Текст книги "Голь перекатная. Картинки с натуры"

Барыня, поддерживаемая лакеем, сошла с лестницы и вышла на двор, но и здесь окружили ее женщины битком набитого угловыми жильцами дома. Теперь уж между женщинами виднелись и мужчины с красными обветрившимися лицами, с хриплыми голосами, облеченные в шерстяные фуфайки, валенки, опорки, в шапках, в картузах с надорванными козырьками. Двое-трое совали заготовленные уже прошения в руки барыни, женщины вопили:

– Барыня, благодетельница, помогите на превеликий праздник Рождества Христова! Дайте разговеться в радости! Заставьте вечно Бога молить!

Лакей ограждал барыню. Барыня отвечала женщинам:

– Я, милые, сюда приехала только по двум-трем прошениям для обследования.

– Прошения поданы, благодетельница, во все места поданы.

– Так вот мы рассмотрим и, если кто будет достоин, тем пришлем повестки. Пустите же, дайте мне пройти. Куда же вы лезете!

– Осади назад! – крикнул лакей и сделал грозный жест рукой.

Барыня сделала несколько шагов. Просительницы шли сзади, но, наконец, опять забежали вперед.

– Милая барыня, ваше превосходительство, а денежную-то милость? – жалобно ныли они. – Вы сейчас женщинам денежную милость на кофей выдавали, так за что же нас-то, сирых, обижать? Пожертвуйте и нам на нашу сиротскую долю!

– Я все раздала, что у меня было. Я не ехала сюда для раздачи. Больше я ничего не могу… – бормотала барыня, еле пробираясь к воротам. – Семен! Пожалуйста… – снова обратилась она к лакею.

– Прочь! Ну куда вы лезете! Ведь вам сказано! – закричал на просительниц лакей.

Женщины расступились, но завывать продолжали.

– Так мы, милая благодетельница, на квартиру к вам за денежной милостью придем, скажите только куда, – говорили более находчивые.

– Нет, нет! Этого я не могу допустить! Вас вызовут, мы вызовем… Вызовем по прошениям.

Два прошения все-таки очутились в руках барыни, хотя их она и старалась не принять.

Наконец барыня выбралась за ворота и стала садиться в карету. Женщины окружали карету. У них слышался ропот и восклицания:

– Пропойной Куфаевой полтину на кофей, а у кого четверо детей мал мала меньше – той ни копейки! Барыня, посеребрите хоть двугривенничком.

– Барыня! У меня муж без вести пропал третий год! Пожертвуйте хоть сколько-нибудь.

Из мелочной лавочки выбежала, как сумасшедшая, рыжая растрепанная женщина в расстегнутой кофточке и завопила, подбежав к карете:

– Сапожное общество!.. Сапоги… Я, благодетельница, на сапоги подавала!

Но лакей уж вскочил на козлы, лошади тронулись, и карета покатилась.

Женщины еще долго стояли за воротами и разговаривали о барыне. Рыжая женщина спрашивала у соседки, сколько кому досталось денежной милости.

– Да никому ничего не досталось, – слышался ответ. – Скупердяйка, сквалыжница, нужды нет, что в карете на графском положении приехала. Только трем жилицам Кружалкиной и выдала на кофей по полтиннику, – отвечала костлявая черная женщина в усах и в кацавейке, накинутой на голову. – А нам хоть бы плюнула. С чем приехала, с тем и уехала. Шарить приезжала, разнюхивать…

– Разнюхивать? Вот черт их носит! – проговорил кто-то.

Мало-помалу женщины стали расходиться.

