Текст книги "Гуси лапчатые. Юмористические картинки"

Знакомые разговоры

– Ну, что же, выиграли вы вчера что-нибудь на пятипроцентные билеты?

– Чуть-чуть не выиграла.

– В том-то и дело, что чуть-чуть не считается.

– Нет, вы представьте себе какой случай: номер билета подошел, но серия 18151, а у меня 15181. Ежели читать наоборот, то выиграла. Это уж даже совсем обидно. Я чуть не заплакала.

– Есть о чем плакать! – замечает муж. – Ежели бы и выиграла, то только пятьсот рублей. Что это за выигрыш? Тьфу! И больше ничего. Не стоит из-за этого крови портить. Вот ежели бы двести тысяч, семьдесят пять тысяч, сорок тысяч, наконец хоть двадцать пять тысяч – это я понимаю. А то мучаешься, мучаешься, терзаешься душой, по ночам сны какие-то страшные видишь, и вдруг за это пятьсот рублей!

– Все-таки лучше, чем ничего, – стоит на своем жена.

– Пустяки. Здоровье дороже пятисот рублей. Нет крупного выигрыша – черт с ними, остальными!

– Вот ты всякий раз чертыхаешься, оттого тебе Бог и счастья не дает.

– А тебе дает?

– Все-таки близко было. Чуть-чуть не выиграла. В этот тираж чуть-чуть, а в следующий, пожалуй, и внастоящую выиграю.

– Я тебе прямо, Матрена Петровна, говорю: ежели ты пятьсот рублей выиграешь, то я этот билет и вместе с выигрышем в нищенский комитет отдам, потому это будет насмешка и больше ничего. Помилуйте, у целого семейства в течение четырнадцати лет души дрожат, как овечьи хвосты, по два раза в год, и вдруг пятьсот рублей!

– Я тебе несколько раз говорила, Антон Игнатьевич, что нам нужно поменяться билетами. Ты возьми себе четные номера серий, а мне дай нечетные, а то у нас наоборот.

– Зачем же это? Четные номера серий женщине больше приличествуют, чем нечетные. Замужняя женщина очень часто бывает чет, а мужчина – никогда. Он всегда нечет.

– То есть как это? – спросил гость.

– Очень просто, – отвечал хозяин. – Вот и теперь она в интересном положении – значит, чет, потому что в ней сосредоточиваются два живых существа, а я нечет и никогда четом не буду.

– Ах, в самом деле, пожалуй, что это и так! – воскликнула жена. – А я-то дура!.. Но отчего же я ни разу не выиграла? И ведь знаете что: в день тиража даже постилась, ничего не пила, не ела, пока муж из банка таблицы выигрышей не принес. А ведь как есть хотелось-то! Сижу у окна, поджидаю его и вижу, что он идет такой печальный-препечальный, ну тут я сейчас схватила филипповскую сайку с миндалем и изюмом и давай ее есть, как крокодил.

– А я так даже пелену в нашу церковь при своих старых глазах сбиралась вышить, и вдруг тоже ничего! – проговорила сидевшая тут же теща и вязавшая чулок. – А у меня билет-то какой! Три ноля на конце.

– Захотели вы уж ждать что-нибудь от нолей! Оттого и не выигрываете, что три ноля! – сказал гость.

– Нет, позвольте, батюшка, и номер билета третий, – остановила его старуха. – А этот номер я даже во сне при пророчестве видела. Вижу я, что будто передо мной спускается на радужном облаке старец с брадою до чресл. Спустился и развернул свиток, а на свитке номер третий. Ну, как же после этого не уповать!

– Просто вы, маменька, сослепа не разглядели, – сказала дочь. – Старец вам на свитке цифру пять или восемь показывал, а она вам показалась за три.

– Ну вот! То есть так явственно видела, что и сказать нельзя!

