Текст книги "Голь перекатная. Картинки с натуры"

IX

Голяшкин и Герасим Андреев две недели ходили уже – то на Биржу, то на конно-железную дорогу, и хоть не каждый день были настолько счастливы, что были нанимаемы, но все-таки кое-как существовали и могли тратить в день по десяти копеек на еду, по три копейки на чай и по три копейки отдавать тетке Мавре за ночлег. Между тем на Бирже с каждым днем поденщины требовалось все меньше и меньше. Привезенные с кораблями товары были убраны, проданы, и артельщики могли уже управляться без поденщины, так как товары хоть и прибывали по железной дороге, но в очень незначительном количестве. Прошло еще несколько дней – и поденщиков совсем перестали нанимать на Бирже. Для заработков у Герасима Андреева и Голяшкина осталась одна конно-железная дорога, а там нанимали только в снежную погоду. Нужно было искать новой работы. Они искали, но найти не могли. Ходили на заводы, но там их спрашивали, на каких заводах они занимались прежде, и требовали рекомендации рабочих, а знакомых у них между рабочими не было; ходили к подрядчикам, занимавшимся перевозкою снега, очисткою и вывозом нечистот, но у тех рабочие были подряжены помесячно, и они хотя и нанимали поденщину, но только при оттепелях и при сильном падении снега, когда своих рабочих было мало. На дровяных дворах, куда они обращались, привезенные на барках дрова были уже распилены и сложены. Рабочие, которые жили у хозяев помесячно и с которыми им удавалось встречаться в трактирах и закусочных, в один голос говорили им:

– Какая теперь поденщина? Кому она нужна? Пора не летняя. Местов ищите! На места трафьте! – и посылали их к Никольскому рынку и в Мещанскую гильдию, где, обыкновенно, нанимались на места.

Голяшкин и Герасим Андреев ходили туда, но тщетно. Женщин еще нанимали, но мужской труд никому не требовался.

– Ты деревенский, что ль? – спрашивали Герасима Андреева такие же, как и он, алчущие местов.

– Деревенский.

– Так самое лучшее – иди в деревню…

– Голубчики, да ведь я недели три только как прибывши. С голодухи и сюда-то пришли. Брюхо подвело. Издыхать приходилось…

– А уж коли издыхать, так лучше было издыхать там, на своей стороне, потому – и здесь все равно подохнешь. Там хоть, по крайности, Христа ради побираться можно, а здесь и того нельзя. По теперешним порядкам сейчас заберут.

Герасим Андреев слушал все это и глубоко скорбел. Нерадостная картина его теперешнего житья должна была обратиться в еще более скорбную. Впереди предстояло полное голодание, ночное шатание по улицам, сон где-нибудь за забором вновь строящегося дома, на Неве в барках с сеном, на папертях церквей, в подъездах домов, под мостами. Кое-какие деньжонки с каждым днем все убывали и убывали. В кисе, висевшей на веревочке на шее, кроме паспорта, звенели только два двугривенных. У Голяшкина и того не было. Его положение было хуже. Он уже проел сменные рубашку и порты и был Герасиму Андрееву должен пятнадцать копеек. Кроме того, он, видимо, расхварывался. По утрам и вечерам его била лихорадка. Силы, видимо, падали.

– Что, брат Герасим Андреич? Плохо мое дело. Ноги еле носят… – сказал он раз поутру. – В глазах круги то красные, то синие ходят, а в ушах словно вот в кузнице куют. Сем-ка я лучше в больницу пойду.

– Да ведь морят там, сказывают, в больницах-то этих, – заметил Герасим Андреев.

– Э! Уж лучше один конец! Что ж, так-то лучше, что ли? Ведь собака иная, которая у хозяина живет, и той жизнь краше. Проводи-ка меня до больницы-то. Я сейчас пойду.

Герасим Андреев согласился. Они отправились в Мариинскую больницу. У ворот Голяшкин простился с ним и поцеловался.

– Прощай! – сказал он. – Коли подохну – не поминай лихом. Три недели мы с тобой не ссорясь прожили. Оба горемыки… одинаковые… судьба свела. Радости-то только не видали. Прощай! Навести…

Они еще раз поцеловались. Голяшкин заплакал, но вдруг, как бы испугавшись своих слез, быстро отвернулся и зашагал во двор больницы.

