Текст книги "Голь перекатная. Картинки с натуры"

VIII

Барыня вошла в кухню квартиры Анны Кружалкиной и поморщилась, сделав гримасу. На нее так и пахнуло смесью разных жилых запахов.

– Какой у вас здесь неприятный запах, – сказала она, стараясь выразиться как можно мягче.

– Живут много, ваше превосходительство. Народ все бедный, неимущий, сироты, – поясняла Кружалкина. – Тут у них и пеленки, и сапоги. Матрена Ивановна! К тебе пришли! Благодетельница пришла! – крикнула она Охлябиху, заглянув из кухни в коридор.

Барыня озиралась по сторонам и наконец произнесла:

– Послушайте, дайте мне где-нибудь присесть, чтоб не замараться.

– А вот я вам сейчас табуреточку оботру. Сейчас, сейчас… – засуетилась Кружалкина, схватывая некрашеную табуретку и полотенце. – Пожалуйте…

– Но не могу же я в кухне… Вы меня проведите к самой Охлябиной.

Кружалкина сейчас вспомнила, что там у ней лежит пьяный жилец-портной, и отвечала:

– Да у ней, сударыня, хуже… Понятное дело, что живет среди угловых жильцов, а здесь в кухоньке я одна существую. Вот теперь табуреточка чистенькая, – прибавила она, обтерев ее полотенцем. – Пожалуйте.

– Мне именно и хочется посмотреть, как живут угловые жильцы. Нет, вы меня к ней проведите.

– Да уж пожалуйте, пожалуйте, коли вам так угодно.

Они сделали несколько шагов по коридору, и Кружалкина отворила дверь в комнату. На барыню теперь уж пахнуло сильным перегаром водки и махорки. Барыня стала кашлять и прикрыла нос и рот носовым платком.

– Охлябиха, чего ты валандаешься и не идешь? – сказала Кружалкина. – Вот барыня теперь к тебе уж сама.

– Сейчас, сейчас… Извините, сударыня… Очень уж я не в порядке была. Вот только юбчоночку на себя накину и платок… – послышалось из-за розовой ситцевой занавески на шнурке, которой была разделена комната на две половины.

Барыня покосилась и обозрела первую половину комнаты. Стояли три койки, из коих одна на березовых поленьях, выглядывавших из-за серого одеяла. На одной койке, покрытой овчиной полушубка, лежал, обернувшись к стене, босой субъект со всклокоченной головой, в жилетке, из пройм которой выглядывали ситцевые рукава рубахи. Субъект храпел отчаянно. Барыня невольно посторонилась от его койки, оглянулась и, видя, что лакей стоит в дверях, успокоилась.

– Вот и стулик здесь есть. Пожалуйте на стулик присесть, ваше превосходительство, – бормотала Кружалкина. – На стулике вам будет много спокойнее.

Барыня присела, продолжая держать платок около носа, и сказала Кружалкиной:

– Вам непременно надо почаще проветривать комнату.

– Да, конечно, оно следует, барыня-сударыня, а только уж очень выстужается комната-то, а наши жильцы тепло любят. Ведь уж и так через день топлю, а дрова дороги.

Из-за занавески показалась Матрена Ивановна Охлябина, запахиваясь на груди и животе серым суконном платком, кланяясь и говоря:

– Уж вы извините, ваше превосходительство, что я заставила вас долго дожидаться. Очень уж я была несуразная, показаться-то мне было нехорошо.

– Вы Матрена Охлябина, вдова? – спросила ее барыня.

– Точно так, ваше превосходительство, настоящая вдова и четверо детей у меня, мал мала меньше… – отвечала Охлябина, поклонившись.

– А где же ваши дети, Охлябина?

– Дети-то? Да одна большенькая дочка в школе у меня, благодетельница, а другой махонький мальчик спит за занавеской. Хворенький он, барыня…

– А остальные двое?

– Остальные-то? В приюте, ваше превосходительство. Не скрываю, в приюте. Были благодетельницы и поместили в приют, дай им Бог здоровья. Денно и нощно Бога молю об их здравии.

