Текст книги "Голь перекатная. Картинки с натуры"

III

Наутро хозяин проснулся первым. Было еще темно. Благовестили к ранней обедне. Он зажег сальный огарок и разбудил Герасима Андреева. Почесываясь, Герасим Андреев вылез из-под верстака и начал рассматривать свои ноги… На ногах были ссадины.

– Ишь, как стер… – проговорил он, показывая их хозяину.

Тот посоветовал смазать салом и дал сальный огарок. Герасим Андреев смазал и начал обуваться.

Хозяин закурил трубку и заковырял в носу. Последнее он всегда делал, когда что-нибудь обдумывал. Чрез несколько времени он обратился к гостю.

– Теперь бы хорошо чайку испить, – сказал он. – У тебя, Герасим Андреев, нет ли двух пятаков? Ужо получу расчет – отдам.

Герасим Андреев дал. Гость и хозяин отправились в трактир.

Под воротами, выходя на улицу, они обогнали мастерового в чуйке и в фуражке с надорванным козырьком. Мастеровой этот был невысок ростом, тщедушен, коряв из лица и вообще, что называется, плюгав. Его клинистая, как бы выеденная молью, борода смотрела куда-то в сторону.

– Кимряк, ты чай пить? – окликнул его портной. – Коли в трактир, так пойдем вместе. Дешевле будет. Мы пойдем и спросим на двоих, а ты потом приходи: третью чашку потребуем.

– Ладно! – проговорил кимряк и, увидав шмыгнувшую из-под ворот какую-то молодую плотную бабу, обхватил ее и крикнул: – Ах ты, распрозрачная! Ишь, сдобья-то нагуляла! Что твое тесто московское!

Баба плюнула ему в бороду и вырвалась.

– Тоже наш, тверской, – сказал портной про кимряка. – Он сапожник. Из ихнего места все сапожники. Уж такое у них обнаковение…

Они пошли в трактир. В трактире почти все столы были заняты. Народу было множество. Во всех углах слышался говор, восклицания, звуки посуды. Мастеровые, разносчики и прочий рабочий люд пили чай. Пахло пригорелым маслом, махоркой, овчиной и потом. Буфетчик с подстриженной бородой и в атласном жилете, с цветными стеклянными пуговками, суетился за стойкой, «засыпал чай», наливал в рюмки водку, принимал деньги и сдавал сдачу. Половые шмыгали с чайниками. Герасим Андреев с непривычки к такому многолюдию и шуму опешил и жался к портному.

– Ишь, что народу-то!.. Страсти Божии… – пробормотал он.

За столом, против стойки, развалясь на стуле, сидел молодой парень в сибирке и козловых дутых сапогах. Несмотря на раннюю пору, он был крепко выпивши и порывался было затянуть песню, но буфетчик его останавливал. Портной остановился перед пьяным.

– Киндюшка, забубенная голова, который ты это день чертишь?! – спросил он его.

– Ох, шестой, шестой… Мать шестую свечку понесла сегодня на воздух ставить. Все думает – остепенюсь… – отвечал Киндюшка и вдруг крикнул: – Парфен Данилыч! Друг!.. Последний рубль топлю… Выпьем!

Портной отказался и повел Герасима Андреева в следующую комнату.

– Вот человека-то жалко. Право слово – жалко, – сказал он про Киндюшку. – Шестой день с горя пьет. На очереди в солдаты. А ведь какой мастеровой-то! Золото. Чеканщик на все руки. Из серебра – что хочешь сделает: ризу ли к образу, солонку ли или так, что фигурное.

Они сели за свободный стол и спросили на двоих чаю. Не успели они еще выпить по первой чашке, как вошел кимряк. Он уж хватил за буфетом «трехкопеечную» и закусывал сухарем.

– Эй, малый, чашечку! – крикнул он, присаживаясь за стол.

