Текст книги "Голь перекатная. Картинки с натуры"

Кусок хлеба
Повесть

I

Было зимнее серое утро. Была гололедица. На обледеневшие тротуары и торцы Невского проспекта падал не то снег, не то град и тотчас же сдувался ветром. С полчаса тому назад только что пришел московский поезд железной дороги. Пассажиры всех трех классов успели уже разбрестись и разъехаться по гостиницам, по постоялым дворам, по землякам. Ругаясь, отъезжали от вокзала извозчики, не доставшие седоков; ругаясь, отходили разные квартирные хозяйки, не залучившие к себе постояльцев. На Лиговском мосту, у Знаменской церкви, стоял приземистый худой мужик с всклокоченной бородой. Он был в дырявом полушубке, рваной шапке, из которой местами выглядывала вата, и в лаптях. Через плечо у него был перекинут пестрядинный мешок. Мужик тоже с полчаса только что приехал по железной дороге. Он уже с четверть часа стоял на одном месте, робко переминался с ноги на ногу, робко смотрел на прохожих и чуть ли не в пятый раз принимался креститься на Знаменскую церковь. Вокруг его совершалось обычное течение петербургской жизни. Пробегали рысаки, клячи, промчался вагон конно-железной дороги, провезли покойников на розвальнях и дрогах, городовой с книгой под мышкой провел в участок какого-то оборванца без шляпы и в одном сапоге, прошли под конвоем, гремя цепями, арестанты, пробежали в баню, размахивая руками и узелками и чуть не сшибая с ног прохожих, солдаты, – а мужик все стоял и переминался с ноги на ногу. В ушах его так и гудело. Слышались брань крючников на лошадей, тащащих кипы, ящики и кули, завывание ветра, удары извозчичьих кнутов о спины кляч и грохот колес о промерзшие торцы и мостовую.

С мужиком поравнялась женщина в платке и салопе с кульком в руках. Мужик, видимо, на что-то решился и подошел к женщине.

– Миленькая, не во гнев вам… погодьте… – проговорил он и передвинул шапку со лба на затылок.

Женщина остановилась. Мужик распахнул полушубок, полез в карман портов и вытащил оттуда засаленную бумажку.

– Ежели грамоте знаете, так прочтите, что тут прописано?..

– Нет, мы не обучены. Да ты бы у мужчин попросил. Эво сколько! Нездешний, что ли?

– Нетути, родная. Мы, значит, тверские… Сейчас только с чугунки.

– У мужчин спроси… – добавила женщина и пошла своей дорогой.

Немного погодя мужик остановил какую-то дубленку, по-видимому, кучера, в валенках, кошачьей шапке и желтых рукавицах.

– Земляк, вы неграмотные будете? – спросил он его.

– А что?

– Да вот что тут прописано?.. Земляка да дочку сыскать надо.

Дубленый тулуп взял записку, повертел ее в руках, почесал у себя в затылке и начал про себя складывать буквы. Мужик стоял и смотрел ему прямо в глаза. Проходивший мимо мальчишка с корзинкой, надетой на голову наподобие кибитки, и в запачканном кровью переднике – должно быть, из мясной лавки – тоже остановился и из-за плеча дубленого тулупа заглянул в записку. Тулуп нахмурился и скосил на мальчишку глаза.

– Ты грамотный, что ли? – спросил он его.

– Нет, дяденька…

– Так что ж нос-то суешь? Проваливай! Что пнем-то стоять!

Мальчишка попятился.

– Туго написано. Попроси у господ. Может, те и смогут… – проговорил тулуп, подавая мужику записку, и зашагал своей дорогой.

Мужик прошел несколько шагов и хотел было попросить прочесть записку какую-то купчиху в ковровом платке и лисьем салопе, но та так и шарахнулась от него в сторону. Он в недоумении посмотрел на нее и, погодя немного, тронул за капюшон шинели какого-то проходящего мужчину в шляпе и очках. Мужчина резко обернулся, обмерил глазами кланяющегося мужика с ног до головы и проговорил:

– Бог подаст, – но потом, как бы опомнившись, остановился и начал читать ему наставление: – Эдакий здоровый мужик, и просишь! Не стыдно тебе? Шел бы работать. Ехал бы в деревню, чем по Петербургу-то слоняться. Поля бы обрабатывал.

Мужик стоял без шапки и часто моргал глазами. Вокруг их начал уже собираться проходящий народ, образовывалась кучка. Заметив слушателей, мужчина в шляпе и очках еще более воодушевился и для вящего шику распахнул шинель. На шее его блеснул Станиславский орден.