Герасим Андреев остался за воротами. Теперь он был один. Он вдруг почувствовал свое одиночество, и ему невыносимо сделалось горько. Слезы подступали ему к горлу и душили его. За три недели он уже успел полюбить

Голяшкина. Как питерский и более его опытный, он был его руководителем. Герасим Андреев вдруг испугался своего одиночества. В первый день, когда он приехал в Петербург, он был также один, но тогда с ним была надежда на лучшее. Он был уверен, что найдет работу, что увидит на месте дочь. В Питер он верил, как в место спасения. Теперь же надежды все были разбиты, и веры в Питер не существовало. Угрюмым, страшным казался он ему со своими громадными домами, со своим хмурым небом, с хмурыми лицами проходящего и проезжающего народа. Герасим Андреев стоял за воротами. Ему нужно было идти. Но куда идти? К какой цели?

– Почтенный, здесь стоять нельзя! Проходи, с Богом! – крикнул на него сидящий у ворот сторож. – Проходи! Нешто тротуары сделаны для того, чтоб на них стоять?

Герасим Андреев зашагал. Пройдя несколько шагов, он вспомнил, что здесь недалеко живет его дочь. Он давно уже собирался навестить ее еще раз и потому решился это сделать сейчас. Дом он помнил. Найдя его, он вошел в ворота и поднялся по лестнице до квартиры, но звониться боялся; боялся взяться за ручку двери. Он вспомнил о военном госте, о том, как тот его вытолкал за двери. В нем боролось желание видеть дочь с боязнью быть избитым. Он сел на окно на лестнице и стал ждать, не выйдет ли кто, не покажется ли кто из двери. Он сидел уже с полчаса. По лестнице входили и сходили жильцы. Они осматривали его с головы до ног. Мелькали платья кухарок, водовоз втащил два раза на коромысле свою ношу. Сходя вниз с порожними ведрами и видя, что Герасим Андреев все еще сидит, он спросил, кого ему нужно.

– Дочку, почтенненький… дочку. Вот она здесь живет.

– Так что ж на лестнице-то торчишь, коли знаешь, что она здесь живет? И иди, а на лестнице торчать невозможно…

Герасим Андреев замялся.

– Дочку… Знаем мы этих дочек-то… Пошел вон, пока цел… Или стой! Может, ты тут с чердака что выудил?.. Обыскать тебя надо… – сказал водовоз. – Ляксей! Подь-ка сюда! Мазурик, кажись, на лестнице! – крикнул он в отворенное окно дворника, стоящего на дворе у чана с водою.

Явился дворник.

– Ты что здесь по лестницам делаешь?

– Да вот третий раз мимо прохожу, – все на окне сидит… – пояснид водовоз. – Твердит про какую-то дочку…

– А вот мы ему сейчас дочку покажем, коли он что слимонил. Распоясывай полушубок, шельмин сын! – крикнул на Герасима Андреева дворник. – Не хочешь? Семен, держи его!

Водовоз схватил Герасима Андреева сзади за плечи. Дворник начал его распоясывать.

– Мы вашу извадку-то знаем. Вы это самое белье, как украдете, на себя надеваете. Нет, брат, нас не проведешь! Тоже не таковские… – говорил он, срывая с него кушак.

Герасим Андреев повалился дворнику в ноги.

– Ангел ты мой, видит Бог – мы не воры! Спроси хоть сам, что у меня здесь дочка живет… – стонал он.

Сделался шум. Из дверей квартир начали выглядывать лица. Выглянула и кухарка той квартиры, где жила дочь Герасима Андреева. Герасим Андреев увидал ее и узнал.

– Голубушка, заступись хоть ты, скажи им, что я к дочке пришел… – заговорил он.

Кухарка нагнулась и заглянула ему в лицо.

– Ах, это вы! К дочке? Ляксей, оставь его! Не трогай! Я его знаю… – сказала она дворнику и схватила его за руку.

Дворник и водовоз оставили Герасима Андреева. На лестнице толпились уже любопытные.

– Вы к Аннушке? – спросила его кухарка.

– К ней, голубушка, к ней… Войти только к вам не смел и вот тут на лестнице дожидался: думал, не выйдет ли кто, так хотел спросить…

– К какой такой Аннушке? Нешто у вас есть такая? – допытывался дворник.

