Текст книги "Гуси лапчатые. Юмористические картинки"

Испытание

Вечер. Купец Тит Помпеич Свайкин долго ходил один по гостиной из угла в угол, заложа руки за спину, и был в каком-то волнении. Наконец он вошел в спальню к жене, где та, зевая во весь рот, вязала филейную скатерть, и сказал:

– Взял я, Дросида Антиповна, к нашему Петрушке этого самого студента, чтоб он его к екзаменту приготовил, а самого меня сомнение берет: какой он, этот самый студент, бог его ведает, греха бы не вышло.

– Так зачем же брал студента? – проговорила жена, вскидывая на мужа глаза. – Брал бы обстоятельного учителя.

– Приценивался я к одному обстоятельному-то с Анной на шее, да несообразно цену ломит. Семьдесят пять рублей в месяц заломил и чтоб к нему парнишке нашему ходить. А этот взял полторы красненькие. Разница огромная. Вид-то у него такой тощий, словно из больницы.

– Это с голоду. Поотъестся на наших хлебах, так гладкий станет.

– Ну а волосы? Совсем шершавый и как бы щетина. К тому же один глаз косит, лицо корявое и голос словно с перепою. Смерть боюсь. Думаю, уж не энгелист ли?

– Ну вот! У тех такой мундир, чтоб косматым при всем длинноволосии ходить и в синих очках, да байковый платок на манер попоны на плечи, а этого и за вихор не поймаешь.

– Все-таки, думаю, не согнать ли? На голове какой-то тюрюк с козырьком вместо фуражки носит. Вот этот-то тюрюк мне и подозрителен. Точь-в-точь поярец из цирка.

– Чем сгонять так зря, лучше сделай ему испытание прежде…

– Как же я испытывать его буду? Он, пожалуй, притворится.

– А ты с подходцем. Заведи, к примеру, разговор об апельсине да сведи на небесное упование. Как, мол, там, по-вашему, что такое звезды и надо ли в посты с маслом не вкушать.

– Вот и насчет пищи меня берет сомнение: не ест он ничего. И в самом деле, пойду я и попробую ему сделать испытание легкое, – сказал купец и отправился в столовую, где сын его с помощью студента проходил урок географии.

На стене висела карта двух полушарий. Маленький сынишка купца, держа в руках свечку, тыкал пальцем в карту и называл государства. Студент, на вид совсем больной человек, стоял около и слушал.

– Доходите ли по науке-то? – спросил купец.

– Понемногу идет дело. Вдруг нельзя, – отвечал студент и закашлялся.

– С чего это ты сипишь-то?

– Простудился. Надо бы вот дома посидеть, а я выхожу.

– Ты ешь больше. А то словно воробей клюешь. Или, может, тебе постная пища у нас не нравится?

– Мне все нравится, могу ли я разбирать пищу? А только на еду не тянет.

– Насильно ешь. Православный человек должен постную пищу есть, чтоб свою любовь к Богу доказать. Или, может быть, посты порицаешь?

– Когда я здоров, я ем все, не разбирая.

– Ну, а в посту разбирать надо. Вдруг мясо? Откажись. Мы вот с елеем едим, так и то грешим. Чему же вы это сына-то моего обучаете: как по светилам небесным на корабле по морям плавать, что ли?

– Географии, где какая страна находится, где какой город лежит.

– А город нешто лежит? Город стоит, а не лежит. Как же это ты так говоришь! А еще учить взялся! Лежат только два града: Содом и Гоморра. И то потому, что под землю свергнуты. Разве можно сказать про Ерусалим, что он лежит! Ну а где, Петрушка, Ерусалим? – обратился купец к сыну.

– Про Ерусалим мы еще не учили, – дал ответ сын.

– Только еще города Европы прошли, – поддакнул студент. – Страны он во всех пяти частях света указать может.

– Как же это вы Европу сначала учите, а Ерусалим потом? Ерусалим – град священный, и его надо первым делом учить. А вы, поди, с Парижа прямо начали?