– Что вы толкуете! Вы вон в воскресенье видели, что мимо наших окон шел Петр Семеныч и кланялся, а на самом деле это был Иван Иваныч. Так вам и номер во сне показался. Ведь без очков спали?

– Без очков.

– Ну, вот видите ли! А то уж как бы не выиграть при таком случае?! Прикажете еще стакан чаю? – обратилась хозяйка к гостю.

Тот потирал лоб.

– Нет, я все о чет и нечет думаю, – проговорил он, не отвечая на вопрос. – Вы меня навели на счастливую мысль. Знаете что? Я думаю переменить наши билеты, взять все с четными сериями и четными номерами и сделать их принадлежащими мне и жене без разделения на ее и на мое счастье. Тогда, может быть, будет и удачнее. А то счастье с самого начала тиражей хоть бы плюнуло на нас. Детей мы не имеем и, значит, вкупе с женой составляем чет. Авось хоть тогда-то…

– Да конечно, попробуйте, – отвечали все в один голос.

– Чаю еще стаканчик, Семен Семеныч, прикажете? – повторила вопрос хозяйка. – Вот с бараночками. Баранки отличные!

– Что чай, сударыня! Бог с ним и с чаем! Я вот все думаю: ведь есть же иным счастье!

– Дуракам, – отрезал хозяин.

– Да я готов и дураком быть, только бы выиграть хоть семьдесят пять тысяч. Скажите, вы не слыхали, кто выиграл двести тысяч?

– Да разное толкуют. Я был в банке. Сначала говорили, что какой-то чухонец-трубочист, потом что будто девица какая-то из какого-то неприличного дома. А уж стал я уходить, так бежит мне навстречу ундер и рассказывает, что двести тысяч монаху достались.

– Просто там, в банке, каких-то несуществующих лиц придумывают, – сказал гость.

– А что вы думаете? Раз даже действительно несуществующее лицо выиграло, – ухватился за слово хозяин. – Я даже и девицу-то эту знавал, когда холостым был. Конечно, пятьсот рублей, но все-таки выигрыш.

– Однако ежели вы девицу знавали, то это лицо существующее, – перебил его гость.

– Позвольте-с. Жила эта девица с одним старичком, ну и случился грех, а старичок-то взял да и положил ей в банк на будущего ребенка пять выигрышных билетов. И что ж вы думаете? Пятьсот рублей как с неба упало, а ребенок-то еще и рожден не был.

– Но все-таки он существовал.

– Девица поехала куда-то кататься на тройке, вывалилась из тройки, заболела, и в конце концов – пустоцвет.

Жена всплеснула руками.

– Отчего же, Антоша, ты мне раньше этот случай не рассказал? – воскликнула она.

– Матушка, забыл!

– Вот ты всегда хорошие вещи забываешь, а всякую дрянь рассказываешь. Маменька, слышите какой случай? Неродившийся ребенок выиграл! Ах, боже мой, как это было бы кстати, и вдруг мы упустили такой случай!

– Не волнуйся, друг мой, тебе нехорошо, – остановил ее муж. – Ты в таком положении.

– Чего нехорошо! Сами надразните, а потом нехорошо! Отчего вы до сих пор об этом молчали? Или вы думали, что я вам глаза выцарапаю за то, что вы с содержанкой знакомы были? Когда я вам глаза выцарапывала? Отвечайте!

– Да что ты, Матреша!

– Да, я Матреша, а вы старый дурак, облезлый болван! Боже мой! Счастье нам давалось прямо в руки, а он молчал! Да пойми ты, стоптанная подошва, что мы могли бы назначить билет нашему будущему ребенку, и теперь уж сидели бы с выигрышем!

– Душенька, да ведь то ждала ребенка девица, а ты замужняя женщина. Тут все-таки большая разница.

– Разница! Разница! – передразнила его жена, двинула стулом, выскочила из-за стола и, заплакав, убежала в спальню.

– Нервы, нервы у ней… Вы знаете, она в таком положении… Это всегда так бывает, – пояснял гостю сконфуженный муж и кивал жене вслед.

