Текст книги "Голь перекатная. Картинки с натуры"

V

Пуду Чубыкину сильно хотелось выпить водки. Да и холодно ему было в дырявой, хотя и ватной ситцевой кацавейке, далеко не доходившей до колен. Штаны были тоже нанковые, а не суконные, из стоптанных сапожонок выглядывали пальцы, носков не было, и ноги в сапогах, хотя и были обернуты тряпками, но очень тонко, так как сапоги были малы и при более сильном окутывании ноги в них не влезали. Самые ступни ног он должен был даже обернуть в газетную бумагу, чтобы надеть сапоги. Единственной вполне теплой вещью на нем был гарусный шарф на шее, спускавшийся своими концами на грудь под кацавейку. При согревании изнутри водкой такой костюм еще грел в холодную осеннюю погоду, но у Пуда Чубыкина со вчерашнего полудня водки во рту не было, а сегодня моросил снег, и погода была уж похожа на зимнюю.

Выйдя из лавки дяди, Чубыкин остановился на углу и сосчитал собранные им деньги. Оказалось всего пятьдесят две копейки.

«Мало еще, – подумал он. – Мерзавчика пить не стоит, очень уж посуда мала, только разбередишь себя, и никакого толку не будет. А выпить сороковку, так много ли мне тогда на селянку и на ночлег останется! Пустяки. А сегодня для прибытия в Питер хочется всласть солененького с кисленьким поесть. Да должен я вечером еще товарища лужского кадета попотчевать. Обещал ему. Нет, надо еще посбирать, пока трезв. Пьяному собирать хуже. Мало кто подает. Незнакомые совсем не подают», – решил он и вошел еще в лавку – шорную.

Пахло кожей, ворванью. Висели хомуты, шлеи, подпруги, супони, гужи. Целый ряд дуг ломовых стоял на полу. На полках виднелись разложенные щетки разных сортов, пачки с металлическими украшениями для сбруи, нашильники для парной упряжи, а с потолка были свесившись валеные сапоги. На скамейке около выручки сидел хозяйский сын, черненький, с маленькой бородкой, в барашковой скуфейке, в тулупчике на овчине. Он курил папироску и читал газету. Приказчик за прилавком кроил ремни из кожи.

– Пожертвуйте на сткляночку… – начал Чубыкин, остановясь около двери.

Читавший газету хозяйский сын быстро опустил газетный лист, взглянул на Чубыкина и быстро воскликнул:

– А! Явленное чудо! Пуд! Недолго же ты нынче пропадал. Когда объявился?

– Вчера прибыл-с в Северную столицу и остановился в Европейской гостинице.

– Покажись-ка, покажись! Батюшки, в каком ты виде! В таком ужасном виде ты никогда еще не приходил.

– Приходил-с, Анисим Парфеныч… хе-хе-хе, запамятовали вы только… хуже еще приходил, приходил так, что даже рубашки под одежей не было, а сегодня я в рубашке, – отвечал Чубыкин.

– Откуда ты такие костюмы берешь?

– Музей у нас в Шлиссельбурге есть такой.

– Удивительно. А казенную одежу, в которой вас пересылают на место приписки, значит, побоку?

– Лишняя обуза, Анисим Парфеныч, для странного человека.

– Именно, братец ты мой, ты странный человек.

– Не судите и не осуждены будете. А лучше вот подайте, что милость будет.

– Да ведь я жалеючи. Когда-то мы с тобой гуливали по «Аркадиям» и «Аквариумам».

– Было, прошло и быльем поросло! На сткляночку…

Чубыкин махнул рукой и поклонился просительно. Хозяйский сын покачал головой и сказал своему приказчику:

– Ведь вот когда-то человек франтиком был, кадрили с фигурами монстр на вечеринках отмахивал, при фраке и при белом галстуке, и вдруг из полированного человека верхним концом да вниз. Который год по этапу-то ходишь? – спросил он Чубыкина.