– Нет, с России. Вот где Ерусалим, – указал на карту студент и спросил ученика: – Ну, а как весь этот полуостров называется?

– Малая Азия, – отвечал тот.

Купец заинтересовался.

– Так вот она, Малая-то Азия какая, с красным ободком! Ну, а Большая Азия где?

– Вот Большая Азия, – обвел пальцем сын.

– Ну, невелика же она. А я думал, бог знает какая. Отчего же Малая Азия по ободку красная, а Большая разношерстная?

– Оттого что она содержит в себе несколько государств, – проговорил студент.

– Ну, покажи, Петрушка, где моя родина, город Любим? – допытывался отец.

– Вот тут, около Ярославля.

– Верно. А что, я давно уже все хотел спросить у ученого человека: что такое на небе есть? Можешь ты мне это сомнение решить, господин студент?

– Звезды, луна…

– Ну, это ночью. А днем?

– Днем солнце. Звезды и луна и днем находятся на небе, только их не видно.

– Врешь, днем не находятся. Да что ты виляешь? Ты говори прямо. Чего боишься? Ну а что на небе за солнцем, луной и звездами есть?

– Этого еще никто не знает. Такой премудрости никто не изведал.

– Хитришь! – погрозил студенту пальцем купец и прямо спросил: – А крест у тебя на шее есть?

– Как же не быть. Я православный. У меня крест заветный, матушкино благословение.

– А ну-ка, покажи.

Студент вынул крест. Купец посмотрел, пощупал, взял студента за борт сюртука и, отведя его в угол, тихо прошептал, погрозя кулаком:

– Ежели ты, господин студент, моего сынишку ереси какой-нибудь или там вольнодумству учить будешь, то смотри берегись!

– Да что вы, помилуйте! Зачем же я? – перепугался студент.

– Ты не робей, я к слову только, а то я смирный, – ободрил его купец. – А теперь, главное, ешь больше. Когда говеть будешь?

– На последней неделе поста думаю…

– Говей с завтрашнего дня. Лучше я тебе три рубля в месяц прибавлю, но чтоб с завтрашнего дня говеть, ежели парнишку у меня обучать хочешь. А то со двора долой.

– Мне все равно-с. Я могу и завтра.

– Ну, то-то. Теперь учи. Я мешать не стану. Да смотри ешь больше. Надо тело наедать, а то вид у тебя такой облезлый и подозрительный. Только обстоятельных людей в сумнение вводишь. И сходи ты завтра в баню. Авось у тебя эта чернота с лица смоется. На баню я дам тебе денег.

– Хорошо, схожу-с. Только чернота у меня от оспы и, кроме того, угри.

– Ну, все-таки почище будешь. Тверди, тверди ему! Я ухожу…

Купец вышел из столовой и направился в спальню.

– Ну что? – спросила жена.

– Ничего. Только с виду зверский, а в душе овца овцой и завтра говеть будет, – отвечал купец. – А все-таки я его сильно насчет энгелизма приструнил. Ну, теперь как гора с плеч!.. – прибавил он и радостно потерь рукой грудь и живот.

Через минуту в гостиной снова раздавались его шаги, и он уже спокойно пел тоненькой фистулой: «Да исправится молитва моя, яко…» При слове «яко» он уже изменил фистулу на бас.

– Чего ты орешь-то! Ребенка разбудишь! – остановила его жена.

Завертели шарманку

Павловский вокзал. День открытия музыкальных вечеров. Публики великое множество. Теснота в буквальном смысле. Все места заняты. Стулья берутся с боя, передаются друг другу по наследству. Даже в проходах между скамейками стоит публика. Все стараются протискаться к эстраде. Дамы пестреют целыми огородами цветов на шляпках. Все стараются разглядеть его, еще новинку для петербуржцев, осмотреть его с ног до головы, определить цвет его волос и глаз, форму носа; а он, стоя на возвышении перед гремящим оркестром, так и размахивает обеими руками, пуская в ход весь свой дирижерский жар. В ход пущены лорнеты, пенсне и бинокли; суждения ведутся вслух.