– Стало быть, на вашем попечении только двое детей, а вы пишете в прошении, что четверо.

– Да ведь уж это, барыня, порядок такой, все так пишут. Ведь и им тоже нет-нет да какой-нибудь кусочек в гостинчик снести надо… Все же мать… Придешь с пустыми руками, так смотрят.

– Вы давно ли вдовеете-то? – спросила барыня, посматривая на слишком полный стан Охлябиной.

– Да уж пятый год, сударыня… И бьюсь, бьюсь я, как рыба об лед, – дала ответ Охлябина, несколько смутившись от взгляда барыни, и натянула платок на живот. – Покойник у меня сторожем служил. Мы, барыня, по гривенникам десять рублей чайных денег сбирали.

– Ну а теперь работаете что-нибудь? – допрашивала барыня.

– Да где же, ваше превосходительство, при детях-то? Ведь их накормить, обмыть надо. А их четверо.

– Двое только.

– А было четверо. Двое-то всего только год какой-нибудь. Да и от двоих трудно отлучиться. Вот что от благодетелей получу, тем и живу.

– Могли бы ходить работать. Девочка в школу ходит, стало быть, на вашем призрении только один ребенок. Сколько ему лет?

– Третий годок пошел. Несмышленок он.

– Его в ясли. Близ вас есть такой приют, ясли, где вы можете за десять копеек в день приводить вашего ребенка на время работы вашей в этот приют.

– Знаем мы, барыня. Но там его уморить могут. А ведь я мать, мое детище…

– Какой вздор вы говорите! Я сама там член… – сердито проговорила барыня. – Но странно… Вы вдовеете пять лет, а у вас ребенку третий год.

– Ах, барыня добрая! Все мы люди-человеки! – вздохнула Охлябина.

– Вы почему же, собственно, теперь обратились в наше общество с прошением? Что вы просите?

Охлябина встала в тупик.

– А какое ваше общество, ваше превосходительство? – спросила она после некоторого молчания. – Я, барыня, во многие общества подавала, так уж перепуталась.

Барыня объявила, какое общество, и прибавила:

– Мы довольно широко помогаем, по разным отраслям, разумеется, только с разбором. Вам что же нужнее-то было бы? Вы в прошении не упоминаете.

– Нам-то? Да лучше бы, ваше превосходительство, денежную милость, так как мы сироты, а пить-есть надо. Работать от детишек не могу, да и хвораю я. Не оставьте денежной милостью.

– Нет, денег на руки мы не даем. Это наше правило. Мы можем дать вашим детям белье… сапоги…

– Вот-вот… Тогда сапожки девочке позвольте.

– Это которая в школу ходит? Доставьте нам удостоверение от учительницы, что девочке нужны сапоги. Или, может статься, у вас за угол не плачено?

– Не плачено, не плачено, сударыня. За целый месяц не плачено, – подхватила Кружалкина, стоявшая сзади барыни, и подмигнула Охлябихе.

– Тогда явите божескую милость на угол пожертвовать. Да фуфаечку бы тепленькую мальчику-то и чулочки шерстяные, – просила Охлябиха.

– Что-нибудь уж одно. И то и другое мы не можем в одни руки. Наше общество слабо в денежных средствах. Сколько вы платите за угол?

– Полкомнаты у нас, барыня-сударыня.

– Сколько же вы платите?

– Пять рублей, – пробормотала искренно Охлябиха.

– Шесть… – брякнула в то же время Кружалкина.

– Ну вот, за квартиру за месяц будет для вас заплачено, – сказала барыня. – Но вы должны работать, непременно работать, – прибавила она и поднялась со стула, сбираясь уходить.

IX

В это время в дверях показалась Марья и загородила собой барыне дорогу.

– И я к вам, барыня-сударыня-благодетельница… – заговорила она, стараясь надвинуть на подбитый глаз платок и этим прикрыть изъян. – Если вы из того общества, которое сапоги выдает детям, то и я просила за своего мальчика. Уж не оставьте, ваше превосходительство, нашу бедность непокрытую. Ведь вот я бьюсь, как рыба об лед.

Барыня с головы до ног окинула Марью взглядом и спросила:

– Да ваша фамилия-то как?