Вечером в квартиру Кружалкиной пришел писарь, когда-то ее жилец, совсем спившийся человек, когда-то служивший в полицейском участке паспортистом, и стал предлагать жилицам свои услуги по части писания прошений о пособиях и вспомоществованиях перед рождественским праздником. В кухню к Кружалкиной, где сидел писарь, явились для писания прошений и жилицы из других квартир. Писарь был неряшливый, грязный, косматый средних лет человек с красным лицом, в продранном на локтях, залоснившемся вицмундирном сюртуке, у которого не хватало нескольких пуговиц, но к нему угловые жильцы относились с некоторым почетом и называли его барином. Писарь условился писать прошения по гривеннику с его бумагой, но, кроме того, выговорил себе угощение, на которое была сделана складчина между жилицами. Писали большей частью прошения в то «сапожное» общество, из которого днем приезжала барыня для обследования просителей. Это общество было новое, не отличалось еще особой популярностью между лицами, живущими подачками, а потому прошения в него до сих пор были написаны только очень немногими. Приезд барыни, члена его совета, надоумил вечных просительниц.

На кухонном столе стояла бутылка водки, несколько накрошенных соленых огурцов на тарелке, рюмка с отбитой ножкой, превращенная в стаканчик, лежали хлеб и облезлый портфель без замка с канцелярскими принадлежностями писаря. Писарь выпивал, закусывал и писал, время от времени отирая перо о волоса на голове. Писарь писал усердно, вводил «чувствительные» и «жалкие» слова в прошения, но просительницы все-таки были ими не совсем довольны.

– Голубчик, да тут жалости мало, – говорила женщина с подвязанным глазом.

– Жалости мало? Да что ты, матка! Какой же еще жалости надо! Я все слезные слова вставил, – отвечал писарь, попыхивая папиросой.

– Нет, барин, ты разучился, ты в прошлом году куда жалостнее писал. Отчего, например, ты не написал одр болезни? На одре болезни… Ведь я же больная женщина.

– Не подходит тут одр… Коли одр, то должна лежать в больнице, а ты дома, сотки глотаешь, соленой треской закусываешь, так какой же тут одр! – оправдывался писарь.

– Да ведь не всяко лыко в строку… Мало ли, что мы все пишем! По прошениям-то мы все вдовы, а на деле-то, ну-тка? А я с глазом и ухом через день в лечебницу хожу. А голова-то как болит!

– Ну ладно. Подписывай прошение. Сама подписывать будешь или мне подписать?

– Да где же мне подписать, коли я теперь даже буквы забыла. Пиши ты. А только я недовольна. Десницы в прошении нет. Прострите десницу – вот как ты прежде писал.

– Понимаешь ты, десница-то нынче из моды вышла. Не пишут ее. Ведь на все мода. Ну да ладно, я тебе прибавлю десницу, если ты так хочешь. Мне не расчет.

Писарь затянулся окурком папиросы, обмакнул перо в дорожную чернильницу и стал писать.

– Ну, вот тебе твоя и десница, – сказал он и прочитал: – «Прострите в помощь сирой и больной вдове десницу с вашей щедрой помощью, и рука дающего не оскудеет». Хорошо?

– Само собой, так лучше.

– Подписать за тебя?

– Пожалуйста.

И писарь подписал: «Мещанская вдова Василиса Сергеева, а по безграмотству ее и личной просьбе расписался отставной губернский секретарь Максим Ежов».

– Ну, вот спасибо, – сказала женщина.

– Этого мало. Деньги на бочку! Гривенник! – крикнул писарь.

Два медных пятака звякнули на столе.

Писание прошений в квартире Анны Кружалкиной незаметно превратилось в пир. Бутылка водки, поставленная вскладчину для писаря, из которой пили как сам писарь, так и заказчицы прошений, часам к десяти вечера успела уже два раза смениться. Угощали и хозяйку Анну Кружалкину. Денег не хватило. Кто-то из жилиц заложил суконную юбку той же Кружалкиной. Как квартирная хозяйка и женщина относительно трезвой жизни, она всегда была при деньгах и охотно выдавала какой-нибудь рубль под вещи и своих, и даже чужих жильцов, разумеется, за громадные проценты в таком роде: возвратить через месяц рубль с четвертью. Количество подушек на ее кровати в кухне за занавеской, выросшее до шести и достигающее чуть не до потолка, объясняется приобретением их этим способом. Все это невыкупленные залоги. Анна Кружалкина, баба себе на уме, трудолюбивая, за плату стирала «гнезды», то есть рубашки, порты и онучи своим жильцам, – и все-таки подавала прошения о выдаче ей городских дров, предназначаемых для обогревания бедных и больных, – и ей выдавали в сильные морозы, выдавали как квартирной хозяйке, ибо нельзя же выдавать угловым жильцам, которые нанимают углы с отоплением.

