Текст книги "Гуси лапчатые. Юмористические картинки"

Китаец и грации

Летний душный вечер. У ресторана Балашова в Летнем саду гремит оркестр. Публики великое множество, двуногих ночных бабочек еще того больше. Все столы заняты, и ресторатор торгует на славу. Все жалуются на непомерную дороговизну, но пьют и едят влучшую.

За одним из столиков сидит китаец в своем национальном наряде и потягивает сельтерскую воду с коньяком. Жарко. Он снял шапочку, отирает пот с лица пестрым фуляровым платком и обмахивается веером, с улыбкой посматривая на проходящих мимо него женщин легкого полета. Вот перед ним остановился купец под руку с женой, выставил вперед ногу в дутом, сильно наваксенном сапоге, упер левую руку в бок и принялся его пристально рассматривать, как какую-нибудь вещь.

– Из чайной державы… – сказал он жене, кивая на китайца. – Поди, теперь по самовару тужит, да здесь самовар-то потребовать нельзя. А по-ихнему, по-китайскому, уж коли пить чай, то пить вовсю и при ведерном самоваре. Потому что ему чайник махонький? Лизнул – и нет его. Вот он из-за этого, забывши свою чайную присягу, сельтерскую воду и дует.

– Гм! – ухмыльнулась супруга. – Смешной он какой из-за этой женской косы и головобрития. А я уж думала, что они, эти самые китайцы, ничего, окромя чаю, пить не могут и всякое другое питье им претит.

– Претит не претит, а все равно что волку трава, и никакого скуса. Гут морген, китаец! – кивнул он ему.

Китаец ответил на кивок, поманил к себе купца и похлопал по порожнему стулу около себя, приглашая купца сесть. Купец плюнул, толкнул локтем жену, дескать, пойдем, и отошел от стола, смешавшись в толпе.

Остановились перед китайцем две девушки «из легких» и тоже начали его рассматривать.

– Совсем поярец из цирка! – сказала одна из них.

– Скорей же больше на облизьяну похож. Вот когда Манька Большая вышла из больницы после горячки, так точь-в-точь такая была, обримшись, – прибавила другая. – А говорят, они ласковые. Розалия с ними угощалась раз.

– Ну, та отчаянная. Та и при персидском шахе с его черкесами угощалась.

– Никакой даже вовсе тут отчаянности нет. Они те же люди, и только словесность у них разнообразная. Розалии-то они веер подарили. Рубля три стоит.

– Ну?! Подарите, мусье, нам веер на память, – заговорила девушка с китайцем и скосила подведенные глаза.

Китаец улыбнулся во всю ширину своего лица и пригласил их жестом садиться к столу. Девушки сели.

– Угостите, господин китаец, мороженым…

– Морошено? Карашо, – ответил тот и подозвал к себе лакея.

– Две порции мороженого сливочного да по рюмке коньяку. Только побольше, – отдали девушки приказание.

Одна из них взяла китайца за косу и спросила:

– Настоящая или привязная?

Китаец не понял и только сладостно улыбался.

– Подарите на память. Можно?

Девушка слегка дернула за косу. Китаец погрозил пальцем и сказал:

– Нет.

– Ну, веер подарите. Вам он даже не к лицу. Это уж совсем не мужчинская амуниция.

Китаец не отвечал, а ущипнул собеседницу за щеку и произнес:

– Девушки хороша… Душенька…

– Ну, вот ежели нежности делаете, то и подарите. Что так-то, насухую…

Подошла третья, посмотрела и сказала:

– Ах, шкандаль! Ольга и Вера с Chinese сидят! Ви зачево тут?

– А вот, мусье китаец нас потчует. Сейчас мороженое с коньяком подадут.

Китаец пригласил садиться и третью девушку.

– Поставьте бутылка портер? Kann Ich, mein liebster Chinese, eine Flasche Porter fragen?[4]4
  Могу я, милый мой китаец, попросить бутылку портера? (нем.)


