Текст книги "Голь перекатная. Картинки с натуры"

III

На дальних мостках кладбища, почти совсем не расчищенных от снега, пробираются мужчина и женщина. Мужчина в чуйке с барашковым воротником, женщина в драповом пальто и ковровом платке на голове. В руке у ней венок из моху с иммортелем.

– Ну и снегу же!.. – говорит женщина. – И никто не заботится расчистить. Совсем не расчищают.

– Расчищать-то тут расчищали, а только давно уж очень, – отвечает мужчина, балансируя на ходу, чтоб не поскользнуться и не упасть. – А вот как мы крест-то Петра Митрофаныча найдем – это штука. Смотри, как все занесено направо и налево, а крест у Петра Митрофаныча небольшой, низенький.

– Меж двух берез должен быть. Теперь, как мы идем, то на правой стороне. А на березе, которая побольше, губка. Я заметила эту губку. Потом сзади сломанное дерево. Ай! – взвизгнула женщина и упала.

Мужчина бросился ее поднимать.

– Не ушиблась? – участливо спрашивал он.

– Как не ушиблась! Локоть… Локтем ударилась… Больно. Ведь скользь-то какая!

– Ужас, как содержат этот четвертый разряд! Лодочкой протоптанная тропинка и ни порошинки песку. Смотри, ведь двоим не разойтись. Четверторазрядных посетителей и за людей не считают.

Мужчине и женщине, которые идут гуськом, как раз загораживает дорогу встречная старуха-нищая с красным носом, в ватной юбке, из-под которой выглядывают серые валенки, и в двух платках.

– Христову милостыньку, матушка, за упокой новопреставленных сродственничков. Подайте старушке на хлеб.

– Ах, милая! Какая тут милостыня! Только бы разой-титься нам как-нибудь, – говорит мужчина, остановившись перед нищей.

– Да разойдемся как-нибудь, милостивец, не откажи только в подаянии. Я в сугроб сойду. Я в валенках… Да и не привыкать мне стать.

Мужчина сует нищей медную монету, нищая сходит в сугроб и опускается в снег чуть не по колени, бормоча:

– Спасибо, благодетель. Пошли Господь царство небесное упокойничкам вашим.

– Пройти-то вот только к нашим упокойничкам невозможно, – плачется мужчина. – Удивляюсь, как сюда ходит само духовенство литии служить на могилы.

– Да не ходят сюда священники, благодетель, совсем не ходят, отказываются. Как тут священнику в ризе пройти! Упаси Бог… И мы-то, старушки, бродим-бродим, а потом придем домой, так подол-то у юбки хоть выжми – весь мокрый. Тут ходить только привычному народу, да у кого разве близкие сродственники похоронены, так по усердию.

Старуха брела обратно, сзади мужчины с женщиной.

– А ты здесь целый день топчешься, бабушка? – спросила женщина в ковровом платке.

– Не то чтобы день, благодетельница-матушка, а все уж часа два после поздней обедни побродить надо. В обедню-то около церкви, а потом сюда… В вечерню редко ходим. Младенцев ведь только хоронить привозят к вечерне-то. Мало подают. Ну, у кого из нашей нищей братии дети есть, так детей собирать посылают.

Но вот опять встреча, и на этот раз уж встреча с посетителями кладбища. Встречаются трое мужчин и с ними простая женщина с чашкой кутьи, завязанной в носовой платок. Мужчины оказались в сапогах с высокими голенищами, сошли в снег и кое-как пропустили встречных. Старуха-нищая опять заныла:

– Христову милостыньку, благодетели, за упокой новопреставленных.

В подаянии не отказано. Старуха-нищая продолжает:

– Ведь вот простые-то люди лучше подают. Они жалостивее к старушкам. Трудно здесь ходить в этом разряде, а подают с большим усердием. Мало ходят здесь из-за снега, а уж откажут здесь редко, милостивец.

– Вот, вот две березы… Здесь должен быть похоронен Петр Митрофаныч, – указывает женщина в ковровом платке. – Вот и губка на березе, о которой я говорила.

Мужчина в чуйке останавливается.

– А креста-то ведь не видать. Занесен, – произносит он.

– Но вот где он должен быть… Вот… Как нам с венком-то? – спрашивает женщина.

– Но пройти туда нельзя… По пояс снег… Надо будет кинуть венок наудачу. Кидай.

