь, шляпа! Ах ты, деревня! Посторонись, кивер, задавлю!» Но ни картуз, ни кивер не обращают внимания на крики. С первого раза при взгляде на эту картину можно подумать, что совершается бегство мирных обитателей от нашествия неприятеля. Пьяные кажутся раненными в схватке с внезапно нахлынувшим врагом.

Вот посреди дороги остановилось жирное бородатое тело, облаченное в длиннополый сюртук, высокие сапоги и новую, но измятую шляпу, и пьяным голосом кричит:

– Во фрунт! Анна Максимовна, стройся! Ребятишки, в ряд! Считаться будем. Отправилось нас на кладбище девять человек… Все ли целы? Девять… Где младшая свояченица? Где Оля? Какой я ответ тестю дам?

– Да вот она перед тобой стоит. Протри глаза-то… – отвечает жена с грудным ребенком в руках и маленьким мальчиком, держащимся за подол ее платья.

– А! Здесь? Ну и чудесно. Олечка! Супротив кавалеров проходящих улыбки не делать и глазами не стрелять! – грозит длиннополый сюртук девушке пальцем. – Перед почтенным твоим тятенькой в его благочестии я в ответе. Поняла? Ну, ты – раз… Одна душа. А куда ты посуду из-под рябиновой задевала? Где посуда?

– Косушечку я, Мамонт Тарасыч, Христа ради нищему подала, – отвечает свояченица.

– Нищему? Ай-ай-ай, Оля! Во-первых, нищему соблазн, а во-вторых, косушка белого стекла – четыре копейки… Какое ты имеешь право чужое добро расточать?

– Я за упокой ваших же родителей Степаниды и Тараса ее подала.

– Одному нищему и четыре копейки? Больно жирно. Или мы купцы Елисеевы в своем богатстве?

– Я троим, Мамонт Тарасыч… Двум старичкам и одной старушке. Они поделятся между собой. Вы уж простите…

– Ну, Бог тебя простит. Аминь! Брысь с глаз! Где первая свояченица? Где старшая свояченица Настасья? Старшая свояченица пропала! Караул!

– Ну, чего ты орешь-то! – останавливает его жена. – Ищет вчерашнего дня и орет! Не сам ли ты ее еще после вечерен с бабушкой домой отправил?

– Отправил? Побожись, что отправил.

– Да сам-то ты разве не помнишь? Конечно же, отправил. Стану я из-за пустяков божиться! Да двинешься ли ты, наконец! Вон уж темнеет. Ах, наказание!

– Наказание! Обязан же я, как главный патриарх семейства, обо всех членах заботу иметь, чтоб они не пропали. Так Настя с бабушкой? Ну, ладно. Девять человек нас было… Оля – первая душа… Ребятишки, во фрунт! Оля – раз… Два, три, четыре, пять, шесть…

Длиннополый сюртук, покачиваясь на ногах, тыкал пальцем в членов семейства и считал их.

– Да что ты меня в глаз-то тыкаешь! – воскликнула жена. – Эдак и выколоть недолго.

– Ну, вот и сбила… Ах ты, щучье племя! Словесная мельница! Молчи! Раз, два…

– Купец! Что посреди дороги стал! Здесь прохожая дорога, а не базар! – окликнул его синий армяк нараспашку, из-под которого виднелась красная кумачовая рубаха с ключом от сундука на поясе.

– А тебе какая причина? Хочу посреди дороги стоять и стою! – огрызнулся длиннополый сюртук. – Или тебе мало места? Иди, иди, пока по затылку не наклали!

– Наложил один такой, да не ты, а почище! А ну-ка сунься попробуй. Вишь, глаза-то налил!

Армяк начал уже засучивать рукава. Остановились зрители и ждали, чем кончится происшествие. Длиннополый сюртук присмирел.

– Только с панталыку меня спутал, – бормотал он уже другим тоном. – Я тут семейство начал считать, а ты насчет дороги… Вот теперь опять снова надо начинать. Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Анна Максимовна! Было девять, бабушку и Настю вон, значит, должно быть семь, а нас шестеро! Одна душа пропала… Кто пропал? Сказывайся! – крикнул длиннополый сюртук и вызвал смех в зрителях.

– Ну, чего ты дурачишься-то, словно поярец в цирке! – усовещевала его жена. – Вон, даже чужой народ хохочет. Срам! Кто пропал? Все целы. Ты, должно быть, себя забыл посчитать.