[Закрыть] – спросила она.

– О, ja. Sind Sie aus Deutschland?[5]5
  О, да. Вы из Германии? (нем.)


[Закрыть]

– Eine echte Deutscherinn…[6]6
  Настоящая немка… (нем.)


[Закрыть] – кивнула немка.

– Немка аус Рига, – прибавила подруга.

– А ты чухонка aus Wiborg[7]7
  Из Выборга (нем.).


[Закрыть] и хочешь быть французинка… Kameel![8]8
  Верблюдиха! (нем.)


[Закрыть]

– Пожалуйста! Мой папенька чисто русский человек был и при генерале Гренкове в дворецких состоял. Чего ты ругаешься-то! Да еще по-немецки! А ты говори по-русски, коли здесь все говорят по-русски. Пришла с ветру да и хочешь мужчину одна в руки через свое немецкое гамканье забрать. Мы его разыскали, а не ты. Шкура!

Китаец, заметив, что из-за него началась перебранка, опять погрозил пальцем и сказал:

– Silence![9]9
  Тихо! (англ.)


[Закрыть]

Подали мороженое, коньяк и портер. Девушки накинулись с жадностью на угощение.

– Послушьте, мусью, поставьте еще пару портеру. Ну что вам? Одной бутылкой портеру на троих и облизнуться не придется, – пристала к нему одна из русских.

– Анкор… – прибавила другая и показала на бутылку.

Китаец кивнул в знак согласия.

– Миленький человек, еще две бутылки! – послышалось приказание лакею.

– Ви милитер? – задала вопрос немка, проглотив залпом стакан портеру.

– Офицер, – гортанно произнес китаец.

– А где ваш шпага? Вы кавалери? Aber ich sehe kein Sporren…[10]10
  Никаких следов этого не вижу (нем.).


[Закрыть]

– Шпага домой.

Мимо прошла рослая француженка, выкрашенная в рыжий цвет, покосилась на компанию, остановилась, ударила китайца по плечу и произнесла сиплым голосом:

– Voyons! Que fais tu ici? Quelle compagnie![11]11
  Посмотрите-ка! Что ты здесь делаешь? И в какой компании! (фр.)


[Закрыть]

Китаец протянул ей руку, как старой знакомой, и заговорил на плохом французском языке. Она стала его уговаривать отойти от ces misérables[12]12
  Этих несчастных (фр.).


[Закрыть], но он остался непреклонен и приглашал ее садиться. Француженка презрительно надула губы, ловко вернула шлейфом платья и молча отошла прочь.

– Дрянь эдакая! – послали ей вдогонку девушки. – Туда же куражится! Думает, что шлейф-то нацепила да шерсть в желтую краску выкрасила, так уж и не ведь какая! Такая же, как и мы. Вы, мусье китаец, ее не слушайте. Она сейчас вас объегорит. Она и французинка-то ненастоящая, а из актрисиных горничных. Прежде была Берта, а теперь Адельфиной считается. У ней совести-то ни на грош.

Китаец слушал, глядел во все глаза, но ничего не понимал.

– Да… – продолжала девушка. – Она к Борелю ужинать вас затащит или на Черную Речку к татарам. Да еще за коляску ей заплати. А мы жалостливые. Послушайте, велите подать по апельсину. Можно? Да, кстати, и папирос…

– Апельсин, апельсин… – твердил китаец.

– Подайте сюда апельсинов! – командовала девушка, вырвала у китайца из рук веер, начала им махаться и прибавила: – Это я на память. Не отдам.

Китаец начал отнимать у ней веер. Остановилась перед столом публика и смотрела с любопытством на сцену. Остановился опять и проходивший обратно купец с женой.

– Вот те на! – протянул он. – Смотри, смотри, Феона Алексеевна! Ай да господин китаец! Эво какая батарея угощениев-то наставлена! Даве купца хотел захороводить, да не удалось, так теперь самого тебя захороводили. Каково!

