Текст книги "Голь перекатная. Картинки с натуры"

III

Только что удалилась Василиса Панкратова, как супруга Колотова, заглянув в двери, крикнула:

– Еще есть две. Впускать, что ли?

– Да как же не впускать-то? Ведь это заработок. Тут к празднику и на гуся, и на ветчину заработать можно, – отвечал Колотов.

– Нет, я к тому, что одна пришла без денег и платок в заклад принесла. «Получу, – говорит, – по прошениям, так рассчитаюсь и выкуплю».

– Ну, уж это играй назад. Чего ей?.. Пусть в другом месте закладывает, а сюда является с деньгами.

– Платок-то, Ермолаич, хороший. Два прошения ей, а платок больше рубля стоит.

– Ну, постой, я разберу, в чем дело.

А сзади стоявшей в дверях жены Колотова выставилась уж голова, закутанная в серый платок, и говорила:

– Здравствуйте, господин писарь! Как вас величать-то? Благородие или просто?

– Назовешь и благородием, так не ошибешься. Ну да зови просто Ермолаичем, – отвечал Колотов. – Ноги-то отерла в кухне? Отерла, так входи сюда.

– Отерла, батюшка Ермолаич. Я к вам насчет про-шениев, да дело-то мое такое сиротское.

Женщина средних лет в суконной кацавейке вошла и поклонилась.

– Очень уж мы наслышаны, что прошения-то вы сладко пишете, – продолжала она. – Есть у нас на квартире писарь, мальчик он, в школу ходит. Этот и даром или за какой-нибудь пряник напишет, да я думаю, чувствительности-то никакой не будет, так что толку-то!

– Конечно. Где же мальчишке несмышленому супротив специалиста, который все подходы знает, – гордо отвечал Колотов.

– Верно, правильно. Нам очень тебя хвалили. Ну а денег-то у меня нет. Так вот не возьмешь ли платок до субботы?

Женщина вытащила из кармана желтый шелковый набивной платок с разводами.

– Мне насчет дров прошение, – продолжала она. – В субботу мне жилец обещался отдать за угол. Подождать до субботы – боюсь с дровами опоздать. Давно уже раздают. Кабы не раздали все.

Колотов развернул платок и встряхнул его.

– Эх, горе квартирные хозяйки! Да неужто уж у тебя пятиалтынного-то на прошение нет! – произнес он.

– Есть, Ермолаич, но нельзя тоже дома без гроша быть. Я сам-четверт с ребятишками. И на картофель, и на ситный, и на треску надо, чтобы питаться, а лавочник мелочной у нас так и говорит: «Сегодня на деньги, а завтра в долг». Мне только о дровах два прошения: от себя и от сестры. Сестра при мне живет и поломойством занимается. Да и у сестры-то заработка не завалило. Без дела на кофейных переварках сидит. Вот перед самыми праздниками работа будет.

– Постой, постой… – перебил ее Колотов. – Да на одну квартиру по двум прошениям дров не выдают. Сколько ни пиши, все равно выдадут только по одному. Дают квартирной хозяйке, жилице зачем же дрова? Ее обязана хозяйка отоплять.

– Знаю я, ваше благородие, я тертый калач. Прошения я каждый год во все места подаю. Но отчего не попробовать? Может быть, и не заметят? В прошлом году мы по двум прошениям получили: и я, и сестра.

– Странно. Как же это так проглядели?

– А вот проглядели. Может статься, и нынче проглядят, так отчего лишний пятиалтынный в прошение не просолить. Надо только написать умеючи. Сейчас я тебе одну штучку скажу, ваше благородие.

– В угловом доме живешь? – перебил женщину Колотов.

– Да.

– А в угловом, так знаю я твою штучку. Одна подаст прошение с одной улицы, а другая с другой, и номера дома разные, а квартира под одним номером.

– Отчего ты знаешь? – удивилась женщина.

– Да как же специалисту-то по прошениям не знать, если уж ты знаешь! Не надо только одновременно подавать прошения.

– Удивительно, как он это все знает! – воскликнула женщина и прибавила: – Так вот, милостивец, два прошеньица в долг, а платок у тебя останется. Бедность-то только очень уж одолела.

– Ну ладно. Прошения будут готовы завтра утром. Скажи только, от кого писать, адрес, и больше ничего не надо. Завтра приходи и получишь прошения.

