Текст книги "Гуси лапчатые. Юмористические картинки"

Два доктора

На балконе одной из лучших дач в Павловске сидят пожилой, ожиревший, очень добродушного вида муж и тощая, средних лет, с сильными признаками косметиков и со злым выражением лица жена. Только что отобедали. Лакей во фраке и белом галстуке сбирает посуду со стола. Жена поместилась на кресле в одном углу балкона, отвернулась от мужа и, кусая губы, прикладывает к своим глазам батистовый платок. Муж на противоположной стороне развалился на диване, расстегнул жилет и, колыхая чревом, самым невозмутимым образом покуривает сигару.

– Скажите вы мне на милость: вы истукан, каменное у вас сердце? – спрашивает мужа жена, делая вполоборота движение на стуле.

– Нет, матушка, я Герасим Ермолаич, и сердце у меня мясное. Ты это сама очень хорошо знаешь, – спокойно отвечает муж, не переменяя своего положения.

– Ну, так еще один последний вопрос: поедем мы на будущей неделе на Иматру? Поймите вы: целая компания едет, Антон Антоныч…

– Нет, матушка, не поедем. Те пускай едут, а мы не поедем. И так расходов-то… Дача в Павловске… Ложи на Федотову… Новая коляска… А тут…

– Это ваше последнее слово?

– Последнее.

– Ах, ах, умираю! Доктора! Доктора! – взвизгнула жена, схватилась за грудь и, застонав, заметалась на кресле.

– Воды барыне… – приказал лакею муж, все еще не поднимаясь с дивана.

Лакей налил стакан воды и подал его барыне. Та размахнулась и сбросила с тарелки стакан, разбив его вдребезги.

– Ой, ой! Спазмы у меня, спазмы! Доктора, доктора! – продолжала она стонать.

На балкон прибежала горничная с флаконом спирта и начала расстегивать у барыни платье, но, получив затрещину по лицу, остановилась в недоумении и сказала:

– Что же это такое? Я не крепостная, чтоб такие турецкие зверства… Где же это видано… Нюхайте хоть спирт-то…

Флакон постигла та же участь, что и стакан. Стоны с требованием доктора продолжались.

– Прикажете за доктором бежать-с? – спросил лакей, обращаясь к барину.

– Беги. Что ж с ней делать!

Лакей ринулся за калитку сада.

– Иван! Иван! Не сюда! Не сюда! Не за этим доктором! – кричала ему вслед горничная, но лакея и след простыл.

– Того доктора, сударь, дома нет-с… Я за другим… Им только один доктор помогает, и тот, наверно, дома. Пригласить-с?

– Пригласи. Все дешевле, чем на Иматру съездить.

– Мерзавец! – вырвался стон из груди у жены, и она подергивала плечами, стараясь изобразить рыдания.

Муж встал с места, заложил руки за спину и принялся ходить по балкону. Жена несколько раз дрыгала ногой, силясь задеть его ботинком, но он сторонился. Прошло минут пять. Явился лакей с доктором в военном мундире и в фуражке на затылке. Доктор был с соседней дачи, чуть не бежал и на ходу застегивал свой мундир.

– Здравствуйте! – поклонился он хозяину. – Что у вас, удар здесь с кем-нибудь? Тогда нужно за хирургическим набором послать, потому я впопыхах его дома забыл.

– Бог знает что! – развел руками хозяин и, указав на жену, прибавил: – Вот, полюбуйтесь. Извините только, ежели понапрасну потревожили.

Доктор взял стул и подсел к пациентке, взяв ее за руку. Та не открывала глаз и продолжала стонать.

– Что у вас, сударыня? – спросил он.

– Спазмы, астма, я вся дрожу… У меня даже внутри все трясется и переливается.

– Потрудитесь вздохнуть посильнее… Вот так… Гм! Никакой у вас астмы нет. А что ежели сердце бьется, то… Вы, верно, рассердились очень? Выпейте стакан холодной воды с сахаром.

– Но я слабость чувствую, доктор. Я живой человек, а не могу подняться на ноги.

– Выпьете воды и подниметесь.

– Коновал! – протянула пациентка.

– Варвара Мироновна! Да как ты смеешь! – строго крикнул на нее муж, но строгости не выходило.

– Ничего-с, не извольте тревожиться. У меня принято не обижаться на капризных женщин, – сказал доктор, вставая со стула.

– А у ней каприз? – спросил хозяин.