– Он недурен, – говорит дама с тонкими губами и прищуренными глазами.

– Даже очень и очень недурен, – поддакивает дама с толстыми губами. – Только фамилия какая-то такая… Пуфгольд. А вообще у него благородная осанка.

– Что вы, медам, помилуйте! – возражает офицер. – Он совсем смахивает на немецкого обер-кельнера из гостиницы первого ранга.

– Ну нет. Усы и очки дают ему совсем другой тип.

– Уверяю вас, что в Берлине я видел кельнера не только в очках, но и в орденах.

– Все-таки он будет иметь успех. В нем музыкальный жар, огня много, энергии, и ежели он нас не будет душить исключительно одним Вагнером…

– Задушит-с, смею вас заверить, задушит. Немец без Вагнера немыслим. Это не то что чех. Чех – дело другое… Но чех задушит славянскими песнями. Удивляюсь, отчего правление железной дороги ни разу не попробовало пригласить итальянца.

– Да, но итальянцы успели уже нам приесться до приторности зимой, – вставляет свое слово опершийся грудью на трость солидный статский. – У железной дороги свой расчет, чтоб разнообразить впечатления. Я только об одном молю небо, чтобы он нас не убивал одними вальсами. Вальсы без Штрауса немыслимы. Он один бог вальсов.

Прибыл поезд, и еще нахлынула толпа в вокзал. Вваливается слоноподобный толстяк с молоденькой женой.

– Ну, завертели шарманку! – говорит он с неудовольствием и плюет. – И это теперь каждый день без остановки… О господи!

– Ты ничего, Пьер, не любишь изящного, – упрекает его жена.

– Люблю, матушка, но вовремя. А выскочить из-за обеда, как угорелому, и мчаться сломя голову на железную дорогу – слуга покорный. После обеда я привык отдохнуть.

– Но ведь ты и отдыхал в вагоне. Так всхрапывал, что даже обратил на себя всеобщее внимание.

– Какой же это сон в вагоне! А не будь этого Пуфгольда, теперь бы я спал да спал у себя в кабинете безмятежным сном. И что такое открытие? Терзаться в тесноте и давке, не находить места, где бы приткнуться. Ведь летом же будем жить в Павловске, так все эти шарманки успеют еще надоесть хуже горькой редьки.

– А любопытство ты ни во что не ставишь? Все-таки интересно посмотреть и послушать, с кем мы будем иметь дело летом, – поясняет жена и, остановясь в интервале колонн, говорит: – Он очень интересен! Пройдем, Пьерчик, поближе. Мне хочется рассмотреть его получше.

– Да что ты, матушка, в уме? Там яблоку негде упасть, так куда же я-то со своей толщиной.

– Ну, продвинемся еще немного. Хоть чуточку… Мне хочется посмотреть, какого цвета у него глаза.

– Да ведь он в очках, так как же ты рассмотришь его глаза?

– Ничего, как-нибудь. А прическа у него не поэтичная.

– Да куда же ты лезешь! Нет, душно. Пойдем лучше в сад. Я задыхаюсь от духоты.

– С вами ничего путем не увидишь и не услышишь. Ведь мы приехали музыку слушать, так какой же сад…

– Как ты хочешь, а я не могу здесь оставаться.

Слоноподобный толстяк и его жена выходят в сад.

В саду тоже ряды гуляющих. Пестрой лентой тянется публика, огибая знаменитую площадку перед эстрадой. Дамы озирают друг дружку с ног до головы. На скамейках сидят «критиканы» обоего пола и судачат о прохожих.

– Ах, боже мой! Смотри, смотри, – толкает средних лет дама своего мужа. – На зеленую шляпку и вдруг налепила оранжевый цветок!

– Ну, что ж из этого? – усмехается муж. – Зато заметная сделалась. Не надень такой шляпки – никто бы не обратил на нее внимания.

– Гляжу я, Михайло Иваныч, на шляпки и не могу определить: какая же теперь, в сущности, последняя мода? У одних поля кверху, у других книзу, одни носят на лбу, другие на затылке.