– Вот она, воля-то! До кабаков доводит да до попрошайничанья!.. А там и до воровства, до грабежа, до убийства!.. Ну, спрашивается, что тебе не сиделось в деревне? Нет, для простого народа еще рано волю… ему еще нужно телесное наказание! – воскликнул он ни к селу ни к городу, обращаясь уже более не к мужику, а к возрастающей толпе.

– Это точно-с… – проговорил какой-то мастеровой, сморкнулся в руку и отер ее о чуйку.

В задних рядах толпы слышалось слово «мазурик». Кто-то рассказывал, что мужик «выудил у барина платок из кармана». «Желтый с крапинками», – добавляла какая-то женщина, а подъехавший на дрожках извозчик, взгромоздясь на линейку, кричал: «Так что ж на него смотреть-то? Волоките его в участок – да и делу шабаш!»

С другой стороны улицы городовой заметил толпу и тотчас же явился, чтоб разогнать ее, но, увидав представительную личность оратора и орден на его шее, тотчас же вытянулся перед ним и приложил под козырек.

– В чем дело, ваше высокоблагородие?

– Да вот, попрошайничает! – кивнул он на мужика. – Только ты его, любезный, не бери. Пусть его идет своей дорогой. Ты сделай ему лучше внушение.

– Нет, ваше высокоблагородие, нам так невозможно… – проговорил городовой. – Нам велено не допущать… Нынче строго… Проходите, господа! Проходите своей дорогой! Нечего тут толпиться!.. – начал он разгонять народ и какого-то глазеющего мастерового в халате взял даже за шиворот и пихнул в сторону.

Толпа разошлась. Оратор, запахнув орден, зашагал также своей дорогой, а мужик с непокрытой головой стоял перед городовым.

– Накрывайся и ступай! – скомандовал городовой. – Побирошничать!.. Я тебе покажу!..

Мужик шел прямо. Городовой следовал за ним. Дойдя до угла, он крикнул мужику:

– Стой!

Мужик остановился.

– Что в мешке? Кажи!

– Пожитки, родименький! Рубашонка, порты да хлебушко… Сейчас только с чугунки… – говорил мужик, снова сняв шапку и кланяясь.

Городовой посмотрел в мешок. В мешке действительно оказалось все то, что говорил мужик.

– Пожитки! Знаем мы эти пожитки-то! Сейчас с чугунки и уж христарадничать! Так, брат, не много в Питере напляшешь. За это у нас сейчас по этапу для водворения.

Мужик испугался; он понял, в чем дело.

– Нешто я Христа ради? Боже избави, родименький! – забормотал он. – Я барину записку давал разобрать, что там прописано… Во она. На, гляди. Нешто мы за тем? Мы в Питер приехали на заработки, за пропитанием, да вот по этой записке дочку отыскать да земляка. Разбери, родимый служивый, ради Христа.

Городовой взял записку и по складам прочел:

– «На Лиговке, дом Харламова, крестьянка Анна Герасимова в услужении у его боголюбия, господина купца Хапова».

– Это дочь твоя будет, что ли?

– Дочка, служивенький.

– А пачпорт при тебе?

– При мне, при мне, родименький. В мешке.

– Ну, вот тебе дорога. Ступай прямо по канаве. Третий дом от угла. Да смотри, милостыни не просить и господ не беспокоить! Нынче насчет этого строго. Сейчас заберут.

Мужик поклонился в пояс, пошел по Лиговке и долго еще шел с непокрытою головою. По тротуару он уже боялся идти и шел посреди улицы.

– Эй ты, деревня! Сторонись! Задавлю! – крикнул на него извозчик.

Мужик еле успел отскочить в сторону.

На Лиговке, у большого каменного дома, стоял франтоватый дворник в переднике, фуфайке и дутых сапогах. В руках его была метла. Он отгонял извозчиков, толпившихся у ворот. По счету дом этот был третий от угла. Мужик остановился.

– А что, землячок, не здесь ли живет Анна Герасимовна? – спросил он дворника.

– Анна Герасимовна? В услужении, что ли, она?

– Да, в услужении, у купца. У вас купцы-то стоят?

– Мало ли у нас купцов стоит! Как фамилия-то? Как зовут купца-то?

– Да вот тут у меня прописано… Грамотные?

– Нам неграмотным быть нельзя, потому мы главные дворники… – с достоинством ответил дворник и взял записку. – Купец Хапов у нас есть… Анна Герасимова!.. Ты приезжий, что ли?