Появилась четвертая бутылка водки, заказчицы прошений пьянели, опьянел и писарь-барин, хотя вообще считался неспоимым. Рука его уже очень плохо двигалась при писании прошений, перо делало брызги и кляксы, в глазах двоилось. Сначала он довольно искусно слизывал кляксы языком, а затем высушивал мокрое место на жестяной лампочке, горевшей на столе, но потом оставил и стал убирать канцелярские принадлежности в свой портфель, сказав присутствующим:

– Барин пьян и больше строчить не может. Довольно. Теперь до завтра. А тебя, хозяйка, прошу приютить Максима Ежова на ночлег, – обратился он к Кружалкиной.

– Голубчик, и с удовольствием бы, но не могу… Прости, милый… Ты знаешь, как у нас нынче строго, – заныла она. – И дворник, и околоточный – упаси бог, коли если что… Запрещено, милый.

– Да ведь у меня паспорт в кармане! – возвысил голос писарь и ударил себя кулаком в левую сторону груди.

– А в кармане, так давай его сюда, давай я его спрячу. Нынче приказано, чтобы ни одной ночи без паспорта. Ужасти, как строго. Да и зачем я буду дворника подводить? Он человек нужный.

Писарь порылся у себя в кармане, вынул завернутый в тряпку указ об отставке, похожий по своей ветхости на старое полковое знамя, и произнес, подавая ей свой вид:

– Да возьми, лукавая фараонова жена.

Почему он назвал ее фараоновой женой – неизвестно. Жилицы захохотали пьяным смехом.

– А ведь и впрямь она фараонова жена! Фараонова жена… Анна Сергеевна, ты фараонова жена! – кричали они.

Кружалкина обиделась.

– Не сметь меня так называть! Не ругаться! – огрызнулась она. – Барину я еще позволяю, потому он барин, а вы жилицы-горе, за квартиру по двугривенным платите и смеете меня еще дразнить, чертовки! Не сметь! Я вам квартирная хозяйка, и вы меня предпочитать должны, а не ругать.

– Хорошенько их, хозяюшка, хорошенько! – подзуживал ее писарь.

Началась перебранка.

Писарю выпитой водки оказалось мало, и он, обладая уже несколькими гривенниками за написание прошений, просил послать еще за сороковкой. Взрослых послать было опасно. Они теперь распились и по дороге могли бы не удержаться и выпить чужое добро, а потому был разбужен мальчик, сын какой-то жилицы. Он побежал за водкой и вернулся ни с чем. Винная лавка была уже заперта.

Писарь впал в уныние, но хозяйка Кружалкина тотчас же ободрила его.

– Да уж ладно, ладно, утешу я тебя, Максим Никола-ич, – сказала она. – Я женщина запасливая, и есть у меня в сундуке одна запасная сороковочка. Возьми.

– Благодетельница рода человеческого! Да как мне тебя отблагодарить-то! – воскликнул пьяным голосом писарь и полез целоваться к Кружалкиной.

– Да ведь я тебе не на свои, не на свои, а ты перекупи у меня, – спохватилась Кружалкина и прибавила, шепнув: – А пятачок дашь нажить, так и ладно будет.

– Бери, бери, фараонова жена.