– Нет, врешь, считал. Раз, два, три… Шестеро. Вот я и себя в брюхо шестым ткнул. Как же это так душа пропала? Живая душа – не щепка. Ее искать надо.

– Да меня-то ты как считал? За одну, поди? А ведь я с ребенком на руках.

– А! Так что ж ты мне, рыбья шерсть, раньше об этом не сказала! Только мужа морочишь да в дураки ставишь! Постой, я сызнова проверю… Может быть, ты и врешь. Тебе тоже поверить – трех дней не проживешь. С тебя начну… Ты с ребенком двойная баба – значит: раз, два… Я – три. Ну, а теперь других… Четыре, пять, шесть, семь, восемь… Что за шут такой! Теперь прибавилось, и уж одна душа лишняя оказалась! Или надо мной черт шутит?

– Просто глаза залил, вот и все. Не шутка тоже: вдвоем с кумом два полштофа простой да косушку рябиновой, окромя пива, усидели.

– Ну, нет, шалишь! Чтоб лишняя, чужая душа у нас была, я тоже не позволю! – кобенился длиннополый сюртук. – Это на что же? Нет, ах, оставьте!

– Да ты, я видела, в постороннего человека тыкал пальцем.

– А коли в постороннего, то зачем он нам? Может быть, он вор. В кого я тыкал?

– В меня, это верно, только я не вор, – отозвался молодой парень в сапогах бутылками и с серьгой в ухе.

– А коли не вор, то зачем же ты суешься на мой палец и в чужое семейство лезешь?

– Ах, папенька, да будет ли этому конец! Пойдемте скорей домой! – воскликнула с неудовольствием старшая дочь.

– И пойдем. А только нам чужой души не надо. Зачем нам чужая душа! Были бы только свои души целы.

Тронулись в путь.

Китай и Португалия

Ялик только что отвалил от Гагаринского перевоза и направился через Неву к пристани у домика Петра Великого. Перевозчик поплевал на руки и принялся гресть. В ялике сидели: чиновник в замасленной фуражке с кокардой, рыбак с бадьей, поставленной на корме, не то артельщик, не то старший дворник в пальто и высоких сапогах бутылками, ундер в длиннополом сюртуке с нашивками на рукаве и женщина из класса прислуги в кофточке и в желтом фуляровом платке на голове. Общее молчание. Чиновник покуривал окурок рыже-зеленоватой сигары и сплевывал длинной слюной в воду, артельщик внимательно ковырял голенищу сапога, рыбак зевал и крестил рот, поглядывая вдаль. Артельщик первый оторвался от своего занятия, вздохнул и сказал:

– Сейчас в трактире читали, что Китай супротив Португалии поднялся.

– Супротив Португалии? – переспросил рыбак. – Что, кажись, такой земли прежде не слышно было. Должно быть, новая какая-нибудь, да из махоньких.

– Само собой, из махоньких, – отвечал артельщик и прибавил: – Где же Китаю супротив больших земель воевать – вот он и ищет махонькие земли. Задирать большую землю он не решится, а тут уж и бомбардировка началась. Канонерки китайцы подвели и бомбардируют ихний город Макао. Сражение в полном действии.

– Вот не было-то печали! – сказала женщина. – Значит, опять нашего барина воевать ушлют. То-то нашей барыне горя-то будет!

– А твой барин нешто китаец? – спросил рыбак.

– Ну, вот! Уж и вывез тоже! Да нешто я стала бы жить в няньках у китайца, чтобы китайское дитя нянчить? За кого ты меня считаешь? Наш барин – русский офицер, антиллерист. Меня, вон, к жиду за восемь рублей в няньки звали, да я и то греха на душу не взяла. Я женщина православная и Бога помню твердо.

– Все это в ваших смыслах так, но зачем же вашего русского барина воевать ушлют, коли там Китай супротив Португалии воюет? – сказал артельщик.

– Да ведь уж война – все она, война. Ведь на Дунай послали же его, и сколько тогда нашей барыне горя было! Ведрами слезы-то горючие лила. Бывало, начнешь постель перестилать, а наволочку на подушке хоть выжми.

– Дура с печи! Тогда русские воевали, а теперь нешто русские воюют? Теперь китаец с португальцем…

– А тогда турка с башибузуком, – не унималась женщина.

Артельщик презрительно скосил на нее глаза.