– Вечная тебе память, Петр Митрофаныч! – восклицает женщина в ковровом платке, размахивается и кидает венок на предполагаемое место могилы.

– И отчего ваши нищие не ходят тут с лопатами? – задает вопрос нищей старухе мужчина в чуйке. – Могли бы трудом добывать деньги вместо попрошайничества. Сейчас бы вот взял лопату, раскидал снег, и за это можно ему гривенничек прожертвовать, а пятачок и скупой даст.

– Милостивец, да нешто здешние могильщики позволят? – возражает старуха-нищая. – Они убьют, исколотят, а не позволят. Сами зажравшись, расчищать в этот разряд меньше полтины и не тронутся, а другим не позволяют. Тут, милый, артель, на все артель… Они как воронье. Да и за полтину не пойдут расчищать. Пойдут они, как же… Они теперь с могилами покончили и сидят и пиво пьют. Посмотри-ка на них, какие они… Что твои борова.

– Да ведь и вы, кладбищенские нищие, я слышал, в свою компанию посторонних-то не пускаете, – сказал мужчина в чуйке.

– Не пускаем, милый, не пускаем, это точно. Так ведь мы тоже платим за то, что нам позволяют здесь ходить, – откровенничала нищая.

– Кому? – поинтересовалась женщина в ковровом платке.

– Да мало ли кому! Здесь всяких хозяев много. Берут и с нас.

Опять прохожие, пробирающиеся по сугробам.

– Так ведь и не нашли могилки. Зря пропутались, – разговаривают они.

Опять стон старухи-нищей:

– Христову милостыньку…

Сзади прохожих бежит девочка лет восьми, румяная от мороза, с выбившимися белокурыми волосиками из-под платка, в громадных валенках, и причитает:

– Подайте, благодетели, сиротке на хлеб! Родителям царство небесное…

– Ах, какая малютка! – участливо восклицает женщина в ковровом платке. – Такую бы в приют куда-нибудь. Вот таким-то сироткам и место в приюте.

Старуха-нищая улыбается и бормочет:

– Отдаст ее мать в приют, как же! Она ей полтину в день заработает. Она нужды нет, что махонькая, а шустрая. Да махоньким-то у нас лучше подают.

– Дяденька, Христа ради, сиротке на хлеб… – запела девочка.

Мужчина в чуйке крестился, потом надел шапку и сказал женщине:

– Ну что ж, веночек на могилу бросили и давай пробираться домой.

Они стали опять лавировать по протоптанному в снеге желобу и шли гуськом; женщина в ковровом платке говорила:

– На лыжах здесь ходить, кто умеет, так вот было бы в самый раз.

– Да, пожалуй, с лыжами-то и не впустят. Скажут: «Здесь кладбище, а не лес», – отвечал мужчина.

В родильном приюте

I

Городской родильный приют. Палата. Стоят десять-двенадцать кроватей для взрослых, и на них лежат молодые и пожилые женщины под белыми тканевыми одеялами. Рядом с каждой большой кроватью детская кровать под белым полуоткрытым миткалевым пологом, и в ней покрякивает ребенок. В простенке на столе со шкафчиком, крышка которого обита клеенчатой подушкой, сиделка, вся в белом, пеленает плачущего ребенка. Белые стены, белые занавески на окнах, кровати и табуретки выкрашены в белый цвет, даже стенные часы – и те смотрят со стены в белом деревянном чехле. Дорожки на вылощенном желтом полу в проходах между кроватями – и те из белого полотна. Пахнет мятой, гуттаперчей перевязочных средств, отдает слегка йодоформом. Тишина.

Женщины не спят. Кое-кто полушепотом лежа разговаривают друг с дружкой. Одна, сидя на кровати, кормит грудью ребенка. Разговаривают две молодые: одна блондинка, другая брюнетка.

В полушепоте слышится:

– Подлец… Совсем мерзавец… Низкий человек… А как глупа была я!.. – говорит брюнетка.

Тяжелый вздох.

– Все они, милушка, таковы. Где же он теперь? – спрашивает блондинка.

– Кто ж его знает! Говорили, что где-то в официантах служит. Сначала я искала его… Но где же найти? Все трактирные заведения не обходишь. Потом стали говорить, что в провинцию уехал и где-то в буфете на железной дороге. Подлец – и другого ему имени нет.