Колотов записал, что нужно, спросил, сколько детей у явившейся к нему женщины и сколько у ее сестры.

– Вдовы-то вы настоящие? – спросил он, провожая женщину.

– Настоящие, настоящие, венчанные. А моего покойника кто не знает? Вся улица знает. Пьяница был известный, не тем будь помянут, царство ему небесное. От вина и сгорел.

Когда Колотов выпроводил вторую клиентку, перед ним стояла маленькая древняя старуха со сморщенным лицом, выглядывавшим из платка и груды разных шерстяных тряпок, клочьев ваты и поеденного молью меха.

– Чего тебе, бабушка? – спросил он.

– Степанида Захарова, николаевская солдатка, – отвечала старуха, не расслышав вопроса.

– Понимаю, понимаю. И тридцать шесть рублей пенсии в год получаешь. Знаю я, знаю. Немного уж вашей сестры николаевской солдатки осталось. Так что тебе надо-то? В попечительство о передпраздничном пособии прошение написать?

Старуха шамкала губами. Она опять недослышала, о чем ее спрашивают, полезла в карман, вынула оттуда два медных пятака и проговорила:

– Уступи за десять копеек для старушки.

– Пятиалтынный, бабка. Дешевле несходно писать, – отвечал Колотов и закричал над самой ее головой: – Да о чем тебе прошение-то писать?

– О дровах, о дровах, о дармовых дровах, – отвечала старуха, услыхав, наконец, вопрос.

– Тоже о дровах. Да какие же тебе дрова, бабка, коли ты в углу живешь! Ведь в углу живешь?

– В углу, в углу… Два с полтиной за угол плачу.

– Ну вот видишь. Так зачем же тебе дрова-то, коли ты не квартирная хозяйка? Тебе не дадут. Не дадут тебе! – закричал Колотов.

– Отчего не дадут, коли всем дают. Что я за обсевок в поле.

– Тебя обязана отапливать квартирная хозяйка. Дров тебе не надо. Зачем тебе дрова?

– Мне-то? Продам, квартирной хозяйке продам. Ей продам. За угол сменяюсь. Да тебе мало гривенник-то, что ли? Так вот еще две копейки.

– Ничего мне не надо, ничего. Уходи. Зря о дровах писать будешь. Попусту только твои двенадцать копеек пропадут. Спрячь деньги и уходи.

Старуха не понимала и шамкала губами.

– Отчего же другие-то пишут? – спросила она наконец.

– Зря пишут. Тебе опытный человек говорит. Уходи. Мне написать прошение не лень, все-таки заработок, но я тебя же жалеючи отказываюсь. Спрячь деньги и иди.

Колотов выпроводил все еще недоумевающую старуху за дверь и сказал жене:

– А что бы нам адмиральский час справить? Сейчас пушка выпалила.

– Можно. Картофель сварился, селедка есть, – отвечала жена. – У тебя в посудине-то там осталось?

– Осталось-то, осталось, да мало на двоих. Что же нам бедняться-то? Сорок восемь копеек получил. Двугривенный министерству финансов пожертвовать можно. Ты накрывай стол и припасай все, а я живо спорхаю.

Колотов надел фуражку с замасленным красным око-лышком, взял с окна порожнюю бутылку и выбежал из квартиры.

Угловые

I

Окраина Петербургской стороны. Утро. Мелочная лавочка в доме Мумухина, весь двор которого заселен угловыми жильцами, переполнена покупателями. Все больше женщины с головами, прикрытыми платками, кацавейками вместо платков, накинутыми на голову. Изредка появится мужчина, спрашивающий табаку за три копейки, или девочка ниже школьного возраста, требующая булавок на две копейки или что-нибудь в этом роде. Мужчины на работе или опохмеляются, дети в городских училищах.

В лавке холодно, на дверях намерзли ледяные сосульки, пахнет треской, кислой капустой, дрянным деревянным маслом. Лавка освещена керосиновыми лампами, хотя уже давно на улице брезжится сероватый дневной свет. Перед иконой на самом видном месте, между банками с пастилой в палочках и с мятными пряниками, теплится лампада. Под лампадой свидетельство на мелочной торг в деревянной рамке под стеклом, а около него высятся сахарные головы в синей бумаге. За прилавком рыжебородый приказчик в замасленном картузе, в полушубке и переднике. Около него подручные мальчики. И приказчик, и мальчики мечутся как угорелые, отпуская товар. Стукают медяки, опускаемые в выручку через щель в прилавке, звякают весы, и в то же время громко происходит выкладка на счетах. Суетня страшная, а приказчик то и дело кричит на подручных мальчишек:

– Порасторопней, порасторопней, ироды! В носу не ковырять! Отпускайте покупателей!