– По этапу-то всего третий-с… Конечно, раньше я тоже уж свихнувшись был, но…

– Ах, Пудя, Пудя! Да неужто ты не можешь исправиться?

– Старая история, Анисим Парфеныч! Пожертвуйте…

Чубыкин опять махнул рукой.

– Да ведь пожертвовать на вино можно, но я хотел бы для тебя что-нибудь получше… – проговорил хозяйский сын.

– Не стоит-с.

– Дайте ему валенки, ребята. Снимите… Ведь зима начинается, а у него голые пальцы из сапог торчат. Вот тебе валенки сейчас дадут. Переоденься. Только смотри, не пропей их.

– Благодарим покорно, Анисим Парфеныч, но ручаться за себя не могу. Действительно, очень холодно, но…

– Ах ты какой! Ну, все равно, переобувайся. А ведь когда-то он по двенадцати рублей за сапоги платил.

– Слышал я, хотя сам и не запомню. В рынке сказывали, – произнес приказчик, подавая валенки.

Чубыкин стал переобуваться.

– Это я по старой памяти, так как мы с тобой, Пуд-ка, когда-то гуливали. Вместе ведь путались-то, но отчего я не свихнулся и отчего ты так опустился? – рассуждал хозяйский сын.

– Линия такая. Вы и я – ох, какое междометие обширное! Вы ведь трагедию-то знаете. Я мачеху полюбил, и она была ко мне очень склонна. Ну, отец… Он выгнал меня из дома. Мачеху на запор…

– Все-таки ты мог бы жить у кого-нибудь в приказчиках… Свой хлеб добывать… А теперь милостыню просишь, спился и в каком положении!..

– Анисим! Да ведь любовь… Я из-за любви погибаю!.. И из-за жалости к ней. Из-за Елены. Ты думаешь, ее-то мне не жалко? Вот что здесь у меня…

Чубыкин ударил себя в грудь кулаком, а потом смахнул с глаза слезу.

– Забыть надо. Пойти к отцу повиниться… – продолжал хозяйский сын.

– К отцу? Да разве он впустит? Ведь он проклял меня. Помните, когда мы с ней, с мачехой, бежать задумали? Ты должен помнить. Нас тогда у Красного кабачка накрыли. И вот он меня проклял, а ее на запор, на ключ. Что-то она теперь, сердечная?..

– Недавно вместе с твоим отцом в театре сидела. Она-то угомонилась. В «Аквариуме» она тут как-то летом с ним была. Только ты вот забыть и обдержаться не можешь.

– Такая уж планета надо мной! Ничего не поделаешь.

– Брось пьянство. Наплюй на паскудную, забудь мачеху, так и мы тебя к себе в приказчики возьмем. Я упрошу отца. Только ты мне должен дать слово, поклясться перед иконой, что бросишь.

– Да ведь уж пробовал взять меня дяденька мой Осип Вавилыч, но толку-то не вышло, – отвечал Чубыкин.

– Дядя твой поместил тебя в своей лавке, а лавка его против окон твоей мачехи – ну, понятно, она тебя и раздражала. А мы поместим тебя служить не здесь в лавку, а в нашу лавку в другом рынке. Подумай, Пуд.

– Нечего думать-с. Деяния мои многогрешные должны скончаться где-нибудь под забором. Умру как собака – и делу конец. Туда мне и дорога.

– Ах, Пуд, Пуд! И говоришь это трезвый!

– Со вчерашнего дня капли во рту не было. За валенки спасибо… Но пожертвуй на баночку с килечкой…

– Эх, голова, голова! Совсем ты, Пуд, ежова голова! Панфил! Принеси-ка мой старый пиджак из задней лавки, – отдал приказ хозяйский сын. – Там пиджак есть, в котором я летом в лавке терся. Пусть он его на кацавейку сверху наденет. Пиджак широкий. Пусть наденет. Ему будет теплее.

– Спасибо, благодетель. На одежу-то я себе уж потом у отца вытребую, – сказал Чубыкин.