У «фараоновой жены» оказалась и вторая запасная сороковочка и для жилиц. Пир продолжался. Писарь потерял дар слова и свалился. Его стащили в коридор и уложили на его собственном пальто с прибавлением двух мешков из-под картофеля, служивших для поломойства.

В это время пришел Михайло. Он был полупьян и принес с собой на ужин краюшку ватрушки и полтора десятка мелкой копченой корюшки. Марья была пьяна и пила кофе, который сварила на тагане на лучинках. Физиономия у нее была красная, волосы растрепаны, синяк около глаза, который она теперь не прикрывала, так и выдавался.

– А я еще одно прошеньице заготовила… В здешнее церковное попечительство заготовила… – заискивающе сообщила она Михайло. – Был тут писарь, настоящий писарь, так хорошо таково написал, жалостливо. Оттуда всем выдают, кто просит, не помногу, а выдают. Нужно только, чтобы прихожанка была.

– За деньги? – мрачно спросил Михайло.

– Да и всего-то только гривенник. Но уж зато как написано – на отличку!

– Зачем же и гривенник тратить, коли я мог бы написать даром. А гривенник на вино пригодился бы.

– Голубчик, да нешто ты так напишешь! У него прошение аховое, один ах! А писарь-то пришел к нам на квартиру, делали ему угощение вскладчину. Ну, я и попросила написать за компанию…

Язык Марьи заплетался.

– За компанию прошение написала и за компанию нализалась? Молчи уж лучше, купоросная дрянь! – строго сказал ей Михайло и стал снимать с себя нанковую чуйку, распоясывая ремень. – Вот куда у тебя, у подлой, Васюткины-то деньги уходят, которые он за продажу счастья-то собирает. На много ли выпила, волчья снедь? Кайся.

– И всего-то на восемь копеек. Восемь копеек с меня пришлось. Да ведь не я одна, а и он пил. Писарь пил. А у него утроба-то какая!

– Врешь! Больше выпила. И нет того, чтобы подождать меня.

– Да где же тебя ждать, коли ты не ведь куда запропастился! А тут писарь… прошения…

– Дурища полосатая! Да ведь я на работе был.

– До этих-то пор? Ведь уже час тому назад винная лавка была заперта, стало быть, разочти, какой теперь час.

– Оглобля! Не тебе меня учить! Я вот тебе ужин принес, нужды нет, что ты мне с боку припека. Забочусь о тебе, кривоглазой, чтобы ты сыта была.

– Кривоглазой! Да ведь сам же и сделал меня кривоглазой. Твоих рук дело.

– Да это еще мало тебе! Смеешь упрекать! Я на снеготаялке работал… Снег таял… Там две смены… Ну, я во вторую.

– Ах, так ты все-таки работал на снеготаялке-то? – удивилась Марья. – А не хотел.

– А как бы я тебе иначе ватрушки и корюшки принес? У меня и сотка в кармане есть.

– Ну что ж, это хорошо.

– Тебе хорошо, а мне нехорошо. Нет, уж я больше не пойду на эту снеготаялку. Не моего фасона эта работа. Трудно. Целый день с лопатой, да еще уминай снег-то. Вот теперь плечи так и ломят. Довольно… Не могу… Лучше так… Ты по стиркам ходи… Авось не помрем с голоду. Буду ждать место швейцара. В швейцары или никуда! – закончил Михайло и подсел к Марье с ватрушкой и корюшкой в руках.

Через час была драка – Михайло отколотил Марью.

Марья долго плакала.