– А в какую кто вырядится, та и модна. Задрала поля кверху – модно, опустила их вниз – еще того моднее, выдавишь дно тюрюком – самая последняя новомодность, а сплюснешь всю шляпку блином и прицепишь набок, так уж, верно, из новомодности-то самая новомодная.

– С тобой ни об чем серьезном нельзя говорить. Ты всякий разговор в смешки обратишь! – с неудовольствием отвертывается от него жена.

– Да чего ты сердишься! Ты на желтогривых мамзелей смотри. Тот фасон, который на них надет, – самый новомодный и есть.

– Ну вот! Я подражать хочу, чтоб такую же точно шляпку и себе купить, а разве можно одеться на манер бог знает кого.

– Да ведь им и так все подражают, так зачем же тебе-то отставать?

– И все цветы, цветы, а я так не люблю цветов на шляпке.

– Тогда нацепи на шляпку дыню и пару огурцов.

Встречаются две купеческие пары. И мужчины, и дамы в обновках. На мужьях плюшевые циммерманы гором горят. Дамы в «пальтах» с иголочки и в шляпках с развевающимися страусовыми перьями. Раскланялись.

– На новопоставленного немца приехали посмотреть?

– И его посмотреть, и себя показать. Только, кажется, нонешний-то немец хромает.

– А что?

– Да, кажись, не из жидов ли он. Что-то по облику сильно на жидовина смахивает.

– Да ведь они эти самые немцы, что смычками махают, все из жидов. И как это вы, господа мужчины, все раскритикуете! – вступается одна из жен. – Вовсе даже и совсем напрасно. Он из себя очень интересный кавалер. В особенности у него мне затылок нравится. Такой толстый, как у казака.

– Евтихий Тихоныч, слышишь, что она говорит? – кивает один муж другому. – Неужто ты не ревнуешь? Я на твоем месте, ей-ей, за эти слова жене шляпку бы помял, – шутит он.

– Пущай их на кого хотят глазами наслаждаются! Наше завсегда при нас останется. А мы вот топчемся да ищем, где бы чайку похлебать. С ветчины-то сильно томит, а все столы заняты.

– И мы на том же пункте стоим. Да вот что: толкнемтесь в ресторан около театра. Там и лучше, и дешевле. Клюнем перед китайскими-то травами и по сосудцу померанцевой с букивротцем. Здесь ведь тоже в прислужающих-то татарва служит, так маханиной не накормили бы, а там в ресторане наши русские половые-шестерки, так как будто оно поспособнее для православного-то человека. Ходить, что ли?

– Вали!

Купеческие пары направляются вон из парка.

Пасхальное гостбище

В купеческом доме гостбище. Пасхальные дни справляют. Мужчины как засели играть в стукалку, так и не поднимаются с «местов». Накрытый в углу стол с закуской даже не манит их к себе. Желающие выпить подзывают к себе маленького хозяйского сынишку и говорят:

– Настрой-ка нам, Мишаночка, два хрустальных интрументика да поднеси сюда, а мы их и охолостим. Самим-то нам недосуг от стола отрываться. Да закусочки отковырни малость. Только, бога ради, не ветчины.

– А что, надолызла разве? – спрашивает хозяин.

– Смерть. Лучше на бенефисный кон с королем-бланк ремиз поставить, чем кусок ветчины съесть. Теперь уж вплоть до Рождества на нее и не взглянешь. Дома два окорока обглодали да по гостиным мытарствам за эти-то дни что клевали! Нет, уж бог с ней! Ты, Мишаночка, нам редечку с Иваном Амосычем пополам перерви, вот мы и зажуем. Сколько ремизу?

– Сейчас с миру по полтора рубля сбирали.

– Стучу. Туз, король и дама козырные пришли.

– А мы не побоимся и супротив их с простыми идем. У тебя, надо быть, туз-то на семи ногах, да и король с дамой без обличья?

– Эй, купец, поберегись! Смотри, как бы твоя мясная лавка не затрещала. У меня карты такие, что я на Ивана Великого с ними пойду.