Из-за катанья

В среду на Масленой в квартире небогатого купца-рыночника Карпа Поликарпыча Смоковникова с утра запахло чадом. Пекли блины. Сам глава семейства решил «позоблить» блинков пораньше и уж потом, «позаправившись», идти в лавку. Он был в духе, не ругался и, в ожидании блинов, расхаживал по комнатам в старом рваном халате, пошучивая с домашними.

– Эка жизнь-то у нас! Как генералы живем во все свое удовольствие, – говорил он. – С утра блины печем. Да что генералы! Об эту пору не у каждого и генерала таким чадом пахнет. Жизнь – умирать не надо!

– Хорошо удовольствие! – откликнулась старшая дочь, сидевшая около окна и гадавшая на «Царе Соломоне», положенном на подоконник. – Мамон да мамон и больше ничего. Только один мамон и тешим!

– А какого же тебе еще лыски нужно на Масленой! Это уж по положению…

– И кроме брюшного удовольствия, есть развлечения. На Масленой люди на тройках ездят, в балаганы ходят, в театры, а мы сидим дома да брюхо набиваем.

– В маскарад тебя в золотой карете не прикажешь ли свозить?

– Уж хоть бы вокруг гор-то покатали. Все катаются теперь, а мы, как наседки, поджавши ноги, сидим.

– Кто ж тебе велит их поджимать? Вот поклюешь блинков да и иди с сестрой да с братом на Царицын луг гулять. И будут из вас две принцессы, а при вас паж.

– Велик интерес около балаганов пешком в снеге топтаться! А что ежели до нашего Васютки, то он баловник известный. Как с ним гулять? Он сейчас остановится около мороженника и давай мороженое есть.

– И вы с ним на три копеечки уничтожьте мороженого.

– Ах, как это прекрасно! Две девицы в новых пальтах и вдруг на улице около балаганов с мальчишками мороженое едят! Какое же проходящие офицеры будут иметь об нас мнение? А их там пруд пруди.

– Да тебе из офицерского-то мнения шубу шить, что ли?

– Все-таки мы с Настенькой невесты и норовим замуж выйти, а тут конфуз.

– Так ведь не за офицеров же замуж-то норовите выйти.

– А почем знать? Может, и офицер посватается. Мне, вон, на «Царе Соломоне» то и дело выходят офицерские предсказания.

– Ну, уж это ты врешь! Кроме богоспасаемого купца никого я тебе не высватаю.

– Вы не высватаете, так судьба высватает. А супротив судьбы и отец не может…

– Так-то может, что в лучшем виде. Ну, молчи, завралась! И в самом деле, вы дома засиделись, так бредите. Надо вот матери сказать, чтоб она вас вокруг балаганов до устатку выводила, а то уж вы с жиру беситься начинаете.

– Мы пешком не пойдем. Пускай маменька одна плывет, – стояла на своем старшая дочь.

– Так что ж тебя в коляске на паре вороных вокруг гор-то катать, что ли? – начинал уж сердиться отец.

– Могли бы раз то в жизнь и на коляску для дочерей разориться.

– Кухарка! Акулина! Принеси сюда ведро воды и окати эту дуру! – крикнул отец.

– От вас только таких комплиментов и дождешься. Водой окатить!

– Да как же, коли ты мелево мелешь. Ведь за коляску-то сегодня десять рублей возьмут.

– Уж и десять рублей!

– А ты поди-ка приценись. Да мы сегодня по масленичным делам и торговлей-то на коляску не выручим. В лавке-то хоть шаром покати. Чертям в свайку играть, так и то никого не заденут. Коляску! Какое слово-то выворотила!

– Ну, не коляску, так четвероместные поповские сани возьмите, – прибавила младшая, до сих пор молчавшая дочь. – За поповские сани больше двух рублей не возьмут. Должны же вы нам доставить какое-нибудь удовольствие на Масленой.