Купец толкнул в бок жену и указал пальцем на китайца.

– Ну, пущай его! – отвечала та, махнув рукой. – Ему, сердечному, и пображничать-то недолго, а ведь он тоже человек, хоть и китаец. У них, говорят, в китайской земле такое обнаковение заведено, что как китайца с чужой стороны привезут в свое место обратно – сейчас ему там голову долой.

– А и то правда! Куричья жизнь! – согласился купец и повел жену от стола.

На Ивана Купалу

Канун Ивана Купалы. Перевалило за одиннадцать часов вечера. День не день, ночь не ночь. Как бы какой-то легкий серый флер спустился на землю и сделал долгие сумерки. Роса показалась в виде тумана. Умолкли птицы, притаясь в кустах и на ветвях деревьев, но замелькали в воздухе ночные бабочки, такие же бледно-серые, как и сама северная купальская ночь. По народному поверью, в эту ночь папоротник цветет, разрыв-трава вырастает, и благо тому счастливцу, который цветок папоротника найдет и которому разрыв-трава в руки дастся. На Ивана Купалу девушки двенадцать трав собирают, кладут их на ночь под подушку и загадывают о суженом-ряженом. Суженый-ряженый непременно должен им присниться. Так верили скифы, так верили славяне, так верит и посейчас русский народ.

Вот горничная и кухарка вышли с заднего крыльца нарядной дачки в Лесном и направили в скудный лесок, находящийся на задах и обрамленный истоптанной полянкой, чтоб нарвать там двенадцать трав и загадать о суженом. Озираясь по сторонам, чтобы не быть никем замеченными, перебежали они двор и проскочили в заднюю калитку, но кучер услыхал шорох туго накрахмаленных платьев, взял гармонию и направился сзади пробежавших. Увидал проскользнувших в калитку и лакей соседней дачи, чистивший на заднем крыльце свою цепочку толченым кирпичом, надел фуражку и тоже побежал за горничной и кухаркой.

– Анны Палагевны! Куда вы? – окликал он их.

Кучер раздвинул гармонию, заиграл «Стрелочка» и запел козлиным голосом:

– «Как-то летним вечерком шли подруженьки леском, шли леском…»

Горничная и кухарка обернулись и сказали с неудовольствием:

– Послушайте, мы вовсе не желаем этих ваших меланхолиев слушать! Мы идем в лес двенадцать трав сбирать и желаем быть в одиночестве чувств.

– А лешего не боитесь? – спросил лакей.

– Лешие в семи соснах не бывают, – отвечала горничная.

– Тогда позвольте мне быть за лешего. А вы будете с русалками вровень.

– Ах, боже мой! Да идите вы прочь! Никуда из ворот выйти нельзя, чтобы хвостов не было. Как вам не стыдно! Сказано вам, что мы идем сбирать травы, а нешто можно их сбирать при мужчинском сословии?

– Ну, коли так, то вы сами по себе, а мы сами по себе. Я тоже в лес… За разрыв-травой. Вот ежели найду – сейчас мне ваше сердце и разверзится.

– Разрыв-трава только замки разверзает.

– Ну, тогда перед нами ваш сундук разверзится, и мы прочтем ту любовную цидулку, что вы вчерась получили от мясника.

– Пожалуйста! С мясниками мы вовсе и не знаемся. Что такое мясник? Мужик при всем своем невежестве и даже в дегтярных сапогах. Посмел бы он, так я всю бороду у него вырвала бы.

– Ах, какая воинственность в вас сидит!

– С мясников мы можем только халтуру за покупки в евонной лавке брать, а мясники нам не компания. Это даже очень низко для нас, – прибавила кухарка.

– Скажите, какое вы сиятельство! – вставил свое слово кучер. – А я вон у мясника одного в наездниках жил.