– Берегите ваш трактир, а мы свою мясную лавку убережем.

– Дозвольте зеленщику в разрез сунуться, – говорит третий игрок.

– Сделайте одолжение. И вашим деньгам у нас место найдется. Должно быть, перед Пасхой яичным товаром хорошо торговали, что на рогатину лезете? Ну, да нам все равно. Мы не токмо что зеленные и яичные, а даже и мусорные деньги прикарманим.

– Прежде чем бахвальство разводить, извольте с вашего семиногого козырного туза путешествовать. У нас для него обух готов.

Игрок задумался. В это время хозяйский сын поднес к столу две рюмки водки. Игрок проглотил водку и сказал ему:

– Сунь мне в рот редисочку. Самому некогда. Вот какой у нас туз, пожалуйте, – обратился он к партнерам, делая ход.

– А мы его козырной колотушкой по башке. Не ходи один, а ходи с провожатым!

– Ой, больно! – воскликнул сходивший. – А две последние взяточки пришлите с мальчиком сюда, – прибавил он, открывая козырных даму и валета.

Дамы тоже, глядя на мужчин, составили стукалку «подешевле». У них шуток не слышно, а то и дело раздаются восклицания.

– Послушайте, Анна Михайловна, что же вы ко мне в карты смотрите?!

– Ну вот, ей-богу, не смотрела! Ах, как вам не стыдно! Да когда же я? Мне только показалось, что у вас блоха на шее сидит, так оттого я и нагнулась к вам.

– А ежели не смотрели, то откуда же у вас такая прыть взялась, что вы вдруг с короля бланк козыряете? Посмотрели, видите, что туза у меня нет, и пошли на рысях.

– Просто с трех рюмок мадерки рысить начала. Думаю: пан или пропал… И как это вы об людях думаете такие скверности! Да неужто я в Пасху-то?.. А все оттого, что сами на руку не чисты. Я вот и видела, как вы у червонного туза уголок для заметки оборвали, да молчу и ничего не говорю.

– Позвольте вам сказать, что это даже низкая подлость так обо мне выражаться!

– Ах ты, мелочная лавочница! Да как ты смеешь подлостьми меня корить! Конечно, угол оборвала. Нешто я не видала? Муж привык у себя в мелочных лавочках под весы пятак хлебным мякишем прилеплять, так и ты ему под кадрель вздумала шильничать?

– Ну, и суровщики тоже охулки на руку не положат, чтоб аршин через руку перекинуть и покупателя объегорить, а жены их в чужие карты привыкли глазенапы запускать.

– Оставьте, Анна Михайловна! Ну, полноте! Охота ссориться! Лучше мы этот ремиз сначала разыграем, – успокаивает расходившихся дам хозяйка. – Ну, помиритесь, пойдите и выпейте по рюмочке мадерки на мировую.

– Я согласна примириться, ежели ремиз сначала разыграть, – сдается гостья.

– Хорошо, извольте. Я не в вас, я не корыстная, я для блезиру играю, а не для того, чтоб с человека шкуру снять, – отвечает другая. – Нам чужих денег не надо на пропитание.

Дамы подходят к столу с закуской и, все еще дуясь друг на дружку, чокаются рюмками.

Молодежь сгруппировалась совсем отдельно. Девицы ведут интересные разговоры с кавалерами.

– А я цицарочным яйцом на второй день Пасхи бился, так четыре рубля себе выбил, – рассказывает кавалер. – У нас шло так, что двугривенный за каждое разбитие подавай. Конечно, в шутку, а все-таки место к Петипе на бенефис выбил.

– Ах, боже мой! Петиповский бенефис, а мы будем дома сидеть! – восклицает одна из девиц. – Маменька с папенькой едут в этот вечер на кладбище, чтоб приказать к Радонице могилки почистить, и меня с собой берут. И я вдруг вместо Петипы среди покойников… Какое предубеждение моих чувств! А что он играть будет?

– Любовные похождения Дон Жуана среди женского пола.