Угловые жильцы и жилицы встают рано. Те, которые ходят работать на фабрики и заводы, поднимаются с четырех часов утра, как только прогудит первый гудок. Около этого времени должна быть на ногах и квартирная хозяйка, иначе некому будет запирать дверь на лестницу за уходящими из дома жильцами. А не затворять дверь, то явится риск, может войти непрошеный гость и стащить что-нибудь из немногочисленного скарба жильцов и жилиц или их верхней одежды, в большинстве случаев висящей на стене на гвоздях для просушки. Также нужно осветить коридор и кухню лампочкой, чтобы видеть, кто проходит и с чем проходит. Так было и у Кружалкиной, хотя фабричных жильцов у ней было только пятеро. Жильцы, отправляющиеся на случайную поденную работу, уходят из дома на час или на полтора позднее, но и они не могут долго валяться на койках из-за шума и говора, которые происходят среди жильцов фабричных. Даже никакой определенной работой не занимающиеся жильцы и жилицы вроде Марьи, Михайло, Матрены Охлябихи с ребятами и разных старых старух, живущих главным образом на счет общественной благотворительности, и те не нежатся продолжительное время на своих постелях, а тоже встают и уже продолжают лежебочничать после полудня, когда в углах сравнительно тише.

У Кружалкиной в шесть часов утра уж все ее угловые жильцы и жилицы были на ногах и сбирались кофепийствовать или чайничать. Кружалкина к этому времени ставила себе большой старинного фасона самовар с сильно помятым одним боком, но жильцам своим не всем отпускала даром кипяток, а только тем, с кем такой договор был, другим же позволяла заваривать чай или кофе только за копейку, как в трактирах или чайных, торгующих кипятком. Рано поднялся со своей подстилки и писарь-барин, ночевавший в проходном коридоре. Когда он умылся из глиняного рукомойника, висевшего в кухне над ушатом, и отерся грязным рукавом рубахи, хозяйка Кружалкина уж кофепийствовала при свете жестяной лампочки.

– Можешь взять полотенце, что над плитой висит, – сказала она ему милостиво, – и обтереть себе мурло-то хорошенько.

– Вот за это спасибо, за это спасибо… – заговорил писарь, еще раз сплеснул себе лицо водой, отерся полотенцем, пригладил волосы на голове и, поклонившись, спросил заискивающим тоном Кружалкину: – Может статься, краля из сераля, и кофейком меня попоишь?

– Даром зачем же? Ты теперь человек богатый, гривен семь, поди, вчера за прошения-то получил. А за деньги отчего же?.. Не барыши с тебя брать, а пятачок за стакан заплатишь.

– Да хорошо, хорошо. А только, ей-ей, ведь всего тридцать копеек осталось, – проговорил писарь.

– Вольно ж тебе сороковки на свой счет было распивать. Ведь уж был сыт и пьян, а подавай тебе еще, на свой кошт. Ну да ладно. Ведь еще писать прошения будешь.

– Обязательно.

Писарь присел, выпил стакан кофе, но есть ничего не мог, хотя хозяйка и дала ему кусок ситного.

– Ужо солененького бы чего-нибудь… Тешки бы с соленым огурцом, что ли, – сказал он, отчаянно куря папиросу.

– Выговори себе у давальщиц-то соленой рыбки… Поставят… Ведь без сотки не примешься за писание, – сказала ему Кружалкина.

– Как возможно! Само собой, освежиться следует. Иначе рука не будет ходить.

И вот часов в восемь утра перед писарем опять стояли рюмка без ножки и сотка водки и лежали на тарелке огурец, соленая рыба и хлеб. Писарь снова готовился писать прошения окружавшим его жилицам квартиры Кружалкиной и других соседних квартир. Он выпил водки, поморщился, погладил ладонью желудок, закусил маленьким кусочком рыбы, отер руку о голову и, наконец, стал приниматься за писание. Обитательницы углов смотрели на все его приготовления, как на священнодействие.

– Ты уж, голубчик, как-нибудь пожалостнее, – сказала седая старуха с вершковым пробором в волосах.

– Горькие слезы прольет благодетель – вот как напишу, – похвастался писарь, обмакнув перо в чернила, посмотрел его на свет, отер о плечо и опять обмакнул, а затем поправил лежавшую перед ним бумагу. – Ну, с кого начинать?

– С меня, с меня… – послышались голоса, и обитательницы углов стали тесниться, отталкивая друг дружку от стола.