– К Жене… – поправила кухарка и, обратясь к Герасиму Андрееву, прибавила: – Вашей дочки, дяденька, у нас теперь нет. Она в больнице… Больна сделалась. Только вы не пужайтесь… Болезнь не сильная…

Толпа захохотала.

– Знамо, кака болезнь! Ты ничего, не пужайся, с этой болезни народ не дохнет, – послышалось где-то.

– Знамо дело! Вон Катька рыжая три недели вылежала, так шар шаром сделалась. Отъелась влучшую… – добавляли зрители.

Кто-то, видя жалкую фигуру Герасима Андреева, пожалел его.

– Ты, старичок, навести ее. Туда, кажись, по воскресеньям пускают.

– Ты сам-то приезжий, что ли? В работниках где али так?.. Дочка-то помогала, что ли? – посыпались на него вопросы.

Он не отвечал и начал спускаться с лестницы. Дворник следовал за ним.

– Навестить – навести… Это точно. Это дело христианское, – с расстановкой говорил он ему. – Только вот тебе мой сказ: как она из больницы этой самой выпишется, сейчас ты ее вспори и в рабочий дом предоставь. Потому повадки давать нечего! Девчонка молоденькая.

Герасим Андреев вышел за ворота. Дворник проводил его.

– Знаешь ли, какая больница-то и где она состоит? – крикнул он ему вслед, но, видя, что тот не оборачивается, прибавил еще громче: – Калинковская прозывается! Запомни!

С полчаса Герасим Андреев шагал по тротуарам. Нравственно он был искалечен совершенно. Мысли в голове не вязались. Он даже не сознавал мелькающих перед его глазами предметов. Все его существо было страдание, но страдание бессознательное… Очнулся он на Невском, у Гостиного двора, и, кое-как собравши свои мысли, решил идти к портному, поведать ему свое горе. Теперь это был единственный человек в огромном городе, к кому он мог обратиться. Дойдя до дому, где жил портной, он свернул под ворота, но под воротами встретил жену портного. Та с тарелкою в руках шла за чем-то в лавочку. Увидав Герасима Андреева, она сначала как бы отшатнулась от него и потом вдруг загородила ему дорогу.

– Ты к нам? Не пущу! Ни за что не пущу! Не тревожь ты его, не сбивай с толку! Только что сегодня отоспался и за работу засел! – кричала она. – Голубчик! Пожалей же ты хоть детей-то моих маленьких. Ведь с голоду помрем!

Герасим Андреев остановился. Он в недоумении посмотрел на упрашивающую и чуть не плачущую жену портного и молча повернул обратно на улицу.

Он недолго стоял на улице. Рядом с ним красовался кабак с расписными вывесками. Виднелись пирамиды полуштофов, послушное пиво само собой било из бутылок и выливалось в подставленные стаканы. Из кабака доносились звуки гармонии, пение, похожее на стон, и топот пляски. Герасим Андреев поколебался с минуту и вошел в кабак.

– Полуштоф! – крикнул он, подходя к стойке, как-то выпрямившись, и крикнул каким-то особенным голосом.

Наутро Герасим Андреев проснулся в полицейской части. Он лежал на нарах в рубахе и портах. После переклички ему выдали тулуп и шапку. Он схватился за грудь. На шее не было мошны – она исчезла, а с нею исчез и паспорт.

X

Был март месяц. Была распутица. Серое свинцовое небо висело над Петербургом. Утро только что начиналось. По Невскому проспекту, по направлению к Николаевской железной дороге, вели партию арестантов. Арестанты были в цепях, были и без цепей. Партия шла медленно. Встречавшийся по дороге народ останавливался, доставал деньги, подбегал к партии, совал их в руки арестантов и, с соболезнованием крестясь, далеко провожал их взорами. Не было ни одного встречного извозчика, ни одной бабы-торговки, которые бы не подали партии своего посильного даяния…

– Эх, занапрасно ведь больше!.. – говорил какой-то мастеровой.

– Что, кавалер, в Сибирь это их ведут? – спрашивала городового какая-то баба.

– Разные есть… Кого в Сибирь… а кого и так, для водворения на место жительства… – отчеканил городовой. – Тут все больше за прошение милостыни или беспаспортные… – добавил он.

В этой партии арестантов шел и Герасим Андреев. Он пересылался на место жительства.