Кимряк между товарищами и знакомыми пользовался репутациею остряка. Он знал множество прибауток, скоромных песен и сказок, в которых главнейшими действующими лицами были: поп, попадья и попова дочка, и играл на гармонике и балалайке. В трактире ли, на гулянке ли, за работой ли ему только стоило открыть рот, как уж товарищи начинали смеяться. Выпить он любил, но на свои пил редко. Он как-то умел присоединиться к чужим полуштофам и платил прибаутками и песнями. Про него ходила молва, что у него водятся деньги.

Выпив чашку чая, он отер со лба пот и проговорил:

– Масло выступило, – потом взял с окна какую-то газету, прочитал: – «Лотерея, цена билету рубль серебра», – и тут же начал приговаривать: – Сделана для того, чтоб понабрать чужого добра. Разыгрываются разные вещи: молоток да клещи, чайник без дна и ручка одна.

На соседнем столе засмеялись. Портной также оскалил зубы, помотал головой и проговорил:

– Балясник.

– Ты, почтенный, ежели грамотный, так прочитал бы лучше, не пишут ли что про набор… – сказал кто-то с соседнего стола.

– Как же, есть… пишут, – отвечал кимряк и прибавил: – Нынче набор невелик. Семерых с пятерых берут.

Компания еще громче расхохоталась.

– Кимряк, у тебя знакомых-то до Москвы не перевешать. Не знаешь ли, где бы вот земляку поработать? – сказал портной, кивая на Герасима Андреева.

Увидав, что в нем имеют нужду, кимряк приосанился и прищурил левый глаз.

– Поработать, поработать… – заговорил он. – Нынче, брат, на этот счет трудно, потому этого самого пустого брюха страсть что в Питере. К тому же и пора зимняя: ни землекопов не надо, ни мусор возить. Барок тоже не разгружают, потому – не придумали еще таких барок, чтоб по льду ездили. Разве снег сгребать или на дровяном дворе в пильщики… Пила-то есть, что ли?

– Не, родимый… – отвечал Герасим Андреев.

– Ну вот видишь… Пожалуй, ужо сходим на дровяной двор. У меня тут один приказчик знакомый есть. Может, что и сладим.

– Заставь Бога молить. Нам хоть бы как до весны промаяться, а там что Бог даст.

– Ладно. Только слышь: если дело сварганим – косушку ставь.

Герасим Авдреев обещал. Портной обозвал кимряка маклаком.

– Нельзя, милый человек, уж это так законом положено. Закон этот у каждой вороны на хвосте прописан… – отвечал кимряк и начал было пить чай, но, увидав вошедшего в комнату татарина-расносчика с перекинутым через руку товаром в виде платков, шарфов и чулок, свернул полу чуйки и показал ему «свиное ухо». Татарин начал ругаться, а кимряк так и покатился со смеху.

Напившись чаю, кимряк, чтобы не откладывать далее, решил тотчас же идти на дровяной двор. Все трое отправились. Двор был недалеко, на Фонтанке. Уже рассвело.

В многолюдном всегда Апраксином переулке народ так и сновал. Бежали рыночники в лавки, ехали извозчики к бойким местам. Идя по улице, кимряк то и дело задевал прохожих. Какой-то перебегающей улицу горничной крикнул: «Эй, карналин потеряла!»; монаху, сбирающему на церковь, сказал: «Сами семерых сбирать послали»; какого-то извозчика обозвал «гужеедом» и т. п.

Знакомый кимряка приказчик жил на самом дровяном дворе, в старой полуразвалившейся избе. Кимряк, портной и Герасим Андреев вошли в избу. Работница, молодая баба в розовом сарафане, сажала что-то в печь. У окна, на лавке, обувались двое мужиков; третий мужик сидел на нарах и, свесив ноги, зевал и чесал брюхо.

– Нам бы, умница, Никиту Гаврилыча… – сказал кимряк.

– А вот он в той горнице.

Заслыша вошедших, приказчик Никита Гаврилыч вышел из задней горницы. Это был толстый рослый мужчина с бородой лопатой, в новых валенках, плисовых шароварах и красной рубахе, поверх которой был надет жилет. Выходя, он расчесывал свои сильно смазанные деревянным маслом волосы.