– Надевай, надевай, – указывал ему на принесенный пиджак хозяйский сын. – Да веревку-то сними с себя, которой опоясавшись. Дать ему ремень на опояску!

Чубыкин надел сверх кацавейки пиджак и опоясался ремнем.

– Ну вот… Теперь хоть на человека похож. Да тряпицу-то со скулы сними, – старался его прихорашивать хозяйский сын.

– Нельзя. Все лицо с этого боку разбито. Увидят, подавать не будут. Ну, спасибо за ласку, за сердолюбие. А на баночку-то с килечкой все-таки дай.

Чубыкин осклабился и протянул руку. Ему подали пятиалтынный.

– Мерси, – сказал он, приложил руку к виску, повернулся и вышел из лавки.

– Подумай все-таки насчет честной-то жизни! – кричал ему вслед хозяйский сын.

VI

К полудню у Пуда Чубыкина было денег с лишком рубль, хотя он не утерпел и выпил «мерзавчика» – двухсотку, а затем сжевал большую заварную баранку, купленную у бабы-торговки, кое-как обманувшей бдительность городового и проскользнувшей к казенной винной лавке. Кроме того, Пуд Чубыкин значительно преобразился: рваную кацавейку скрыл пиджак, опоясанный ремнем, на ногах были приличные серые валеные сапоги, а на руках желтые замшевые рукавицы, подаренные ему каким-то знакомым суровщиком.

«Рубль с походцем, – сказал сам себе Пуд Чубыкин. – Теперь можно и сороковочку пропустить». Он тотчас же зашел в казенку, купил полбутылки и стал искать места, где бы выпить ее. Около казенной винной лавки стоял городовой, и здесь этого сделать было нельзя. Зайти с бутылкой в съестную лавку или чайную и там выпить считалось бы преступлением для содержателя съестной, да он и не допустил бы этого. Чубыкин долго думал, куда бы ему деться, и зашел в подъезд того дома, где помещался фруктовый и колониальный магазин его отца. Подъезд этот не охранялся швейцаром. Здесь на лестнице Чубыкин ловким и привычным ударом ладони в дно бутылки вышиб из горлышка пробку, приложил горлышко ко рту и выпил содержимое сороковки.

«Ну а теперь можно и закусить чем-нибудь кисленьким и солененьким», – решил он, сладко сплюнул, отер губы рукавом и, направившись в закусочную, спросил себе скоромную селянку на сковородке. Содержатель съестной лавки, старик, тотчас же узнал его, вышел из-за стойки и подошел к нему.

– Никак Пуд Чубыкин? – сказал он, всматриваясь в посетителя.

– Он самый… – произнес Чубыкин мрачно.

Хмель никогда не приводил его в веселье.

Старик покачал головой и сказал:

– Вот поди ж ты! А про тебя говорили, что ты умер.

– Как видишь, жив…

– Грехи! И смерть-то тебя не берет. Другой бы с твоей жизни три раза помер. Ты что ж это селянки спросил? В подаяние, что ли? В подаяние селянки много. Она двугривенный стоит. А ты поешь каши.

– Нет, за деньги.

– Ну, то-то! Разбогател, значит? Понастрелял. Да и то сказать: здесь в рынке все знакомые у тебя. Иной из-за сраму подаст. То-то папенька-то, я думаю, обрадовался такому сыночку! Заходил к отцу-то? Показал ему свой лик распрекрасный?

– Оставьте меня, старик, в покое. Я гость, я за свои деньги пришел, – совсем уж мрачно отвечал Чубыкин. – И чего ты привязываешься?

Чубыкин пьянел. Подали селянку. Теплая комната закусочной, горячая еда согрела его, иззябшегося с утра, и он стал дремать. Через минуту, уткнув голову в положенные на стол руки, он заснул, но тут подошел к нему слуга закусочной, растолкал его и наставительно сказал:

– Безобразно. Тут не постоялый двор, а закусочная и чайная. Иди спать в другое место.