– С тобой разговаривать надо, миску щей съевши да хлеба фунта три.

– Супротив какого города бомбардировка-то? – спросил рыбак артельщика.

– Супротив Макао.

– И про город такой что-то не слышно было. Видно, тоже махонький.

– Нет, город такой есть. Я слыхал про него. В честь вот этой самой игры в макао прозван, что по клубам играют. И большой, богатый город. Там все шулера живут. Награбят деньги по клубам и по ярмаркам и сбегут туда. Китаец тоже хоть и с бабьей косой ходит, а хитер, чувствует, где денег много, ну, туда и лезет.

– Ежели там шулера в этом самом городе живут, то китайцу навряд выстоять, – заметил рыбак.

– Это еще отчего?

– А оттого, что шулера – народ к драке привычный. Мало нешто ихнего брата по трактирам треплют! Шулеришке драка за обычай. Он человека в карты или в бильярд объегоривает, а сам всегда готов, что вот-вот по загривку ему перепадет. Ну, и сам привык сдачи давать. И выносливый же народ! Иного поймают да так исколотят, что вот не жить, кажется, вся душа вон выколочена, а он отлежится, и ничего. Шулер живуч.

– Шулера, господа, надо бить против сердца, а то он в иных местах заговорен, – ввязывается в разговор ундер. – Только против сердца у него чувствительная жила и есть, а ежели по загривку ему полуду накладывать, то все равно что в мешок картофелю.

– То-то я говорю, что в шулерах храбрость непомерная. Иной десятерых не боится, – поддакнул артельщик и спросил: – А вы, служивый, до Португалии-то походом не доходили?

– Нет, не доходили, хотя я и в венгерской, и в крымской кампании воевал. С шестидесятого года вот уже я в отставке и при Петропавловской больнице служу.

– Значит, пожалуй, в вашу службу такой земли и не было?

– Как не быть, была. А только в то время замирение в ней было, так зачем нам ходить? Мы только усмирять ходили, кто бунтуется ежели. А так нам зачем же смирные земли трогать? Хоть ты и Португалия, а живи, бог с тобой, – философствовал ундер. – Нам чужого не надо.

– Христианская земля эта Португалия или из неверных? – допытывался рыбак.

– Из неверных, так китаец ее не трогал бы. Зачем неверному неверного трогать? Неверный неверного для союза бережет.

Произошла пауза. Артельщик вздохнул.

– Да, вот Китай с Португалией дерутся, а русским купцам ущерб, – сказал он. – Сколько теперича они этого самого чаю-то растрясут! Уж и теперь вздорожал рублев двадцать на цибик, а для русского купца это куда чувствительно!

– А вы при чайном деле?

– Нет, мы рогожами существуем, а только чай-то все-таки пьем. Португальскому шулеру чай не нужен в этом самом Макао, а нам он вторая мать. Русский человек без чаю никаких делов иметь не может. Каждая торговая сделка при чае заключается. А вдруг и моря, и китайскую границу запрут? Что тогда поделаешь? Кофей пить не будешь с покупателем, – закончил артельщик и прибавил: – Надо статься, тут опять англичанин причинен. Он Португалию на китайца науськал.

– А то кому же больше-то? – поддакнул рыбак. – Конечно, англичанин. Ему тошно, ежели люди в благоденствии живут. Вот теперь у нас эдакие реки большие, а рыбы год от году меньше. Кто ее угнал? Англичанин. Бывало, об эту пору сигам ход был, а теперь к сигу-то приступу нет. Чем только и торговать! Купцы православные через это самое теперь по средам и по пятницам скоромь начали есть. Вот оно до чего дошло. Значит, англичанин через свои подвохи даже веру нашу развращает.

Лодка подплывала к пристани. Чиновник совсем докурил окурок сигары. Держать его в руках было совсем невозможно, но чиновник вздел его на булавку и все еще продолжал курить.

– Слушаю я, господа, ваши речи, и уши у меня вянут от ваших слов про Португалию, – прервал он молчание. – Нешто может быть такой город, где одни шулера живут? Макао… Да в игру макао и честные люди играют.

– И все-таки, барин, игроки. А где игрок, там и шулер гнездится, – отозвался артельщик. – Вон у нас есть город Осташков, и назван он так за осташковские сапоги, так там больше половины сапожников. Кимра тоже при своем сапожном товаре вся сапожниками засажена. Городу по шерсти и кличку дают. Чем же, по-твоему, Португалия-то занимается?