– А вы бы в адресном столе, милушка, справились.

– Справлялась, но никакого толку… Надо знать, кто он: крестьянин или мещанин и какой губернии крестьянин. А я знаю только, что он Андрей Иванович и что у него мать в Тамбове у какого-то генерала в няньках живет. Андрюша да Андрюша… Где же девушки!.. Ведь паспорта у него не спрашивала.

– А сами-то одной прислугой жили? – допытывается блондинка.

– Одной прислугой. Барыня моя была актриса. А он у доктора жил. Трезвый человек и много чайных денег от больных получал, но на биллиарде этом самом очень уж любил играть и иногда прямо, не спросясь, убегал в трактир, оттого и отказали.

– Красивый?

– Писаный… Портрет – одно слово! Его даже одна пожилая барыня-вдова к себе переманивала, вот до чего была на него польстившись. Ах, и красавец он, да и подлец! А вы? – задает вопрос брюнетка.

Опять вздох, на этот раз из груди блондинки.

– Я в меблированных комнатах прислугой жила – и там мой грех. Студент.

– Студент… – протянула блондинка. – Это значит, уж барин. Ведь мой-то клялся и божился, что обзаконит, так неужто же и ваш?

– Никаких тут клятв не было, а просто… Ну, живет жилец в меблированных комнатах… Молодой человек… недурен собой, ласковый, веселый… А я подаю ему самовар два раза в день, стелю ему постель… Конечно, наша сестра глупа и неосторожна.

– А где ж он теперь?

– Студент-то? Да кто ж его знает! Летом уехал на дачу, в деревню, к своим… Попрощались честь честью. Вернусь, говорит, осенью…

– Простился, уезжая-то? Ну, это еще хорошо.

– Что ж тут хорошего, душечка?

– Да как же… А ведь мой не простясь удрал. Сказали вы ему все-таки, что ребенка-то ждете?

– Как же… «Я, – говорит, – тебя не покину. Вернусь и помогу осенью…» Пять рублей на прощанье дал.

– И не вернулся?

– Где ж вернуться-то! Да я и не рассчитывала особенно-то. Уж эти студенты – народ известный. Много девушек в меблированных комнатах на них плачутся. Конечно, дуры… И я сама была дура… За это и плачусь… хорошо, что я запасливая, с жильцов пособрала и накопила двадцать пять рублей, чтобы отдать ребенка в воспитательный…

Снова тяжелый вздох у блондинки.

– Ах, так вы в воспитательный?.. – говорит брюнетка.

– А то как же? Куда же мне с ребенком-то?.. На местах с ребенком не держат.

– В деревню можно бы было.

– То есть к родне? Я кронштадтская мещанка, и родственники у меня все померши.

– Нет, я так рассуждала, что на воспитание и платить.

– Все равно уморят. Деньги возьмут и уморят. Я уж знаю… Это мне известно. Ведь сама навещать в деревню не поедешь с места, а оттуда будут писать, что жив, чтоб деньги получать, а на самом деле уж он давно умер. Я знаю… А в воспитательном можно все-таки справляться и справки верные…

– Стало быть, у вас уж это не первый ребенок?

– Ох, третий! – вздохнула в третий раз блондинка.

– И все живы?

– Первые два померши. После первого я в кормилицах жила… в мамках… В хорошем графском доме жила и много добра себе накопила, ребенка откормивши…

– И опять пойдете в кормилицы?

– Нет, Бог с ней, с этой жизнью! – махнула рукой блондинка. – Ребенка в воспитательный, а сама на место, опять в меблированные комнаты к прежней квартирной хозяйке. Меня ждут.

– А что ж такое в кормилицах-то? – спросила брюнетка. – Я сама думала… Ребенка к тетеньке, в деревню, а самой в мамки…

– Попробуй. Жизнь в хороших домах – прямо малина… Куражиться можешь. Все тебе готовое от головы до пяток. На меня летом даже шелковые чулки надевали. На серебряном подносе лакей обед с господского стола подавал… Сама вся в шелку и серебре ходила. Бусы…

– Ну и что же?

– Воли никакой нет. Жила, как в золотой тюрьме. На прогулку с ребенком и то в сопровождении горничной отпускали. Никаких знакомых к тебе. А уж мужчине на улице не смей поклониться.

– Ну?! Ты меня пугаешь, девушка.