– А, Родион Петрович! Живая душа на костылях! Каким ветром? – сказал он кимряку и подал ему два пальца.

– Да вот к твоей чести. Не надо ль работника? Земляка привел.

– Не требуется. Этого добра довольно. Как раз препорция. Своих сгонять хочу.

– Ой! А мужик хороший, смирный. Главное, земляк мне. Возьми – услужу. Насчет денег он фордыбачить не станет, что положишь; потому ему только бы прокормиться.

– Он с пилой, что ли?

– Нету, родимый, без пилы… – проговорил до сего времени молчавший Герасим Андреев.

– Эва! Так какие же деньги-то? Которые ежели без них, так вон ко мне из-за одних харчей набиваются.

Кимряк и портной вопросительно взглянули на Герасима Андреева. Тот чесал затылок.

– Плохо дело, а я было думал… – начал кимряк.

– Что делать! Народу-то больно много ноне, – сказал приказчик, сел на лавку и забарабанил пальцами по коленке. – Уж разве для тебя только взять, Родион Петрович, потому – человек-то ты хороший… – добавил он, помолчав. – Пусть завтра приходит. Пятак в день дам, на моих харчах. У нас харчи хорошие. Хлеба вволю. Ишь, зобы-то понабили! – кивнул он на переобувавшихся мужиков.

Кимряк пошептался с Герасимом Андреевым.

– Никита Гаврилыч, дай три пятака в день, – сказал он.

– Нельзя, друг. У него пилы нет. У кого ежели свои пилы, так мы тем, действительно, пятиалтынный в день платим. Ну он зубец сломит? Что с него возьмешь? И сам-то он весь пилы не составляет.

Кимряк не отставал.

– Дай хоть гривну, – торговался он.

– Нельзя, распроангел. Ты учти – ведь у нас не как у людей: мы по субботам по три копейки на баню даем.

Последовало опять шептанье, и земляки начали уходить.

– Родион Петрович! – крикнул приказчик кимряку.

Тот воротился.

– Ты забеги как-нибудь. Там мне подметки подкинуть бы надо.

– Ладно, забегу.

– Так не хочет земляк из пятака в день да из харчей-то?

– Ты, Никита Гаврилыч, сам посуди: как из пятака? Что за деньга? Тут и на подати не скопишь, а не заплати-ка – стегать начнут.

– Ну уж, пусть пилит, гривну дам.

Герасим Андреев согласился и обещал прийти завтра.

Выйдя за ворота, кимряк тотчас же потребовал магарыч. Кабаки были заперты, пришлось идти в трактир, где за косушку взяли тремя копейками дороже. Выпив косушку, портной и Герасим Андреев отправились домой, а кимряк, увидав какого-то знакомого, сидящего за бутылкой пива, заговорил прибаутками и подсел к нему.

Жена портного варила на таганке кофий, когда они пришли домой.

– А мы, Глаша, чайку напились да вот ему место на дровяном отыскали, – сказал портной.

– Уж как не напиться! Поди, и другим чем зубы-то наполоскали… – пробормотала жена. – Ты, гость, гостить – гости, а мужа моего по кабакам не смей водить! – обратилась она полушутливо-полусерьезно к Герасиму Андрееву.

До обеда хозяин и гость опять проговорили о деревне. Опять в разговоре то и дело слышались слова: «побираются», «жрать нечего», «животы подвело» и т. п. Когда оттрезвонили к «достойне», семейство портного село обедать. За обедом хозяйка то и дело бросала на гостя недовольные взгляды, когда тот немного поглубже запускал ложку в чашку и вылавливал, по ее мнению, лучшие куски. Гость заметил это и стал хлебать только жижу.

После обеда портной завернул в скатерть дошитый сюртук и, икая, сказал жене:

– Ну, Глаша, мы пойдем… Сначала в рынок, а там дочку дяди Герасима отыскивать.