Молодая еще, но сильно испитая женщина с подбитым глазом, выглядывающим из-под платка, ставит на прилавок глиняную чашку и делает заказ:

– На пятак студня, на копейку польешь его уксусом и постным маслом и на четыре хлеба.

– Сегодня на деньги, Марья Потаповна, – делает замечание приказчик.

– Да знаю, знаю уж я. Вот гривенник, – отвечает женщина.

– А когда же должок-то по заборной книжке?

– Да скоро. Вот уж дрова дармовые раздавать начали, так я тебе свою порцию. На что мне теперь дрова? Я в углу с лета живу.

– У Кружалкиной?

– У ней. Она же от меня и квартиру приняла. Ведь из-за того же я и прошение о дровах подала, что летось квартиру держала и в старом списке я нахожусь, что в прошлом году дрова получала.

– Дама-ворон. Я про Кружалкину. Не выпустит она твоих дров. Ведь, поди, и ей за угол должна.

– Должна малость. Да что ж из этого? Я ей из рождественских приходских уплачу. Я в приходское попечительство подавала о бедности. На Пасху на детей два рубля получила. Ах да… Дай еще трески соленой на две копейки. Сам придет, так ему мерзавчик подзакусить надо.

– Какой сам? Ведь ваш сам на казенных хлебах сидит? – спрашивает лавочник, отпуская товар, и опять кричит на мальчишек: – Поживей, поживей, щенята! Не зевать!

Женщина улыбается.

– Хватил тоже! Уж у меня с Покрова новый, – дает она ответ.

– Охота тоже… – крутит головой лавочник. – Вам, Ольга Яковлевна, что? – задает он вопрос женщине в черном платке.

– Пол стеариновой свечки можно? Мне воротнички и манишки гладить, а подмазать утюг нечем.

– Да за четыре копейки есть свечка семерик. Возьмите цельную.

Женщина с подбитым глазом, получив покупки, не отходит от прилавка.

– Ты говоришь, охота… – продолжает она разговор. – Ведь женщина я тоже… Ты-то ведь сам каждый год ездишь к своей в деревню.

– У нас законница на каменном фундаменте. Она мой дом бережет.

– Ну, не в Питере законы-то разбирать. Здесь на каждом шагу соблазн. Что своего старого забыла, то ведь как он меня утюжил-то!

– Однако и этот тоже охулки на руку не даст. Вон око-то как разукрасил! – замечает лавочник, кивая на глаз покупательницы.

– Ну, все-таки поменьше, как возможно! Ах да… Соли на копейку. Только ты поверь в долг. Больше денег нет.

– Марья Потаповна, и так за вами там больше двух рублей. Тебе чего, девочка? Гвоздей обойных? Отпустить гвоздей обойных! Никешка! Чего ты глаза-то рачьи выпустил? Вот гвоздей обойных и капусты кислой спрашивают! Вам хлеба шесть фунтов? Сейчас.

В руке лавочника блещет громадный нож. Звякают чашки медных весов.

Женщина с подбитым глазом не отходит от прилавка.

– Кузьма Тимофеич… – говорит она лавочнику. – Отпустите фунт соли-то до завтра. Фунт соли и махорки на три – так оно и будет пятачок.

– Сегодня на деньги, завтра в долг. Изволь.

– Кузьма Тимофеич, у меня сынишка нынче изрядно достает. Он счастьем на Пантелеймоновском мосту торгует, по вечерам торгует и все уж три гривенника ночью принесет. Билетики такие есть… счастье… Ну, жалостливые господа и дают ребенку.

– Скажи, какая богачка! Ну а все-таки сегодня за деньги, а завтра в долг.

– Богачка или не богачка, а коли бы мой новый собственный-то не отнимал у него на вино, то всегда бы я была при деньгах. Мальчонке иные господа и пятиалтынничек сунут.

– Так ты самого-то по шее.

– Эка штука! Он такую сдачу даст, что и сюда за студнем не придешь. Отпусти на пятачок-то товару до завтра.