– Попробуй… У тебя первый ребенок-то? – спросила, в свою очередь, блондинка.

– Первый, милушка. Я себя соблюдала. И тут-то бы… но уж очень клялся, что обзаконит. И кабы он не пара мне был, то, разумеется, я ему не поверила бы. Я знаю, все они подлецы, но этот… Вот я и думала в кормилицы, чтобы прикопить хоть на ребенка-то своего.

– Прикопить прикопишь на хорошем месте, но одурь возьмет в неволе… Попробуй… Я из графского дома, откормив ребенка, прямо с приданым ушла. Все мне отдали: платье, белье, постель, подушки… Все, все… Ко мне повар сватался после того. Настоящим манером сватался.

– Что ж ты?

– Пьющий…

В уголке, в кровати сидит худая и бледная родильница, кормит грудью ребенка и горько заливается слезами. Около нее акушерка вся в белом. Акушерка объявила ей, что та теперь вполне оправилась и ей на выписку пора. Слезы так и душат ее, она вздрагивает.

– Чего ты, милая, чего ты? Успокойся… – тревожно говорит акушерка.

– Куда я, барышня, пойду? Куда? Мне деться некуда… У меня ни квартиры, ни угла…

– Ну, наймешь где-нибудь уголок… Это так нетрудно…

– Легко сказать… – всхлипывает женщина, прижимая к груди ребенка. – Легко сказать, «нанять уголок»! Как нанять, если я без денег… Всего семнадцать копеек в кармане, семнадцать… – повторяет она.

II

Опять громкий шепот.

В другом углу также разговаривают на двух кроватях. Темно-русая женщина, очень недурненькая, лежит на спине, закинувши руки за голову, другая, белокурая, тоже молоденькая, с как бы льняными волосами, с совершенно круглым лицом и без бровей, приподнялась на локоть и рассказывает соседке:

– Приехала я в Питер-то в марте… От голодухи приехала… Очень уж у нас в деревне-то голодно, так мать на заработки меня послала… Неурожай у нас был… И травы погорели… и все… скотину даже кормить нечем было… Нам самим хлеба только до Рождества хватило… Ужас, что было…

– Понимаю… – ответила темно-русая женщина сочувственно. – Везде неурожаи… Нам земляки наши тоже писали об этом в Питер. Потом скот падал.

– Вот, вот… Все ведь это от бескормицы. Ну, мать и говорит: «Поезжай с хлебов долой… Зарабатывай… Нам пришлешь…» У нас сторона глухая, заработков нет. А маменька у меня вдова, и два братенка мои при ней махонькие. Ну, продала она мне на дорогу пару овец, чтоб снарядить меня. Кое-что себе на муку оставила, а остальное мне. И приехала я к сродственнице нашей. При артельной квартире она маткой живет. Артель фабричная… Ну, она стряпает им и обстирывает их. Приехала я, начала места искать, а заработка-то нет. Уж и натерпелась же я, девушка! Мужики ругаются, гонят с квартиры… «Полно, – говорят, – тебе нас объедать!» А куда я пойду? Куда денусь без денег? И целый месяц я так-то, милушка. Только поломойством восемь гривен и выработала. Мать пишет: «Что, дочка, мать забыла? Что денег не шлешь? Сидим, и животы у нас подвело». А что я им пошлю? Наконец, на Пасху мне место обозначилось на огород, к парникам.

– В копорки, значит? – спросила соседка по кровати.

– Копорками нас только дразнят, а мы сдуру откликаемся. Копорки тутошные, из Копорья. А у нас на огороде было двадцать женщин и девушек и ни одной копорки. Все новгородские да псковские. Я новгородская.

– А мы тверские… Муж мой в дворниках служит, – сообщила темно-русая женщина. – Приехали с мужем тоже от голодухи и бескормицы, да так в Питере и остались. Вот уже четвертый год здесь живем. Здесь живем, а в деревню свекру и свекрови все-таки посылаем. И на работницу посылаем, и на подати посылаем. Старик со старухой ой какие строгие и сурьезные! А у самих себя семья здесь. Тоже поить-кормить надо. Вот Бог и третьего ребенка посылает.

У круглолицей безбровой тяжелый вздох.

– Ах, при муже-то ребенок – одни радости, а вот каково девушке-то! Только срам один… – говорит она и слезливо моргает безбровыми глазами.