– Кренделькова… Марья Кренделькова, благодетельница.

– Кренделькова? Не помню такой. Хотя ваша фамилия такая, что легко запомнить. Вы здесь живете?

– В этой же квартире существуем, сударыня, только в другой комнате. Там, рядом, я уголок снимаю. Махонький уголок по сиротству нашему… Вот и квартирная хозяйка тут. У нее можете спросить.

– Вы в какое общество подавали? Ведь есть много обществ, – задала вопрос барыня.

Марья встала в тупик.

– Да ведь я неграмотная, ваше высокое превосходительство, мне люди писали. А только в такое, которое сапоги раздает. Сапоги, пальто, калоши… Явите божескую милость, барыня, не оставьте сироту.

– Я член совета общества для пособия бедным теплой одеждой и обувью.

– Вот-вот… – подхватила Марья. – Так оно и есть… В эту точку… Оно… Туда мы и подавали.

– Вы замужняя? У вас есть муж? – спросила барыня.

– Нет, сударыня… сирота…

Марья хотела сказать, что она вдова, но покосилась на Охлябиху и потупилась.

– Отчего же вы говорите «мы подавали»?

– Да ведь много у нас тут жильцов всяких. Все подавали… А я сирота, совсем сирота. Помощи никакой.

– Но ведь все-таки чем-нибудь занимаетесь, работаете?

– По стиркам хожу, поломойствую. А только у меня, барыня, ломота в руках и ногах и кружение в голове.

– Сколько же у вас детей?

Марья совсем забыла, о скольких детях писалось у ней в прошении. Она запнулась несколько и отвечала:

– Трое, сударыня.

Это взорвало Кружалкину. Она была зла на Марью за отдачу дров лавочнику и проговорила:

– Ну зачем же врать-то барыне? Барыня эдакая добрая, сама приехала, а ты врешь.

– Да ведь один у меня в деревне, – поправилась Марья. – А другой…

– Можете показать мне ваших детей? Где они?

– В школе, сударыня, в школе… Теперь такое время, – отвечала Марья.

– Не помню я прошения Крендельковой, не помню, – покачала головой барыня. – Вы когда подали-то его?

– Да когда… Дня два уж как подала прошение. Я о мальчике, сударыня, прошу… о сапогах…

– Два дня… Ну так оно еще не рассмотрено. Могло даже и не поступить ко мне, – проговорила барыня, посмотрела на лицо Марьи и спросила: – А что это у вас глаз-то, Кренделькова?

Марья покраснела.

– Да вот головокружение, ваше превосходительство, – отвечала она. – Несла это я намедни корзиночку с бельем, а у нас лестница скользкая, оступилась я, да и… Вы не подумайте что-нибудь, барыня, – прибавила она. – Конечно, нетрудно у нас и на кулак наткнуться, потому что народ у нас в углах живот фабричный, буйный, и он ни за что тебя в пьяном виде двинет, а только это на лестнице, от кружения…

Квартирная хозяйка стояла и еле сдерживала улыбку.

– Ну что ж, покуда у меня не будет вашего прошения, Кренделькова, я вам ничем помочь не могу, – сказала барыня. – Но вы все-таки считайте себя уж обследованной. Показания ваши я запишу в мою записную книжку и уж сама сюда больше не приеду, ни от себя никого не пришлю. А сапоги для вашего сына вы получите. Я вас вызову к себе повесткой.

– Много благодарны вами, барыня, – кланялась Марья. – Вам Бог заплатит, что вы не оставляете сирот. – Но нельзя ли, барыня, и за уголок, благодетельница, за меня заплатить? Всего два рубля…

Марья была уже смелее. Видя снисходительность барыни, она наклонилась, чтобы поцеловать ее руку, но барыня быстро спрятала руки за спину, тогда Марья приподняла голову и чмокнула барыню в плечо. Барыня повела носом и строго взглянула на Марью.

– Вы водку, Кренделькова, пьете. От вас водкой пахнет, – проговорила она.

