Текст книги "Голь перекатная. Картинки с натуры"

IV

Перед обитой оборванной клеенкой дверью, на площадке вонючей лестницы, элегантная пожилых лет несколько худощавая дама с сильными следами розовой пудры на лице. По одну сторону дамы – не менее ее элегантный молодой человек, одетый по последней моде в длинное пальто и с моноклем в глазу, по другую сторону – ливрейный лакей крупного роста. Сзади полупьяный дворник без шапки. Молодой человек и лакей поддерживают даму под руки. Дама томно закатила под лоб глаза и тяжело дышит.

– О, Боже! Дай мне до конца снести крест мой! – шепчет дама.

– Вы, ma tante¹, спирту понюхайте, отдохнем и войдем, – суетился молодой человек. – Никанор! Дай сюда спирт! – обращается он к лакею и берет от него флакон. – Вдыхайте, вдыхайте, ma tante.

Дама потянула в себя носом из флакона и проговорила:

– А еще смеются над нами, что мы ничего не делаем!

– Это тот, ma tante, смеется, кто ничего не понимает.

¹ Тетушка (фр.).

– В литературе смеются, печатно смеются над дамами-патронессами.

– Что, ma tante, нынешняя литература! Вдохните в себя, ma tante, еще раз. Это укрепит ваши нервы. Вот так… Бери, Никанор, флакон.

– Бедные, бедные мои нервы! Одно, что я работаю для Бога, – вот это меня и поддерживает, это только меня и окрыляет.

– Отдохнули? Я буду звониться. Дворник! Здесь надо звониться?

– В этом самом месте, ваше сиятельство, – отвечает дворник.

Рука молодого человека, облеченная в лайковую перчатку, взялась за ручку звонка и раза три дернула его. Дверь отворилась. На пороге стояла бледная, почти желтая пожилая женщина, закутанная в байковый платок и с подвязанной щекой. Она попятилась. Молодой человек вынул из кармана записную книжку в плюшевом переплете, заглянул в нее и спросил женщину:

– Вы вдова коллежского секретаря Софья Дмитриевна Говоркова?

– Я-с… Я сама и есть.

– Входите, ma tante… Тише… Тут порог… Не запнитесь. Дайте руку!

Они вошли в грязную кухню с облупившимися стенами, перегороженную занавеской. Виднелась закопченая русская печка, на шестке – таган с подложенными под него горящими щепками, и на тагане – какое-то варево в котелке.

– Вдова коллежского секретаря! Прежде всего, дайте сюда стул! – обратился молодой человек к женщине. – Или вот стул. Садитесь, ma tante.

Дама опустилась на стул и шептала:

– Боже, помоги мне до конца!

– Никанор! Флакон… Нюхайте, ma tante… Это вас освежит. Послушайте… Что ж вы стоите? Дайте сюда стакан воды… Видите, даме дурно. Она еле поднялась на вашу каланчу. Кажется, полтораста ступень. Просите на бедность, а сами живете на каланчах. Уж жили бы в подвале, если просите. Все-таки легче… – бормотал молодой человек.

Женщина засуетилась, взяла чашку, зачерпнула ею воды из ведра и в недоумении подала молодому человеку.

– Чистая ли чашка-то? – спросил тот.

– Чистая, чистая.

– Пейте, ma tante. Сделайте несколько глотков. Ну-с, вдова коллежского ассесора.

Молодой человек опять раскрыл книжку и заглянул в нее.

– То бишь… Вдова коллежского секретаря, – сказал он. – Вы, вдова коллежского секретаря Софья Дмитриевна Говоркова, изволили подать в наш комитет прошение о вспомоществовании. Вот эта дама – член комитета и приехала вас навестить, дабы собрать справки. Ведь вы подавали прошение?

– Подавала. С месяц тому назад подавала, а может быть, уж и больше. Я просила на погребение сына.

– Прошение помечено только четырнадцатым числом, – заглянул в книжку молодой человек. – Действительно, полтора месяца прошло, но у нас столько дел, что дамы-патронессы не успевают. Все делается по очереди. Вот дело дошло теперь до вас, и мы приехали убедиться в вашей бедности.