– Каприз-с. Верно, повздорили?

– Было дело.

– Ну, так заставьте ее выпить стакан холодной воды с сахаром. Прощайте! Мне тут делать нечего.

Доктор повернулся на каблуках и начал уходить.

Хозяин полез в бумажник, вытащил оттуда трехрублевку и, догнав доктора, начал ее ему совать в руку.

– Помилуйте, за что же?.. Нет, я не возьму… Не надо. Я беру только за лечение, за подание помощи больным, а тут раскапризившаяся женщина, – отстранил доктор от себя деньги и спросил: – Беременна она?

– Какое! Так, дурачится.

– Ну, так за что же мне-то?.. Совестно и брать. Пожертвуйте куда-нибудь…

– Вон из нашего дома! – взвизгнула с балкона пациентка.

Военный доктор не обратил на это внимания и вышел из калитки сада на улицу, чуть не столкнувшись с другим доктором в светло-сером пальто, в палевых перчатках и с закрученными в стрелку усами. Его вела горничная.

Войдя в сад, статский доктор вздел на нос золотое пенсне, снял шляпу и, раскланиваясь с хозяином, спросил:

– Где у вас больная? Что с ней?

– А вот-с, посмотрите…

– Верно, тик дулере и сопряженное с ним малокровие, вследствие чего и раздражительность? – заговорил он, быстро вбегая на балкон. Он тотчас же сбросил с себя пальто, снял перчатки, для чего-то засучил рукава у визитки, взял стул, подсел к пациентке и, щупая одной рукой у нее пульс, а другой – сердцебиение, после некоторой паузы сказал: – Ну, да… Я не ошибся. У вас в висках стучит, сударыня?

– О, да… Доктор, я ужасно страдаю! – прошептала пациентка.

– В груди сильное стеснение чувствуете?

– Дышать больно.

– Гм… Вообще сильное уменьшение красных кровяных шариков и изобилие белых… Покажите ваш язык! Язык в порядке… У вас нервы… Сильные приступы нерв… Вы чересчур впечатлительны. Это тоже от неправильного отправления некоторых функций. Надо вам, мосье, успокаивать свою супругу, быть к ней поснисходительнее, иногда потешить и ее капризы, которые есть не что иное, как результаты малокровия, – обратился доктор к хозяину.

– Вот видишь!.. – возвысила голос пациентка.

– Да я, кажется… – начал супруг.

– Молчать!

– Опять нервический приступ начинается! – заметил доктор, держа за руку пациентку. – Успокойтесь, сударыня, – прибавил он. – Опасного ничего нет. Воздух и хорошие фрукты все поправят, но я все-таки пропишу лекарство, которое попрошу принимать аккуратно. Позвольте перо и чернил! – Доктор вытащил из кармана элегантную книжку с отрывными бумажками и, потерши лоб рукой, принялся писать рецепт. – Вот тут спирт и микстура, – проговорил он, кончив. – Не бойтесь, микстура не противная. Спирт даст вам силы, а микстура успокоит. Принимайте через два часа по столовой ложке. А завтра я заеду… До свидания…

– Благодарю вас, доктор, – послышался притворно-слабый голос пациентки. – Прикажете мне лечь в постель?

– Нет, не надо. Воздух лучше восстановит ваши силы. Сделайте прогулку в экипаже, спать лягте пораньше и вообще меньше думайте.

– Позвольте вам, доктор… – начал хозяин, протягивая ему кредитку.

– Мерси, – отвечал доктор, смяв деньги и пряча их в брючный карман. – До завтра… Но впрочем, ежели ночью будет хуже, то пришлите за мной. Я к вашим услугам…

Доктор раскланялся, надел пальто и, напяливая на руки перчатки, собрался уходить.

– Слышали вы? – обратилась к мужу жена.

– Слышал, матушка, слышал, – отвечал тот и, опять сев на диван, принялся невозмутимо курить сигару.

Не пять, а шесть копеек

Четырнадцатого августа. Утро. Вагон конно-железной дороги, нагруженный публикой, только что тронулся из Лесного в город. В вагон вошел кондуктор и, вынув из сумки катушку билетов, во всеуслышание произнес:

– Сегодня, господа, не пять, а шесть копеек. По новому тарифу будем брать за проезд.

– Как шесть! С каких же это радостей? Да я только пятак меди с собой и захватила! – воскликнула какая-то баба в ситцевом платке на голове и с ребенком на руках.