– Мало тебе удовольствий! Вчера была на блинах у дяди, сегодня блины дома, завтра блины у матери крестной. Вот на субботу днем у меня заказана для вас барышнику ложа в театр.

– До субботы-то можно еще десять раз умереть, а нам сегодня погулять хочется.

– Да кто ж вас удерживает? Ну и идите пешком.

– Вы опять все-таки: пешком. Какой вкус пешком? Масленица-то у гор для невест – смотрины. Их нарочно вокруг балаганов возят, чтоб женихам показать.

– А ежели тебя везут на двух скотах, так ты думаешь, что на тебя жених больше позарится? Пустое, матушка.

– Вовсе не пустое. Конечно, больше. Совсем другие улыбки на едущую девицу бросают, нежели чем на идущую пешком.

– Какие же это такие улыбки?

– На едущую – пронзительные с любовным взором, а на идущую – презрительные со смешками, и при этом коварный взгляд во всем своем равнодушии.

– Ну девка! – всплеснул руками отец. – И где это ты только таким словам в семнадцать лет выучилась?

– Целые дни мы сидим дома и разную литературу читаем, так заневолю выучишься. Нешто мало мы всяких романов о скоропалительной любви прочли?

– А вот надо матери сказать, чтоб она вам насчет литературы-то хвосты пришпилила. Да и где это видано, чтоб девушки романы читали! Лучше бы дырья на себе штопали да вязали что-нибудь.

– А вы нам развлечениев побольше доставляйте, вот мы и перестанем читать. Отчего бы, например, не сказать маменьке, чтобы она сегодня нас в балаганы сводила, – вот бы мы сейчас и отдались мечтанием насчет представления. А то сидишь дома, так поневоле тебе всякая любовная блажь в голову лезет. Мне вон на прошлой неделе даже такие мысли, чтоб с диким черкесом в горы на Кавказе бежать и там в убогой хижине под сенью древесных струй свое существование иметь, – сказала младшая дочь.

– А мне чтоб рассудку от любви лишиться и с распущенными волосами в пренебрежении всех своих чувств при свете пожара падать на хладный труп Альфонса с простреленной грудью, – прибавила старшая дочь.

Отец остолбенел.

– Что, что такое? – переспросил он, вытараща глаза.

– На трупе любимого предмета с распущенными волосами диким голосом завывать, – повторила дочь.

– Ну, за эти слова вас не только что блинами кормить, а связать по рукам, по ногам да на хлебе и на воде до отощания проморить.

– Что ж, бросьте в темное подземелье. Это будет еще романичнее. И уж тогда я совсем буду героиня. Проверьте, что найдется герой, который вырвет меня из когтей тирана!

– Василиса Савельевна! – крикнул отец мать. – Иди сюда, здесь бунт!

– Что такое? В чем дело? – выглянула из кухни мать с засученными по локоть рукавами.

– Дочерей нужно в сумасшедший дом везти. До рыбьих слов договорились.

– Да ну тебя! Я думала и невесть что! Садись за стол, блины готовы. Чего вы, ошалелые, отцу ни минуты не дадите покою! – крикнула на дочерей мать.

– Мы папеньку завсегда покоить рады, а только просим, чтоб он нам сани поповские нанял, чтоб вокруг балаганов кататься.

– Ах, неугомонные! Да возьми ты им, Карп Поликарпыч, рыдван какой-нибудь похоронный. Вон вчера Провориха своих ребятишек за два рубля катала.

– Делай как хочешь, а я уж от них отступаюсь! – махнул рукой отец, все еще не пришедший в себя.

– Дай уж, папенька, и на балаганы денег, – упрашивал маленький сынишка. – В балагане у Берга, говорят, очень интересная игра. Там даже петух ростом в три аршина несется.

Карп Поликарпыч молчал. Он сел есть блины, но блины как-то плохо протискивались в горло.