Марья смутилась, покраснела, но тотчас же нашлась и отвечала:

– Нет, барыня, что вы! Точно, что я сейчас выпила малость от соседки, именинницы, а только это не от меня самой пахнет. Это от ног, сударыня… Я ноги натираю водкой, потому что у меня, ваше превосходительство, ревматизм в ногах… Только водкой и спасаюсь. А пить – зачем же?..

– Ну, смотрите. Будьте осторожны. Мы заведомо пьющим людям не помогаем.

– Боже избави, барыня… Что вы… Это от ног. За уголок-то, барыня, можно рассчитывать получить?

– Нет, нет. Что-нибудь уж одно: или сапоги, или за угол. Вы просите сапоги – сапоги и получите. Да, наконец, вы у меня и на замечании… Этот глаз… Этот запах… Ведь я не могу проверить. Дайте мне где-нибудь к столу присесть, чтоб я могла в записную книжку записать, – обратилась барыня к квартирной хозяйке.

– В кухню, ваше превосходительство, пожалуйте, – засуетилась Анна Кружалкина. – У меня там стол чистый… Сейчас только с мылом и песком вымыла.

– Ко мне, барыня, пожалуйте в уголок, – приглашала Марья. – У меня тоже есть стол…

Обе женщины повели барыню из комнаты Охлябиной. Сзади следовал лакей, за лакеем – Охлябиха.

– А мне-то, сударыня, как же быть? – заунывно спрашивала Охлябиха. – Я девчононке сапоги просила, а махонькому мальчику фуфаечку и чулочки.

– Получите, получите. Ваша просьба может быть уважена. Я вызову вас к себе повесткой, и вы получите от меня билет на получение из лавки сапог, фуфайки и чулок.

– Нельзя ли, благодетельница, и мне чулки в придачу к сапогам для мальчонки? – клянчила Марья. – Ведь какие холода-то стоят.

– Хорошо, хорошо. И эта просьба ваша может быть удовлетворена.

Барыня подсела в кухне к столу, вынула из бархатного ридикюля изящную сафьянную книжечку с золотым обрезом и стала в нее записывать показания Марьи.

– Кренделькова… – говорила она, записывая. – Вдова… живет в углу… Трое детей… невоздержна… Давно вы вдовеете, Кренделькова?

– Я-то? Да уж лет десять, сударыня, – отвечала Марья и потупилась.

– А кто был ваш муж?

– Да он разное… Больше поденно на работу ходил. Фабричный, сударыня, пишите: фабричный.

– Хорошо. Фабричный. А водку, Кренделькова, я вам советую бросить. Ведь уж ваш подбитый глаз прямо указывает. Конечно, я признаю, что бедность, общество дурное вас наталкивает, холод…

– Уверяю вас, сударыня, что я поскользнулась на лестнице.

– А теперь вы, Охлябина… – продолжая писать, сказала барыня. – Вдова?

– Настоящая вдова, ваше превосходительство. По паспорту даже вдова, – гордо произнесла Охлябина, натягивая платок на живот.

– При себе, Охлябина, у вас только двое детей? Двое… Ну, а остальное у вас есть в прошении. Могу вам сообщить, что ваш дворник аттестовал вас как вполне трезвую женщину.

Охлябина поклонилась.

– За комнатку-то, сударыня-барыня, вы за меня заплатите? Ведь уж у меня ни кругом, ни около… – проговорила она.

– Этот вопрос мы оставим открытым. Ведь уж вы согласились на сапоги, фуфайку и чулки.

– Бедность-то наша, ваше превосходительство. Хоть бы на кофеишко с вашей милости? – жалобно заговорила Охлябина.

– Вот вам по пятидесяти копеек… Это я от себя… Будьте только трезвы… Не пейте вина и пива. Трезвость прежде всего… Охлябиной и Крендельковой. Подпишитесь.

Барыня положила на стол рубль.