– Парфен Данилыч, только ты, Бога ради… – проговорила жена.

– Ну вот еще… Господи! Уж ладно… – отвечал портной, понявший, что дело идет о воздержании от вина, и вышел.

Они отправились в рынок. Портной работал в одну из лавок готовых платьев на Апраксином дворе и по воскресеньям получал расчет.

До лавки было близко, стоило только пройти переулок.

Обедня кончилась, и кабаки, следовательно, были уже отворены. Двери их так и хлопали, блоки так и визжали, и народ то и дело что входил и выходил. У одного из кабаков они увидали кимряка. Он был изрядно выпивши, стоял, обнявшись, с каким-то мастеровым и слушал шарманку, которую вертел безрукий солдат. Тщедушная и бледная девочка лет двенадцати, в коротеньком отрепанном платьице била в треугольник, приплясывала и пела:

 
Я на бочке сижу, денег нету у нас,
Выпить хочется мне, слезы льются из глаз.
 

– Ишь ты, какая пигалица! – проговорил Герасим Андреев, на минуту остановившийся около девочки. – Поди, ведь тоже вино пляшет – подпаивают.

– Какое вино! Из неволи… – отвечал портной. – Не запляши-ка, так сейчас тряску дадут. Матери отдают из бедности, – добавил он, – потому теперича ежели в науку, в ремесло какое отдать, так нынче это бедному человеку трудно. Сейчас одежу спрашивают, да еще денег подай. Не прежняя пора. Даром-то редко кто берет.

Кимряк, увидав портного, крикнул:

– Парфен Данилыч! Раскошелься на сткляницу! Купи монаха! Я тебе нынче земляка на место предоставил.

Портной махнул рукой и пошел далее.

По дороге попадалось довольно много пьяных, один даже лежал поперек тротуара. Товарищи, тоже пьяные, старались его поднять и терли ему уши. Около их стоял солдат с парою новых подошв под мышкой и говорил:

– Скипидаром бы ежели смазать, так сейчас очухается…

– Господи, батюшки, что пьяных-то! Словно об Масленой, – пробормотал Герасим Андреев. – С чего бы это?

– А тут как-то Михайлов день был, так по деревням-то все больше Престол в этот день… – отвечал портной. – Вот они Престол и справляют. Престол у них.

Они вошли в рынок. Портной отправился в лавку, а Герасим Андреев стал его дожидаться в проходе. Дико было ему от крика молодцов, зазывающих покупателей, дико от крика продавцов «с рук».

– Пальтишко на собачьем лае продаю. Дешево! – кричала какая-то чуйка, а какой-то солдат над самым ухом Герасима Андреева стукнул парою башмаков подошва о подошву и крикнул:

– Для самой шил! Купи, земляк!

Наконец портной вышел из лавки. Он ругал хозяина.

– Обсчитал-таки, дьявол, на три гривенника! Чтоб ему эти деньги к гробу на свечку! – говорил он и повел Герасима Андреева отыскивать дочь.

IV

По адресу, данному Герасиму Андрееву, как уже мы видели, дворником, дочь его жила в Коломне. Герасим Андреев и портной пошли по Садовой улице, по направлению к Никольскому рынку. Герасим Андреев то и дело удивлялся массе снующего народа: извозчикам, десятками стоящим на перекрестках, вагону конно-железной дороги.

– Ишь, что народу-то! Словно ярмарка! – говорил он.

Портной как петербуржец смотрел на все хладнокровно.

– Это еще что, а посмотрел бы ты в Крещеньев день, когда парад бывает, или в крестный ход, так вот народу-то! Хоть по головам ходи! – рассказывал он и объяснял, как называется церковь, улица или казенное здание, мимо которых они проходили.

Пройдя мимо тюрьмы, портной кивнул и со смехом сказал:

– Эво, какой острог для нас построили. Полюбуйся да позаприметь, потому, может, придется и здесь побывать. Пословица говорится: «От тюрьмы да от сумы никто не отказывайся!»