– Конечно. Полюбовник или муж! Полюбовник, миленькая, только до ребенка, а чуть узнает, что виновата, так убежит, словно черт от ладана, прости, Господи. И некому тебя пожалеть, некому приласкать, – шептала темно-русая женщина.

Круглолицая безбровая женщина заплакала и стала утирать глаза воротом рубахи. Соседка по кровати продолжала:

– Ведь вот меня муж уж два раза навестил, пока я здесь лежу, бараночек мне принес, калачик, кума была и два яблока принесла в гостинец. А к тебе кто придет?

– Боже мой, господи! Да если бы я только знала! – шепчет сквозь слезы круглолицая и недоговаривает. – Ну куда я теперь с ребенком!..

– Мать знает?

– Ни боже мой… Она убьет, коли узнает. И так-то, бывало, с парнями в деревне, так она и то сейчас за косу… а то ругать…

– Не убьет. Где убить! А разве поколотит только… Так ведь и за дело же. Поезжай в деревню, повинись ей и претерпи.

– Срам-то какой, милая! Ведь вся деревня засмеет, проходу ни от кого не будет. А мать прямо скажет: «Вот, дочка поехала в Питер, чтобы нам помогать, а сама нам же из Питера лишний рот привезла».

– Ну какой это рот!

– Вырастет, так рот будет. Через год рот. Да и теперь обуза… Всему дому обуза.

Пауза. Круглолицая женщина всхлипывает.

– Где грех-то случился? – участливо спрашивает темно-русая женщина.

– Ох, не спрашивай, душечка! И так тяжко.

– Расскажешь, так легче будет. Душу облегчишь. Я от сердца спрашиваю, жалеючи тебя, спрашиваю, а не для того, чтобы язвить.

– Ох, на огороде!

– Работник?

– Солдат. Гряды у нас по весне копал. Земляк наш, тоже новгородский. Говорит, что двенадцать верст от нас… Я посмотрела на него и припомнила, что действительно раза два видела его у нас в церкви на погосте. Стала с ним разговаривать и вижу, что он и лавочника нашего знает, и многих кого из наших. Ну, дура была, обрадовалась земляку… Да что! Не стоит рассказывать про него, подлеца!

Круглолицая безбровая женщина откинула выбившуюся из-за уха прядь волос и уткнулась в подушку.

– Порядок известный, что уж они подлецы, особливо солдаты, – согласилась темно-русая женщина, – но рассказать-то отчего не рассказать? А ты говори, ругай его, облегчи сердце, и тебе на душе легче станет. Я когда сердце сорву, мне всегда легче. Ну и что ж? Ты и прельстилась им?

– Ничего я не польстилась, а уже видно, что так греху быть. Вот я из лица кругла, а надо мной товарки смеяться стали: «сова» да «сова»… Кто месяцем дразнил, кто днищем. И мужики тоже… «Эко месяц-то у тебя расплылся!» Это про лицо мое. А я виновата ли, что из лица кругла? Мне обидно было. Я плакала. Ну а он заступился.

– Кто?

– А Иван-то, солдат-то. Поколотил даже одного. Ну, вижу, ласковость выказывает… стал угощать… Семечек два раза купил.

В свою очередь, приподнялась на локоть и темно-русая женщина и вся обратилась во внимание.

– Ну, так, так… Все они, нахальники, на один покрой, – говорила она. – А дальше-то что?

– А дальше фунт сахару принес… «Вот, – говорит, – тебе, Настя, попей чайку внакладку».

– А потом?

– А потом сажали мы капусту, так он уж и сватать меня стал… «Служба моя солдатская, – говорит, – только до осени. Кончаю я службу. В октябре я к себе в деревню приеду, ты вернешься – давай и перевенчаемся, коли я тебе люб. Придет Покров, – говорит, – и венцом нас прикроет».

– Вишь, как подъезжал! Ну а ты что?

– Ну что же мне! Я вижу, что он защита мне, защита и от девок, да и от мужиков… Парень он ласковый, не пьющий… Другие пили, а он тверезый…

– А ты, дура, и поддалась?

– Вот уж дура-то. Доподлинно дура. Вот теперь и плачусь, и убиваюсь на свою дурость.

– И долго вы миловались?

– Да сейчас же после Николы и угнали его в лагерь.