Чубыкин проснулся, потянулся, встал из-за стола и, рассчитавшись за селянку, вышел из закусочной.

Закусочная была около рынка, стало быть, и около того дома, где помещался магазин отца Чубыкина, а во дворе жил и сам отец его. Только что Пуд Чубыкин сделал несколько шагов и хотел зайти в колбасную лавку, чтобы попросить милостыню, из ворот этого дома вышла его мачеха. Это была небольшого роста молодая бледная худенькая блондинка, очень миловидная. Одета она была в бархатное пальто с куньей отделкой, в куньей шапочке и с куньей муфтой. Вышла она из ворот, робко посмотрела по сторонам и тихо пошла по тротуару.

Увидав ее, Чубыкин вздрогнул. Вся кровь бросилась ему в голову.

– Елена… – прошептал он и, ускорив шаг, пошел за ней.

Как его, так и ее тотчас же заметили из рыночных лавок на противоположной стороне улицы и следили за ними. Он был пьян и не замечал этого. Поравнявшись с ней, он произнес:

– Елена… Это я… Здравствуй, Елена.

Она обернулась, взвизгнула и бросилась в сторону, замахав руками.

– Уходи, уходи! Бога ради, уходи! – бормотала она.

– Голубушка, я не прокаженный. Я только поклониться тебе, повидаться с тобой. Из-за тебя погибаю.

– Уходи, ради самого Господа! Видишь, на нас из лавок смотрят.

– Да ведь на улице, милушка. На улице-то можно, благо такой случай вышел, – не отставал Пуд Чубыкин.

Она стояла, прислонившись спиной к дому, смотрела на Пуда испуганными глазами и шептала:

– Пожалей меня, Пудя… Отойди. Ведь сплетни начнутся… Донесут… И опять мне страдать.

– Ну, хорошо, хорошо… С меня довольно… Я повидался с тобой. С меня достаточно…

– Переходи на ту сторону улицы, пожалуйста, переходи. Когда ты пришел в Петербург, безумный? Безумный и несчастный!

– Вчера, Еленушка.

– Ах, в каком ты ужасном виде! Переходи, переходи на ту сторону… А я уж пойду обратно домой, чтоб сплетен не было, чтоб видели, что я домой… Вот тебе рубль, возьми… Только не пей больше, Пудя, не пей. Ты опять пьян.

– Под такой звездой родился.

Она полезла в карман, вынула оттуда рубль, сунула Пуду Чубыкину в руку и почти побежала к дому, где жила, и бросилась под ворота.

А на противоположной стороне улицы на тротуаре вышедшие из лавок приказчики смеялись, когда Чубыкин переходил к ним.

– Молодец, Пуд! Мачеху поддел. Покажи-ка, сколько она тебе дала?

– Мер-р-рзавцы! – закричал на них Чубыкин. – Чего вы гогочете? Над чем смеетесь? Вы душу, душу мою не жалеете! Над ней глумитесь! Ее терзаете! Вы знаете, что это за женщина для меня, и надо мной смеетесь.

– Вовсе не смеемся, а говорим, что ловко поймал, ловко подстрелил, – сказал кто-то из приказчиков в свое оправдание.

– Любовь моя! Любовь! И из-за нее погибаю! – вопил пьяным голосом Чубыкин.

– На пятачок, утешься! Возьми… – протянул ему кто-то монету из толпы.

– Брысь! Прочь! Не надо мне твоего подаяния, бессердечная тварь! – крикнул Чубыкин, заложил руку за борт пиджака и зашагал по тротуару, удаляясь от лавок.

VII

На Невском блистало уже электричество, когда Пуд Чубыкин пришел к Гостиному двору. Хмель у него из головы уже выветрился, тянуло опять к вину, но он удержался, сказав себе: «Лучше же я выпью в компании с лужским кадетом, которого обещал попотчевать, если хорошо настреляю. Как его? Попович… Кутья, – он стал припоминать его фамилию. – Серапион Скосырев», – вспомнил он.