В конторе найма прислуги

Большая комната, разгороженная пополам перилами с решеткой. В решетке окно. За решеткой, около ясневой конторки, стоит лысенький содержатель конторы, виднеются два писца за столами, старательно что-то выводящие перьями по бумаге. Блок входной двери хлопает, и в нее входят посетители: наемщики и ищущие мест. У окна в решетке идут переговоры с лысеньким человечком. Тот записывает требования и предложения, принимает деньги и выдает квитанции. Образовалось нечто вроде биржи. Некоторые из ищущих мест сидят на скамейках и ожидают, не явится ли возможность переговорить с наемщиком в самой конторе. Лысенький человечек действительно время от времени выкликает: «Господа горничные с рекомендациями!» или «Кухарки, отвечающие за повара!», «Швейцары! Нет ли записавшихся в швейцары?» и т. п. «Я, я! Здесь!» – откликаются сидящие и поднимаются со скамеек. Происходят переговоры, наем. Чаящие мест ведут между собой разговоры. Попадаются женщины, вяжущие чулки. Мужчины курят.

– Кто закурил махорку? – раздается голос лысенького человека. – Здесь махорку курить нельзя! Иди вон, коли так, и кури на лестнице! Сторож, выведи его!

Стоящий около вешалки сторож направляется к какому-то закурившему махорку кучеру. Кучер прячет трубку в карман и шепчет:

– Вишь, лысый черт!

– Так из-за чего же от купца-то ушел, коли купец такой прекрасный был? – спрашивает кучера ундер в отставном военном сюртуке.

– За овсом следить начал, ну, мы и не поладили. Где же это видано, чтоб хорошего кучера в овсе усчитывали! Кучер, известно, от овса пользуется, на то он и кучер. Нешто можно без пользы? Сначала хозяин как хозяин был, а потом словно немец стал, ну и прекратил я свое терпение. Немцы действительно овес у кучеров усчитывают, так мы к немцу и жить не пойдем, а ведь тут православный купец, – рассказывает кучер.

– Ну, это дело другое. А я думал…

Ундер звонко икнул и перекрестился.

– Господа, тут икать не место! – снова возглашает лысенький человечек около конторки. – Кто нажрался дома луку, тот иди вон!

– Что ж, ваше благородие, не бланманже же мне дома есть с гарниром, – откликается ундер.

– И кроме бламанже и луку есть пища. Ежели идешь в общественное место, то можешь от луку и удержаться на время.

– Не на исповедь. Мы за свои деньги записавшись.

– Все-таки сюда и благородные дамы ходят. Вон сейчас спрашивала гувернера действительная статская советница.

– Так что ж из этого? Не убудет ее от моей икоты. Важная вещь: раз икнул. По-нашему это даже так, что душа с Богом беседует, – огрызается ундер.

– Не рассуждай, пожалуйста, и сиди смирно! Вам что угодно? – обращается лысенький человечек к средних лет мужчине в коротком пальто с собачьим воротником и в высоких сапогах, подошедшему к окну решетки.

– На место бы записаться, – отвечает тот. – Вы пометьте так: «Немец ищет места, согласен и в отъезд».

– Ваше имя и фамилия?

– Евстигней Савельев.

– Какой же вы немец? Вы русский. Вы для себя записываетесь?

– Для себя-с, а только это ничего не значит. Вы так и запишите: «Немец ищет места». Таким манером скорей найдут.

– Однако не могу же я вас рекомендовать за немца, ежели вы русский. От этого доверие конторы страдает.

– Ничего не значит, господин. Будьте покойны. За немца я всегда могу отвечать. Вина мы не пьем. Я вон у графа Ракитина даже в англичанах жил, да они за границу уехали.

– Немец… – недоумевает лысенький человечек. – Так неловко. На какую же вы должность поступить хотите? – спрашивает он. – У нас по разрядам.

– Просто немец… Пожалуй, можно прибавить: «Желает быть дворецким, управляющим, камердинером, дядькой, садовником». Я всякую должность могу… Мы грамотные… И главное прибавьте: «Согласен в отъезд».