– Чем, чем… – замялся чиновник. – Португалия цигарки дорогие вертит и на всю Европу продает, – закончил чиновник, поднялся с места и начал выходить из причалившей к плоту лодки.

Танцевальная учительша

Час двенадцатый ночи. Жена купца Евтихия Помпеича Тараканникова, Настасья Яковлевна, надела уже ночной чепец и сбиралась ложиться спать, как вдруг в прихожей раздался пронзительный звонок. Она вздрогнула и схватилась за сердце.

– Господи Иисусе! Неужто опять по-вчерашнему? Третий день без удержу пьет, – прошептали ее губы. – Катерина! Звонят! Евтихий Помпеич звонит! – бросилась она в кухню к кухарке.

– Да что ж вы сами-то? Я разделась и сплю. Отворите сами, – отвечала кухарка.

– Катеринушка, боюсь, смерть боюсь. Думаю, как бы не вышло по-вчерашнему. Я ему отворила, а он меня ни за что ни про что смял да и давай ломать. И то два синяка.

– Пущай приказчики отворяют. Мне зубы-то тоже на еду нужны. Какой расчет их расшатывать за пять-то рублей жалованья.

Звонок повторился еще с большей силой.

– Милушка, накинь на себя кацавейку и отвори! Я тебе за это фунт кофию… Хуже будет, ежели его раздражать. Ведь он тогда всех нас переколотит.

– Вон молодцы уж отворяют. Приказчики пошли отворять.

– Чего дрыхнете, анафемы! Оглохли? Не слышите, что хозяин звонится?! – раздался в прихожей пьяный голос Тараканникова. – Гаврилка, засвети лампу в гостиной! – отдал он приказ.

Жена крестилась.

– Ну, слава богу, кажется, сегодня в тихом образе пьян, – сказала она старухе-няньке, выглянувшей из детской. – Поди, Афанасьевна, посмотри, что он там делает.

Нянька заглянула в гостиную и опрометью бросилась назад.

– Батюшки, он с дамой! – прошептала она.

– Врешь?! С какой такой? – спросила хозяйка.

– На манер как бы мамзель. Сама в шелках и в шляпке. На диван ее сажает.

– Жена! Настасья Яковлевна! Спишь? – послышался голос мужа из гостиной.

– Ложусь уж, Евтихий Помпеич, – отвечала жена.

– Ну, накинь на себя попону и выходи сюда. Я танцевальную учительшу для сынишки привез. Сейчас мы ее нанимать будем для обучения танцам.

Жена стояла ни жива ни мертва и не знала, что ей делать: идти или не идти.

– Ночью-то учительшу! Господи боже мой! Где он ее поймал? – шептала она.

– Да что ж ты не идешь? Эй, каменная баба! Ведь я железным кулаком выгоню!

– Идите, Настасья Яковлевна, скрепите сердце и идите, – советовала нянька. – Все-таки в послушании лучше. А то ведь он сейчас бомбардировку поднимет.

Жена накинула на себя платок и вышла в гостиную.

Там горела лампа. Муж шаркал спичкой и зажигал свечи в подсвечниках. У стола робко стояла пестро одетая женщина лет двадцати пяти в платье с длинным шлейфом, в ухарской шляпке, надетой как-то набок, и с набеленным и нарумяненным лицом.

– Учительшу нашему сынишке привел, чтоб она его русский танец с дробью докладывать выучила. Настоящая учительша, – указал на женщину муж, икнул, покачнулся, уронил на пол подсвечник и выругался.

– Вижу, что настоящая! – иронически отвечала жена, вся вспыхнув и смерив взором женщину с ног до головы.

Та сконфузилась и попятилась, хотя глазки ее были тоже посоловевши от вина.

– Извините, пожалуйста. Я не знала, что они женаты, тогда бы я не поехала сюда, – сказала она. – Я думала, они шутят: шутят и насчет жены, и насчет сына, которого танцам обучать надо. Они пьяны, я думала, что это шутки. Ведь с нашей сестрой редко кто всерьез разговаривает.

– Какие шутки! Садись, мамзель. Как тебя? Полина Ивановна? Нет, Полина Ивановна – та другая. Софья Николавна! Садись, Софья Николавна. Садись и ты, жена! Что на дыбах-то торчишь! Сейчас мы ее нанимать будем, – говорил муж. – Да что вы обе словно олухи! Садитесь, а нет, ведь я с обеими по-свойски… – прибавил он.