Наконец дом был найден.

В адресе стояло: «На квартире у жены унтер-офицера Скрипухиной». Выглянувший из своей конуры дворник с всклокоченной головой, зевая и почесываясь, указал лестницу.

– В самый верх, шестнадцатый номер, – сказал он.

Портной и Герасим Андреев начали взбираться по грязной и скользкой лестнице. На лестнице им встретилась какая-то женщина в платке и кацавейке. Она несла в руках образ и кофейник, сходила вниз и ругалась во всю ширину своей мощной глотки. Из дверей выглядывали другие женщины и кричали ей:

– Прощай, Марфа… Ну, дай Бог счастливо, – и т. п.

Марфа останавливалась, целовалась с женщинами и продолжала ругаться.

Слышались слова: «чиновники», «голоштанники», «четыре четвертака», «обсчитали» и угрозы идти с жалобой к какой-то генеральше, вываляться в ногах и проч. Сзади Марфы шел дворник. Он нес сундучонко и узел, из которого выглядывал угол подушки в ситцевой наволочке. Воспользовавшись случаем, когда Марфа целовалась с товарками, дворник остановился, перевел дух и, кряхтя, произнес:

– Дура! К мировому иди, коли обсчитали! Потому эти самые генеральши нынче ничего не составляют и вся цена им грош! Мировой-то даже этих самых генеральш за вихор может, вот что!

– Кухарка переезжает. Хозяева обсчитали, так вот она и воет… – пояснил портной Герасиму Андрееву и, взобравшись с ним чуть ли не в шестой этаж, остановился перед дверью, на которой было написано мелом: «№ 16».

– Надо статься, здесь, – сказал он и, отворив дверь, вошел в тесную кухню.

Герасим Андреев последовал за ним.

В кухне за некрашеным столом сидел солдат и пил чай. Против него стояла баба в розовом сарафане и утирала передником заплаканные глаза; солдат смотрел куда-то в угол и, растягивая слова, говорил:

– Теперича, ежели кто солдату со стороны не даст, так ему и взять негде…

– Умница, позвольте вас спросить: нам бы Анну Герасимову… – обратился портной к бабе.

– Анну Герасимову? Аннушку? – проговорила баба, как бы припоминая. – Это такая чернявая будет? Молоденькая, что ли? – спросила она.

– Да, да, родимая, чернявонькая такая из себя. Она и есть… – заговорил Герасим Андреев.

– Съехала на другую фатеру. Почитай, уж больше месяца съехала.

– Так-с, так-с… А не можете обозначить, куда именно она выбыла? – спросил портной.

– А вот погодьте маненько, я у «самой» спрошу.

Баба скрылась в другую комнату и через несколько времени вышла с «самой», т. е. с хозяйкой. Это была полная, уже пожилая женщина, с одутым ото сна лицом и в желтом ситцевом распашном капоте. Она вышла, как утка переваливаясь с ноги на ногу, шлепала туфлями и на ходу говорила:

– Господи, минуты покою не дадут!

– Мое почтение-с… – развязно сказал портной и хлопнул себя по боку картузом. – Нам бы Анну Герасимову! Вы не в известности будете, куда она отметилась?

– Не запоминать же мне всех. Мало ль у меня пережило? В домовую контору идите. Здесь не справочное место, – сказала она.

– Это так-с. Это точно-с, – замялся портной. – Только я полагал, что вы знаете. Извините-с. Прощенья просим…

Портной и Герасим Андреев вышли на лестницу. Но не успели они спуститься и пяти ступенек, как сзади их послышался голос хозяйки. Она стояла у дверей и говорила:

– Послушайте! За ней майор Вавилов часто присылывал. Ежели вы от него, так у меня другие есть…

Портной тотчас же понял предложение, покраснел и обидчиво скороговоркой заговорил:

– Нет-с, мы сами от себя будем. Этим ремеслом не занимаемся. Это вот их тятенька из деревни прибывши… Толстопузая шкура! – прибавил он, вспыхнув еще более, и начал спускаться с лестницы.