– Пожалуйста, посмотрите, – отвечала женщина. – Вот у меня мальчик и девочка. Сеня! Лизочка! Подите сюда.

Из-за занавески показались босой мальчик лет восьми и маленькая девочка в отрепанной обуви.

– Вот. Должны ходить в школу, а они не имеют верхней одежды и обуви. У мальчика даже и сапог нет, а только старые резиновые калоши, – рассказывала женщина. – У меня есть еще третий ребенок, и тоже без сапог. Ему я дала надеть свои и послала щепки для топлива собирать. Постройка тут недалеко идет.

Дама-благотворительница слушала, нюхала спирт, качала головой и, закатя глаза под лоб, шептала:

– Бедные дети! Бедные дети! О, несчастные! Но отчего в прошении вы ничего не упомянули о сапогах? Мы выдаем иногда сапоги.

– Полтора месяца тому назад у них были сапоги. И наконец, я не знала, что надо обо всем упоминать в прошении.

– Именно обо всем. Иначе мы не можем… Ведь мы должны занести в журнал и действовать по журналу. Ну, повторили бы.

– Да я уж ждала-ждала и стала думать, что никто и внимания на нас не обратит. Ведь я просила на погребение. Мне нужна была спешная помощь.

– Не ропщите, моя милая; роптать – грех, – перебила ее дама. – А насчет сапог подайте отдельное прошение.

– Слушаю-с, сударыня.

Молодой человек вправил в глаз монокль, смотрел на женщину в упор и спрашивал:

– Вы пенсию после мужа получаете, Софья Дмитриевна Говоркова?

– Нет, муж не выслужил пенсии. Он давно умер.

– А сколько лет?

– Двенадцать лет. Сначала я имела табачную лавку, потом занималась шитьем белья… Мастерицу держала, сама шила.

– Позвольте, позвольте… Как же вы можете иметь восьмилетнего ребенка, если ваш муж умер двенадцать лет назад?

– Ах, господин! – вздохнула женщина.

– Что «ах, господин»! Ведь это разврат… Мы разврату не покровительствуем. Все это мы должны взвесить, принять в расчет после наведения справок.

– Пьер! Пьер! Оставь, – остановила молодого человека дама.

– Зачем же оставлять, ma tante? Каких лет был ваш умерший ребенок?

– Пьер! Брось! Довольно. Ты пожалей мои нервы. Сколько вы платите за квартиру?

– Пятнадцать рублей. Вот в кухню жильца за четыре рубля пускаю.

– Жильца? – переспросил молодой человек и подмигнул даме. – Это какой же жилец? Этот жилец – не отец ли вот этого ребенка?

– Пьер, ты, должно быть, хочешь убить меня. Знаете что, моя милая… Я нахожу, что вы несколько дорого платите за квартиру.

– Но как же дешевле-то, сударыня? Ведь нас четверо. В угол с четырьмя детьми не пустят. Уж я искала квартиру подешевле, но дешевле нет.

– Именно дорого, ma tante… И я нахожу, – поддакнул молодой человек. – Пятнадцать рублей… Вы живете, мадам, в одиннадцати рублях, тогда как вы смело могли бы иметь квартиру в пять. И наконец, как хотите, я не вижу у вас вопиющей бедности. Разве это бедность, если есть самовар? Вот и кой-какая посуда у вас в кухне… Это ваша посуда? Ваш самовар?

– Мой. Все мое.

– Не вижу я тут особенной бедности. Вот и две ложечки чайные. Ведь вы, милостивая государыня, должны расходовать деньги осторожно. Они ассигновываются на истинно бедных. А какая же это бедность, если даже чайные ложки! Вот еще третья лежит.

– Мельхиоровые, сударь.

– Еще бы были серебряные! Вот у вас и селедка с картофелем на столе стоит. Ведь это не еда, а закуска. А закуска к обеду – это уж роскошь. Может быть, даже и за водкой послано к селедке, кто вас знает! Вон и щи у вас на тагане разогреваются, кусок мяса из котелка торчит.