– А коли только пятак захватила, то и машир на хаус, – откликнулся кондуктор.

– Вот еще какие новомодности! Да ведь я с ребенком. Неужто ты меня с ребенком-то будешь гнать?

– И с ребенком прогоню. Порядок известный. Не приплачивать же мне за тебя копейку. Начальство велело брать шесть, шесть и подавай, а то с чужого коня среди грязи долой.

– Слышите, шесть сегодня, а уж не пять, – пошел говор по вагону.

– Безобразие! – брякнул какой-то мрачный господин. – Судите сами: откуда публике шестикопеечников набраться? Такой и монеты не бывает. Большая путаница выйдет.

– С чего же это вам так лишняя копейка понадобилась? Ведь возили же за пять… – спрашивала кондуктора какая-то пожилая дама.

– Эх, сударыня! Об этом говорить – только воду толочь, – махнул рукой кондуктор. – Думаете, нам приятно?.. Эта шестая копейка-то у нас вот где сидит, на загривке. Теперича каждому рассказывай: отчего да почему. Эх!

– Послушай, любезный, ты не груби! Ты должен учтиво и вежливо отвечать, коли тебя спрашивают, – вступился за даму черный бакенбардист.

– Ну, вот видите, началось! – сказал кондуктор. Ах ты, господи! И дернуло же это наше начальство с лишней копейкой!.. Вот теперь пока всех обойдешь, разговору на полтину из-за копейки-то…

– Однако должен же ты мне отвечать, ежели я тебя спрашиваю! – приставала дама.

– Да ведь об этом публикация была. Ну, корма дороги – вот и берем лишнюю копейку. Овес-то почем? Пожалуйте шесть копеек.

– Нет у меня шести копеек.

– Ну, гривенник или пятиалтынный. Мы вам сдачи сдадим.

– Вот тебе двугривенный, только смотри, меди мне не смей сдавать.

– Да как же я, сударыня? Помилуйте…

– Ну, уж как знаешь, а меди я не возьму… Вы это для того и придумали, чтоб медь сваливать. Давай пятиалтынный.

– Пятиалтынный я вам сдам, ежели вы мне дадите еще копеечку.

– Откуда я тебе копейку возьму?!

– Ну так получите гривенник серебра и четыре копейки медными.

– Нет, нет, я этого не желаю!

– Да ведь нельзя же, сударыня. Четырех копеек серебром сдать невозможно, – пробует убеждать даму молодой человек в очках.

– Истинное безобразие! – опять возмущается мрачный господин. – Ну что такое шесть копеек? Ни два ни полтора. Счет-то неровный.

– А они, сударь, по шести колес к вагону думают подмостить – вот и берут шесть копеек, чтобы по копейке с рыла на каждое колесо пришлось, – ввязывается в разговор синий кафтан со сборками.

– Глупые остроты! – обрывает его мрачный господин. – Нет, я вас спрашиваю, что такое шесть копеек? Даже неловко как-то… Ведь это все равно что вдруг ежели бы шесть пальцев на руке или третья бровь на лбу.

– Вы с третьей-то бровью не шутите. Говорят, это нынче последняя мода из Парижа, чтоб третью бровь носить, – делает замечание тощая дама в шляпке на отлете. – Некоторые дамы даже уж накрашивают. Даже у нас в Лесном есть одна крашеная полковница, которая себе третью бровь посередине лба накрашивает. Нет, что вы смеетесь? Ведь наклейные мушки на лице носили же, так отчего же третью бровь не носить?

– Анна Ульяновна, слышишь? – окликает синий кафтан сидящую с ним рядом жену и слегка подталкивает ее. – Полковница одна третью бровь у себя на лбу из-за моды завела.

– Ну, и пущай ее, а я в стороне. Грязное к чистому не пристанет.

– Дура, да ты чего? Никак ты спросонок? Ну, баба! Как к какому месту приткнется – сейчас спать. Третью бровь, говорю, заведи у себя посреди лба. Новая модель из Парижа вышла, и полковница одна ее в ход пускает. Вот и ты пусти.

– Пущайте сами себе, коли это вам так антиресно, – отвечает жена, зевая во весь рот.

– Ну, спи, спи… Сегодня за лишнюю копейку и поспать в вагоне можно. За что же-нибудь увеличили нашу подушную. Вот за двоих семитку переплатил и теперь знаю, что это за твое телесное отдохновение.