Чубыкин шел не торопясь. В кармане его побрякивало около двух рублей, капитал, какого у него давно уже не было. По дороге на Невский он стал заходить в мелочные лавочки за милостыней. Там не отказывали, но давали только по копейке или по полукопейке, и вследствие такой малой подачки Чубыкин уже бросил заходить – он чувствовал себя достаточно богатым, ему и на вино, и на ночлег хватало. В карманах его пиджака лежали у него, кроме того, три черствые полуторакопеечные булки, которые ему подали в булочных. Выйдя на Невский, Чубыкин изображал из себя уже прогуливающегося. Он останавливался перед освещенными окнами магазинов и рассматривал выложенные и вывешенные на окнах товары. У окон магазинов прохожие косились на него, сторонились, некоторые придерживались даже за карманы, думая, не вор ли это карманник. Дабы разубедить в противном, Чубыкин у двух-трех таких прохожих попросил на хлеб и на ночлег. Один порылся в кошельке и дал гривенник, другой отказал, третий пригрозил городовым.

«Не попасться бы грехом в лапы фараонов. Здесь место бойкое… – подумал Чубыкин. – А попадусь, тогда уж ни с родимого батюшки ничего сорвать не придется, ни с дяденьки, а прямо на казенные хлеба, а оттуда обратно в Шлюшин».

И он перестал просить.

У Гостиного двора Чубыкин застал уже Серапиона Скосырева сидевшим на скамейке и покуривающим «козью ножку» из махорки.

– Не попался? Благополучно? – спросил его Скосырев.

– Зачем же попадаться-то? В первый день да и попасться! Я ученый. Не первый год стреляю.

– И меня Бог помиловал, но больно уж плохо сбирал-то. Только копейки да гроши по лавкам… Хлеба ломти дают, но у меня карманы дырявые. А я уж думал, что ты не придешь. Надуешь, – прибавил Скосырев.

– Кадет золотой роты, коли уж, брат, обещал, не надует, – гордо дал ответ Чубыкин. – Его слово – закон. Его так рота приучила. На этом рота держится. Сам ты золоторотец и не знаешь этого!

– Да я знаю это, а думал только, что среди своих-то запутаешься.

– А вот пришел. Я мачеху сегодня видел. Рубль целковый она мне сегодня прожертвовала. Вот сейчас пойдем и выпьем за ее здоровье.

– Ну, что ж она? Обрадовалась тебе?

– Испугалась. Я ее на улице встретил. «Отойди, – говорит, – Бога ради, от меня. Храни Бог, увидят». Ведь за это ее бьют, тиранят, под замок сажают. А исхудавши-то как! Кожа да кости. Такая ли она была прежде? Полная, белая, румяная, круглая… кровь с молоком, – рассказывал Чубыкин. – А обещал я тебя попотчевать, так попотчую. Бутылку казенной пополам и щей в закусочной похлебаем. А потом на ночлег, – говорил Чубыкин.

– Надо бы селедочки, – сказал Скосырев, облизнувшись, которого, как пьяницу, тянуло к соленому.

– Можно и селедку. Деньги есть.

Чубыкин хлопнул себя по карману.

– Много ли насбирал? – спросил его Скосырев.

– Больше двух рублей. Как сказал, что два рубля, так два рубля и вышло.

– А сколько в утробу-то себе влил? Мамон-то насколько натешил?

– Две сороковки и мерзавчик. Мерзавчиком сейчас побаловался, подходя к Невскому. Ну, пойдем, отец Серапион.

Они поднялись со скамейки. По бульвару, против Гостиного двора, проходили две дамы с пачками покупок и весело разговаривали. Скосырев сейчас же подвернулся к ним. Заложа руку за борт пальто и весь съежившись, он начал:

– Подайте на хлеб и на ночлег вышедшему из больницы. Вас Бог не оставит.