– Нет, нет, лучше уж не говорите, не дразните меня! А то вдруг вместо интересной театральной игры христосоваться на кладбище с нищими! Петипа и нищие! Какое сравнение!

– Упросите папеньку с маменькой переменить нищенское христосованье на субботу.

– Ах, нет! Они на этот счет бесчувственные и все равно в театр не пойдут, так как к Петипе никакого вкусу не имеют.

– А какие пронзительные любовные лобзания-то будут в театре! И главное, то при луне, и при звездах, то при громе и молнии! Мне рассказывали, что донжуанная игра чище еленистой игры и даже, можно сказать, тридцать очков вперед супротив Прекрасной Елены!

– Сделайте одолжение, не дразните меня, Никифор Иваныч.

Звонок. Вошел еще кавалер.

– Здравствуйте, Вера Павловна! Здравствуйте, Пелагея Калиновна! Христос воскрес!

– Ни за что на свете! Мы только три дня христосуемся! – взвизгнули девицы.

– А по закону всю Святую неделю следует.

– И так уж все губы обтрепали.

– Я легонечко, воздушным манером. Даже можете меня не чмокать. Я сам чмокать буду.

– Нет, уж отчаливайте!

– А я прямо из балаганов летел сюда на извозчике, как зефир на крыльях ночи, и мечтал об упоении чувств на душистых женских устах. И вдруг поворот от ваших ворот! Зачем же я после этого балаганное удовольствие бросил? Два балагана еще у меня неосмотренными остались.

– Мы и сами во всю Пасху никакого балаганного удовольствия не видали. Присаживайтесь к нам и утешайтесь разговорами с нами.

– Ваши улыбки так и манят меня на слияние уст… – говорит кавалер, садясь.

– Пожалуйста, только не очень близко, а то вы, пожалуй, и силком с нами похристосуетесь.

– Поцелуйным вором отродясь не был. У всех лавочных соседей по нашей галерее можете даже спросить. На повальном обыске дадут похвальный отзыв.

– А зачем же вы свое лицо к моему лицу приближаете?

– Румянец ваших ланит хочу рассмотреть!

– Ах! Ну, уж это свинство!

– Христос воскрес! Извольте и яичко получить. Но теперь позвольте дохристосоваться до конца. Уж что замахнулся, что ударил. Два раза за вами, потому надо до трех раз.

– Ах, какой вы несносный! Ну, да уж христосуйтесь, что с вами делать! – сказала девица.

И началось чмоканье. Кавалер обошел всех девиц.

– И ведь заставят-таки насильно целоваться! – говорили девицы с притворным неудовольствием.

Весну встречают

Вторник Святой недели. Шестой час вечера. В купеческом доме едят уже второй окорок ветчины, и ветчина начинает претить; откупорена уже вторая четверть водки, но водка пьется во все удовольствие. Почали третью сотню крашеных яиц и едят их при каждом удобном случае: перед чаем, перед завтраком, перед обедом, перед ужином. Гости не выходят из дома. У хозяйки, особенно усердно христосовавшейся с посетителями, губы вспухли, как подушки. От гостей отбоя нет. Хозяева пьют и едят с каждым гостем. Хозяин третий день уже пьян и ходит в каком-то обалдении.

– Господи боже мой! – ропщет старшая дочь. – Погода на Пасхе стоит эдакая прекрасная, а мы сидим запершись и третий день ничего, кроме пьяных ликов, не видим!

– Да ведь как вырвешься-то, коли гости одолели? – отвечает мать.

– Бежать надо. Что такое гости? Гости придут, поклонятся пустынному месту и уйдут. Достаточно уж мы об них свои губы трепали, христосуясь. Взять бы сейчас коляску с извозчичьего двора да и ехать куда-нибудь за город аристократическим манером весну встречать. Аристократы все так делают. Теперича они все до единого на Елагином на солнце смотрят. Да и папеньку-то прогулять следовало, а то он совсем как таракан после буры ползет. Все хоть бы воздушку легкого понюхал.

– Что она там мое имя всуе произносит? – спросил отец, сидевший около стола с закуской и окороком ветчины и чокавшийся с гостем.