– Сейчас только с чугунки.

Начались расспросы – какой губернии, какого уезда, «чьих господ были?». Дворник оказался мужику земляком. Припомнились какая-то Хабаровка, какой-то Разуваев, кабак и дьячок-конокрад.

– Ну, как у вас нонче хлеба были? Плохи?..

Мужик вздохнул.

– Каки хлеба! И не сеяли, – отвечал он, – семян не было… Почитай, вся деревня разбрелась: кто побирается, кто так где… Вот и я тоже в Питер поработать приехал. Авось Бог даст… Не услышишь ли, землячок, дрова бы складывать али колоть…

– Теперь не слыхать… А там зайди. Спроси Митрофана Иванова, всякий укажет. Мы завсегда тут. Только нонче трудно насчет работы, потому народу этого самого страсть что навалило.

– Что уж только и будет! Светопредставление просто! – опять вздохнул мужик и поник головой.

– Анна Герасимова! Какая же это Анна Герасимова? – твердил дворник, глядя на записку.

Из кабака того же дома вышел мастеровой с ремешком на голове и подошел к дворнику. Он был в халате, опорках и чавкал какую-то соленую рыбу.

– Анну Герасимову разыскивают. У купца Хапова! Какая такая? – спросил его дворник.

– Анютку, офицершу, нешто не знаешь? У Хапова в няньках жила…

– А, офицерша! – осклабился дворник. – Была Анна Герасимова, да выбыла… – обратился он к мужику.

– Родня тебе, что ли?

– Дочка.

– Ну так стой же, я тебе скажу, куда она отмечена. Погодь маненько.

Дворник ткнул в бок мастерового и пошел с ним под ворота. Мастеровой хохотал, тряс головой и махал руками. Минут через десять дворник вынес адрес, куда отмечена Анна Герасимова, и стал рассказывать мужику путь, как идти. Идти нужно было куда-то в Коломну… Адрес земляка, который дворник тоже прочитал мужику, оказался ближе, и потому мужик, расспросив, куда и как идти, решил сначала разыскать земляка, а уже при помощи его как питерского человека разыскать потом и дочь. К тому же следующий день был воскресный, нерабочий. Мужик отправился.

II

«Язык до Киева доведет», – говорит русская пословица. Поспрашивая у проходящих, но уже всячески избегая «бар», мужик нашел тот дом, где жил земляк. Земляк мужика – портной-штучник Парфен Данилов – жил в Апраксином переулке, в одном из грязнейших и много-люднейших домов. В доме жило много портных. Найдя дом, мужик долго не мог сыскать Парфена Данилова. Он спрашивал у проходящих по двору, те указывали на пять, на шесть квартир, где жили портные, и в конце концов отсылали к дворнику; некоторые даже подводили его к самой дворницкой, но мужику пришлось созерцать только запертую висячим замком дверь с надписью «К дворнику», ручку от колокольчика с порванною проволокой и прислоненные к стене метлу и лопату… Он решился ходить по указанным квартирам, с полчаса бродил по разным задним дворам мимо навозных и помойных ям, взбирался по скользким лестницам в пятые и чуть не в шестые этажи, натыкался на помойные ушаты и стучался в двери, но Парфен Данилов все-таки не отыскался.

– Здесь народу много живет, почитай – тысщев семь, потому дом большой и портных тоже много… – отвечали мужику портные, в квартиры которых он стучался.

Некоторые советовали обратиться в домовую контору, а какая-то баба, встретившаяся с ним на лестнице и несшая из мелочной лавочки тарелку со студнем и селедку на мочалке, расспросила его, какой он губернии, уезда, есть ли у него дети, родственники, и отчего-то неудержимо расплакалась.

Мужик махнул рукой и начал сходить с лестницы.

Из дверей вышел дворник с коромыслом на плече.

– Ты что здесь шляешься? По квартирам хочешь шарить, что ли?.. Проваливай, а то сейчас в участок!.. – крикнул он на мужика.

– Мне бы, почтеннейший, портного Парфена Данилова…

– Знаем мы этих Парфенов Даниловых-то!.. Вам что плохо лежит, главное… На третьей лестнице тебя вижу. Проваливай, проваливай, пока вшивица-то цела!

– Ах, милый человек, да где же мне его найти-то? – почти с отчаянием проговорил мужик.

– Никакого Парфена Данилова здесь нет. Парфен Данилов на первом дворе – около дворницкой, в подвале. С Богом! Не проедайся… А то вот!..