– Будь четыре копейки, и увеличь они с четырех на пять – это еще понятно, а с пяти, с круглой цифры, увеличивать плату за проезд на шесть копеек – это уж ни на что не похоже! – ораторствовал мрачный господин. – По мне это все равно что гривенник. Ну, сдаст мне кондуктор с гривенника четыре копейки сдачи, что я с ними поделаю? Что такое выражают четыре копейки? Тогда как пять…

– Это вы, ваше благородие, действительно, – соглашается с мрачным господином синий кафтан. – Бывало, залезешь в конку от дождя, сдадут тебе с гривенника пятак, и есть тебе на стаканчик, ежели с сухариком, а за четыре копейки нешто буфетчик в трактире тебе стаканчик нальет? Пьющему человеку, сударь, это очень обидно.

Кондуктор подошел к бабе, державшей на руках ребенка.

– Давай, тетка, шесть-то копеек.

– Да у меня, миленький, только пятак и есть.

– Ну, вылезай вон, коли так. Супротив тарифа я скинуть не могу.

– А ты к немощам снизойди. Видишь, я с ребенком.

– За ребенка-то, по-настоящему, еще лишнее нужно брать. Ну, с Богом! Нечего проедаться, коли денег нет!

– Да что ты! Что ты! А ты вот что: у меня муж на Выборгской дороге кислыми щами торгует. Мы мимо поедем, ты остановишься, а я забегу к нему, и он тебе копейку отдаст. Коли не веришь – возьми платок в залог. Вот те Бог, сейчас копейку вынесу!

– Вот дура! Да пойми ты, что нам вагон на дороге останавливать нельзя. И так уж от пассажиров-то ругательные комплименты слушаешь, слушаешь… Выходи, говорят тебе!

– Ну, вот тебе подсолныхов на копейку. Все хоть погрызешь на дороге. Только не гони. Кабы знато да ведано, нешто бы я шесть копеек с собой не захватила? А то возили-возили за пять – вдруг шесть!

– Э-эх! – машет рукой кондуктор и отходит от бабы.

Кто-то приплачивает ему за пассажирку копейку.

Водой не разольешь

Битком наполненный вагон конно-железной дороги тронулся в путь из Лесного в город. Пассажиры стояли и на задней платформе, а одна пожилая дама с узлом в руках поместилась на дыбах даже в самом вагоне.

– И как это вдруг всякой публики набралось – это даже удивительно! – начала она. – То пустые вагоны идут, а то вдруг сразу всем приспичит. Потеснитесь, господа, как-нибудь… Я женщина слабая… Позвольте мне присесть, – обращается она к пассажирам.

– Да куда же присесть-то? На нос нам, что ли? – бормочет мрачный господин в очках. – Мы уж и так как сельди в бочонке…

– В тесноте да без обиды, так оно даже и лучше, а только ежели еще одна живая душа нас заклинит, то, пожалуй, и выпреть вон кого-нибудь, – делает замечание рыжая борода в кафтане со сборками.

– С вашей стороны все тощие молодые люди. Ежели двоих вместе сложить, то, право, за одного толстого уйдут, – продолжает дама.

– Нет, мы двигаться не намерены. Пассажиров полный комплект.

– Какая неделикатность! Иной бы даже свое место даме уступил.

– За свой грош каждый хорош. И старуха, и молодой человек платят здесь деньги одинаковые.

– Во-первых, я не старуха, а во-вторых, даме везде уважение.

– Здесь кто первый залез, тот и прав, – бормочет какой-то гимназист. – Попросите вон ту бабу… Что ей, может быть, она за три копейки свое место вам и уступит.

– Ты уступи, может, тебе трешник на леденцы да на хлопушки и любопытен, а мы, слава богу, в средствах. Мой муж кислыми щами торгует, – откликается баба.

– Пожалуйста, без дерзостей! Мы не уличные мальчишки, чтобы леденцы грызть!

– Кондуктор! Здесь есть две-три женщины из прислуги! – кричит какой-то желто-лимонный тощий мужчина, кивая на простую девушку в платочке и с кофейной мельницей в руках. – Пусть она встанет и уступит место барыне.

– Вы, господин, даже очень ошибаетесь. Это, может быть, вы прислуга, а мы при нашем папеньке живем, так как они садовники, а маменька у нас молоком торгует, – дает ответ девушка.