– Ах, сударь!

– Что «сударь»! Так, моя милая коллежская секретарша, нельзя. Мы должны отвечать перед Богом и людьми за деньги, которые мы даем. Так ведь, ma tante?

– Ах, Пьер, ты меня убьешь!

– Я сейчас кончу, ma tante. Нельзя отдаваться в руки… Надо выдавать деньги осмотрительно, и если мы что заметим, то должны высказаться. А тут: ребенок не от мужа, на тагане щи, к водке закуска, ложки, фотографии на стене в резных рамах. Это черт знает что такое! Наконец, вы просите на погребение, а мы и покойника не видим.

– Да ведь я просила на погребение полтора месяца тому назад. Не может же тело стоять полтора месяца в квартире. Этого и полиция не дозволит.

– Ах, моя милая вдова коллежского секретаря, не говорите мне, пожалуйста, пустяков! Я не глупее вас. Я высшее учебное заведение окончил. Я права изучал. Я… Одним словом, я не люблю слушать вздор и прошу вас это бросить. Как вам угодно, ma tante, но я вижу даже некоторое благосостояние в этой бедности, – обратился молодой человек к даме. – По-моему, это псевдобедность, и мы даже не вправе… – Он пожал плечами и сделал гримасу. – Римское право говорит… Смотрите, даже чугунный утюг на полке! Нет, мы не вправе… Нас уполномочивают, а мы вдруг… Зачем? Нехорошо. Кроме того, не следует покровительствовать и разврату.

– Оставь, Пьер… Брось… – снова остановила дама молодого человека. – Ну а вы, моя милая, в субботу в два часа дня в наш комитет, – обратилась она к женщине. – Вы придете и получите пять рублей под расписку. Больше мы не вправе выдавать при такой обстановке. А вот это лично от меня вашим детям. Никанор! Дай сюда мой баул.

Дама взяла из рук лакея баул, вынула оттуда маленькую бонбоньерку и передала женщине.

– Тут леденцы. Пусть дети полакомятся. Они не виноваты в поступках своих родителей. Прощайте. Пойдем, Пьер! Я вас не оставлю совсем без помощи, но выдать больше не могу. Мы должны высоко держать свое знамя, наш стяг… – бормотала дама.

Лакей и молодой человек выводили ее обратно на лестницу.

– Тише, ma tante… Тише… Осторожнее. Тут порог… – слышался голос молодого человека. – Тут порог и порок, – сострил он и сам захохотал на свою остроту.

V

Одетый по последней моде молодой человек со стек-лышком в глазу брезгливо морщит нос, спустился в сопровождении дворника в подвал, вошел в дверь, обитую грязной рогожей, и спросил:

– Дочь статского советчика Манефа Александровна Плошкина здесь живет?

– Барышня? Здесь, здесь… – отвечала тощая, с огромным животом женщина, отрываясь от корыта, в котором она стирала белье, отерла руки о подол ситцевого платья и, в свою очередь, задала вопрос: – А вам что от них нужно?

– Я по поручению баронессы Калькопф. Плошкина подавала прошение о вспомоществовании в наш комитет.

Женщина обернулась лицом к входу в узенький темный коридор и крикнула:

– Барышня? Идите-тко сюда. Вам от благодетелей деньги принесли.

– Нет, нет… Я еще не принес ей денег. Я только приехал справиться о ее положении, – перебил молодой человек.

– Не принесли? А я думала, что коли уж генеральской дочери… Барышня! Не принесли еще, а только справиться об вас хотят.

– Кто такой пришел: мужчина или дама? – послышалось из отдаления.

– Мужчина, мужчина.

– Мужчина? Ах, боже мой! Так как же я?.. Я еще не при туалете. Попросите подождать. Я сейчас…

– Присесть бы вам, сударь, да присесть-то у нас негде. Вот пожалуйте на скамеечку, – обратилась женщина к молодому человеку.