– Пожалуйте хлеба шесть фунтов. А вам что? Сахару? На сколько сахару?

– Сахару полфунта и кофею четверть фунта да цикорию на пятачок, – отвечает девочка из-под ватной кацавейки, которой прикрыта голова.

– Ты чья? – спрашивает лавочник.

– Аграфены Кондратьевой, из двадцатого номера.

– А прислала мамка денег?

– Прислала.

– Клади прежде на прилавок. Ты фунт ситного стащила, не заплатив денег, когда у нас много было покупателей.

– Нет, дяденька, это не я. Это Сонька Картузова из восьмого номера. Она даже потом похвалялась.

– Клади, клади. Сахар – девять, кофе – девятнадцать, цикорий… Клади двадцать четыре копейки, – говорит лавочник, позвякав на счетах. – Народ тоже! От земли не видать, а какие шустрые.

Девочка выкладывает на прилавок медные деньги.

– Кузьма Тимофеич, отпусти мне хоть для самого-то махорки, – упрашивает лавочника женщина с подбитым глазом.

– Сегодня на деньги, завтра в долг. И трески самому, и махорки самому. Да что он у тебя за неимущий такой? Ах ты, содержанка-горе!

– Без места он. Все ищет. Ходил складывать дрова – говорит: «Трудно, да и мало платят». Не может он на черную-то работу.

– Все господа аристократы.

– Да уж, само собой, каждый ищет себе полегче. «Я бы, – говорит, – куда-нибудь в швейцары или в сторожа двери отворять».

– И на чай получать? Так. Уходи, уходи, коли денег нет. Почтенная! Вы что там по кадкам шарите? Это неучтиво. Иди сюда! Что тебе? – кричит лавочник женщине в красном платке.

– Где же шарю-то? И не думала, – отвечает она, подходя к прилавку.

– Сейчас груздь съела. Будто я не видал! Чего тебе?

– Вот бутылка. Фунт подсолнечного масла, два соленых огурца и трески на пятачок.

– Я за груздь, как хочешь, копейку считать буду.

– Ну вот… Со своей-то покупательницы!

– Отвесить фунт масла подсолнечного! – кричит лавочник мальчишкам.

Дверь хлопает, и покупателей прибавляется.

II

В мелочной лавочке появляется здоровый белокурый детина с бородкой, в бараньей шапке, валенках и нанковом пальто, опоясанном ремнем. Он полупьян, ищет чего-то глазами и, наконец, спрашивает, неизвестно к кому обращаясь:

– Марья здесь?

Какая-то баба в сером платке, грызущая, как белка, подсолнухи, оборачивается и говорит:

– А какую тебе надо? Здесь Марьев-то этих самых хоть отбавляй.

– Марью Потаповну. Да вон она… Ты чего тут зря топчешься, беспутная? Иди домой!.. – говорит детина, увидав женщину с подбитым глазом, стоявшую около прилавка.

Та тотчас же оробела.

– Да ведь тебе же на обед студню покупаю. Вот ситного взяла, – отвечала она, подходя к нему.

– Обязана дома быть. На квартиру тебе повестка пришла, что по прошению твоему на бедность вышли тебе дрова. Возьми вот повестку и иди получать билет на дрова, а затем с билетом марш на дровяной двор! – командует детина. – Ищу, ищу бабу по двору у соседей, думаю, что в трактир за кипятком ушла, – я в трактир. А она, изволите видеть, в лавочке бобы разводит! – прибавляет он.

– Да ведь надо же поесть чего-нибудь купить. Чего раскричался-то!

– Ну-ну-ну… Не разговаривай! Живо!.. Селедку мне купила?

– А на какие шиши, спрашивается? Ведь в долг больше не дают. Вот отдам я дрова лавочнику за долг, тогда можно и селедками баловаться. Кузьма Тимофеич! Дрова-то уж мне обозначились, – обратилась она к лавочнику. – Вот я вам их за долг и отдам. Мне зачем они? Я в углу живу.

– Стой! – схватил ее за руку белокурый детина. – Дрова твои я не выпущу. Я их нашему портерщику обещал.

– Нет. Михайло Никитич, нет, – испуганно заговорила женщина с подбитым глазом. – Их надо Кузьме

Тимофеичу. Ведь это за харчи пойдет. Суди сам, ведь ты требуешь и селедки, надо тебя и кофеем напоить.