– Туда же еще ругаются! Черти! – пробормотала хозяйка и хлопнула дверью.

Герасим Андреев, как деревенский человек, не знающий омута петербургской жизни, разумеется, не понял смысла речи хозяйки.

– За что ты это ее облаял-то? – спросил он.

– Уж знаю, за что. Небось даром мухи не обижу! – отрывисто сказал портной.

В домовой конторе им дали адрес. Нужно было идти почти на другой конец города, в Итальянскую улицу. Они отправились.

Портной шел шибко и молчал; Герасим Андреев, шлепая лаптями по тротуару, еле успевал за ним.

– А трудно, знать, в Питере христианскую душу-то отыскать… – начал было он, но портной и на это ничего не ответил.

Он обдумывал: объяснить ли отцу свои догадки о поведении его дочери или сделать это после, самолично и еще более, наверняка, убедясь из ее обстановки на новой квартире. «Может, эта шкура барабанная и наврала. Так, с бреху наболтала», – думалось ему. Об этом он соображал всю дорогу и уже не останавливал, как прежде, внимания Герасима Андреева на достопримечательностях Петербурга, мимо которых они проходили. Только на Невском привлекла его кучка столпившегося народа. Какой-то гусар, проезжая во всю прыть на рысаке, задавил мужика. Портной подошел и начал смотреть, как подымали несчастного.

– Вон как нашего брата в Питере-то давят! – сказал он. – Лихо! Прежде этим барам опаска была, потому лошадей в пожарную команду брали, а теперь и того нет. Дуй в хвост и гриву! Задавил – к мировому. Да и то только кучеру достанется, а барин прав, хоть, может, то и дело кричал кучеру: шибче да шибче…

Уже начало становиться темно, когда портной и Герасим Андреев пришли в Итальянскую улицу… В магазинах и лавках замелькал газ, забегали фонарщики с лестницами. В воздухе стало чутко, слышались извозчичьи возгласы: «Берегись!», где-то вдали звенели бубенчики тройки, уносящей за город «на кутеж в ночную» богатых и тароватых, откуда-то доносились: свисток городового, не то крик «караул», не то песня пьяного, где-то шарманка играла итальянскую арию, и завывала собака. Портному хотелось хоть как-нибудь объяснить Герасиму Андрееву свои догадки по поводу поведения его дочери, но обидеть ему его не хотелось. Ему хотелось это сделать как можно осторожнее.

Когда дом, где жила Анна Герасимова, был уже отыскан и когда они вошли на двор, портной высказался в следующей фразе:

– А только все-таки я тебе скажу, Герасим Андреич, когда, ежели, теперича, девушка по местам с одного на другое скачет да по квартирам без места живет, так дело скверное.

– Уж знамо дело! Что хорошего маяться-то… – отвечал Герасим Андреев, но самой сути «скверного дела», на что именно намекал портной, все-таки не понял.

По довольно чистой и освещенной газом лестнице портной и Герасим Андреев взобрались во второй этаж и позвонились у дверей… Им отворила кухарка, и они вошли в небольшую переднюю, отгороженную от кухни перегородкой.

– Вам кого? – спросила кухарка, отступая несколько шагов и в недоумении осматривая с ног до головы то Герасима Андреева, отирающего о половик лапти и отыскивающего на стене образ, чтоб перекреститься, то портного, бросающего косые взгляды на подоконник, на котором стояла целая батарея порожних бутылок из-под вина и пива.

– Нам бы Анну Герасимову… Сказали, что здесь… – проговорил наконец портной.

– Анну Герасимовну! Нет, у нас Анны Герасимовны нет. Такой нет. У нас только и девушек что Софья Павловна да Евгения Ивановна. Была еще немка Мальвина, да та в Кронштадт уехала.