– Но ежели нанимающий заговорит с вами по-немецки?

– Крупные слова мы знаем и можем завсегда отвечать. Вот ежели мелкие… Мы, сударь, с господином Ахметьевым до Тирольских гор доезжали, когда за границу на кислые воды ездили, и все немецкие слова слышали.

– Однако наниматель сейчас по паспорту узнает, что вы не немец. Ведь вы Евстигней Савельев.

– Это ничего не значит. Уж вы только запишите, что немец ищет места, а с нанимателем мы согласимся. Он по физиономии увидит, что мы с немцем вровень. В англичанах же был я. Опять же, нам наш рыжий цвет помогает. Кроме того, у меня есть и серый сертук с зеленой оторочкой. Совсем немец!

– Пожалуй. Только это будет очень глупо. Так, немец… конторщик… садовник… управляющей… дядька… и согласен в отъезд? Рубль серебром пожалуйте.

– За немца-то бы, кажись, надо подешевле.

– Полтинник мы с простых лакеев берем. Пожалуйте получить квитанцию и потрудитесь понаведаться дня через два. Вам что, сударыня? – обращается лысенький человечек к молодой девушке в манчестеровом казаке, опушенном рысьим мехом.

– Вот, видите… Папашенька крестный у нас умерши, а мы при их благодеянии состояли, – начала девушка. – Так я пришла записаться на место.

– В горничные, в камеристки, в портнихи с уборкой головы желаете?

– Нет, мне бы хотелось при таком месте, как я при папашеньке крестном, так как у нас ребенок, и хотя они на ребенка тысячу рублей положили…

– Значит, вы замужем?

– Нет, я девица, но все-таки ребенка оставить не хочу, так нельзя ли такое же место?

– Чем же вы изволили заниматься у папашеньки крестного?

– Просто на квартере жила. Мне так совестно, но мне сказали, что это можно у вас. Ведь публикуют же в газетах, что желают управлять хозяйством у пожилого мужчины. Вот на всякий случай я могу и портрет свой оставить. Я девушка скромного поведения и по маскарадам не мотаюсь.

– Я вас запишу, сударыня, только ведь такого места вам долго дожидать придется.

– Ничего-с, я подожду, потому мебель у меня есть после папашеньки, опять же, и браслетками могу питаться. Только, бога ради, не рекомендуйте военного. Я уж была познакомившись с одним пожилым военным, и наказание только одно. Лучше статского человека, те смирнее… Только, пожалуйста, не купца. Купцы хоть и хлебные люди, а с ними смерть.

– Это уж не наше дело! Вы там сами можете выбирать. Рубль пожалуйте.

Девушку сменил господин в енотовой шубе.

– Вы мне обещали повара с хорошей рекомендацией?

– Сейчас. Господа повара трезвого поведения с рекомендацией! – возгласил лысенький человечек.

– Здесь! Самый трезвый! – отозвался со скамейки бульдогообразный мужчина с красным гладко бритым лицом и выпученными глазами и подошел к нанимателю.

– Помилуй, милый мой, какой же ты трезвый, коли от тебя теперь даже за версту водкой пахнет! – сказал тот.

– Это ничего не значит, а только мы у графа Лаванова жили.

На скамейке взвизгнул женский голос, и послышался возглас:

– Господин, уймите кучера! Он щиплется!

– Сторож! Выведи вон кучера! – приказывает лысенький человечек.

Желают иметь гувернантку

В нарядно убранную переднюю с громадным зеркалом и стоящей в углу чучелой медведя, поднявшегося на дыбы, входит очень скромно одетая молоденькая и хорошенькая девушка.

– Я прочла в газетах, что нужна гувернантка, – робко сказала она. – Здесь это?