– Ты, милая, не смей грубить! С тобой честью… – грозит ей пальцем желто-лимонный мужчина. – Наконец, с мельницами в вагонах даже и не дозволяется…

Пожилая дама с узлом стоит и озирается по сторонам.

– Позвольте, сударыня, мне к вам хоть на коленку приткнуться. Право, я сырая женщина и у меня в поджилках дрожание, – обращается она тоже к пожилой даме, но с саквояжем в руках и помещающейся как раз в углу.

– Это еще что выдумали! Да что вы меня за тумбу считаете, что ли?

– Как же я могу вас за тумбу… ежели я к вам учтиво… Мое положение…

Дама с узлом наклоняется к даме с саквояжем и шепчет ей что-то на ухо.

– Ах, ну тогда бы вы так сказали… Я сама в таком же положении. Но на коленки ко мне, сами знаете, из-за этого-то положения и нельзя, да и вам будет неловко, а мы вот что сделаем: я положу на пол свой сак, а вы сверху – узел да на него и сядете.

– Мерси вам, душечка… Удивляюсь, как это нам раньше в голову не пришло.

– Не за что… Что ж, ежели в таком положении, то это мы обязаны… Я шесть раз матерью была, – говорит дама с саквояжем, помещая его на пол.

– А я восемь… – отвечает дама с узлом, усаживаясь на узел.

– Восемь! Скажите! Ну, и двойни у вас бывали?

– Были раз мальчик и девочка, но сейчас умерли. Только окрестили и умерли.

– Хорошо, что окрестить-то успели. А вот у меня так два раза по парочке. Одна парочка жива… Сын в гимназии, а дочка в институте.

– Значит, вы благородные? Очень приятно познакомиться. А с первого-то раза я вас…

– Что вы? Да неужто я на благородную не похожа? Мой муж надворный, представлен в коллежские и Анну на шее имеет.

– И мой со Станиславом… Было бы и больше, да денежные награды брали. Семейство одолело. Судите сами: пять душ, и все пить-есть просят. А провизия-то почем? Говядина-то вон…

– Да, да… уж и не говорите!.. Эдакая прекрасная погода, а огурцы вон тоже в какой цене… Сиги были дешевы, да ведь на одних сигах не усидишь.

– Просто приступу нет… Не знаю, чего полиция смотрит. У меня кум пристав. А вот тут как-то я ему и говорю… А он мне: «Да ведь что с мерзавцами поделаешь!» Это он про мясников да про зеленщиков… Помилуйте, четыре фунта говядины купишь – и нет ее… Даже обвешивают. По такой погоде ягоды должны бы были быть дешевы, а ведь они уму помраченье в какой цене… Клубнику вздумала варить, да на десяти фунтах и закаялась.

– Да зачем вам клубника? По домашнему обиходу клубника – плевое дело. Вот я так чернику думаю… да бруснику… Брусника на сахарных крошках – отлично… И в пироги, и во все… Да ежели еще апельсинной корки туда… Милости просим как-нибудь ко мне чайку напиться с брусничкой. Я вот тут по Грязной улице в девяносто седьмом номере живу. Направо-то бабка повивальная, а налево – я. Анну Мироновну спросите.

– Зайду как-нибудь. Очень приятно познакомиться. И ко мне пожалуйте. Я вас чаем с клубничным вареньем напою. Право, так вы мне с первого раза по сердцу пришлись.

– Да и вы мне тоже. У вас лицо такое приятное. Ваше имечко прелестное?..

– Пелагея Ивановна.

– А у меня невестка Пелагея Ивановна… Непременно буду вашей гостьей, Пелагея Ивановна. С клубничным-то оно очень хорошо чай пить. Ведь вы, кажется, в Кушелевке живете?

– В Кушелевке, против лавочки. Уксусикову спросите, и покажут. А вы почем знаете, что я в Кушелевке?

– Да по лицу по вашему приятному. Все это думала: где это я лицо такое приятное видела? И теперь вспомнила, что в Кушелевке.

– Ах, мерси вам! И я вот теперь вспомнила, что я тоже приятное лицо в Грязной улице встретила, и это лицо было ваше.

– У меня лицо-то, правда, еще приятнее было, да пожар у нас случился, так с перепугу немного перекосило.

– А у меня вот этот глаз косит оттого, что муж на ялике тонул. Сам он оплешивел до капли, а я косить начала. У вас дочки больше или сынки дети-то?

– Сынки, сынки.

– А у меня дочки. Беда с дочками-то!