Ему подали.

– Много ли? – спросил его Чубыкин.

– Гривенник. Здесь место хорошее, подают хорошо, но очень уж опасно, много фараонов. Вон даже околоточный бродит. Того и гляди, попадешь в кутузку.

– Ловко! – похвалил его Чубыкин.

Они свернули на Садовую и направились по направлению к Апраксину переулку. Скосырев опять остановил какую-то даму. Чубыкин сказал ему:

– Если просить будешь, то мне и тебе рядом идти нельзя. Живо сцапают.

– Да надо бы посбирать. Я сегодня совсем при пиковом интересе. Все копейки да копейки. А в утробе за весь день сегодня только два мерзавчика.

– Ну так иди вперед, а я повременю и пойду сзади. Я просить не буду. Чего тут! И на выпивку, и на закуску, и на ночлег есть. А дойдешь до Апраксина переулка – жди меня на углу. Там и казенка есть, и закусочная есть, – проговорил Чубыкин.

Они разъединились до Апраксина переулка, и, когда вновь встретились, Скосырев объявил:

– Двадцать шесть копеек вышедший из больницы-то на ночлег себе настрелял, пока по Садовой-то шел. Эх, хорошо бы в баньку-то перед ужином-то! Давно грешные кости пара не видали! – вздохнул он.

– А рубашонка есть, чем смениться? – спросил его Чубыкин.

– В том-то и беда, что нет. Кабы была – другой разговор.

– Ну так погоди до завтра. Назавтра я себе дядю-су-ровщика Осипа Вавилыча оставил. Завтра я с дяди, может статься, бельишка сорву: пару рубах да порты. Тогда и в баню сходим. Попариться действительно важно.

– А дашь мне перемениться?

– Стреляй хорошенько, старайся, так перекупишь у меня. Я не подорожусь, если две смены себе выпрошу. Куда мне с обузой-то? Люди мы походные, странные. Где день, где ночь – вот и сутки прочь. Ах да… – вспомнил Чубыкин. – Сегодня я от дядиных приказчиков слышал, что дядя меня от пьянства лечить сбирается. Потеха, да и только!

– Надсадишься, если уж нас-то лечить начать! – засмеялся Скосырев. – Меня лечили, в больнице лечили, но из больницы-то я вышел, так еще пуще… А ведь я думал, что ты уж виделся с дядей-то, – прибавил он.

– Говорю, что к завтрему дядю приберег.

– Кто ж тебе валенки да спиньжак пожертвовал и в рукавицы принарядил?

– А это шорник один, купецкий сын, когда-то мы с ним вместе гуливали. Его подковал.

– Вот поди ж ты! У него и шорники есть знакомые, и суровщики, и бакалейщики! – воскликнул Скосырев. – А что у кутейника есть? Вот хоть бы до меня коснуться. Сегодня пошел к вечерне дядю повидать. Протопоп он. Встал я в ограде, около входа в ризничью… Стою… жду… Показался он… идет… Я к нему под благословение. Благословил и принялся мне наставление читать. Уж он меня ругал, ругал. Слушал я, слушал. Кротко стоял… Но вдруг как примусь от него бежать. Так и убежал без оглядки.

– Так без денежной милости и убежал?

– Какая тут денежная милость! Я рад, что так-то убежал. Он стоит в ограде. Костылем стучит. Я рад, что не сокрушил он мне ребра и чресла.

Чубыкин и Скосырев остановились перед лавкой. Чубыкин вытащил из кармана штанов пустую полубутылку и сказал:

– В обмен пойдет.

VIII

Бутылка водки была прямо из горлышка братски распита на улице, около винной лавки, где тротуар был усеян пробками от стеклянной посуды, и через несколько минут Чубыкин и Скосырев сидели в закусочной лавке и жадно ели большую астраханскую селедку, нарезанную на куски и политую уксусом.

– Важно солененького-то… – говорил Скосырев, прожевывая кусок.