– Дивное дело… – сказал, переминаясь с ноги на ногу, портной. – А ведь мы по отметке из Семенова дома. Сказали, что здесь…

– Нет у нас такой, нету.

В соседней комнате что-то зашелестело, дверь приотворилась, и выставилась голова молодой красивой женщины с волосами в папильотках.

– Анну Герасимовну спрашивают, – отнеслась к ней кухарка. – Говорю, что у нас такой нет…

– Как нет? А Женя! Ведь она Анна Герасимовна и есть… – проговорила молодая женщина и вышла в переднюю. Она была полуодета, куталась одной рукой в ковровый платок, в другой держала дымящуюся папироску. Из-под коротких белых юбок выглядывали ноги, обутые в дорогие высокие полусапожки… В открытую дверь, которую женщина не приперла, виднелась довольно хорошая мебель в чехлах, угол туалетного зеркала с безделушками, картина, изображающая купающихся нимф, ворох юбок на стульях и бархатное пальто со стеклярусной бахромой, небрежно брошенное на табурет.

Портной старался как можно тщательнее заметить обстановку всего окружающего.

– Это нам все равно. Женей она там у вас обозначается или как иначе, только нам ее видеть нужно! – возвысил он голос.

– Ее нет. Она на Невский проспект гулять пошла, а там в «Эльдораду» поедет… – проговорила молодая женщина, так же, как и кухарка, с ног до головы осматривая пришедших.

– И не скоро она придет?

– Часа в два-в три, а может, и совсем не придет.

– Ведь этого нельзя сказать. Нешто они сказываются, когда придут? – вмешалась кухарка и, подойдя к двери, начала тереть рукою дверной косяк.

Портной взглянул на Герасима Андреева; тот стоял как-то сгорбившись и бросал слезливые взгляды на женщин.

– Ну, значит, идти! – сказал он, вздохнув. – Так скажите Анне Герасимовне, что ейный отец из деревни приехал, родительское благословение ей привез и побранить ее сбирается… Это вот отец ейный, – указал он на Герасима Андреева.

– Да, да, голубушки, отец я ей… Повидать бы ее крепко желательно. Шесть годов не видались. Еще вот эдакенькой девочкой ее отпустил. Так и скажите ей, родные… – говорил Герасим Андреев и низко кланялся в пояс.

Женщины переглянулись между собою. Они как-то радушнее стали смотреть на мужчин. Портной заметил даже, как будто, слезы на их глазах.

– Вы днем потрафьте, дяденька. Днем ее лучше застать, – сказала кухарка. – Так часов в двенадцать приходите. Мы уж ей скажем, беспременно скажем… Вот обрадуется-то! Как же, отец родной…

Голос ее немного порвался.

Портной и Герасим Андреев начали уходить.

Когда они пошли на лестницу, из комнат через не припертые еще двери доносилось:

– Отец… Господи! Вот беда-то! А я-то дура! – и т. п.

По обстановке и по словам женщин, портной уж более не сомневался, что дочь Герасима Андреева пала. Ему это было ясно. Сам же Герасим Андреев и не подозревал ничего. Да нельзя было и подозревать ему, не знающему петербургской жизни.

Они шли домой. На часах в окне у часового мастера, мимо которого они проходили, часовая стрелка показывала пять. Они крепко устали, пробродив по городу четыре часа. Из дому вышли в час. Портной позвал Герасима Андреева в трактир напиться чаю, отдохнуть, поговорить.

Он уже решился объяснить ему о поведении и жизни его дочери. Они вошли в трактир, помещающийся в подвальном этаже, сели к столу в уголок и потребовали чаю. Народу в трактире было немного. В одном углу пила чай вскладчину компания извозчиков, в другом какая-то чуйка по складам читала товарищу «Сын Отечества», да у двери за бутылкой пива сидел какой-то толстый мещанин и то и дело утирал скатертью пот, который градом катился с его заплывшего жиром лица. Перед мещанином стоял половой с полотенцем на плече и говорил:

– Почтенный, ты скатертью-то не очень… Здесь не баня… У нас скатерти чистые. Утрись полой, коли уж невмоготу…

– А тебе жалко? Убудет скатерти-то, что ли? – огрызался мещанин.