– То был купец во всем своем составе и топором не действовал в мясной лавке, а просто стоял за выручкой и деньги обирал и, значит, совсем супротив этого. А этаких-то мужланов, на которых вы нам интригу подводите, может быть, за волосья трепал, как белье полощут… Иван, да куда ж ты лезешь?! Вас честью просят, чтоб вы не шли по пятам. Мы вовсе не для променажа идем, а травы сбирать! – крикнула кухарка кучеру.

– А я за папоротником. Найду цветок папоротника – клад земляной мне обозначится. Посмотрим, будете ли вы тогда от нашего брата нос отворачивать!

– Завсегда нос отворотим от того, кто лошадей подчищает, – сказала горничная.

– Уж когда клад у меня будет, тогда насчет лошадиного подчищания – аминь!

– Прощайте. Вы идите направо, а мы налево.

И горничная, и кухарка побежали от кучера и лакея.

– Держи, держи их! – захлопал в ладоши лакей.

И эхо в лесу подхватило его крик. Какая-то ночная птица беззвучно поднялась с дерева и замахала крыльями.

– Ну вот, давай, Даша, травы-то сбирать, – сказала кухарка. – Бери первым подорожник. Подорожник – это раз. Вон и куричья слепота. Это два.

– От куричьей слепоты, говорят, деньги не будут водиться.

– Да ведь у меня и так не водятся. Как заведутся – сейчас придет мое нетечко егерь Филип Афанасьич и отберет.

– Ах уж этот егерский полк! Что он нашей сестре убытку приносит! Послушай, зачем же ты ему все деньги отдаешь? Ну, дала тридцать копеек на полштоф, да и будет с него.

– Душечка, да ведь все думаю, что он меня обзаконит. Ему только два года осталось в полку служить, а он хороший сапожник. А только уж и без совести же!.. Намедни пришел: «Давай, – говорит, – три рубли, я казенный штык сломал». Это за починку-то штыка – три рубля! Стала его усовещивать. «Принеси, – говорю, – твой штык, мне слесарь за два двугривенных его починит». – «Нет, – говорит, – надо новый покупать. Как я на чиненый штык неприятеля подниму, ежели в сражении? Он под неприятелем подломится, и неприятель с него сорвется и убежит, а мне за это от начальства влетит». Дала ему три рубля. А на сапожный товар? То и дело просит. С мясника да с зеленщика халтуру сорвешь, а егарю отдашь. Ей-богу! Словно я крепостная какая. Отрепалась даже. Платьишка себе хорошего не могу сшить. Бери, Даша, траву-то. Вон кашка. Это будет три. А вот тимофеева трава – четыре. Взяла? Вот брусника – это пять. Цикорий шестой. Вот тебе цикорий.

– А березы можно? – спросила горничная.

– Нет, береза – дерево. Тогда ничего не приснится.

– От березы порка может присниться. К примеру, будто бы дерут… – проговорил кучер, вылезая из кустов.

Горничная и кухарка вздрогнули.

– Опять! Иван! Да есть ли в тебе совесть-то! Ведь тебя честью просили, чтобы ты не лез к нам.

– Я цвет папоротника ищу. Слышь, открою клад – сейчас вам десяток апельсинов и фунт кедровых орехов.

– Давай сюда папоротник-то. Нечего бобы разводить. Вот, Даша, папоротник будет семь, крапива – восемь, земляника – девять, овес – десять, лопух – одиннадцать. Ах, как бы поскорей двенадцатую траву найти! Ну лес! Только одно название, что лес. Даже и двенадцать трав найти трудно.

– За двенадцатую траву мой палец возьмите, – сказал кучер.

– Дурак – и больше ничего! Да уйдешь ли ты от нас?

– Уйду, уйду! Нам от вашего ума подальше, так будет лучше, – сказал кучер и стал отходить, снова напевая «Стрелочка».

– Нашла, Аннушка, я двенадцатую! Лебеда… – крикнула горничная.