Молодой человек сел, опять поморщив нос, и закурил папироску. Прошло пять минут, а барышня не показывалась.

– Попросите, пожалуйста, ее поторопиться. Мне некогда… Я сегодня отозван на завтрак. Кроме того, сегодня мне еще в два места по поручению баронессы… – сказал молодой человек.

– Барышня? Господин просит поторопиться. Им некогда.

– Пардон, мосье… Но, ради бога… Не могу же я выйти в дезабилье.

– Перед нашими жильцами они как угодно… Даже в одной юбке ходят, а вот как кто из посторонних мужчинов и почище одемшись, из господ, то есть, так сейчас они франтить начинают, – заметила женщина.

Прошло еще пять минут. Молодой человек закурил вторую папироску, а «барышни» все не было.

– Это ужас что! В десять минут можно одеться и вновь раздеться, – проговорил молодой человек, поднимаясь с места. – Я не могу в вони сидеть. Я уйду. Мне некогда. Во-первых, я отозван, во-вторых, я других должен известить. У меня не одно только ее прошение.

– Барышня! Они уходят! Коли хотите, то выходите скорей! – крикнула женщина.

– Сейчас, сейчас… Мосье… Пожалуйста… – донесся упрашивающий голос. – Хоть еще минуток пять.

Молодой человек стал уходить.

– Барышня! Они ушли!

– Погодите, погодите! – раздался вслед за ним голос. – Вернитесь, пожалуйста… Но мне, право, так совестно…

Молодой человек, выказав нетерпение, вернулся. Перед ним стояла маленькая худенькая старушка в голубом ветхом барежевом платье, в вязаных митенках на руках, с голубым бантом на голове и приседала. Лицо ее было набелено и нарумянено, но сделано это все было наполовину. Очевидно, она не успела как следует накраситься. Нарумянена была только одна щека, бровь была выведена только одна, и на лбу совсем не на подобающем месте лежала какая-то черная полоса, сделанная второпях.

– Уж вы извините меня, мосье… Мне, право, так совестно… Я не успела даже как следует сделать свой туалет, – говорила старушка, застенчиво опуская глаза.

– Вы дочь статского советника Манефа Александровна Плошкина? – спросил молодой человек.

– Да… Я самая… Мой папенька мог даже дослужиться до генерала, но по воле судеб они должны были получить генерала на Пасхе, а умерли на Страстной неделе. Пардон, мосье, что я так… Я попросила бы вас к себе в уголок, но там у меня совсем не прибрано.

– Ничего, я и здесь… Вы подавали прошение о помощи…

– Ах, мосье… Я сам-друг и без всяких средств… Между тем, Биби больна. Я должна покупать для нее и мясное, и булочку, и молочка…

– У вас есть дочь?

– Что вы! Ах, что вы! – заговорила старушка, закрыв лицо руками. – Да разве это можно! Я девица, настоящая девица.

– Виноват. Но эта Биби… Она вам сестра, племянница, воспитанница?

– Нет, нет… Я сирота. Биби – собачка. Но я ее обожаю и без нее жить не могу. Я для нее переехала нарочно вот в этот подвал, чтобы ей невысоко было ходить по лестнице, так как у ней одышка. А то я жила на чердаке, и там мой уголок был гораздо лучше. Собачка… Биби – это собачка, мой единственный друг, без которого я ни на шаг… Вот теперь ей нужен моцион…

– Какие же вы имеете средства к жизни?

– Получаю после папеньки тринадцать рублей в месяц – вот и все. Работать не в силах теперь: Биби не дает. Ах, мосье, она так страдает, так страдает, что я уже грешу и молю Бога о ее смерти, хотя и сама не знаю, что я буду делать, когда она умрет. Я, кажется, тогда сама умру с тоски. Мы так сжились, мы живем душа в душу.

Старушка достала из кармана платок и начала отирать им заплаканные глаза, причем тронула по накрашенной брови и размазала ее.