– Ну да, в лагерь. Они все обязаны в лагерях быть, у меня деверь, так то же самое… А из лагеря так уж и не приезжал к тебе?

– Нет. И посейчас ни слуху и ни духу… Говорили мне, где он. На Ильин день пошла его искать, да что! Срам один. Только насмешки. Что я насмешек натерпелась от солдат! Да и озорники.

– И не нашла?

– Ах, не нашла! И посейчас не знаю, где!

Круглолицая женщина уткнулась в подушку и начала рыдать.

Темно-русая молча смотрела на судорожное вздрагивание ее плеч и тоже отерла с глаза слезу.

III

Родильница, назначенная на выписку, все еще не переоделась в свое платье, по-прежнему сидит в казенном белье, держит у своей груди ребенка и продолжает плакать.

– Припасены ли у тебя, по крайности, пеленки-то с одеяльцем для ребенка? Ведь в казенном добре ребенка отпустить нельзя, – говорит ей вертящаяся тут же сиделка. – Казенные пеленки и одеяла у нас все на счету.

Родильница молчит.

– Одеяльце-то у тебя свое с пеленками, говорю, есть ли для ребенка? – повторяет сиделка.

– Нет, – тихо произносит родильница.

– Ну?! Как же это ты так? Приготовилась родить, а даже одеяльце с пеленками не припасла!

Опять молчание.

– Надо барышне сказать, акушерке, – продолжает сиделка. – Да не реви! Чего реветь-то! Как-нибудь уж мы тебя выпустим. После девятого дня нам здоровую родильницу здесь держать нельзя, не имеем права. У барышни иногда пожертвованные одеяльца с пеленками и свивальниками бывают. Вот спросим.

Опять появляется акушерка вся в белом и отирающая руки полотенцем. Она подходит к плачущей родильнице.

Плачущей родильницей начинают интересоваться и другие родильницы и, не поднимаясь с кроватей, спрашивают сиделку, в чем дело. Та объясняет и прибавляет:

– Ни денег, ни белья для ребенка, ничегошеньки! А еще родить пришла! Даже и квартиры нет. Надо угол нанимать, а у ней всего восемнадцать копеек. Чудачка!

– Ах, и угла даже нет! – произносит женщина с распущенными волосами и покачивает головой.

– В том-то и дело.

Известие это передается от одной кровати к другой. К плачущей родильнице выражается сожаление. Начинается складчина. Родильницы лезут под подушки и достают кто двугривенный, кто медный пятачок и подают свою лепту сиделке. Слышатся слова: «Вот ей на булку и на ночлег».

– Ведь общество вспоможения какое-то при родильных приютах есть, – замечает родильница с распущенными волосами.

– Есть, – отвечает сиделка. – И попечительница от этого общества для приюта есть, помогают, но разве можно сейчас все это сделать? А ей, как выйдет от нас, сейчас где-нибудь приткнуться надо! Ну, дадим адрес попечительницы, и наша барышня-акушерка камердацию напишет, а она придет к попечительнице и дома ее не застанет. Да и что ей выйдет? Три рубля. Много – пять рублей. Из общества, как хочешь, ближе трех-четырех дней ничего не получить. А ей ночевать надо, ребенка не во что запеленать. Вот разве барышня поможет чем-либо.

– Я слышала, приют такой есть, где после родов… Пошлите ее в этот приют, – слышится с другой кровати.

– Да, дожидайся! Приют-то всегда полон и перепо-лон. Места-то караулить надо. Да и то берут так, что кто ежели со стороны попросит. И удивительное дело – чего она раньше молчала! А тут на выписку женщине надо, а она объявляет, что ей деться некуда, что у ней квартиры нет, да и денег всего восемнадцать копеек.

– Вот ей гривенничек… на что-нибудь все-таки хватит… – протягивается рука с третьей кровати.

Сиделка принимает сбор и бормочет:

– Народ тоже! Публика! Сбираются родить, а ничего не припасают! Восемнадцать копеек…

– Паспорт-то еще есть ли? – слышится где-то.

– Ну вот… без паспорта и родить нельзя, – дает ответ сиделка.

– Врешь, врешь. Родить нельзя погодить. Родят и без паспорта.