– Ну, уж и с сынками тоже! Однако мне выходить. Я вот недалеко тут. Прощайте, ангел мой, Пелагея Ивановна. Супруга-то как звать?

– Иван Иваныч. А вашего?

– Семен Григорьевич. Прощайте, Анна Мироновна! Непременно зайду к вам.

– И я почту за счастье. Первым долгом забегу.

Дамы чмокнулись друг с дружкой так звонко, что, стой тут извозчичья лошадь, она, наверное, приняла бы их чмок за понуканье и тронулась. Дама с узлом вышла из вагона. Дама с саквояжем глядела из окна.

– До свидания, Пелагея Ивановна!

– До свидания, Анна Мироновна!

Они долго еще смотрели друг на дружку и махали платками.

Ястреб или коршун?

Деловые дачники вернулись из города, пообедали и вышли на улицу посидеть на скамеечках за калитками своих палисадников.

Вот сидят муж и жена. Муж курит папиросу и зевает самым отчаянным образом. Он щурится на дорогу и время от времени клюет носом. Жена старается развлечь его, чтобы он не дремал.

– Ах, как ты спать-то привык после обеда! – говорит она. – Бодрись немного. А то проходящие останавливаются и смотрят. Клюешь носом, словно пьяный.

– Да ведь хоть кого сморит в вагоне конки-то. Шутка – битый час в духоте ехали, ну и укачало, – откликается муж.

– Поправь хоть шляпу-то на голове. Ведь она набок съехала у тебя. Боже милостивый! У тебя даже папироска в руках не держится. Смотри, папиросу уронил.

– Пущай ее. А и томит же сон! Знаешь, я пойду на диван… Главное – привычка…

– Нет, нет, сиди и отвыкай. Ведь доктор тебе запретил спать после обеда.

– Что доктор! Много он понимает. Людям запрещает, а сам спит. Тут как-то я шел мимо его дачи и спрашиваю: «Казимир Францевич дома?» А мне такой ответ: «Дома, но пообедали и спать легли».

– Доктор совсем иного телосложения. Ему не вредно, а тебе вредно.

– Однако же до сих пор я спал после обеда каждый день и дожил до сорока шести лет. Я пойду…

– Сиди, сиди… Ну, хочешь, я тебя в носу травинкой щекотать буду, чтобы ты не дремал?

– Это еще что! Ты бы еще по щекам меня вздумала бить! От этого тоже не задремлешь.

– Между щекотанием травинкой в носу и битьем по щекам – разница. Ведь я о твоем же здоровье хлопочу. Рассказывай мне что-нибудь. Это отгоняет дремоту. Ну, что ты сегодня в газетах читал?

– Черт знает что. Что прочел, то и забыл – значит, новости неинтересные.

– Давай в серсо играть.

– Что ты! В уме?! Да я свалюсь. У меня теперь ноги как тумбы, а на желудке – так это ужас что. Такая тяжесть, что страсть!

– Еще бы, ты три тарелки ботвиньи… А поросенка-то сколько!

– Не умирать же мне с голоду. Принеси-ка кваску мне сюда. Будь другом.

– Нет, нет, пока я пойду за квасом, ты здесь совсем заснешь. Я лучше попробую тебя разговорить. Сними-ка шляпу: тебя так лучше воздушком пообдует.

– У меня просто пена во рту.

– Жажда еще лучше тебя удержит от сна. После напьешься. Слушай, а я тебе буду рассказывать наши новости дачные. У нас сегодня поутру мелочной лавочник крысу поймал. Слышишь?

– Да.

– Поймал, потом привязал ее за хвост на веревке. Да ты уж слушай…

– Я и то слушаю.

– А к веревке-то полено… Крыса-то старается убежать, а полено за ней… Начали ее собаками травить. Народу что собралось! Ты не дремли.

– Нет, нет, не дремлю…

– Народу что скопилось смотреть на эту комедию! Дети сбежались. Няньки пришли. Сначала я думала, что пожар. Ведь целая толпа. Генерал пришел с Ульяновой дачи. Гляжу, докторский гувернер бежит. И я вышла.

– Так…

– Сначала все было мирно, тихо. Разносчики остановились, и сделалось совсем как бы гулянье. Вдруг как-то в толпе очутился член общества животных. «Как, – говорит, – ты смеешь, мерзавец, животное мучить!» Хвать его в ухо. Лавочник его. Николай Тихоныч, да ты еще хуже дремлешь!