– Вздор. Васюткиными деньгами расплатишься. Приструнь Васютку, чтобы счастье старательнее продавал.

– Да ведь и Васюткины деньги ты отбираешь.

– Выходи на улицу, выходи. Сейчас за билетом на дрова ты пойдешь, а чашку с едой мне передашь. Я дома буду.

И белокурый детина вытолкал Марью за дверь.

Они очутились на улице.

– Отдай, Михайлушка, дрова-то лавочнику, будь умный, – упрашивала Марья своего сожителя Михайло. – Отдай. Тогда он опять начнет в долг верить и ты сегодня с селедкой будешь.

– Да разве уж половину из того, что ты получишь. А другую половину портерщику. Я ему обещал. Он человек тоже нужный.

– Ну вот, спасибо, ну вот, хорошо. Люблю я, Мишенька, когда ты сговорчивый… – говорила Марья.

– Сговорчивый. Учить вашу сестру надо. Ну, вот тебе повестка, и иди за дровами.

– Позволь. Как же я пойду, не одевшись-то? Ведь холодно в одном платке. Надо будет зайти домой и кацавейку надеть.

– Ну так живо, живо. Не топчись! – говорил Михайло, провожая Марью. – По скольку дров-то выдают?

– По полусажени. Меня ведь, Мишенька, за квартирную хозяйку сочли, а знали бы, что я в углу живу у хозяйки, так и совсем не выдали бы дров. И когда я прошение подавала, то написала, что я вдова с тремя малолетними детьми. Ну что ж, ведь летось я была хозяйка и держала квартиру, – рассказывала Марья, свернув в ворота и идя по двору.

– Ужасно много ты любишь разговаривать! – пробормотал идущий за ней следом Михайло. – А ты дело делай, старайся больше в разных местах добыть, а разговаривай поменьше. Теперь перед Рождеством везде раздавать будут и разное раздавать – вот ты и подавай прошения.

– Да я уж и так подала в приходское общество. В прошлом году я два рубля получила.

– Что общество? Ты в разные места подавай. Два рубля. Велики ли это деньги – два рубля!

– Да ведь из-за того два рубля выдали, что у меня один парнишка на руках, а было бы трое, четверо детей, так больше бы выдали.

– Надо у Охлябиной Матрены спросить. Она подавать-то горазда разные прошения, – говорил Михайло, поднимаясь вместе с Марьей по вонючей лестнице в третий этаж. – Теперь есть такие общества, что и сапоги ребятишкам выдают, и пальты. Вот на Васютку ты и проси. А я тебе прошение напишу.

– Так ведь это Васютке. А тебе-то какая польза?

– Дурища. Да ведь сапоги-то продать можно.

Она вошла в кухню квартиры. Со свежего воздуха на них пахнуло всевозможными запахами. Пахло пригорелым, пролитым на плиту жиром, пахло жареным кофе, пахло онучами, грязными валенками, повешенными над плитой для просушки, пахло ворванью от новых сапог, пахло махоркой. На плите дымились две сковороды. Хозяйка квартирная, вдова Анна Кружалкина, жарила в сале картофель на одной сковороде, а на другой – кофе. Увидав Марью, она сцепилась с ней.

– А ты хороша жилица, Марья Потаповна! – вскричала она. – Не жилица ты, а каторжница, мошенница и даже еще хуже! Чего ты на дрова-то прошение подавала? Зачем? С какой стати? Чтобы мне ногу подставить, что ли? Ведь ты на мой номер квартиры подавала прошение, подлая? Тебе повестка пришла, тебе дали дрова, а мне теперь через это самое не дадут.

– Полно. Отчего так? Все получат, – виновато сказала Марья.

– Врешь. Всего только на одно прошение в каждую квартиру дрова выдают. Или ты хозяйка, или я… Выдали тебе – не выдадут мне. А я тоже подавала и теперь буду при пиковом интересе. Углятницы только хозяйкам дорогу портят! Чем бы уважать да почитать хозяек, они им ногу подставляют. Ладно! Выезжай, коли так, из угла. Да чтобы и хахаля твоего здесь духу не было. Слышишь?

– Ну что ж, съедем. Неказисты твои тут департаменты, – отвечал хозяйке Михайло.

– Да ведь я у твоей халды что-нибудь из вещей за ейный долг удержу.