Дворник показал коромысло.

Мужик снял шапку и торопливо начал сходить с лестницы, то и дело оглядываясь, чтобы дворник не пустил в него коромыслом.

Около дворницкой действительно был подвал. Мужик спустился четыре ступеньки и остановился перед дверью, обитой по краям клеенкой, из-за которой местами выглядывал войлок… Он взялся за ручку и отворил дверь. Морозный воздух вдруг ворвался в комнату и заклубился паром.

– Запирай двери-то, что выстуживаешь! Нам тепло-то не даровое! – послышался из-за угла женский голос.

Мужик вошел в комнату. В комнате пахло дымом, сыростью, детскими пеленками. У небольшого окна, на столе, поджав под себя босые ноги, сидел худой и бледный мужчина с всклокоченной головой и с прядью ниток за ухом. Он был в рваном халате и что-то шил. Около стола, на полу, в корзинке, помещался грудной ребенок и старался запихать себе в рот кулак. Другой ребенок лет пяти, окутанный байковым платком, возил по комнате привязанный за веревку старый стоптанный башмак, в котором лежали две бабки. У закоптелой печки довольно миловидная женщина, засуча по локоть рукава, стирала что-то в корыте.

Мужик отыскал в углу образ и перекрестился.

– А что, почтенные, не здесь ли стоит… – начал было он, ни к кому особенно не обращаясь, но, завидев оборотившегося мужчину, проговорил: – Парфен Данилыч, да ты это самый и есть?..

Портной отложил шитье, спустил со стола ноги и глядел на мужика.

– Не помнишь разве Герасима Андреева?.. Из Подшивалова.

– Ах, дядюшка Герасим Андреич! – вскричал портной, соскакивая со стола и троекратно целуясь с земляком. – Ишь, как тебя уходило! Постарел, брат. Снимай хомут-то да садись…

Герасим Андреев начал распоясываться.

– Жена! – обратился Парфен Данилов к женщине. – Это вот земляк… Еще в сватовстве приходимся…

Герасим Андреев было двинулся целоваться, но женщина не отходила от корыта и только поклонилась.

– Садитесь… – проговорила она. – Ванюшка, двинь дядюшке стул! – крикнула она ребенку, но тот дернул башмак и побежал в угол.

– Ишь, постреленок! – заметил отец, бросил со стула какие-то тряпицы и подвинул его гостю. – Садись. Ну что, как там у вас?..

– Да что, плохо… Мать твоя тебе письмо прислала, кланяется.

Герасим Андреев полез в мешок и достал засаленное письмо, запечатанное жеваным хлебом.

– Ну, как она?

– Да ничего, старушка Божья! По-прежнему повитухой… Только уж стара ноне стала, да и плохо… потому – бедность. И, боже мой, по всем деревням какая бедность!.. Кажись, такой и не запомнят! Хлеба не сеяли – семян не было. Что хошь, то и делай.

Портной качал головой и вертел в руках письмо.

– Тут как-то в Кичагино к старостихе ее подымали, – продолжал Герасим Андреев, – дочку родила. Два двугривенных окромя съедобного дали да на сарафан…

Портной между тем распечатывал письмо.

– Посмотрим, что наковыряла… – проговорил он, ударив по нем двумя пальцами, и подвинулся к свету.

Жена оставила стирать, отерла о передник руки и, взявшись левой рукой за подбородок, приготовилась слушать. Растягивая слова, портной начал читать…

– «Любезному сыну нашему, Парфену Данилычу, и дочери нашей, Глафире Ивановне, от матери вашей, Анны Прохоровой, низкий поклон, и посылаю мое родительское благословение навеки нерушимо. И скажи, сын мой дорогой, Парфен Данилыч, что ты так долго не пишешь и жив ли ты? Не знаем. Оказии от вас были, а я все о том сумневаюсь, потому вестей о тебе никаких нет… Опиши о себе, сын наш любезный! И пришли мне, сын мой любезный, на саван и на лапотки, тогда я умру спокойно. Потому чувствую, что близко и ноги слабы стали».

– Ну вот еще! На саван! Самим умереть не в чем… – заметила жена. – Вишь, у нас ребят-то…

– Ну уж, молчи! – проговорил муж.

– Сколько у вас деток-то? – спросил Герасим Андреев.

– Трое. Слава богу, что нынче весной Бог четвертого-то прибрал. Грех, а рада, потому ему там лучше.