X

Барыня сбиралась уже уходить из кухни Анны Кружалкиной, но в кухню с лестницы начали пробираться угловые жилицы из других квартир. От квартирных хозяек, бывших на дворе и споривших о дровах, когда мимо них проходила барыня, жилицы узнали, что приехала на их двор барыня-благотворительница и прошла в квартиру Кружалкиной. Это были все жилицы, подавшие перед предстоящим рождественским праздником прошения в разные общества. А такие прошения подали поголовно жилицы чуть ли не всего двора. От кучера, сидевшего на козлах кареты барыни у ворот на улице, было узнано, что барыня эта княгиня Соховская, заправительница пособиями бедным. От какого именно общества приехала княгиня, жилицы, подавшие прошения, не знали, но все-таки бросились осаждать ее просьбами. Тут была очень древняя, сморщенная старуха, облеченная в рваную наваченную ветошь, с головою, прикрытой капором, затем очень тощая женщина средних лет, в последних месяцах беременности, в линючем коротком ситцевом платье и валенках, пожилая женщина в черном, когда-то порядочном шерстяном платье, с оборванными сборками у юбки и совершенно измочалившимся басоном на груди.

Старуха в ватной ветоши тотчас же повалилась барыне в ноги, так что та даже испуганно попятилась.

– Благодетельница, заступись! – завопила она со слезами. – В пять местов подавала прошения, и до сих пор никакого толку. Ваше сиятельство, заступись.

Старуха схватила княгиню за юбку.

– Стойте, стойте!.. Кто вы такая? Что вам? – с тревогой в голосе спрашивала барыня.

– Солдатка, милостивица, николаевская солдатка. В пять богаделен поданы мои сиротские прошения, вот уже лет семь-восемь поданы – и до сих пор никакого решения. Заступись…

– Позвольте… Но что же я-то могу для вас сделать? Я никакою богадельней не распоряжаюсь.

– Молодых напринимали на койки, а меня, древнюю сироту, без жалости оставляют.

– Тридцать шесть рублей она в год пенсии получает – вот из-за чего… – пояснила барыне Кружалкина.

– Да велика ли это пенсия, Анна Сергевна? – огрызнулась старуха, поднимаясь с пола. – Ведь двадцать четыре рубля надо за угол заплатить. А пить? А есть? Работать не могу… Стара… Да и сама знаешь, у меня одна рука сухая. Только что по благодетелям… На папертях стоять не могу – ноги слабы.

Старуху отпихнула беременная женщина и заговорила:

– Ваше сиятельство, дровами меня обидели… «Ты, – говорят, – углятница, нет тебе дров, тебя обязана хозяйка отапливать». А какая углятница? У меня пятеро детей! Нешто с пятерыми детями пустят в угол? Ни боже мой! Снимаем мы с мужем целую комнату, а у нас чугунка и такое промеж нас условие, чтобы чугунку самим нам топить нашими дровами… А где же взять дров, ваше сиятельное превосходительство, коли муж у меня пьяница и у меня же на сороковки себе вышибает! Раздали дрова квартирным хозяйкам, у которых куньи шубы в сундуках, а на нашу сиротскую долю дармовых дров, так сейчас: углятница…

– Я, милая, ничем вам помочь не могу в этом деле, – отвечала барыня. – Я дровами не распоряжаюсь. Даровые дрова выдают гласные думы. Это особая комиссия.

– А вы, ваше превосходительство, по какой же части? – спросила беременная женщина.

– Наше общество выдает бедным теплую одежду, обувь, уплачивает за сильно нуждающихся за угол.

– Благодетельница, месяц тому назад подавала насчет сапог – отказ! – воскликнула женщина. – «У тебя, – говорят, – муж – пьяница и пропил сапоги». Виновата ли я, барыня милостивая, что он пропил, мерзавец? А мальчик большенький через это в старых валенках в школу бегает.

– Позвольте… Да вы нам подавали, что ли? Ваша фамилия?

– Милая барыня, могу ли я знать, кому мы подавали! Я женщина неграмотная, а писал писарь.

– Ваша фамилия?

– Устюгова, ваше превосходительство, жена гренадерского полка, но он самый что ни на есть пропащий пьяница… Муж то есть, сударыня… Ах, что я, несчастная, терплю от него, идола! Ведь только печка одна не ходила по мне, барыня. Явите божескую милость, если вы насчет обуви. Да вот еще в лавочку мелочную не заплатите ли? Четыре с полтиной должны мы – и уж больше в долг не дают.