В палате нарушается обычная тишина. Идут толки и разговоры о беспомощной родильнице. На всех кроватях происходят обсуждения ее положения. Акушерка приносит какое-то ветхое одеяльце и пару пеленок, в которые и завертывают ребенка. Приходит вторая акушерка. Что-то пишут, дают плачущей родильнице какие-то адреса и, наконец, выпроваживают ее из палаты.

– Много ли ей собрали? – интересуются родильницы.

– Девяносто шесть копеек… – сообщает сиделка, – стаскивая грязное белье с освободившейся кровати и застилая ее чистым.

Минут через пять в палату втаскивают на раскинутом кресле новую родильницу – полную, с одутловатым лицом и русыми волосами – и перекладывают на свободную постель. Она тотчас же осведомляется у сиделки:

– Кофейку-то, милушка, поутру завтра мне можно? У вас ведь чаем поят, а я привыкла по утрам кофей… Я с собой принесла баночку. У меня есть. Я и с тобой поделюсь, хорошая моя. Ох, Владычица! Ох, Варвара великомученица! Слава им, заступницам, что все благополучно! Ох, свет увидела! Ох, как теперь все хорошо и полегчало! Тебя, ангелка, как звать-то? – спрашивает она сиделку.

– Настасья.

– Придет, Настасьюшка, муж мой обо мне справиться… Мы бакалеей в заборчике торгуем. Придет, говорю, он справиться, так уж ты допусти его, херувимка, а я тебя поблагодарю потом… Обижена от меня не будешь. Хорошо поблагодарю…

– Вы к барышне старшей акушерке обратитесь насчет всего этого… У нас сегодня ведь приема для посетителей нет, но она разрешить может… – говорит сиделка.

– Ох, ох! Передышаться надо… О-о… – слегка стонет широколицая полная родильница, но тут же начинает опять: – Калачиков свеженьких, тепленьких хотел он мне принести… муж, то есть… Калачиков… Так вот и с тобой поделюсь, ангелка. Теплые-то хорошо.

– Спасибо вам…

– А где у вас акушерка-то эта самая? Повидать бы ее…

– Сейчас придет. Вы к ней и насчет кофею обратитесь. Она должна разрешить. Если разрешит…

– Ну да, да… А заваривать-то ты будешь, Настасьюшка, так уж я тебя не обижу. Два раза, милка, я привыкла кофей-то пить. Ох! Покажи-ка мне ребеночка-то моего…

Сиделка вынимает из кроватки и подносит ей завернутого в пеленки ребенка. Родильница умильно смотрит на него и говорит:

– Седьмой ведь… Весь в отца… Раньше-то я все в деревне рожала, а вот как выписал меня муж в Питер, то уж второго у вас. Ну, Христос с ним. Положи его, херувимка… Ох, устала!

– Разговаривать-то ведь много не след.

– Ох, не могу! Как полегчает – люблю разговор рассыпать. Клади, клади его в кроватку. Обижена не будешь. И я дам, и муж поблагодарит. Ох!

Родильница делает тяжелый вздох и умолкает.

Водворяется тишина.

Минут через пять на двух кроватях, поодаль от родильницы-лавочницы, опять шушукаются блондинка и брюнетка.

– Одна вот теперь забота… И по ночам я это во сне вижу… Покоя мне это не дает. Я про паспорт… – шепчет брюнетка. – Паспорту у меня срок… А маменька отписала, что нового не вышлет. «Приезжай, – говорит, – в деревню. Будет тебе по местам-то слоняться. У нас и около дома работы много…»

– Догадывается? – подмигнула блондинка.

– Должно быть, догадывается. Да и земляки, пожалуй, сообщили, которые вернулись в деревню… Ведь видели, в каком положении была. Нашей сестре, девушка, это дело от людей скрыть невозможно. Когда я приехала сюда в Питер, паспорт-то у меня был всего на полгода… Ну, взяла отсрочку на три месяца… А теперь-то уж и совсем просрочила. Надо ехать в деревню, здесь без паспорта жить нельзя. А как я поеду к своим-то с ребенком? Беда! Чистая беда! Как бы было хорошо, если бы нашлись такие добрые люди и взяли его! Ведь есть добрые люди. Бывают.

– А отец? Может быть, отец ребенка возьмет его к себе? – говорила блондинка.

– Отец? Ищи ветра в поле! Да если и разыскать его теперь и прийти к нему с ребенком, так он меня прямо изувечит…

Брюнетка плачет.