– Ну, вот и довольно. Теперь побежим домой.

Горничная и кухарка побежали. Лакей стоял на полянке и курил папиросу.

– Барышни-институтки! Юбки не растеряйте, – произнес он, скосив глаза.

Что такое Тихий океан?

Знойный полдень. Накалилась, как стенки сейчас истопленной печи, гранитная набережная на Неве. Река не шелохнет, гладка, как стекло. Ни дуновения ветерка. У пристани около Летнего сада стоит пароход, отправляющийся на Острова, поминутно дает свистки, но от приста ни не отходит, хотя давно уже пропустил назначенный срок отправления. Все поджидает он, не накопится ли пассажиров. В эту пору вообще мало публики ездит из города. Вот и теперь: две дамы сидят на корме под навесом, дремлет офицер с развернутой газетой в руках, да на носу сидят флотский музыкант, какой-то жирный, гладко бритый пожилой мужчина при двойном подбородке, с лицом совсем похожим на мопса, да пришел кудрявый купец в длинном пальто мешком, в цилиндре, с зонтиком и с маленьким сынишкой в форме воспитанника Коммерческого училища. Купец пришел, остановился на носу посреди парохода и, сняв шляпу, отирает со лба пот, щурясь и посматривая на Неву.

– А и благодать же Господь послал! – говорит он, ни к кому особенно не обращаясь. – День-то какой! Словно как бы в Апельсинских землях. Час тому назад с сыном в Фонталке искупались, и хоть опять в воду полезай. Ей-богу. Для хлебов по теперешнему времени хорошо. Ну и для сенокоса. Теперь только пошевеливай – живо сено высохнет. Парит вот только очень. Не было бы дождя…

– Не… дождя не будет. У нас дома лягушка в банке показывает, что дождя не будет. Коли ежели что, она сейчас… Лучше и пророка не нужно… Как бы депеша какая и в лучшем виде, без прорухи, – откликается жирный мужчина и прибавляет: – Дивительное чутье у этой насекомой…

– А я вам доложу, что будет дождь… Я всегда по позвонкам в пояснице… Чувствительность у меня очень большая. Шесть лет подряд по весне на поясницу банки накидывал, а ныне оплошал, так вот она, кровь-то, наружу и просится. Опять же, и мозоль у меня… – стоял на своем купец. – Нева-то… Господи боже мой! Тишина какая необозримая. Словно в кадке воды. Неужто теперича этот самый Тихий океан, куда вот мониторы пошли, еще тише, чем вот Нева на сегодня?

– Много тише. Здесь хоть рябь по временам, а там и того нет, – поясняет флотский музыкант. – Вода словно гуща… Никогда качки… Вот оттого-то теперь в Тихий океан так все и льстятся идти… Там по воде-то словно по торцовой мостовой…

– А вы, кавалер, бывали на Тихом-то океане?

– Самому не трафилось бывать… Я только до Ревеля… А товарищи бывали, так сказывали. Такая тишина, что ужасти, даром что океан. Сверху синие небесы, а снизу синяя вода, и не разобрать, по чему плывем: по небу или по морю.

– Китов, поди, много? – поинтересовался купец.

– Много-то много, да ведь что ж они супротив железного судна поделают?

– Так-то так. А ежели кто пьяненький да на корабле зазевается? Кит живо его языком с палубы слизнет. Вот Иону проглотил же.

– Ну, уж коли в плавании – держи себя в аккурате и не пей.

– Чудак-человек! На море-то и пить. В океане, я так полагаю, что с одного страха выпьешь. Ездил тут как-то я в Выборг на пароходе, так такое дарование нам от Бога насчет питья было, что от буфета, почитай, не отходили, а все на ногах, хоть и покачивает. В компании мы ездили с тремя подрядчиками. И что мы в те поры… Господи! Уму помраченье! Кажись, коли бы ежели на сухом пути, то и не жить от такого питья!