– Прежде я учила детей в одном купеческом семействе, учила из-за стола, но теперь я от Биби оторваться не могу, ни на минуту отойти не могу, – продолжала она. – Желаете, я вам сейчас принесу ее показать? Ее лечит доктор при обществе покровительства животным, но, судите сами, она уже стара, ей шестнадцать лет, ее невозможно вылечить. Можно мне вынести это бедное животное?

– Помилуйте, зачем же это? Это совсем лишнее, – сказал молодой человек.

– Ах, мосье… Посмотрите на нее хоть из участия. Она слепа на один глаз. Я носила ее к глазному доктору, но, представьте, тот говорит, что он собак не лечит.

– У вас нет ни братьев, ни родственников, которые бы вам помогали?

– Никого, никого, кроме Биби. Я уже сказала вам, что я сирота. Княгиня Мухмирадзи – моя подруга детства… Прежде она приглашала меня иногда погостить к себе на недельку-на две, но теперь она уехала в Симбирскую губернию, и при мне нет даже друга, кому бы я могла поверить свое сердце, свое горе. Одна Биби! Ах, только бы Биби была здорова, и я не просила бы о помощи! Прежде я вышивала гарусом подушки, коврики, туфли для лавки в Перинной линии, но теперь у меня руки отняты. Биби связала меня по рукам, по ногам. Вы не можете себе представить, сколько с ней хлопот! Я не ропщу, роптать грех, но… Вот у меня и за квартиру еще не плачено. Ах, мосье, сжальтесь и назначьте мне помощь хоть для этого несчастного животного!

– Вы получите, получите… Мы обсудим это в комитете.

Молодой человек записал показания старушки на прошении и спросил:

– Сколько вам лет?

– Ах, мосье, что вы! Я не знаю, право… Я не считала… – сконфузилась старушка.

– То есть, как же это так?

– Да так… Не знаю… Забыла…

– Видите, я не спрашивал бы, но я должен записать для соображений… У нас такой порядок. При докладе я должен все выяснить. Я секретарь.

– Как хотите, а я не знаю. Думаю, что не более… тридцати с чем-нибудь.

Молодой человек улыбнулся на слова старушки и пометил что-то на прошении.

– Сколько вы написали?

– Да нисколько. Так, пометил. Сколько вы платите за помещение?

– Пять рублей. Когда я на чердаке жила, я за пять рублей имела лучший угол, но Бибишка, Бибишка! И какие я страдания выношу из-за нее по квартире! Люди жестокосерды и не всегда пускают с животным.

Молодой человек укладывал в портфель прошение.

– Вы, кажется, больше сорока лет написали мне? – спросила его старушка.

– Я ничего не упомянул о летах. Я написал то, что вижу.

– Мерси. Итак, стало быть, я могу рассчитывать на какую-нибудь помощь?

– Да, получите. Я буду ходатайствовать. Прощайте.

– Прощайте, мосье. Благодарю вас.

Молодой человек стал уходить.

– Ах, мосье! Одно слово… Вы о Бибишке-то не забыли пометить?

– Да ведь собаки в соображение не принимаются, – отвечал на ходу молодой человек. – Но, впрочем… Вы получите, получите…

Вдогонку ему послышались слова:

– Собаки в соображение не принимаются… Странно… Но чем же они виноваты, что они собаки! Какое жестокосердие!

VI

Два элегантно одетых франта подкатили на рысаке к воротам дома в одной из отдаленных улиц Песков. Один брюнет, другой блондин; брюнет плечистый, рослый; блондин маленький, плюгавенький. Брюнет с расчесанным пробором на затылке; блондин с капулем на лбу, виднеющимся даже из-под полей глянцевой плюшевой шляпы-цилиндра. У брюнета монокль в глазу; у блондина пенсне на носу.

– Кажется, здесь, – сказал брюнет, вылезая из саней. – Дом № 17… Здесь…

– Посмотрим твоих бедных… – прокартавил блондин.

– Моих! Поверь, ежели бы не графиня Глухищева, никогда бы я и не вздумал делать эти визитации. Ведь я секретарем благотворительного общества, где она председательствует.