– Глашь, будет тебе! – крикнул портной и начал читать. – «Тетка твоя, Василиса Прохорова, тебе кланяется и с любовию посылает низкий поклон. Она у дьячка детей пестует, только дьячок все хлебом попрекает и собирается согнать, потому стара стала и слепа».

Далее кланялись родственники и с «любовию» посылали поклоны.

– Эх, грехи, грехи! – проговорил портной, прочитав письмо. – И надо бы на саван-то послать, да где возьмешь-то? Не разорваться!

Герасим Андреев вздохнул.

– Верно, и в Питере плохо? – спросил он.

– То есть, и ах как плохо! – отвечал портной. – Работаешь как лошадь, а что? Впроголодь. Сам-пят живу. Все есть просят. Дороговизна – страсть!

– А ведь я и сам в Питер на заработки.

– Какие ноне зимой заработки! Разве побираться. Так и то ноне в тюрьму сажают. Вот видишь: ремесленному человеку и то иной раз жрать нечего. Конечно, живешь. А как?

– Оттого и плохо здесь, что уж очень много народу из деревень валит, – заметила жена портного.

– Миленькая, да ведь повалишь, коли в брюхе-то пусто. Не от радости… Хлеба ищем, родимая. Животы подвело… – отвечал Герасим Андреев. – Никакой скотины теперичка в доме не осталось. Перед тем, как собрался, последнюю коровенку за шесть рублев со двора свел. Жене три дал да себе три… Почитай, больше двухсот верст пешком шел, а уж тут на полдороге только на чугунку сел. Потому мочи не было: ноги стер, метель…

За дверьми раздался плач. Дверь отворилась, и в комнату вбежала дочь портного, девочка лет десяти. Она была в кацавейке с большого роста и валенках. Под носом у нее была кровь.

– Что ты, Машутка? Господи! Где это ты искровенилась? – вскрикнула мать.

– Караульный побил. Зачем щепки сбирала… – отвечала девочка и заплакала еще громче.

– Ах он, мерзавец! Ах, варвар! Стой, я тебе кровь-то вытру.

Оказалось, что девочка по приказу матери ходила собирать щепки, валяющиеся около неотстроенного дома, а караульный ундер разбил ей за это нос.

– Вот оно как, в Питере-то жить! – обратилась жена портного к гостю. – Бедному человеку даже щепками-то, что зря валяются, поживиться нельзя! А вы лезете. Вот так же ж вашему брату нос расколотят.

Девочка продолжала плакать.

– Не реви, Машутка! До свадьбы заживет! – сказал портной и погладил дочь по голове.

На некоторое время водворилось молчание, изредка прерываемое всхлипываньем девочки. Портной ходил по комнате, ковырял у себя в носу и чесал спину. Он, видимо, что-то соображал. Потом снял со стены штаны, порылся в карманах и вынул пятак. Жена следила за ним взглядом.

– Глаш! А Глаш!.. Что ж, нам гостя-то угостить надо. Сходи к дворничихе, попроси самовар. Чайку бы попить, что ли…

– Ладно. Только сахару нет.

– Пятак есть. Купим. Машутка, снимай-ка валенки.

– Ты это куда?

– За сахаром.

– Машутка сходит.

– Где ей!.. Я сам… Снимай, говорю, валенки!

Машутка сняла валенки. Отец надел их, подошел к столу, взял какую-то недошитую жилетку и пихнул ее за пазуху.

– Парфен Данилыч, ты это куда же жилетку-то? Господи, что это за безобразие! – воскликнула жена, но муж уже выбежал за двери.

Она махнула рукой и сердито посмотрела на гостя. Она и прежде не совсем дружелюбно относилась к нему, а теперь даже начинала его ненавидеть. В нем она видела помеху мужниной работе. Она знала, что муж потащил жилетку в кабак, чтоб принесть водки и угостить гостя. Муж был с «зароком»: не пил так уже не пил, а ежели выпивал, то напивался пьян дня на два.

– Вот не было печали, так гостей принесла нелегкая! – пробормотала она себе под нос, сердито пихнула ногой ведро и принялась стирать.

Герасим Андреев, заметив неудовольствие хозяйки, сидел и молчал; хотел было погладить по голове подошедшего к нему укутанного ребенка, но тот бросился от него к матери и уткнулся в ее юбку. От нечего делать, Герасим Андреев начал осматривать комнату.