– По здешним морям – это так, ну а в Тихом океане стомит. Во-первых, тишина эта самая, а во-вторых, жара. Теперича яйцо куриное в песок закатал – и через секунду оно сварилось.

– Что ж, это хорошо. Значит, всегда и закуска есть. Сырым-то яйцом как зажевывать?.. Ну, а посреди этого океана что же, Китай стоит? – спросил купец.

– Китай на берегу. Посреди моря его нет, – дал ответ музыкант.

– Китай, папенька, в Азии находится, – пояснил сын.

– Ну, а сама Азия-то где? Ведь она около Тихого океана?

– Да, Тихий океан омывает Азию.

– Ну вот, видишь ли. А самому ежели в этом самом Тихом океане обмыться? Можно?

– Можно-то можно, только не стоит, замараешься. Ведь вода так гуща и липка, что твоя патока, – дает ответ флотский музыкант.

– А на вкус?

– Тоже сладкая, как патока. Китайцы, ежели на ней чай заваривают, то уж без угрызения пьют. Сахара прикусывать не надо, а так на манер как бы внакладку.

– Значит, и кисель варить на ней можно?

– Киселем только и питаются. Одно вот, клюквы у них нет. Клюква – наша ягода россейская. Там наша клюква – все равно что в здешних местах ананас. Да ведь китайцу что! Он всякую дрянь жрет, ежели жрать нечего. Лягуху так и лягуху, мышь так мышь. Змею поймает и съест, и будет это ему первое бланманже!

– Лягух-то и наши господа едят, которые ежели по Парижу мотались, – вставляет свое слово жирный мужчина.

– А вам травилось пробовать на вкус?

– Нет. Но генерал Чубарасов ел, так рассказывал, что будто совсем цыпленок.

– Чубарасов? Знаю-с. Мы им дрова поставляем. А вы, ваше высокоблагородие, как доводитесь генералу Чубарасову? – спросил купец.

– Я-то? Да мы так… Генерал к нам очень ласковы. Я у них в дворецких существовал и заправлял всем домом.

– В дворецких? Ну, скажи, братец, на милость, а я тебя за полковника принял! – развел руками купец.

– Вид имеем-с, это точно… – похвастался жирный мужчина. – Раз мы в Павловске на даче жили, так сижу это я за воротами в соломенной шляпе, и вдруг что же: меня за самого генерала приняли. Барин один принял. Подошел и давай разговаривать. Ну, я, разумеется, отвечаю умственно. И совсем бы за генерала по своему облику ушел, да в французском языке сбился.

– А не маракуете?

– Семь слов знаю, но не больше. Кабы по-французски хорошо знал, я бы гавернером был.

– У нас писарь в экипаже, так тот так и французит. Из парикмахеров он, – сказал флотский музыкант. – Теперь вот тоже в Тихий океан едет.

– Ну, а насчет буйственности как в этом Тихом океане, ежели вдруг в хмельном виде? – допытывался купец.

– И руки не зудят. И опытов не было, чтобы кто кого в ухо. Одно слово – Тихий океан, так он тихий и есть. Как кто захмелел – сейчас целоваться лезет.

– Верно, оттелева тихий ангел-то прилетает, ежели когда молчанка среди разговора?

– Оттелева. Там его обитель.

В это время пароход дал еще свисток.

– Эх, оглушил! – воскликнул купец. – Отчаливай, вейка, видно, уж больше народу не наберешь, нечего дожидаться, – обратился он к шкиперу-чухонцу.

Пароход начал отчаливать. В это время подбежал пассажир.

– Стой! Стой! – кричал он, махал руками. – Это на Острова?

– Нет, не на Острова. В Тихий океан едем, – отвечал купец.