– Охота тебе у старой дуры!..

– Глупа, но влиятельна… Ее слово веско… А мне уж пора сделать карьеру. Нельзя же весь свой век только числиться и числиться. Она, вон, губернаторов пристраивает! Где здесь вдова учителя Подкованцева живет? – обратился брюнет к мужику с бляхой на шапке, виднеющемуся в ворота.

– А вот пожалуйте все прямо, в самый конец двора. Как дойдете до помойной ямы – сейчас налево. Тут будет дверь, и на ней вывеска с сапогом, так в эту дверь и во второй этаж.

– Дурак! Дубина! Что я так могу понять! Ты проведи меня… Я секретарь общества призрения сирых и неимущих.

Обруганный дворник снял шапку и повел по двору. Двор был грязный.

– Главное, меня интересуют дочери этой вдовы, а то бы я с тобой не поехал, – говорил блондин. – Ведь попадаются, я думаю, и хорошенькие канашки у этих вдов?

– О, и сколько! Но, знаешь, все это как-то нечистоплотно… претит… Отрепанное платье, дырявые ботинки… А я, прежде всего, люблю, чтоб нога была хорошо обута. Мне и свежесть и миловидность личика нипочем, только бы нога… Здесь, впрочем, дочери учителя… Среда интеллигентная.

– Вот тут-с… Во второй этаж… – указал дворник.

Франты начали взбираться по деревянной лестнице.

– Только ты, Засовцев, скорей… Нас ведь у Кюба ждут, – сказал блондин.

– Ну да… Только краткие справки… Так сказать, легкий обзор… Истинная ли это бедность, нет ли признаков благосостояния.

Брюнет постучался. Дверь отворила маленькая худенькая старушка в белом чепце и в ватной кацавейке поверх черного платья.

– Засовцев, секретарь общества призрения сирых и неимущих, – отрекомендовался брюнет. – Я от графини Глухищевой, узнать степень вашего бедственного положения.

– Пожалуйте… Мы уже давно ждем кого-нибудь. Столько времени я подала прошение… Верите ли, все до капельки заложено. Сидим и голодаем… Печка неделю не топлена… – заговорила старуха. – Снимали вот тут у нас в кухне два угла жильцы, все-таки было маленькое подспорье, но ушли на другую квартиру. Не могут в нетопленой комнате жить.

Брюнет не слушал. Он смотрел в другую комнату, где из дверей выглядывали две хорошенькие головки. Одна принадлежала девочке лет четырнадцати, другая – девушке лет двадцати. Обе они кутались в байковые платки.

– Можно к вам туда? – кивнул он на комнату. – Я должен все осмотреть.

– Сделайте одолжение. Это вот мои дочери… Пожалуйте, прошу покорно присесть. Софинька, освободи два стулика, – обратилась старуха к дочери.

– Прехорошенькая, черт возьми! – шепнул брюнет блондину. – И нет в ней этой отшибающей неряшливости.

– Да… Знаешь, я будто бы предчувствовал.

– Прошу покорно садиться… – еще раз повторила старуха. – Пальто я не предлагаю вам снимать. У нас так холодно, что мы просто коченеем.

Франты сели и без церемонии закурили папиросы. Брюнет косился на девушку.

– Садитесь, демуазель… Что же вы стоите? Я враг всякой формальности. Какие же ваши средства к жизни? – спросил он старуху.

– Теперь никаких… Сначала дочери ходили на фабрику и набивали там папиросы, но старшая встретила от мастера оскорбительные предложения и принуждена была уйти.

– Неужели? Ах, мерзавцы! Положим, что нельзя быть слишком щепетильной, ежели кто беден, но на фабрике, от какого-нибудь мастера… А у вас дочка прехорошенькая! – сказал брюнет. – С вашими глазками, демуазель, надо бы блистать и блистать… – обратился он к девице. – Что ж вы не садитесь? Присядьте к нам.

Девушка сделала строгое лицо и села в угол.