– Здесь, пожалуйте, – отвечал лакей во фраке, сидевший на ясеневом стуле и читавший газету. – Иван, проводи к барину, – обратился он к другому лакею, смерил девушку взглядом с ног до головы и улыбнулся.

– Да там уж сидит у него одна… – был ответ.

– Сидит, да не тот сорт. Эта ей не помешает. Та живо из кабинета вылетит.

Лакей повел девушку по анфиладе комнат и довел до кабинета.

– Гувернантка наниматься пришла-с… – доложил он.

– Проси, проси! – послышался старческий голос.

Девушка вошла в кабинет. Там уже стояла средних лет с истомленным лицом женщина, печально опустя голову, а перед ней размахивал руками маленький старикашка со сморщенным лицом, в беличьем халате и плисовых сапогах. Зачесанные с висков на голое темя волосы стояли дыбом в виде рогов и делали его физиономию очень комичной.

– Не годитесь, сударыня, без объяснения причин, не годитесь.

– Но ведь я предъявила вам свой диплом и аттестаты, данные мне от тех лиц, где я уже с успехом учила детей, а вы и не посмотрели на них. Вы только рассмотрели меня в пенсне и прямо отрезали, что я не гожусь. А разве по внешнему виду можно судить?

– Очень можно-с. У вас вид вольнодумный. Кроме того, у вас муж. Как вы можете учить чужих детей, ежели у вас муж? Ну, вы и будете все думать о муже. И так оставьте меня в покое. У меня важные дела есть. Сказал: не годитесь, и не годитесь!

Женщина пожала плечами и вышла из кабинета. Молоденькая девушка, вошедшая в кабинет, робко стояла перед старичком. Старичок юрко подлетел к ней.

– Гувернантка? – спросил он, вздев на нос золотое пенсне и посмотрев девушке прямо в лицо. – Ах, ах, немею! – так же точно отскочил он от нее и, сложив на груди крестообразно руки, сделал совсем телячье выражение лица. – Прошу покорно садиться… Вот, к столу… Тут журналы, альбомы, а я сейчас… Перед таким роскошным и душистым цветком не подобает быть в дезабилье. Финоген! – крикнул он и быстро скрылся из кабинета в другую комнату.

Девушка села. Поведение старичка было ей странно; подумав, она уже хотела незаметно уйти, но уйти было неловко, тем более что старичок, копошась в другой комнате, кричал:

– Сейчас, сейчас, богиня грации и красоты! Жрец облечется в пурпур и виссон и придет поклониться изящному.

Через минуту старичок вышел с прилизанными на темени волосами, в коротенькой синей атласной тужурке, простроченной белым шелком, и в розовом галстуке a la papillon.

– Тысячу раз pardon, что позволил себе давеча показаться вам в таком недостойном наряде, – заговорил он, помещаясь рядом с девушкой и в упор, как вещь, рассматривая ее в пенсне. – Должен вам сказать, что я благоговею перед душистой свежестью женщины. Это мой культ. Есть огнепоклонники, звездопоклонники, идолопоклонники, а я женщинопоклоник. Красота для меня – кумир.

Девушка отодвинулась от старичка и сказала:

– Я пришла наняться на место гувернантки, а не любезности слушать, сударь.

– О, место для вас есть, отличное место, богиня моя! Сестра моя, проживающая в своем поместье в Новгородской губернии, действительно просила меня отыскать ей гувернантку для ее детей, но я не советую вам ехать губить свою красоту в занятиях с шаловливыми ребятишками. Такие глазки не сотворены повелевать детьми, такие ручки…

– Еще раз повторяю вам, сударь, что я пришла сюда не любезности слушать, а узнать о месте. Дайте мне адрес вашей сестры, сообщите ее кондиции и вот потрудитесь рассмотреть мой диплом, – строго проговорила девушка и протянула ему бумагу.

– Зачем мне бумага? Дайте мне лучше вашу ручку, достойную кисти Апеллеса и резца Праксителя, дайте мне это божественное изваяние природы, и я запечатлею на ней тысячу поцелуев! – не унимался старик.