– Тут немножко я могу вам помочь… Могу помочь чем-нибудь… Подайте только прошение нам, – сказала барыня.

– Ваше высокое превосходительное сиятельство! Четырнадцать прошениев подано в разные места перед праздниками! Рубль сорок копеек писарю заплатила – и вот ждем, ждем.

– Да ведь до праздника Рождества еще десять дней. Прошение, прошение… Нам прошение… В наше общество подавайте, – говорила барыня.

– Да, по всем вероятиям, и вам подано прошение. Писали огулом… Не оставьте, благодетельница, к празднику превеликому, – плакала женщина.

– Вы говорите, вы Устюгова? Я запишу вас и если что – вызову повесткой. Не плачьте. Мы устроим. Вот вам покуда пятьдесят копеек на кофей.

Барыня вынула опять записную книжку, присела и стала в нее записывать.

Подошла третья просительница – пожилая женщина в черном платье с оборванными сборками у юбки, с красным лицом и глазами.

– Дворянка я, ваше сиятельство, по паспорту – и вот в каком положении… – начала она, прикрывая рот рукой, но все-таки обдала барыню винным запахом. – Даже чин имею: вдова надворного советника – и все-таки никакой помощи ниоткуда. А только дворники дразнят меня надворной. «Эй ты, надворная!» Вот и весь от них комплимент даме. Явите милость… Я Лизавета Куфаева…

Барыня сделала гримасу.

– Послушайте, вы пьяны, – сказала она.

– А что ж, и не скрываю. За неволю выпьешь, коли ниоткуда помощи. Последнее пропиваю… А пропью, так пусть уж сдохну.

– Уходите, уходите! – замахала руками барыня.

– Да что «уходите»! Вы выслушайте… Ведь когда-то я жила в красном теле при милке покойном. Помогите на праздник хоть чем-нибудь… На детей не прошу, врать не умею.

– Уберите ее… – брезгливо сказала барыня.

– Уходи, Лизавета… Ну куда ты лезешь! Нешто можно в куражах к благодетельницам подходить! – вступились другие женщины и отвели Куфаеву в сторону.

– Барыня, если вы из сапожного общества, то помогите хоть сапогами. Я подавала прошение… Прошение на праздник подано! – не унималась Куфаева, выкрикивая из-за спин женщин, которых в кухне уже прибавилось.

– Известная она у нас на дворе, ваше сиятельство, – сказала про Куфаеву Марья. – А только какая она дворянка! Она даже и неграмотная. Жила у барина одного в кухарках… ну, молода была, красива, а тот взял да и женился на ней. Ну и осталась вдова-дворянка.

– И посейчас под мраморным памятником на кладбище лежит – вот как я его хоронила! А теперь – аминь. Восемь лет Лизавета свое добро проедает – и проела! – кричала Куфаева из-за спин женщин. – А выпить – выпила, не скрываюсь.

Барыня была в тревоге.

– Семен! Выведите ее на лестницу. Пусть уходит!.. – крикнула она своему лакею и засуетилась, стала убирать записную книжку в ридикюль. – Ну, я не могу больше… Устала… Задыхаюсь… Я поеду… Я потом заеду еще или пришлю кого-нибудь… – говорила она. – А вас я вызову… повестками вызову… – кивнула она Марье и Охлябихе.

– Барыня, голубушка… Ваше сиятельство… – кинулась к ней беременная женщина. – Меня-то, несчастную, не забудьте! У меня муж – пьяница… Первый что ни на есть пьяница… Пятеро детей… Заступитесь, сударыня… Ведь в шесть местов на денежную милость подавала.

– Я записала, я записала… – бормотала барыня, силясь пройти к выходу, но ей загородили дорогу вновь прибывшие женщины, между которыми стоял мужик на костыле.

– Барыня! Благодетельница! Ваше превосходительство! Трое детей. Муж больной… Сама в чахотке… – слышалось у женщин.

– Семен! Проведите меня! Семен! – кричала барыня.

Лакей растолкал женщин и вывел барыню на лестницу. Женщины шли сзади ее.