– Лучше закуски и на том свете не надо! – откликнулся Чубыкин, шамкая губами. – И как она, проклятая, в охоту после вина съедается, так это просто удивительно! – похвалил он селедку.

– Голландцы, говорят, ее выдумали. Им честь и слава!

– Да не эту. Что ты, отче Варсанофий! Та голландская, та особая статья.

– Серапион, а не Варсанофий, – поправил Чубыкина Скосырев.

– Один черт! – махнул рукой Чубыкин, взял сельдяную голову и начал ее высасывать. – Та голландская, бывает еще шотландская. Я знаю, я ведь торговал у отца этим товаром. А это наша русская, матушка-астраханка.

– Правильно. Да астраханку-то наши русские у голландца собезьянничали – вот я об чем… – стоял на своем Скосырев. – А что вот давеча ты меня назвал: отче… То знаешь, что я тебе скажу, товарищ милый? Может быть, я и настоящим отче был бы, но сткляница меня сгубила, зелено вино. Ведь я тоже из-за любви погиб.

– Ну-у… уж ты наскажешь!

– Золоторотческое тебе слово мое, – воскликнул Скосырев и продолжал: – Провозглашал я бы теперь «Благослови, владыко», если бы не любовь моя треклятая. В семинарии я учился неважно, но голос был у меня обширный, и пел я в хору певчим. Бас был на удивление… Но уж от ногтей юности моей я рюмочки придерживался. Начальство и прощало меня ради голоса, но наконец и прощать было нельзя. Убежал я, нахлестался и среди буянства и шатанья по карпернаумам попался в часть. Привели и водворили. Составился синедрион, и меня, раба божьего, вон.

– Порядок известный, – кивнул ему Чубыкин, придвигая к себе миску щей и взявшись за ложку.

Скосырев уже хлебал свои щи, дуя на ложку. Хлебнув несколько раз, он начал опять:

– А я сирота. Куда деться? Один дядя по матери. Пришел к нему. А у него своих детей куча и мал мала меньше. «Иди, – говорит, – на все четыре стороны, а я тебе не кормилец». Приютился я в уголке и стал по церквам петь, певчим. Заработок плохонький… жизнь впроголодь… А вижу я, что один товарищ мой тенорок… и тенорок-то плохонький… живет припеваючи, каждый день и сыт, и пьян, а оттого, что днем-то у него заработка по церквам, а по ночам он в другом хору в красной рубахе шелковой и плисовых шароварах в увеселительном заведении распевает. Я к нему: «Друг, нельзя ли устроить и меня тоже?» – «С удовольствием». И поместил он меня… Стал я уже малороссом. В белой малороссийской рубахе и в серой бараньей шапке стал петь. – Скосырев остановился и стал опять хлебать, а затем возобновил прерванный рассказ: – Поем. Хор из мужчин и женщин. Бабеночки у нас прелесть. Голосков нет, но на подбор со смазливенькими рожицами. А одна была, Наташей звали, так уж совсем кралечка писаная.

Брюнеточка, братец ты мой, такая, что на удивление. Из белошвеек. Держали ее в хоре за красоту. Голосок такой, что только за другими тявкала, но бойкость необычайная. Молоденькая. По кабинетам так работала, что на удивление. Из-за нее мы, бывало, чайных денег сколько получали! Знаешь ты эту жизнь?

– Еще бы не знать! Сам когда-то хористок угощал и на перчатки им давал, – откликнулся мрачно Чубыкин. – Помню я и хористов-самоглотов. Пивали ужасно.

Скосырев стал дохлебывать остатки щей, кончил и отерся ладонью.

– Пили и мы изрядно. Жилось хорошо, сытно, пьяно, – рассказывал он. – Но тут я влюбись в эту Наташу. Ревную ее к каждому гостю, который только за щеку ее слегка ущипнет, обнимет или поцелует. А в хоре без этого нельзя.

– Да знаю я, – опять буркнул Чубыкин.