Еду в Тихий океан

Старая деревня. Прекрасный летний вечер во всей своей северной красе. С Невы веет прохладой. Вот просвистел пароход, быстро спускаясь вниз по течению. Мелькают ялики перевозчиков и гички дачников. По аллее около дач началось обычное вечернее гулянье. Дачники и дачницы словно основу снуют, прохаживаясь то взад, то вперед. Некоторые сидят за калитками своих садиков на скамейках. Виднеются мамки с грудными ребятами. Ребятишки постарше нарвали стручков акации, понаделали из них дудок и пищат, немилосердно терзая уши гуляющих. Разносчики, уже осипшие за день от крика, предлагают купить «остатки для вечера» и прибавляют: «Дешево уступил бы». Прошел пьяный мужик с разбитым в кровь носом и в шапке набекрень и расточал направо и налево ругательства. Кто-то из дачников связался с ним и начал его гнать с аллеи, но вышло еще хуже: ругательства полились с большею силой.

Вот на скамеечке около палисадника одной из дач сидят две молоденькие девушки: одна брюнетка, другая блондинка. Против них стоит молодой человек в яхтклубской фуражке и курит папиросу. Молодой человек слегка выпивши и меланхолично закатывает под лоб глаза.

– Прощайте, Вера Афанасьевна! Прощайте, быть может, навсегда! – говорит он, обращаясь к блондинке. – Еду в Тихий океан… «Ах, тот скажи любви конец, кто на три года вдаль уедет».

Блондинка застенчиво потупляет взор.

– В кого же вы это так ужасно влюблены? – спрашивает брюнетка.

– О, это глубокая тайна, и она сокроется на дне бездны Тихого океана в моей безвременной могиле! – отвечает молодой человек, перекашивая глаза. – Пусть сокроется, ежели люди, кому следует, не замечают моих чувств. Сердце сердцу весть не подает – и не надо! И вот я среди бушующих бурь и штурмов в виде хладного трупа и с чугунным ядром на шее опущусь на дно Тихого океана на съедение акулам. Посмотрю я тогда, как содрогнется сердце той, которая без понятия чувств к моей любви!.. Как содрогнется ее бесчувственная душа, когда злая акула вырвет мое сердце и начнет его пожирать с хрустом на зубах!

– Ах, какие вы страсти говорите! Это даже ужасти! – опять сказала брюнетка.

Блондинка совсем наклонила голову. Вышла пауза.

– Но ведь Тихий океан не опасен, Валентин Кузьмич, – тихо начала она. – Какие же там бури, ежели он тихий?

– Тихим назван в насмешку-с, между тем как это самое бурное море и там можно три месяца с одного конца на другой ехать и берегов не видать. Мало того, можно погибнуть от голода и жажды. Ведь в Тихом океане мелочных лавочек нет.

– А ежели острова, так неужто там нет ресторанов? – спросила брюнетка.

– Пристанет путник к острову, так ему такой ресторан зададут, что он и сам попадет на жаркое. Ведь там голые людоеды живут. Ну, да пускай меня съедят! Пускай! То-то будет радость бесчувственной девице, ежели из меня вырежут бифштекс дикари или перерубят меня на ростбиф! Да я и сам брошусь на остров, брошусь, растерзаю свои одежды и скажу людоедам: «Берите меня, добрые люди, на котлеты с гарниром!»

– О господи! Да бросьте вы этот разговор! Ну, что одно заладили! – вскинула на молодого человека умоляющий взор блондинка.

– Ага! Неприятно! Прочувствовали всю глубину вашего жестокого коварства! Довольно! Теперь мне остается только хохотать хохотом Мефистофеля! И я хохочу… Ха-ха-ха! – неистово захохотал молодой человек.

– Послушайте, что это вы делаете?! Ведь люди останавливаются и смотрят на вас как на сумасшедшего. И не стыдно это вам! – остановила его брюнетка.

– Пускай останавливаются! Пускай смеются! Сердце мое чисто, как слеза младенца.

– Зачем же вы едете в Тихий океан, Валентин Кузьмич? Ведь вы не флотский офицер, а только при Яхтклубе членом, – проговорила блондинка.