– Кататься в коляске стремится, – ответила хозяйка. – Чтоб ехать всем нам вкупе аристократическим манером на Елагин, на солнце смотреть.

– Да нешто мы орлы, что можем на солнце смотреть? На солнце только орлы смотреть могут. Что она брешет!

– Неправда-с. Все аристократы весной на солнце смотрят. Ну, не хотите на солнце смотреть, так возьмите коляску и поедемте так по островам кататься. Надо же весну встречать, – сказала дочь.

– Весну! – передразнил ее отец. – Да что ж такое, по-твоему, весна-то, что ее встречать надо? Дама какая тебе сродственная, что ли? Весна – весна и больше ничего.

– Опять невпопад сказала! Ах, боже мой, как трудно с вами разговаривать! Впрочем, вы очень хорошо понимаете, об чем я говорю и как весну встречать, и только притворяетесь. Встреча весны – аллегория и больше ничего.

– А коли аллегория, то вот мы с Яковом Панфилычем ее и встречаем. Саданем-ка еще по одной рюмашке аллегории-то, Яков Панфилыч, встретим… чего зевать-то?

– Дома в четырех стенах весну не встречают. Надо проветриваться. В самом деле, папенька, хоть бы воздуху вы понюхали.

– Я и то нюхаю. Соси, Яков Панфилыч! Господи благослови! Христос воскрес!

– Да полноте вам… Какой здесь воздух? Здесь водочный да ветчинный запах. А вот ежели бы коляску наняли да вместе с нами… А то никакого удовольствия не видим.

– Эка несообразная девка! Да как я могу, коли у нас гость? Не гнать же его.

– Гостя можно и с собой взять. Гость так же, как и вы, от чревообъедения этого самого да от пития обалдел.

– Каково разговаривает-то! – подмигнул отец гостю. – Вот так девица! Ах, сколько будущему мужу у ней этого дерзостного духу выколачивать придется!

– А что? Ведь она вправду… – шепнул гость хозяину. – Действительно, мы за три-то дня обалдели. Я так, что у меня даже понятия перевернулись. В ушах колокольный звон, и, на что ни взгляну, во всем один окорок ветчины вижу. Поедем кататься.

– Не… Лучше выпьем.

– Чудак-человек, да ведь на легком-то воздухе еще приятнее выпить. Ну, я в половинную долю на коляску иду. Ходит, что ли? Возьмем и женский департамент с собой.

– Вы согласны, Яков Панфилыч? – встрепенулась хозяйская дочь. – Вот за это мерси! Совсем я не ожидала, что вы такой интересный кавалер. Ну, полноте, папенька, поедемте. Все хоть на аристократов посмотрим.

Отец колебался.

– Мать! Ехать нам, что ли? – спросил он жену.

– Да, конечно, едем. И как мы тебя отлично прогуляем! Вернешься свеж, как голубица, и развихляние суставов получишь. А то посмотри на себя в зеркало: точь-в-точь филин на дереве, глаза выпуча.

– Ну, пошли лавочного мальчишку за коляской! А сами сражайтесь.

Явилась коляска.

– Ей-богу, так рада, так рада, что он хоть отрезвится к завтрому на легком-то воздухе, – говорила мать, одеваясь во все парадное. – Уж где так ты, Аленушка, глупа, а сегодня совсем умную вещь придумала, – прибавила она, обращаясь к дочери.

– А ну-ка, чтоб не хромать, так посошок на дорожку… – сказал гостю совсем уже одетый в пальто и шляпу хозяин.

– Да не много ли будет? Ведь к аристократам едем.

– Пустое. Что тут считать! Я даже думаю так, что нам и с собой бутылку хересу взять.

– Вот еще, с собой возить! А по дороге-то нешто хмельных палестин мало?

С лестницы мужчины сходили, совсем уже покачиваясь. Сели, поехали.

– Видите, папенька, как на легком воздухе прекрасно, – говорила дочь.