– Оставьте меня, сударь! – вскочила с места девушка и сверкнула глазками.

– О, как ты во гневе прекрасна! Стрельни, стрельни своим грозным взором еще раз, Немезида!

– Да вы совсем полоумный!

Девушка направилась к выходу.

– Да, да, полоумный, но я ополоумел от обаяния ваших электрических глазок, пурпурных губок, белоснежной шейки! Теперь я полоумный, но, ежели вы меня покинете, divina, я сделаюсь бешено сумасшедшим, я кусаться начну. Остановись, виденье! Еще одно слово…

Девушка остановилась.

– Дайте мне адрес вашей сестры, и я спишусь с ней о месте, – сказала она.

– Зачем погребать себя в глуши Валдайского уезда? Я вам здесь могу предложить место, и к ногам вашим упадут все блага земные! Бельэтаж, коляска, рысаки, француз-повар и ложа в балете… Скажите одно слово «да», и все это будет ваше, лишь бы вы позволили ежедневно сидеть с вами и любоваться на вас тому женщинопоклоннику, который стоит перед вами. За слово «да» он падет пред вами ниц.

– Вы, сударь, нахал! – отрезала девушка.

На глазах ее показались слезы. Она ринулась вон из кабинета, но на пороге столкнулась с лакеем.

– Пошел вон, дубина! – крикнул старик, схвативший девушку за руку и хотевший опуститься перед ней на колени.

– Барыня, сударь-с, так должен же я… – доложил лакей, посторонился, и вслед за ним в кабинет вплыла пожилая женщина величественного вида.

– Опять с гувернантками? – спросила она строго и при этом окинула девушку взглядом. – И зачем вы, Степан, к нему пускаете?

Старичок сократился до нуля, выпустил из своих рук платье девушки и попятился, забормотав:

– Sophie, Sophie! Pas devant les gens![1]1
  Не при людях! (фр.)


[Закрыть] Pas devant les gens!

– А вы, милая, поди, слушали его россказни, уши развесивши? – сказала дама девушке. – Разве вы не видите, что он не в уме? И наверное, он вам сулил тут тысячи, коляску, роскошную квартиру и бог знает еще что.

– Да, я слушала, но что же делать… Я пришла наниматься на место гувернантки, так как прочла в газетах публикацию.

– И обрадовались, что вместо труда будете роскошничать в чине содержанки?

– Сударыня…

– Ну, да… глупеньких дурочек в Петербурге много. Но как он может дать вам тысячи, ежели у него нет ни гроша за душой и я выдаю ему по пяти рублей в неделю на карманные расходы?

– Sophie, mon ange![2]2
  Ангел мой (фр.).


[Закрыть] – прошамкал старик.

– Уведите барина в столовую! Ему завтракать пора! – приказала барыня лакею.

Лакей подошел к нему.

– Я сам, я сам… – заговорил он и вышел из кабинета.

Вслед за ним пошел лакей, за лакеем девушка, а за девушкой барыня. Барыня говорила:

– Он и сам думает, что он очень богат и может людям все дать, но из этого не следует, чтобы ему можно было верить. У него было большое состояние, но он уж промотал его и остался нищим. Послушайте, demoiselle![3]3
  Барышня (фр.).


[Закрыть] окликнула она девушку. – Скажите и знакомым вашим, что у него ничего нет.

Девушка вышла в прихожую.

– Не нанялись-с? – спросил ее лакей. – Да и не следовало ходить-с. Не нужно им и никакой гувернантки. Это они из-за одного полоумия чувств публиковали…

– Так зачем же вы докладываете ему? Прямо бы мне сказали, что не надо гувернантки.

– Надо же его чем-нибудь позабавить, а то он блажит и нам покоя не дает. Была бы дома сама барыня, так не доложили бы, будьте покойны.

Девушка накинула на себя салоп и поспешно выбежала из квартиры.