– Я еду добровольцем против китайцев и чтоб прямо на верную смерть из-за безнадежной любви к бесчувственной девушке.

– Вы вот все говорите «бесчувственная» да «бесчувственная», а может быть, ей родители не позволяют, оттого она и бесчувственная с виду, – прибавила брюнетка.

– Пыл любви и в ушате воды, стоящем на леднике, должен быть заметен, ежели этот ушат в полной мере не пренебрегает страданиями человека.

– Послушайте, Валентин Кузьмич, да разве теперь у нас война? – задала вопрос брюнетка.

– Теперь еще войны нет, но будет самая зверская. Китаец свиреп, как лютый тигр, и вот я в самый жар бомбардировки брошусь… А нет, так возьму торпеду и буду до тех пор действовать на миноноске, пока меня не разорвет в клочки!

– Боже мой! Что же это такое! Сколько вы себе смертей-то придумали! – захохотала брюнетка. – Хотите и на дне Тихого океана умереть, хотите, чтоб и акула вас растерзала, и чтоб людоеды съели, и чтоб погибнуть в бомбардировке. А уж теперь придумали, что вас торпеда разорвет в клочки.

– И разорвет-с, – стоял на своем молодой человек. – Так сделаю, что непременно разорвет-с. Сначала разорвет-с, а потом китайцы съедят мои обрывки.

– Но ведь китайцы человечины не едят.

– Едят, ежели у них голод. А теперь у них голод. Это и в газетах было писано. Одну половину кусков китайцы съедят и чаем запьют, а другую половину акулы склюют.

– Однако нельзя же, чтоб все это вдруг и сразу…

– Можно-с, и я это докажу на деле. Прощайте, коли так… Прощайте, Вера Афанасьевна! Прощайте, Анна Викентьевна!

Молодой человек покачнулся на ногах и, пошатываясь, побрел от девушек. Блондинка заморгала влажными глазами.

– Никуда он не поедет. Просто с пьяных глаз говорит, – сказала ей в утешение брюнетка.

– Однако с чего же-нибудь он пьет, Аннушка? Ведь это с горя, – возразила блондинка.

– Да он уж третий год пьет и с горя, и с радости. Он и влюблен-то только тогда, когда выпивши, а в остальное время у него чувствительность вот как у этого забора.

– Ну, полно. Как это ты всегда о всех худо думаешь!

За калитку дачи вышла старушка в кружевном фаншончике на голове.

– Идите чай-то пить. Я уж и бутерброды намазала, – сказала она. – Ты это чего плачешь-то? – спросила она девушку, увидав у ней влажные глаза.

– Маменька, Валентин Кузьмич едет в Тихий океан добровольцем воевать с китайцами и говорит, что все это из-за пламенной любви ко мне, – сказала блондинка.

– Никуда он не едет, да и никто его и не возьмет. А уедет, так скатертью ему дорога. Все-то он врет. Он и в Сербию добровольцем сбирался, да не поехал, вольным стрелком хотел в турецкую войну, идти да не пошел. Будет с него того, что и поговорит.

– Выпивши, оттого и говорит, – прибавила брюнетка. – У него у пьяного всегда воинственные чувства.

– Маменька, я боюсь… Уж не топиться ли он пошел… У него глаза были такие безумные и даже отчаянность в них… – проговорила блондинка.

– Не утопится! А ежели утопится, то уж совсем не в воде. Да вот посмотри, куда он топиться пошел, – указала старушка. – Видишь, куда он входит, под какую вывеску. Вот эта-то вывеска для него Тихий океан и есть. Видишь?

Молодой человек действительно, перейдя улицу, входил под вывеску, гласящую: «Пиво всех заводов кружками и бутылками».

– В этом Тихом океане будет у него очень бурное плаванье, – сказала старушка и втолкнула девушек в калитку палисадника.