– Верно, верно, дочка. На легком воздухе действительно прекрасно, – отвечал отец. – А ну-ка, извозчик, подержи направо на углу, у трактира. Вы посидите тут в коляске да подождите нас, а мы с Яковом Панфилычем хватим малую толику на легком воздухе.

– Что же это такое! – заговорили мать и дочь. – Мы вас повезли на легком воздухе проветривать, а вы в трактир. Эдак ежели мы будем на каждом углу останавливаться, то и никогда на острова не доедем.

– Доедем. В лучшем виде доедем. Ну, что вы заскулили, как псы по покойнику! Ведь поехали весну встречать, так надо же ее как следовает встретить.

Мужчины вылезли из коляски и направились в трактир. Женщины остались сидеть.

Минут через десять мужчины вернулись еще пьянее. Тронулись в путь.

– А ей-ей, на легком-то воздухе лучше, – говорит заплетающимся языком отец. – Яков Панфилыч, чувствуешь весну-то, как она в тебя входит?

– Еще бы… В лучшем виде чувствую. Только надо повторить. Извозчик! Стоп машина! Вот видишь красную вывеску, так у ней! – скомандовал гость.

– Опять? Ведь эдак конца не будет! – возопияли женщины.

– Пардон, мадамы. Мы сейчас. Давеча ваш папенька меня угостил, а теперь я его угостить должен. Без этого нельзя. Да, наконец, и весна обидеться может, что я ее на свои деньги не встречал, а только на чужие.

Опять дамы остались одни.

– Ну, маменька, кажется, что никакой нам аристократии не увидать, а просидим мы целый вечер около трактирных подъездов, – сказала дочь.

– Ну, Бог милостив. Авось как-нибудь… – отвечала мать.

Мужчины, выйдя из трактира, уже карабкались, влезая в коляску.

– Весна вам кланяться приказала, – пробормотал отец, прожевывая редиску.

– Папенька, что ж вы это с редькой в руках на улицу вышли! – ужаснулась дочь. – Ах, срам какой! Брось те поскорей. Вон офицеры на нас смотрят и смеются. Что же это такое: в коляске, все равно как аристократы, и вдруг с редиской!

– А пущай их смеются! Верно, им завидно, что мы выпили и закусываем.

Снова поехали. Въехали на мост. На мосту через Неву мужчин совсем уже развезло. Гость запел пьяным голосом:

– Ехал чижик в лодочке в генеральском чине…

– Не выпить ли водочки по этой причине, – отвечал хозяин и прибавил: – Да где выпить-то? Вот тоже антимония: эдакий длинный мост выстроили, а трактира на нем не завели. Ну, да как только перевалим через Неву, сейчас остановимся у красной вывески. Вон она, весна красна-то, вдали виднеется!

Перевалили через Неву и опять остановились у трактира. Дамы чуть не плакали.

– Послушайте, это ни на что не похоже! Мы уедем одни.

– Не смей, извозчик, а то и денег не получишь!

Зашли в трактир и пропали. Через полчаса дамы послали за мужчинами в трактир извозчика. Тот пошел и сам пропал, но через несколько времени явился пьяный и сказал:

– Сейчас приведут ваших хозяев. А уж как меня-то они угостили – то есть в лучшем виде! – бормотал он, влезая на козлы. – Вот купцы так купцы! Дай бог всякому… Ну, как за эдаких купцов Бога не молить! Каждый соорудил мне по стаканчику… А потом сообща… И сообща выпили. «Бери, – говорят, – кильку…» Стал просить пивца – пивца дали.

Действительно, из трактирного подъезда половые выводили под руки мужчин и начали сажать их в коляску. Отец запнулся и упал. Его начали поднимать и кой-как посадили.

– Нате вам по огурцу. Весна прислала, – бормотал он, вынув из кармана два огурца и суя их жене и дочери.

– Вот осрамились так осрамились! – всплескивала руками дочь. – Как можно в таком виде вместе с аристократией на солнце смотреть! Лучше уж домой.

– Домой, домой, будет с нас… И проветрились, и весну встретили, – твердили мужчины. – Извозчик, домой!

И коляска с гуляющими поехала обратно.