– Ближе, ближе… Чего вы нас боитесь… Вы не говорите по-французски?

– Нет-с, не говорит, – отвечала за нее мать. – Ведь при покойнике папаше жили в деревне, в глуши. Он был сельским учителем. Да и средств таких не было. Сам ее учил.

– Восторг, что за девушка! – проговорил брюнет по-французски. – Знаешь, она меня совсем заинтересовала. И какая строгость типа! Итак, мадам, – обратился он к старухе уже по-русски, – хотя я и замечаю у вас некоторую степень благосостояния… вот, например, швейная машина…

– Что может дать швейная машина, ежели работы нет! Работы ищем, а ее нет.

– Позвольте… Швейную машину можно продать и на эти деньги быть сыту. Но это ничего… Итак, хотя я и замечаю некоторую долю благосостояния в вашей обстановке, но я доложу графине о вашем полном бедственном положении. Да улыбнитесь же вы, прелестная царевна Несмеяна, – тронул брюнет девушку за плечо.

Та отшатнулась и строго взглянула на него.

– Что это, мой ангел? – спросил он, взглянув на нее сквозь монокль. – Но ведь я не мастер с табачной фабрики… Нехорошо быть такой недотрогой, – погрозил он девушке пальцем. – А я еще хотел вам завтра бонбоньерку с конфетами прислать.

– Нам, господин, материальная помощь нужна поскорей. Вот уже четыре дня как мы горячей пищи не видели. Только чай пьем, – сказала старуха.

– И материальная помощь будет, но бедные не должны быть так щепетильны, – отвечал брюнет. – Знаете, демуазель, вы в гневе еще вдвое лучше. Эти сдвинутые бровки, эти сжатые губки… – обратился он к девице. – Надо как-нибудь удалить старуху, – сказал он блондину по-французски. – Мне хочется побеседовать с девушкой без наблюдений этой ведьмы. Она матери боится.

Брюнет посвистал и что-то соображал.

– Действительно, холодно у вас здесь, – проговорил он старухе. – Знаете что… Нам бы хотелось погреться. Не можете ли вы, мадам, съездить сейчас для нас в ближайшую фруктовую лавку и купить бутылку хорошего лафиту и фруктов? Мы и погрелись бы здесь у вас. Поезжайте на нашей лошади. Лошадь у ворот.

– Пожалуй… но… – замялась старуха. – Вот видите, у нас здесь так убого…

– Нет, нет, маменька… Не надо этого.

– Опять? Ах, вы, демуазель, неисправимы… – покачал головой брюнет. – Ну, не надо… Прощайте… – проговорил он, вставая. – Прощайте, демуазель. Дайте же пожать вашу прелестную маленькую ручку. И ручку дать не хотите? Напрасно… Завтра получите бонбоньерку конфет, – прибавил он, раскланиваясь.

– Но когда же мы можем ожидать помощи? – спросила старуха.

– Скоро, скоро… Я завтра переговорю с графиней, а послезавтра, вечером, часу в девятом, пусть ваша дочь зайдет ко мне… Я ей и вручу. Обещаю вам высшую норму вспомоществования, ежели демуазель зайдет ко мне вечерком. Вот моя карточка. Итак, до свидания… Едем, Пьер! – сказал брюнет блондину.

– Нельзя ли моей старшей дочери хоть какое-нибудь место? В чтицы, в компаньонки, в няньки, наконец.

– В няньки? Фи! Мы ей приищем более лучшее положение… Пусть только она не будет строга и зайдет ко мне. С ее красотой и в няньки! Итак, еще раз до свидания! Прощайте, недотрога-царевна! Жду вас…

Брюнет улыбнулся, вперил взор на девушку и вышел в сопровождении блондина на лестницу.

– А чертовски хороша, канашка! – сказал он. – Я непременно добьюсь с ней интрижки. Ведь если ее приодеть – это будет восторг, что такое. После разных полинялых Сюзет и Альфосин да эдакий цветок! Ах, черт возьми, как она хороша! – бормотал он, сходя со скользкой лестницы.