– Ну, это еще мы посмотрим! Одевайся, Марья, и беги за дровами. Ступай. Нечего ей отвечать. Я от ней и один отругаюсь, – сказал Марье Михайло, видя, что та тоже хотела что-то возразить.

Марья накинула на себя кацавейку и выбежала из квартиры.

III

Перебранка о дровах продолжалась. Квартирная хозяйка, вдова крестьянина Кружалкина, «настоящая вдова», как она себя называла, в отличие от тех вдов, которые у ней жили в углах под кулаком друга милого, ругала Михайло и пьяницей, и лентяем, и лежебоком. Михайло, в свою очередь, выливал поток упреков и брани. На сторону квартирной хозяйки стали и ее жилицы и тоже порицали Марью за обманное получение дров, и в особенности отличалась Матрена Охлябина, славившаяся разными срывками с благотворительных обществ и отдельных лиц, мать четверых детей, двоих из коих она успела уже пристроить в приюты, а на двоих то и дело получающая разные милости в виде сапог, одежды, калош, валенок и т. п.

– Ну а ты-то чего, Анна Сергевна, петушишься! Ты-то чего? – крикнул на Охлябину Михайло. – Сама-то ты правильная, что ли? За правильное житье милости-то с благодетелей получаешь, что ли? Уж кто бы говорил, да не ты. Вся ты на обмане.

– Я на обмане? Я? А ты докажи! Что я обманно получаю? – взвизгнула Охляблина и подбоченилась.

– Да нечего и доказывать. Кто себя в прошениях вдовой называет? Ты. А какая такая ты вдова? Кто венчал? Когда? Венчал, может статься, леший вокруг ели, а черти пели, так это, брат, не считается.

– Ах, это-то? Так это нешто я? Это писарь. А сама я неграмотная.

– Врешь! Сама ты неграмотная, а ведь язык-то твой. Я слышал, как ты ему сказывала: вдова, крестьянка такая-то. И хоть бы взять детей… – доказывал Михайло. – Ты теперь везде пишешь в прошениях: «Обремененная четырьмя младенцами»… Где у тебя четыре? Где? Ведь уж двое пристроены… А ты все по старому счету да по старому…

– Врешь! У меня два племянника от сестры есть. Я им помогаю. Один в деревне, а другой в ученьи у сапожника. Он в ученьи без одежи. Я на него бельишко стираю. Нынче рубашонку ситцевую дала, штанишки из спорка старого перешила. От себя урываю да ему даю. Нет, уж ежели по закону-то считать, то мне нужно в прошениях обозначение делать, что шестерых детей, а вовсе не четверых. Племянники мои – крестники мне. Да… И тому-то, что в деревне у родных проживает, я нет-нет да и пошлю какую ни на есть тряпку на рубашонку.

– Ну, брось… Не стоит разговаривать, – остановил ее Михайло. – Умная ты женщина для себя, так нечего тебе и других попрекать за то, что они для себя стараются. Дрова городские, и выдаются они, чтоб бедных людей обогревать.

Но тут из кухни выставила голову Кружалкина и воскликнула:

– А твоя подстега Машка кого будет обогревать? Кого? Ну-ка, скажи! Мелочного лавочника? Так больно густо это для него, толстопузого.

– Брысь! – крикнул на хозяйку Михайло и показал кулак.

К полудню привезли дрова. С дровами явилась и Марья. Она вошла ропщущая.

– Ну уж и дрова! Только слава, что дрова! Одни палки, да и те сырые, – говорила она. – Выдают по полу-сажени, а нешто это полсажени? Доброй восьмушки нет, а то и больше. Уж я ругалась-ругалась на дровяном дворе, чтобы прибавили, – ни с места. Дровяник – мошенник.

– Ну, даровому коню в зубы не смотрят, – снисходительно сказал ей Михайло. – Сдала половину лавочнику?

– Сдала. За восемь гривен взял. Вот тебе и селедка… Вот тебе и гривенник на пузырек. Гривенник деньгами у него, у подлеца, вымаклачила тебе на пузырек. Можешь опохмелиться.

Марья подала Михайло селедку, завернутую в серую бумагу, и два медных пятака.

– Вот за это спасибо. Ай да Машка! Молодец! – похвалил ее Михайло. – Слышь… – шепнул он Марье. – Я думаю, половину-то дров не отдать ли Кружалкиной за полтину серебра в уплату за угол? Все-таки хозяйка. Ну ее к лешему!