– И она ко мне склонна. Вышила мне малороссийскую рубаху красной и синей бумагой в свободное время, когда у нас пения нет. Глазками стреляет, руку мне жмет. А наши бабенки все в одно слово: женись да женись на ней.

– И ты женился на ней?

– Женился, братец ты мой, и с той поры стал за ней уж в оба глядеть, чтоб она с гостями не того… не очень-то амуры разводила. А она мне такие слова: «Наша, – говорит, – жизнь такая, без этого невозможно». И вот, когда она на коленках у какого-то пьяненького офицера сидела, я ее стащил да и побил. Да и с офицером-то в драку полез. Ну, содержатель хора сейчас мне отказ. Ну, отказ так отказ. Свет не клином сошелся. Хоров всяких много. «Пойдем, – говорю, – Наташа». – «Нет, – говорит, – я здесь в хоре останусь». Ах, чтоб тебе!.. Опять побил… Наконец, плачу, рыдаю, упрашиваю: «Уедем отсюда». В Нижний нам место выходило. Никакого толку. Паспорта я ей не даю, а она живет на квартире с подругами-певицами и поет. Меня ни в хор, ни в заведение не впускают. Пью я, хожу пьяный, скандалы делаю, полиция протоколы составляет. Ну, попал я к мировому, судили меня и за скандалы на шесть недель в кутузку. Наташе на прожитие вид выдали. Сижу я на казенных хлебах, отсиживаю. Денег нет. Пишу ей: «Пришли мне, Наташенька, хоть на табак и на булку». Никакого ответа. Отсидел я, вышел на волю – и вдруг узнаю, что Наташенька моя из хора сбежала, при купце-хлебнике живет и уже на паре рысаков в наш увеселительный сад приезжает. Иду к ней – такие, братец ты мой, караулы, что и сказать невозможно. С парадного крыльца швейцар не пускает. Я с заднего хода в кухню, бунтую: «Предоставьте мне Наталью Васильевну, я муж ее». Сейчас это дворники явились, драка, повели меня в участок, протокол, опять я у мирового, и опять меня на высидку. Сижу опять… Вдруг приезжает ко мне какой-то с черной бородой, в бриллиантовом перстне и на вид из иудина племени. «Я, – говорит, – от жены вашей Натальи Васильевны. Не желаете ли вы ей выдать от себя постоянный отдельный вид на жительство? А за этот вид и за то, чтоб вы ее больше не тревожили, купец Малмыжин предлагает вам пятьсот рублей». Купца Малмыжина знаешь? – спросил Скосырев Чубыкина.

– Нет, не знаю… – отвечал тот, зевая. – Да говори скорей. Спать пора. А то в ночлежном места прозеваем. Надо торопиться. Лучше зайдем в портерную и выпьем по бутылке пива.

– Пивка важно выпить! – потер руки Скосырев. – Тоже потчуешь?

– Сказал, так не отопрусь, – проговорил Чубыкин, поднимаясь из-за стола, и спросил: – И ты ей выдал паспорт?

– Выдал. За шестьсот рублей выдал. Что ж, насильно мил не будешь. И как же я гулял тогда, получивши деньги! Гулял прямо с горя. Так гулял, что очутился в больнице. Вышел – и ни гроша…

Чубыкин выходил из закусочной и бормотал:

– Ну, я-то прогулял в моей жизни куда больше!

Скосырев шел сзади его и обидчиво говорил:

– Да ведь не об этом речь. А только что ж ты не спросишь, жива ли Наташа-то?

– Да уж, наверное, жива. Что бабам делается! Они живучи, как кошки.

– Жива. И теперь актриса. В провинции в оперетках поет. Но я еще не все тебе рассказал. Не все… Надо тебе знать конец… отчего я в отчаяние пришел и золоторотцем стал.

– Ну, в ночлежном расскажешь. Я люблю, кто мне под ухом шепчет, когда я засыпаю, – закончил Чубыкин и зашагал по тротуару.