– Нет, я все слышу. Генерал хватил в ухо гувернера…

– О господи! С какой же стати генералу гувернера бить! Член покровительства ударил лавочника, а лавочник его. Ну, и вышла свалка. Одну даму уронили. Какому-то ребенку расцарапали лицо. А крыса в это время рванулась, оторвала конец своего хвоста и убежала. Да ты все-таки дремлешь! Неужели же это тебе не интересно?

– Как не интересно! Очень интересно. Только, бога ради, принеси мне квасу.

– Я Марфу крикну. Она и принесет. Марфа!

– Принеси сама. Теперь Марфу с собаками не сыщешь. Я давеча видел, как она побежала за шарманщиком, у которого прыгала обезьяна.

– Ежели я от тебя уйду, то ты заснешь. Ты уж и во время рассказа два раза всхрапывал.

– И не думал! – пробормотал муж, сделал паузу и тотчас же всхрапнул, откинувшись корпусом назад.

– Ну, а это что? Господи, да неужто ты не можешь удержаться!

– Могу…

– Где же можешь, коли совсем спишь. Ах, боже мой! Что бы мне тебе еще рассказать? – недоумевала жена. – Ах да… На Андриановой даче попугай из клетки вылетел. Ловили, но не поймали. Пять рублей дворникам насулили, ежели поймают. Да вон он… Батюшки! И змею во рту держит.

– Где? Где? – встрепенулся муж.

– Да вон он.

– Я не вижу.

– А ты встань на ноги, тогда и увидишь. Смотри на мой палец, вот куда я указываю.

– Честное слово, ничего не вижу, – проговорил муж, вставая и протирая глаза.

– Ах нет, это у него не змея. Это палка. Какой попугай-то хороший!

– Где ты видишь попугая? Я и одного попугая не вижу, а то еще со змеей!

– Нет, нет, это не попугай. Я ошиблась. Это ястреб. Большой ястреб.

– Где ястреб?

– Да вон на дереве. Он, верно, где-нибудь завидел наседку с цыплятами и подкарауливает, чтоб унести цыпленка. Спугни его, друг мой.

– Да откуда спугнуть-то?

– С дерева. Ну, что за радость, он украдет цыпленка.

– С какого дерева-то?

– С березы. Видишь, вон береза стоит, так с нее.

– Никакого я ястреба на березе не вижу. Да, наконец, верно, это и не ястреб, а коршун. Ястреба с деревьев свои жертвы не подкарауливают. Они высоко носятся и из поднебесья высматривают добычу. Глаз у них зоркий. Непременно коршун.

– А я тебе говорю, что ястреб. Неужели я ястреба от коршуна отличить не умею?

– Да покажи мне. Где он?

– Вот, вот, по прямому направлению. Видишь, на ветке качается.

– Ежели на ветке качается, то коршун.

– Ястреб!

– Анна Дементьевна, не спорь. Коршун!

– Много вы понимаете, что коршун, что ястреб.

– Во всяком случае, больше тебя. Я естественную историю изучал.

– А я в деревне жила. Ястреб, ястреб и ястреб!

– Коршун!

– Молчать!

– Ого! Как ты мне смеешь запрещать говорить! Я возражаю, потому ты говоришь бессмыслицу. Ну, доведи меня и покажи, где ты видишь ястреба.

В это время жена неудержимо расхохоталась.

– Что ты, что ты? Об чем ты? – в недоумении спрашивал муж.

– Так, своему смеху.

– Однако ты на меня смотришь и хохочешь. Замарано у меня что-нибудь?

– Ничего не замарано, а хохочу на тебя. Никакого коршуна и никакого ястреба и на дереве-то не сидело. Это я нарочно придумала, чтоб вывести тебя из дремоты. Вот ты теперь и приободрился. Мне просто хотелось, чтоб ты заспорил и вышел из себя. Понял?

– Как не понять, только это ужасно глупо, – сказал муж, снова садясь на скамейку.

– Глупо ли или не глупо, однако ты теперь не спишь, а этого мне только и надо.

– Дура, совсем дура… – бормотал муж.

– Напротив, даже очень хитрая женщина оказываюсь, а не дура, – отвечала жена.

– Ну принеси мне стакан квасу, хитрая женщина. Ужасно томит.

– Теперь, когда ты разгулялся, изволь, хоть два стакана принесу.

Жена ласково взяла мужа за подбородок и направилась с улицы в сад своей дачи за квасом.