– Не убудет, а только приказано не допущать до этого, потому – безобразие!.. – отвечал половой.

Портной и Герасим Андреев молча выпили по чашке. Портной побарабанил по столу пальцами, откашлялся и начал издалека.

– Ты дочку-то давно не видал? – спросил он, глядя куда-то в сторону.

– Давно. С Успеньева дня шестой год пошел…

– А вестей от нее давно не было?

– Тут кол вешнего Миколы письмо присылала с деньгами на пашпорт. А то летось земляки отсель приходили, так сказывали, что у купца живет. Выровнялась, говорили; така грудастенька стала. Да как не выровняться – двадцатый годок пошел! – сказал Герасим Андреев.

– Она, брат, теперь без места. Это дело скверное. Ты как ее увидишь, так огорошь ее хорошенько, потому нечего без места шляться да баловством заниматься!.. Пусть хоть за полтора рубля, да на место идет…

– Знамо дело, без места плохо. Да ведь где его иной раз сыщешь?..

– Баловством заниматься не надо, тогда и сыщешь… Нечего по улицам хвосты-то трепать! Ступай завтра и огорошь ее хорошенько, изругай да скажи: в деревню, мол, ушлю. Вон даве что хозяйка-то, что на той квартире, говорила. Говорит, что она с офицером связавшись. К какому-то офицеру шляется…

Герасим Андреев вспыхнул.

– О! Врешь? – сказал он, пристально взглянув на портного, и поставил на стол блюдечко, с которого только что хотел пить.

– Уж это верно. А барышня-то что даве говорила? «На проспект, – говорит, – гулять ушла. Может, и ночевать не будет». Где ж она ночевать-то будет, спрашивается? Пойми, возьми глаза-то в зубы! – отчеканил портной, уже смотря прямо в лицо Герасиму Андрееву, но вдруг покраснел и замолчал.

Герасим Андреев встрепенулся и тоже молчал. В запуганных, страдальческих глазах его что-то блеснуло. Он даже как-то выпрямился.

– Ну, брат, за это, ежели я узнаю, что она полюбовников завела, я ей бока обломаю! – сказал он наконец и для чего-то начал распоясываться, отирая рукавом катившийся со лба пот.

– Да и следует, брат, обломать, – подстрекал портной. – Даже мало того, вспороть следует…

– И вспорю!.. – почти вскрикнул Герасим Андреев, распахивая полушубок. – Да ты, земляк, не врешь, не смеешься? Ведь грех! – уже тихо прибавил он и вскинул на портного умоляющий, недоверчивый взгляд.

– Такими, брат, кренделями не шутят. Ведь на мне, чай, тоже крест есть. Ежели хочешь все знать, так я тебе, брат, и не то скажу… – довершил портной удар. – Тут даже и не полюбовниками пахнет, а просто твоя дочка по улицам шляется да каждому на шею вешается, кто денег даст. Вот что… Просто гулящая…

Портной снова замолчал. Герасим Андреев сидел потупившись, опустя руки. По его заскорузлым, обветревшим щекам текли слезы. Портному стало жалко его. Он уже раскаивался, что сказал ему так про дочь. Он мысленно называл себя «дубиной», «анафемой», «колодой». «Черт меня дернул!» – думалось ему. Он уже начинал сомневаться в правде того, что он высказал, но виденные и слышанные факты говорили утвердительно.

– Полно, брат, брось. На все воля Божья. Пожури ее да вели на место идти, а я поспрошу кой у кого насчет места-то… – утешал он Герасима Андреева; но тот молчал и сидел понуря голову.

– Пей чай-то…

– Спасибо, не хочется… В душу нейдет, – отвечал Герасим Андреев.

– Так пойдем, коли так…

Они вышли из трактира и всю дорогу вплоть до Апраксина переулка шли молча.