– Ну конечно, отдадим, – согласилась Марья. – Что тебе портерщик? А тут только свары да дрязги.

Марья пошла пошептаться с Кружалкиной, и та согласилась, но все-таки выторговала себе гривенник, приняв четверть сажени дров за сорок копеек.

Михайло между тем сбегал за водкой в казенку, и они принялись обедать.

– Пиши сегодня прошение о сапогах-то для Васютки, – сказал Марье Михайло. – Я вот высплюсь после обеда, так напишу тебе.

– Да хорошо, хорошо, – говорила Марья, радуясь, что Михайло в благодушном состоянии и не ругает ее. – А уж писать на сапоги для мальчика, так написать и о себе прошение в Думу. Там перед праздниками кроме дров дают и на угол бедным людям, уплачивают и в мелочную лавочку, кто задолжавши. Надо только у Охлябихи спросить, как это делается.

– Сейчас я с ней поругался насчет дров, – сообщил Михайло. – Ну да ладно… Как-нибудь рюмочкой задобрим. Здесь в посудине малость осталось. Анна Сергеевна! – крикнул он соседке Охлябиной и, когда та пришла, сказал ей, наливая рюмку: – На-ка, выкушай остатки. Говорят, остатки сладки, а у нас дело к тебе есть. Как, умница, писать насчет сапогов-то? Хочет она вот для Васютки.

– Да очень просто. Общество такое есть. Сейчас я дам писулечку… У меня записано, – отвечала Охлябиха, выпила налитую ей рюмку водки, поблагодарила и отерла губы рукавом. – Потом приедет барыня или барин… Спросят, как и что… Прямо говорите, что вдова, трое детей… «Ушли, мол, они в училище или за щепными на постройку». Паспорта не спрашивают. Ну и готова карета. Выдадут записку в лавку, чтоб дали сапоги… Васютка сходит, примерит, возьмет – вот и вся недолга.

Охлябиха сходила к себе в сундук и принесла замасленную записку, на которой был написан титул общества, выдающего бедным сапоги и одежду.

– Ну, спасибо, милая, спасибо тебе, – поблагодарил ее Михайло и прибавил: – Вот ты за дрова-то ругалась, а сама на дровяные деньги винцом попользовалась. Видишь, как хорошо. Да и еще тебя попотчуем, когда сапоги получим.

Охлябиха присела на стоявший около кровати Марьи деревянный красный сундук и благодушно стала рассказывать, как хорошо о бедности публиковаться в газетах, что, мол, так и так, бедная вдова с четырьмя малолетними детьми, страдающая ревматизмом.

– Уж лучше этого, девушка, и не бывает. Особливо ежели перед праздниками, – повествовала она. – Я видела, когда одну бабеночку опубликовали. Со всех сторон ей посыпалось. И жареным, и пареным посыпалось. И деньгами, и вещами. Вот уж тут никаких прошениев не надо. Лучше всяких прошениев. И конфеты, и игрушки детям… Право слово… Одних леденцов столько нанесли ей, что потом все соседи ейные неделю целую чай пили с леденцами вместо сахару. Хорошая это вещь, но только трудно добиться этого… Уж я как старалась, как старалась – и ничего не могу. Главная статья, что у меня писаки-то газетного знакомого нет. Вот беда… А так подавала я прошение в газеты, во многие газеты прошения подавала, деньги на прошения потратила, а толку никакого. Не печатаюсь, да и что ты хочешь!

Михайло задумался.

– Знавал я одного писателя… В угловой трактир он ходил, в наш трактир, – припоминал Михайло. – Вот разве его разыскать и попросить? Но где его разыщешь?

Он поел, свернул из остатка табаку и бумаги так называемую «собачью ножку», закурил и завалился на койку отдыхать.

Марья стала вязать чулок.

– Чего ты на работу-то сегодня не пошел? – спрашивала она Михайло. – Ведь звали тебя на сломку дома.

– Ах, не по мне эта работа! – отвечал Михайло. – Нет у меня ни кожаных рукавиц, ничего нет. А так руки мерзнут. Да рукавицы можно бы и достать, а работа-то не по мне. Ну что надсажаться? А вот если выйдет куда место в швейцары – это я с удовольствием. Это я могу.

– Далось тебе это: в швейцары!

– А что же? Нетрудная должность, хорошая должность.

Михайло стал засыпать.