Жена и гостья сели. Гостья еле приткнулась на стуле и все оглядывалась на дверь в прихожую. Сел и муж посреди их.

– Нет, я не могу-с, я сейчас уйду! Отпустите меня. Вы меня надули, сюда звавши, – вскочила со стула гостья.

– Садись, тебе говорят! – снова посадил ее муж. – Чего ты боишься? Я здесь хозяин, а не жена! Сейчас я ее тебя даже угощать заставлю. Кланяться тебе будет.

– Я в спальню пойду, Евтихий Помпеич! – бросила на мужа умоляющий взгляд жена.

– Цыц! Не сметь! Куда приткнул, тут и будь. Вот эта самая мамзель на Масленой в балагане у Малафьева русский танец докладывала перед публикой, а сегодня я ее встретил в «Фоли Бержерке» и порешил, чтоб она сынишку вприсядку плясать обучила. Она обещалась, и вот мы сейчас торговаться начнем.

– Нет, я не могу обучать-с, я пошутила… – отвечала гостья.

– Как не можешь, коли сама эти танцы танцуешь в лучшем виде?! Ведь ты мне сказывала, что и в «Бержерке» танцевать будешь, а там уж сцена настоящая.

– Может быть, и буду. Василий Никитич Егарев, действительно, обещали меня в живые картины в Великом посту ставить, так как я натуру хорошую имею и даже к живописцам в академию для натуры ходила, но обучать ребенка танцам я не могу. Я пошутила, потому что думала, что вы холостой. Нет, отпустите меня!

– Ни за что на свете! Уж коли зашла, то молодцы мои тебя отсюда не выпустят. У меня, госпожа мамзель Полина Васильевна, четыре приказчика в молодцовской существуют. Не хочешь в танцевальные учительши рядиться – давай угощаться! Жена, тащи сюда сотерну! Или, может быть, мадерных хересов, мамзель, лучше хочешь?

Жена заплакала. По лицу ее струились слезы.

– И не стыдно это вам так супругу вашу обижать! – упрекнула мужа гостья. – Нет, я пойду-с, я не могу в таких местах оставаться-с. Это нехорошо. Да и вам стыдно.

– Сиди гирей! Чего не могу да не могу! – дернул ее тот за платье.

– Послушайте, что же это такое! Вы пальто рвете.

– Разорвал, так заплачу! Пальто! Важное кушанье – пальто! Мы и не за пальто платили! Настасья Яковлевна! Или мне приказ мой повторять? Тащи сюда вина!

Жена неудержимо зарыдала и закрыла лицо руками.

– Ну, не выть! – замахнулся на нее муж. – Где ключи? Я сам сейчас пойду за вином.

Он с трудом встал со стула и, покачиваясь, поплелся в спальню, задевая за мебель. В тепле его развезло еще больше. В спальне что-то разбилось, что-то тяжелое упало на пол, послышался звон связки ключей и возглас: «Нашел!» Гостья бросилась к плачущей хозяйке.

– Душечка, простите меня, но я, ей-богу, невзначай сюда приехала. Я не знала, что они женатые. Я думала, они холостой, – заговорила она. – Сами знаете, уж наше рукомесло такое. Дайте мне полтинник на извозчика и выпустите меня за дверь. Я домой поеду. Я не хочу вас обижать. Скорей, скорей, а то он придет!

– Нате рубль! Но я боюсь вас пустить. Он убьет меня, ежели вы уйдете. Вы не знаете, какой он… – второпях отвечала хозяйка.

– Бегите и спасайтесь у соседей. У меня был такой друг, и я завсегда от него, изверга, по соседям скрывалась. Заприте скорей за мной двери!

Жена проводила гостью в прихожую и выпустила ее за дверь. Когда она вернулась в гостиную, на пороге стоял муж с двумя бутылками вина в руках.

– Где мамзель? Где Павлина? – возгласил он. – Выгнала? Так на же тебе за это, получай!

И бутылка сотерна, пролетя над головой жены, ударилась в стену и разбилась вдребезги, обдав вином мебель и потушив стоявшую на столе свечу.

– Батюшки, спасите, спасите! Убьет! Сейчас убьет! – завопила жена и рухнулась на пол.

Из молодцовской вбежали приказчики, выскочила нянька, в дверях показалась фигура кухарки, закутанная в одеяло.