Вскоре явился хозяин с несколькими кусками сахару и полуштофом в руках. Он старался не смотреть на жену и поставил полуштоф на стол. Жена тоже не смотрела на него, наклонилась над корытом и что-то шептала. Слов ее не было слышно, но по выражению лица можно было легко догадаться, что слова были не ласкательные. Тихо шагая по комнате, как бы боясь обратить на себя внимание жены, хозяин достал из шкафа преобразовавшуюся в стаканчик рюмку с отбитой ножкой, деревянную солонку в виде стула, нож и краюху хлеба.

– Ну-ка! – сказал он гостю, наливая стаканчик, и сел к столу.

Герасим Андреев перекрестился, выпил и сплюнул. Хозяин налил вторично, взял стакан, посмотрел на свет, выпил и, слегка крякнув, отер халатом губы.

Герасим Андреев ничего еще не ел в этот день. К портному он пришел в то время, когда семья его уже отобедала. От водки ему сильно захотелось есть, и он начал оплетать хлеб с солью. Между тем хозяин снова брался за полуштоф и наливал стакан. Все время молчавшая жена его не вытерпела.

– Парфен Данилыч, что же это такое! Неужто опять начинается? – проговорила она.

Хозяин промолчал и выпил рюмку. Герасим Андреев сделал то же самое. После второй рюмки хозяин немного повеселел, движения его сделались развязнее, и говорил он громче. После третьей он решился заговорить с женой.

– Глаш!.. А Глаш! Что ж чайку-то? Я сахару принес… – обратился он к ней.

– Да ведь уж есть у вас пойло, так и пейте… – проворчала та, однако отправилась к дворничихе за самоваром.

Через полчаса полуштоф был кончен. Хозяин и гость с раскрасневшимися лицами пили чай. На столе шумел самовар. Герасим Андреев рассказал хозяину, что ему нужно отыскать дочку, и просил его идти завтра с ним на поиски. Хозяин обещал и начал спрашивать то о тех, то о других деревенских знакомых.

Герасим Андреев сообщал об их жизни, что знал, но сообщения его были далеко не радостны. Оказалось, что какой-то Захар Дегтев и тетка Мавра по деревням побираются, какого-то Петра Носатова по приговору мира за неплатеж податей «постращали», то есть попросту высекли, у сына какого-то Гаврилы Галки на фабрике оторвало руку, Софрон Косой утонул на барке и т. п.

– Да, нонче жить не в пример хуже… – заметил хозяин, закуривая после чая трубку. – Вот хоть бы и наше дело: когда я холостой был и у немца Карла Иваныча жил, так двадцать рублев на хозяйских харчах получал… А потом, как женился, так отошел, потому он женатых не держал. Вон Глаша помнит; тогда у меня и часы с цепочкой были, и шуба енотовая!..

– Как же, енотовая! Енот, что лает у ворот… – проговорила жена, поившая сынишку с блюдечка чаем. – Ты бы, Парфен Данилыч, чем лясы-то точить, соснул бы часок. Ведь завтра воскресенье – расчет, а у тебя сюртук не дошит. Кончать надо.

– А и то дело! – сказал хозяин, вставая. – Да и ты, Герасим Андреич, я думаю, умаялся с дороги-то… Ложись хоть вот на верстак.

– Нет, я лучше на полу, – проговорил гость, разулся, бросил под верстак полушубок и мешок и полез туда сам…

– Ты, Глаша, не сердись, – говорил хозяин, отправляясь за ширмы и трепля жену по плечу. – Небось, я не запью. Нельзя… Ведь нужно же было угостить земляка… Да немножко оно и для груди хорошо, потому мокроту гонит…

– Ну уж, полно… – процедила она сквозь зубы и отпихнула мужнину руку…

Минут через пять из-под стола и из-за ширм начал уже доноситься храп с сопением и присвистом, а хозяйка принялась шить. Она шила в рынок ситцевые рубашки и получала семь копеек за штуку.

Весь этот день Герасим Андреев пробыл у портного, ужинал и ночевал. Вечером, когда он опять подлез под стол и растянулся на полушубке, хозяйка шепотом спрашивала мужа:

– Парфен Данилыч, неужто он к нам на хлеба?

– Нет, – отвечал хозяин, – он на заработки приехал да дочь разыскать…

– То-то… – проговорила жена и начала молиться перед образом. – Господи Иисусе, заступница Пресвятая Матерь, Прасковея Пятница, – шептала она, мысленно благодаря, что муж не запил, и делая земные поклоны. Господи помилуй! Господи помилуй! – слышалось еще минут пять.

Герасим Андреев уже спал. Ему снились: городовой, барин в очках и коромысло дворника.