– Стой! Чего вы лезете! Не напирай на стол! Подбитая физиономия! Подходи сюда. С тебя начну. Ты дама заметная.

– Да у меня, голубчик, ничего не подбито. Это так, от ветру, – выдвинулась женщина с подвязанной скулой.

– Ну, мне наплевать. Куда писать прошение-то?

– Мне три. Одно в человеколюбивое общество, другое в попечительство, а третье, чтобы по купцам могло ходить. Да уж нужно мне и четвертое на сиятельство, потому есть у меня две графини и одна княгинюшка. Имен-то не надо, а просто так: его степенству и ее сиятельству.

– На манер бланков, стало быть. Ну ладно. Начнем с купца. А вы, милые, – обратился писарь к другим женщинам, – чем вам зря около стола торчать, шли бы делом заниматься. Ведь четыре прошения. А напишу их, так позову вас. Идите.

– Да какие у нас дела? У нас дел никаких нет, – отвечала жилица с вершковым пробором. – Напились грешного кофеищу – вот и все дела.

Женщины не расходились.

Писарь повторил:

– Начнем с купцов… Этих надо так пробрать прошением, чтоб его в дрожь кинуло, чтобы мурашки заходили по спине. Вот какой у вас писарь-то старательный! – похвастался он.

– Старательный-то старательный, а только ты, голубчик-барин, дорого берешь – по гривеннику, – заговорила женщина с повязкой. – Ведь вот написала бы я и пятое прошение, чтобы по купчихам носить, да денег-то много уж очень: полтинник.

– Ну, тебе за количество скидку можно сделать. Изволь, за пять прошений два двугривенных, – отвечал писарь.

– А ты три гривенника возьми.

– Ну вот, опять торговаться! Я уж спустил, а ты опять. С артистами, мать моя, не торгуются. А я артист своего дела. Имени купца, разумеется, не упоминать? Глухо. Ваше сиятельство, превеликий благодетель…

– Да, да, не упоминай. Просто так, чтоб прошение к какому-нибудь купцу подходило. Ведь возвращают его потом обратно. Имя можно на конвертах. Десять конвертиков я запасла.

– Эк тебя! Ты бы еще сотню!

– Да ведь у меня много благодетелей-то, и все такие, которые никогда к празднику не отказывают. Хоть двугривенный да вышлет.

Перо писаря заходило по бумаге, и через минуту он прочел:

– «Ваше боголюбивое степенство, господин именитый купец, покровитель сирых и убогих!» Так лучше, – сказал он. – А превеликую благодетельницу мы для купчих оставим. Хорошо так?

– Да уж тебе лучше знать, ты барин, ты ученый.

– Я, тетка, из старых кантонистов. Меня за ученость-то драли как сидорову козу! – опять похваляется писарь, и перо его опять заходило по бумаге.

К женщине с подвязанной скулой подошла старуха с вершковым пробором в волосах и заговорила:

– Деньги-то есть ли у тебя? Пять прошениев пишешь, а у самой денег нет. Ты прежде деньги господину писарю покажи.

– И покажем, когда напишет. В лучшем виде покажем. Говоришь: нет денег. Нешто ты в мой карман лазала? Должно быть, по себе судишь, дрянь. А я вчера для прошений-то подушку заложила. Да…

Писарь пришел в смущение, остановился писать и сунул перо за ухо.

– Деньги на бочку! – крикнул он, стукнув ладонью по столу. – Да, да… Деньги, тетка, вперед, все вперед. Вынимай-ка сейчас, ветреная физиономия, и клади сорок копеек на стол, – прибавил он, обращаясь к женщине с подвязанной скулой.

– Да деньги у меня в сундуке.

– Сходи в сундук, пока я пишу купеческое прошение, и принеси их. Ну-ка, налево кругом, марш! Да и все вы деньги приготовьте. Ну, ну! Слушайтесь команды.

Женщины зашевелились и стали отходить от стола.